Something about Klaroline

      Оставшись наедине со своими мыслями, сидя в кабинете, Клаус вновь гладит пальцами холодную кость, чувствуя, как под теплом его прикосновений она словно оживает, вдыхая жизнь в память о ней… — Здравствуй, мама, — повернув к себе ее череп, первородный удовлетворенно усмехается, будто радуется, что Эстер больше не в силах ответить, оставшись для него лишь безмолвным жутковатым украшением стола. А, нет, еще она участвует в предпраздничном ужине, когда Ребекка ставит ее череп среди других безделушек, даже не зная, кому он когда-то принадлежал, совершенно не задумываясь об этом, возможно, предполагая, что владелицей была одна из бесконечной череды любовниц брата. Зря. Все куда прозаичнее. И страшнее.       Вспоминая, как он цепко и хладнокровно сжимал ее шею, глядя в глаза матери, наслаждаясь агонией, Клаус причмокивает, опустив тот момент, где собственноручно обезглавил ее, чтобы оставить себе трофей поверженной гидры, больше не способной отращивать новые и новые головы, попав в западню, ловко расставленную для нее первородным. — В конце концов, я сын своей матери, — гордо шепчет он, заглядывая в пустые глазницы. — Это ты создала монстра, мама. Обратила меня и вампирской природой вседозволенности извратила в край, дав столько силы, что мне было не вынести, останься я тем безвольным слабохарактерным человеком, не имевшим ничего. Слышишь? Это все сделала ты. Хотела защитить нас? А вместо этого породила чудовищ, что до сих пор существуют. В отличие от тебя. Элайджа считает, что мы сами пришли к этому. Я же знаю, что все это — ты. Вот истинная причина наших страданий, мук и неспособности обрести счастье.       Вздохнув, не отрывая взгляда, первородный продолжает: — Но я сумел обойти все твои проклятия. Сумел. Заполучил Кэролайн, добился ее. И, не поверишь, я счастлив. Пусть в довольно своеобразной извращенной форме, учитывая столетия борьбы с тобой, мама, но счастлив. Хотя ты не имеешь право называться ею. За столько веков скитаний я успел понять, что мать не может предавать, не умеет этого делать, у нее в крови просто нет такого гена. Его имела лишь ты. И более того, в твоем коде он был главенствующим, ведь как иначе объяснить все попытки уничтожить нас? Ты понапрасну считала нашу смерть искуплением всех грехов, что ты оставила после себя. Мир не прощает такого, Эстер. Не прощаю и я. Поэтому ты там, где ты сейчас. На Той стороне. Или в аду. Может, просто растворилась в пространстве и времени. И все, что хоть как-то напоминает мне о тебе — горький осадок предательства, который невозможно смыть с языка никакой кровью, да эта костяшка, что никак не истлеет.       Все так же исследуя прикосновениями места, когда-то обтянутые плотью, Клаус не признается только в одном. Он боится. С того самого момента, как убил свою мать, страшится, что с ним вновь могут поступить так же. Кол, Элайджа, Ребекка, Фрея, Кэролайн… каждый из них может сделать это, и первородный не знает, чья измена сильнее резанет по сердцу. Но догадывается об этом.       Майклсоны повязаны между собой кровью. Без права выбора. И даже странно, что каждый проступок их матери лишь сближал ее детей. А вот та, что похитила сердце Клауса… ей не за что держаться, кроме любви. И первородный не всегда умеет правильно преподнести это чувство.       После ужина он остается наедине с Кэролайн и вместо привычной неспешной беседы за бокалом бурбона, заключает девушку в свои объятия, да такие крепкие, что она вздрагивает и пытается высвободиться, но тщетно. Поглаживая белокурые локоны, Клаус вспоминает, как касался черепа матери. Он, играючи, пропускает прядки волос между пальцами и сжимает в кулак, собирая их и оттягивая, вынуждая Кэролайн запрокинуть голову назад. — Ты ведь не предашь меня, love? Никогда? — глядя в васильковые глаза возлюбленной, допытываясь, едва ли не добиваясь вместо ответа слезной клятвы, Клаус понимает, что Эстер все-таки добралась до него. И, наверное, даже победила. Ведь первородному ненавистны мысли о том, как однажды вместо блеска лазури он увидит зияющую черную пустоту глазниц Кэролайн, наказанной за измену.