— Присаживайся, — кивает в сторону барного стула возле деревянной барной стойки, в который сажусь без лишних слов и вопросов, хотя их накопилось достаточно.
Немного странно, что Макс выбрал именно такое место для разговора. Раньше бы он пошёл в кафе или в парк, но уж точно не в бар на цокольном этаже, о котором мало кто знает, потому что заметить его довольно сложно. Но я знал, ведь каждый день после работы приходил сюда и выпивал пару кружек пива, переговариваясь с барменом. Поэтому-то все работники, замечая меня, коротко кивали, а бармен, Витя, подмигнул, не обращая внимания на Макса, сидящего рядом со мной. Откуда об этом месте узнал Максим, было не понятно, но судя по всему, появлялся он здесь не так часто. О нём никто не знал.
Он молчал, сидел и с улыбкой глядел на меня, но молчал. Даже когда я заказал стакан тёмного пива, даже когда его принесли — он оставался нем. Только выражение лица изменилось — улыбка исчезла, а тяжёлая сталь, цепляясь с моими синими, не предвещала ничего хорошего.
— Тебе, поскольку я знаю, пить нельзя, — тон нарочито небрежен, будто так и должно быть, но мимика выдаёт его с головой.
— Это почему же? — отпив пенку, довольно зажмурился, пальцем поглаживая мокрую от конденсата стенку стакана.
— Потому что ты принимаешь лекарства, а с ними любой алкоголь противопоказан.
— Нет. Уже давно не принимаю и не собираюсь, — делаю глоток под пристальным взглядом Макса. Внутренне ёжусь, но внешне остаюсь спокоен и невозмутим. Он больше не увидит мою слабость.
— Почему? — удивлён, даже потрясён, но мне его реакция не понятна. Она обижает и злит одновременно, вызывает волну негодования, что стремительно накрывает, будто снежная лавина.
— Что почему, Макс? Потому что хочу жить как человек, хочу жить без этих жалких пилюль, от которых нет никакого толка. Понимаешь? — по лицу вижу, что не понимает и даже не пытается понять меня. А ведь раньше всё было по-другому. Мы всегда понимали друг друга, знали, что может расстроить, а что развеселить, а теперь просто чужие. Неизвестные бывшие друзья.
— Ты хоть понимаешь, что делаешь? С этими пилюлями ты можешь прожить ещё долго, а без них всего пару лет. Ты хочешь умереть в тридцать или сорок? — он не повышает голос, но нотки недовольства в нём хорошо уловимы, только вот я не стану его переубеждать и вообще что-либо говорить по этому поводу. Его это не касается. Моя жизнь уже давно его не касается.
— Ты позвал меня поговорить о моём здоровье или о наших отношениях? — обрубаю его словесный поток, опустошаю стакан на половину, ожидая, пока он соберётся с мыслями и начнёт, наконец, то, ради чего и позвал меня.
— Знаешь, с тобой стало очень сложно вести беседу. Раньше ты был другим, — упрёк и нечитаемый взгляд, который отодвигаю на задний план, концентрируясь на его словах. Словах, что как холодная склизкая змея, оплетают сердце в тиски и давят, желая уничтожить бьющийся горячий комок.
— Раньше… В том-то и дело, что всё это было раньше. И да, я изменился, но и ты не остался прежним. С тобой разговаривать ничуть не легче, если не сложнее, знаешь ли.
— Я понимаю, но ведь это началось не пару месяцев назад, даже не год, а намного раньше. Я ведь прав? — не уверен, но терпеливо ждёт моего ответа. Ждёт, пока я допью это ставшее ужасным на вкус пиво, пока вновь верну самообладание, пока заново сцеплюсь с ним взглядом.
— Прав. Но ты не знаешь, почему и когда именно. Да и надо ли оно тебе? Не легче ли всё забыть и забить на меня, наконец? А?
— Нет. Представляешь, не легче. Мне нужно знать, а ты обязан рассказать, потому что только ты знаешь, что случилось между нами, — в его голосе такая же сталь, как и в пристальном, пронзающем насквозь взгляде. Очень сложно делать вид, что меня подобное не задевает, что не замечаю того, как он с каждым разом отдаляется от меня всё больше, грозясь исчезнуть совсем.
— Я обязан? Я ни черта тебе не обязан! Но знаешь, я расскажу… Всё тебе расскажу, с самого начала и до сегодняшнего дня. Ты узнаешь всё и не смей меня перебивать, иначе катись ко всем чертям и больше не подходи ко мне! Никогда, — пристально смотрю в его серые глаза, на его сжатую в кулак ладонь, на бьющуюся жилку на шее и получаю кивок, как согласие на продолжение. И я продолжаю. Прыгаю с обрыва в бездну.
Рассказываю ему всё, начиная со своей семьи, отца и матери, рассказываю о появлении мачехи, после смерти мамы и то, что со мной творилось всё это время. Выплеснул на него всю ту детскую боль и обиду на взрослых, которую давил в себе долгие годы. А потом о нашей дружбе, о том, как радовался его появлению в моей жизни, о том, как любил его колыбельные и ласковые прикосновения рук к вечно спутанным волосам. Рассказал и о том, что полюбил, о том, как чувствовал себя в тот момент. Как терзал себя. Как мучился, не имея возможности дотронуться не как до друга, а кого-то более близкого. Любимого. Всю растерянность и горечь от его неожиданной женитьбы, от всепоглощающего чувства потери — всё, о чём он и не догадывался до этого момента.
— И сейчас ничего не изменилось. Я всё так же смотрю на тебя и понимаю, что чувствую нечто большее, чем любовь к другу, чем благодарность. Чувствую, что люблю тебя как мужчину и хочу тебя также, — замолкаю, больше мне сказать нечего. Больше и не нужно. Я дал ему пищу для размышлений, дал ему ответ на его вопрос. Теперь это его проблемы, что он будет делать с моим признанием и будет ли что-то делать вообще.
Поднимаюсь и иду в сторону выхода, не надеясь, что он неожиданно остановит меня и признается в ответных чувствах — так бывает лишь в сказках, а мне с детства было известно, что жизнь далеко не сказка со счастливым концом. Но я думал, что Макс хоть как-то отреагирует на мои слова, сделает хоть что-то — ударит ли, накричит ли, но хотя бы так проявит свои чувства, эмоции. Но в итоге, он молча пялился на собственные колени и так и не взглянул на меня ни разу за всё моё откровение, будто не замечал, что я сижу напротив и жду непонятно чего. Возможно, он был слишком потрясён услышанным, а возможно, не хотел слышать весь этот ужас. Да и признание лучшего друга детства — что может быть хуже?
На улице прохладно, но даже она не помогает мне хоть немного остудить пылающее от стыда лицо, гудящую голову. Всё же не стоило говорить Максиму о родителях, да и многое из того, что я ему наговорил, можно было, опустить. Но в тот момент, будто сорвало тормоза. Я впервые за долгие годы смог выговориться, и мне действительно стало легче. Пусть и ни на йоту проще. Да и я так и не знаю, что делать дальше. Как жить дальше? Да и есть ли смысл.
До дома добираюсь, словно в бреду, словно всё произошедшее «до» случилось не со мной. Будто не я перечеркнул нашу многолетнюю дружбу одним своим откровением, чёртовым признанием. А ведь я мечтал совсем о другом. Не хотел, чтобы всё заканчивалась именно так — с полным отсутствием с его стороны и моим небрежным, даже неправильным уходом, больше напоминающим очередной побег. А я же хотел прекратить сбегать.
В квартире темно и только из-за этого я понимаю, что уже поздно, что шёл по безлюдной улице до дома, что он, наверное, всё ещё сидит в баре и смотрит в никуда или же напивается, чтобы потом, поехать домой к жене, и уснуть в её тёплых объятиях. Я о таком и мечтать не смел, хотя очень хотелось.
В одежде заваливаюсь на холодную постель, сжимая руками подушку и представляю, что сегодняшнего разговора не было. Что всё сказанное мной я произнёс в своей голове. Но не могу опять обмануть самого себя. Впервые в жизни не получается создать иллюзорную реальность, в которой мог бы прийти в себя, мог бы отдохнуть, собраться с силами. Всё пошло наперекосяк, жаль, что я осознал всю плачевность ситуации только сейчас.
Долго не могу уснуть, потому бросаю это гиблое дело и бреду на кухню, где завариваю горячий чай без сахара, делаю глоток обжигающей терпкой жидкости, которую раньше любил. А теперь выливаю жидкость в раковину, ополаскиваю кружку и сажусь на холодный пол, по которому гуляет ночной сквозняк из открытого настежь окна. Думаю, во всяком случае, пытаюсь придумать, понять, что делать дальше. Стоит ли ещё раз поговорить с Максимом или в этом больше нет никакого смысла.
Сам не замечаю, как начинаю считать секунды, глядя куда-то сквозь окно прямо в непроглядную тьму ночи, что больше не пугает. Кошмары отступили, а страхи испарились ещё в тот момент, когда я раскрыл душу перед Максом, когда прыгнул в пропасть без всякой страховки и надежды, что выживу. Не выживу. И я, пожалуй, этому рад, ведь мне не придётся больше врать, отводить взгляд от человека, на которого хотел смотреть без устали сутки напролёт. Он знает всё и даже больше, я уверен в том, что он услышал больше, чем я смог передать словами. Почувствовал и испытал на себе. А может, и нет. Слишком уж часто я ошибался за свои двадцать восемь пропитанных надеждами и безуспешными ожиданиями лет.
— Привет, Света. Прости, что так долго игнорировал, доставлял кучу проблем, был… обузой? Пожалуй, и за это тоже меня прости. Ты, правда, достойна лучшего, — девушка так и не взяла трубку, потому пришлось оставлять сообщение на автоответчик, надеясь, что она когда-нибудь прослушает весь этот бред, который выдумывал на ходу, попутно собирая сумку.
Решение съездить на могилу матери пришло неожиданно, где-то под утро часов в шесть, может, чуть раньше, но отвязаться от него не сумел. Потому и плюнул на все, снова сбегая пусть и по уважительной, неизвестной для всех, причине. Главное, что я мог сторговаться с совестью, заставить её молчать и не намекать на то, что я чёртов трус. Хотя, что уж, действительно таковым являюсь.
Маму похоронили на старом кладбище в пригороде, где были похоронены её мама и папа. Добираться туда было несколько проблематично, ведь если туда можно доехать на утренней и единственной электричке, то вот обратно придётся дожидаться следующей недели или идти пешком несколько километров до населённого пункта, из которого тебя, может быть, довезут до города. Но на подобную удачу надеяться не приходилось — городских там не любили, потому вряд ли бы кто-нибудь протянул руку помощи.
Мне было не страшно, я примерно знал, где могу остановиться, потому что в той местности появлялся достаточно часто. Мама любила водить меня на поляны, таскала по пещерам и к небольшому озеру, с ней гулял по лесу и валялся в сугробах зимой. Было весело — это, пожалуй, единственное, что я могу сказать обо всём, что было связано с матерью, остального просто не помню. Все воспоминания о ней были тёплыми лучами с прозрачными картинками, которые было очень сложно различить.
Мирный стук колёс успокаивал, глаза сами собой закрывались, и, кажется, я видел сон, так похожий на прошлое, от которого бегу до сих пор.
*********
Это был старенький автобус, задние потрёпанные сиденья, на которых я сидел рядом с Максом, прижимаясь к нему плечом, ощущая его тепло даже сквозь кожаную куртку. Он как обычно куда-то меня тащил, даже не сказав о конечной цели нашего маршрута, а я не настаивал. Главным было лишь то, что он рядом, а на остальное плевать.
— Плеер взял? — к чему он задавал этот вопрос, если уже сам вытягивал потрёпанную красную коробочку из моего кармана, я не понимал ни тогда, ни сейчас, но ничего не говорил, лишь положительно качнул головой.
Мы слушали одну и ту же песню через двойник — я в своих в наушниках, а Макс в своих, и качались, улыбаясь друг другу, иногда шёпотом подпевая, потому что знали все песни наизусть. Все его песни — мои любимые, свои я никогда не закачивал, полагаясь лишь на его вкус, а он верил, что эти песни наши общие. Но они всегда были только его, а я так, подворовывал.
— Сейчас припев будет, — не слышу его голоса, но по губам читаю эти такие простые, известные и выученные наизусть слова и улыбаюсь как можно шире, кажется, даже смеюсь.
Когда я был рядом с ним, окружающие переставали существовать, когда я чувствовал его тепло, пусть даже сквозь ткань куртки или футболки, понимал, что ничего лучше этого нет, и ещё сильнее вжимался в него, якобы устал, сплю или что-то ищу в карманах. Кажется, что он знал все мои уловки, но никогда не отталкивал, не отодвигался, делал вид, что всё нормально, что не видит моих взглядов всегда пристальных и жаждущих не понятно чего. Я, кажется, жаждал ласки, его добрых слов, колыбельной, которую он уже давно мне не пел, его горячих ладоней в моих волосах. Его целиком и полностью, но даже тогда он не был моим, а ведь мне казалось…
*********
Быть одному невыносимо, невозможно не чувствовать тебя кожей, не слышать твоего голоса такого любимого ещё с детства, когда ты пытался меня успокоить, не зная и не догадываясь, что мне было достаточно лишь твоих ладоней, твоего запаха, который всегда был и будет особенным.
Твои звонки по утрам будили меня лучше, чем самый громкий будильник, подаренный тобой же на какой-то очередной праздник — я их вечно ломал. Мне всегда было стыдно принимать от тебя подарки, пусть они и не имели заоблачной цены, но они были от тебя, от всего твоего сердца, до которого я не смог достучаться. А я не дарил тебе ничего, кроме пары невнятных слов, которые должны были быть поздравлением. Тебе, кажется, они нравились, во всяком случае, ты всегда улыбался, слушая моё бормотание.
На последний мой день рождения, ты подарил мне кольцо, простую серебряную полоску, которая оказалось слишком большой для моих пальцев. Я ношу его на тонкой цепочке на шее, даже сейчас он рядом со мной, греет грудь. Если честно, оно всегда рядом со мной, даже вчера пряталось под тканью серой рубашки и незримо, но ощутимо тянуло меня к тебе.
Чёртов магнит на цепочке.
