***
Она была Беатрис в сияющем облаке из пайеток и перьев, она была волшебный объект зависти и вожделения. Она была коварное чудо, сладкоголосая сирена, плавно передвигающаяся по сцене. Она была пленительный огонь, испепеляющее пламя, бурная искра, дразнящее дитя соблазна. Но она была Трис, его Трис, растрёпанная, полуобнажённая и заспанная. Она была Трис, его родная Трис, когда, шлёпая босыми ногами, входила в прихожую и обнимала тепло и нежно, касаясь разгорячённой кожей ледяной ткани его костюма. Она была Трис, просто Трис, сонно тянущая: «Уже уходишь?» И почему-то сразу так тепло становилось на душе, так сладостно, что Вирт осознавал вновь и вновь: Трис всецело принадлежит ему, он всецело принадлежит ей, и она такая близкая и родная на контрасте с пресной и холодной Лорной, которая обнимает, целует и отдаётся, просто потому что надо, потому что по-другому нельзя, от неё все хотят покладистости и послушания, а Трис чудо, Трис — одно большое сердце, которое любит чисто и самоотверженно. Её бы отвести в какую-нибудь прелестную часовенку и попросить принести великую клятву любви, чувствуя в душе лишь радость, а не горделивое самолюбование победы. Её бы навеки привязать к себе, потому что она такая чудная, такая уютная, что даже больно становится от такой красоты. Трис создана для единения, Трис создана для свободы — она чудо, она билет в спокойную и тихую гавань. И вот сейчас, почувствовав, что Вирт выскользнул из её тёплых объятий, Беатрис сонно-сонно протирает глаза и едва находит взглядом Вирта, сидящего на кровати. — Вирт, — шепчет девушка, — ты чего? Два часа ночи... — Мне нужно домой. Я же теперь женат, и меня ждёт дома моя «любимая» жёнушка, — усмехается тот, стягивая с растрёпанной головы красный ночной колпак. — Брось, — Трис хватает юношу за плечо и, дёрнув, увлекает обратно на кровать, пружины матраса сдавленно ухают, — ты уже четвёртый день у меня ночуешь, какое «Надо домой» в два часа ночи к чёртовой матери? Не валяй дурака, останься. — Я и так «в командировках» да «в отъездах» до твоего дома постоянно, — фыркает Вирт, но повинуется, осторожно приобнимает разгорячённую Беатрис и прижимает к себе. — Когда ты последний раз был в настоящей командировке? — Трис крутит в руках лацкан шёлкового халата Вирта, вертит в руках пояс, отороченный золотой нитью, в крайней задумчивости. — Не помню, — произносит тот, — незадолго до свадьбы, если не ошибаюсь. — Ответь: что на тебя нашло, когда ты решил жениться на этой мерзкой псине? — Ты сама знаешь, кто такая Аделаида. Ты знаешь, чем она владеет: казино, недвижимость, наёмники... Она теряет свою власть, ей нужно быть поближе к Зверю, для её же выгоды, — Вирт сделался серьёзнее, — Лорна — её преемница, и, знаешь ли, если бы я не женился на ней, то похоронил бы себя заживо в этом прогнившем мире. Я без этого брака, я без связей никто — песчинка в пустыне криминального Чикаго. Вот увидишь, у меня появятся деньги, у меня появится слава, поддержка и уважение, — сейчас я просто тяговая лошадка для Зверя, и ничто бы не изменилось, если бы не этот брак — тогда-то я проверну какую-нибудь остроумную аферу — и мы с тобой свалим из чёртовых Штатов и заживём спокойно. — Ты так не умеешь. — У меня просто никогда не было спокойной жизни. — Ты не умеешь жить спокойно. Ты не умеешь жить без драйва, без гонок, без чёртовых перестрелок, в которых ты можешь сдохнуть к чертям собачьим, ты не можешь жить без контрабанды — ты любишь быть на волоске, и я уверена, что у тебя не получится просто так закрыть эти двери. Ты уже не будешь собой. Ты сдохнешь внутри. Вирт молчит, он понимает, что Трис, как обычно, права, что она всё о нём знает, знает лучше, чем он сам. — И я не хочу быть девушкой скучного депрессивного увальня, — Беатрис двусмысленно улыбается и осторожно, но чётко и быстро тянет за пояс халата юноши. — Я хочу быть девушкой парня со стволом. Трис превращается в Беатрис, она тянется к Вирту, прерывисто дыша, и чуть ли не целует, но он отстраняет её своей рукой и фыркает. — Брось! Ты ведёшь себя как шлюха, а ты знаешь, что шлюх я не люблю... — Поэтому ты женился на невинной скромняшке из Карлайла? — усмехается Трис. — Поверь, если бы она была последней шкурой, я бы на ней женился в любом случае, — вздыхает Вирт. — Она воспитанница Аделаиды. Только я бы её не жалел — сразу бы довёл до бессознательного состояния или всадил ей пулю меж рёбер. — Ты жестокий. — Прежде чем судить так обо мне, подумай: разве жизнь к нам не жестока? — Вирт встаёт с кровати и, найдя свою одежду на спинке прелестного кресла, начинает переодеваться. — Ты вынужден жениться на той, кого ничуть не любишь, ведь всё ради наживы, ради власти, — у меня жажда, я хочу быть весомым и сильным — а свою любимую девушку, за которую всех бы перестрелял, держать в разряде любовницы. Ты вынужден пачкать свои руки об грязных мразей лишь потому, что работаешь на подонков, которые хотят лишь денег, а ты для них ничто — тяговая лошадка, пушечное мясо, исправно работающий инструмент. Они гребут деньги руками под свои жирные задницы, а тебе достаются крупицы, ты для них никто, ничто — человек без имени, без чувств, словно и не человек вовсе, марионетка, пустышка, не человек — контрабандист. В их глазах у тебя нет ничего, ты просто бездушная тварь, возящая алкоголь в багажнике своего автомобиля. Я жестокий настолько, насколько жестока жизнь со мной. С тобой. С нами. Со всем этим чёртовым миром. Беатрис молчит, не может найти слов, а Вирт, одевшись, уходит, захватив с собой связку ключей от её дома — действие привычное и отработанное, повторённое тысячи раз. Перед глазами Вирта блестящий всеми огнями город, а в глазах дымка, туман, невыносимая жажда вырваться из круга и одновременно порыв оставить всё таким, как есть — контрабанда, пистолеты, женщины. Руки почему-то не слушаются, отказываются держать руль, вести машину. Придётся спуститься под землю и пройтись по зелёной ветке душного чикагского метро вплоть до ненавистного Фишер-билдинга, дышать затхлым, потным запахом подземки и понимать вновь и вновь, что никто в этом городе ничего не значит. Все пустые и одинокие, словно одноразовые, несчастные и глупые, глупые куклы. Никто не будет исключением. Чикаго всех убьёт, всех до одного, думает Вирт, но перед этим всех-всех жёстко поимеет.***
— Мисс? Вечереет. Лорна стоит, смотрит на вывеску похоронного бюро «Вечный сад» и не может ничего понять. Аделаида говорила, что Вирт работает здесь, думает Лорна, по этому адресу. Но что-то здесь не так. Лорну напрягает многое: рваные рубашки Вирта, пахнущие алкоголем и женским парфюмом, засосы на его бледной, почти мраморной, коже, бесконечные командировки и его холодная подушка слева. Что-то твёрдое и холодное в нагрудном кармане его пиджака. Лорна была уверена, что её Вирт магнат какой-нибудь, бизнесмен или, на худой конец, детектив, но что она имеет сейчас? Дорогие костюмы, пошитые на заказ, и чудные лакированные туфли не вяжутся в её голове с образом работника похоронного бюро с таким дурацким названием. — Мисс, Вы что-то ищете? — голос раздаётся вновь, и Лорна, повернувшись влево, в сторону тёмного переулка, в темноте которого чёрт что разберёшь, замечает высокого юношу с конским лицом — нет, думает она, люди не могут быть настолько похожи на лошадей: крупные, широко расставленные глаза, гротескно длинный нос и пухловатые, длинные губы; на лицо юноши спадает короткая чёлка, а каштановые волосы почти касаются плеч. Ну, этот похож на работника «Вечного сада», думает Лорна, — смотришь на него и сразу задумываешься о всех бренностях этой жизни. — Спешу вас поправить: я миссис, — скромно улыбается Лорна, поправляет шляпку, сбившуюся на бок. — Миссис Форест. Если говорить о том, что я ищу, то всё просто: я ищу место работы своего мужа. Юноша с конским лицом, казалось бы, сильно удивлён. — Миссис Форест? Миссис Лорна Форест? — через пару мгновений спрашивает опешивший юноша. — Супруга нашего Вирта? — Лорна кивает. — О, наслышан, наслышан. — Я вижу, что Вирта вы знаете. — О, да, мы с ним коллеги. — Выходит, агенты похоронного бюро неплохо зарабатывают, — усмехается Лорна, — если у вас и моего мужа такие прекрасные костюмчики! — Прошу вас, миссис Форест, тише! — парень подходит ближе и легонько приобнимает девушку за плечи, отводя от края дороги. — Если вы действительно та, кем вы себя называете... — Конечно! У меня нет причин... — У вас нет, зато есть у других. Но я думаю, что у меня нет причин для недоверия к вам, — юноша отпускает Лорну и уходит в переулок, зовя её следом за собой. — И я позволю вам узнать, где работает ваш муж, ведь недосказанность в семье — это худшее, что вообще может существовать. Лорна следует за юношей вглубь переулка, настолько узкого, что трое человек не пройдут, и замечает, что он останавливается и открывает какую-то дверь. «Прошу, миссис,» — говорит он и пропускает девушку вперёд. Сначала Лорна ничего не видит, слишком темно; потом из мрака выплывают силуэты гробов и хаотически разбросанных надгробных плит. К удивлению Лорны, юноша с конским лицом проворно и, главное, совершенно без страха ударить её, разгребает от плит и обелисков какую-то дверь. Девушка касается одной из плит — и удивляется. Плита необычайно лёгкая, её можно удержать не то, чтобы одной рукой, а одним пальцем. Если потереть её, то она издаёт противный шипящий звук, до боли знакомый каждому. — Пенопласт, — улыбнувшись, произносит юноша, открывая дверь, улыбается так светло, что это уже и не улыбка вовсе — фонарь. Парень открывает дверь и пропускает Лорну вперёд. — Наш берлинский дядюшка Симон изобрёл его, чтобы дистиллировать стирол, а мы используем его, чтобы скрыть… Добро пожаловать в спикизи «Фонарь», юная леди! Лорна ступает в тёмный проход, который вскоре расширяется и раскрывает ей картину одного из самых чудесных нелегальных заведений Чикаго. Спикизи представляет собой полуподвальный просторный зал, стены которого снизу облицованы панелями из тёмного дерева, а сверху обклеены дорогими обоями алого цвета с золотистым тиснением; под потолком висят огромные блестящие люстры, инкрустированные стразами с сотнями граней. Первым делом в глаза бросается барная стойка из тёмного дерева и полки за ней — на них толпятся пузатые бутылки самогона, тоненькие, вытянутые бутылки вина, квадратные — виски. Напитки переливаются в неровном свете, как янтарь, как сокровища — пожалуй, так и есть, думает Лорна, чёртов сухой закон сделал даже самое дешёвое пойло сокровищем. За стойкой стоит полноватый юноша с растрёпанными русыми волосами, протирает стаканы и фужеры и мило переговаривается со статным мужчиной лет пятидесяти в полицейской форме со звездой на груди. Лорна вздрагивает — она узнала Грега. — Тот, что за барной стойкой… — начинает парень с конским лицом. — Я знаю его, он брат Вирта. Мы встретились с ним в первый мой день в Чикаго. А кто тот полицейский со звездой на груди? — Это Донован по прозвищу Дровосек, — поясняет парень. — Никто даже не знает, почему именно Дровосек, но это не столь важно. Он наш подкупной осведомитель — ну, знаешь ли, предупреждает о полицейских облавах и неожиданных проверках. Говорят, его дочь, — парень указывает на девушку, которая мечется между столов с подносом, уставленным рюмками, — однажды попала в заложники к Зверю, владельцу «Фонаря», и, чтобы Донован её выкупил, Зверь назначил ему цену: стать его подкупным полицейским. Донован согласился, и теперь и он, и его дочь Фиона работают на Зверя. — На Зверя? — Никто не знает, как его на самом деле зовут. Никто, признаюсь, даже не видел его лица, а тому, кто смог услышать его голос, сильно посчастливилось. Он контролирует львиную долю нелегальных заведений Чикаго, он бог подпольного мира, он всегда выходит сухим из воды. На него работают все, но при этом мало кто об этом догадывается. Весь чикагский народ проходит через его заведения, все до одного. Свяжешься с ним и не выполнишь его требований — сгоришь дотла... Присядем, миссис Форест? — Да, пожалуй... Юноша и Лорна садятся за один из круглых столиков. За соседним столом сидят трое мужчин — один спиной к Лорне, лица двух других она может разобрать — и что-то обсуждают. — Да, я могу это устроить. Скажите Зверю, что я начну подготовку к операции завтра же, — произносит мужчина, сидящий к девушке спиной. Лорна немеет — она узнала этот голос. «Вирт!» — проносится в её голове. Она даже не замечает, как парень с конским лицом заказывает подошедшей девушке — Фионе — две порции скотч-виски и как, улыбнувшись, говорит: «Я заплачу.» Лорна продолжает слушать сидящих за соседним столиком мужчин. — В этот раз некая леди, представившаяся как леди Б., просит вас привезти несколько доз кокаина, — говорит мужчина в коричневом костюме и таком же котелке. — Она обещала заплатить вам «огромной суммой денег и ночами незабываемого удовольствия». Что вы на это скажете, мистер Форест? — Передайте леди Б., что я всё обеспечу, — Вирт, казалось бы, ухмыляется. — И скажите, что «ночи незабываемого удовольствия» я могу ей обеспечить по собственному желанию. Вдруг в зале заметно темнеет. Свет устремляется к небольшой встроенной в стену сцене, на которой стоит чудесный лакированный рояль. Постепенно на сцене появляются музыканты из Нового Орлеана, их лица мне знакомы, думает Лорна, они были проездом в Карлайле, настраивают инструменты, ставят ноты на пюпитр, протирают кнопки саксофона до блеска. Раздаётся оглушительный звук музыки, — настолько чудный, что даже слабо верится в его реальность, — и на сцену поднимается рыжеволосая красавица-певица, одетая в блестящее платье, она выглядит, словно драгоценный камень, хрупкое украшение, чудный бриллиант. — Это Беатрис, — юноша с конским лицом наклоняется к уху Лорны и шепчет: — Только послушайте, как она чудно поёт. Её голос разливается по залу огромными волнами, продирается сквозь повисшую между полом и потолком завесу сигаретного дыма, все отвлекаются от своих дел, никто не говорит, все лишь слушают, а затем встают со своих мест и начинают танцевать. «Фонарь» превращается в удивительную музыкальную шкатулку, гремящую в ритме джаза. Все сердца бьются как одно, басистый голос саксофона сейчас гудит в каждом теле, словно пульс. Вскоре и сама Беатрис сходит со сцены, погружаясь в море музыки и танца, а Лорна только сейчас замечает, что Вирт исчез. Его галстук мелькает рядом с шикарной рыжей шевелюрой джазовой певицы, и Лорна понимает, что обязана за ними проследить. Она встаёт из-за стола, но юноша с конским лицом хватает её за запястье. — Мы ещё увидимся, миссис Форест? Вы так и не отпробовали наш лучший скотч-виски. — Я надеюсь, что ещё увидимся. Ах, я забыла спросить... — Да? — Как вас зовут? — Фред. Просто Фред. До встречи, миссис Форест. Лорна выскакивает из спикизи и старается идти тише, но не может, бежит изо всех сил, рискуя сломать небольшие каблучки. Она пристраивается за одной из машин так, чтобы видеть Вирта и Беатрис, стоящих около алого «Альфа Ромео G1», вероятно, принадлежащего Беатрис. Лорне даже не хочется думать, как она заработала на такую шикарную машину, ей не хочется думать о прекрасной одежде возлюбленной её мужа, о чудесной модной причёске и о том, как Вирт ей дорожит. Необычайно грустно и мерзко об этом думать, разбирать незнакомую девушку по частям в своей голове... — Ты опять за своё? — Вирт трясёт рыжеволосую за плечи, так, что та теряет равновесие. — Вирт, пожалуйста, перестань! — едва слышно хрипит Беатрис, пытаясь успокоить напор юноши. Не может. Не в силах. — Вирт, только пойми меня! Пожалуйста! — Хочешь сама себя погубить? — в глазах Вирта и страх, и ярость. — Сдохнуть хочешь? Хочешь? Так сбросься с Трибьюн-тауэр! Это хотя бы не так дорого, как кокаин, да и быстрее в сотню раз! Так вот кто такая леди Б., думает Лорна, вот кто заплатит за кокаин «огромную сумму денег и ночи незабываемого наслаждения». Вот кто рвёт рубашки Вирта, вот кто раскрашивает его шею в сиреневые акварели. Вот кто. — Вирт, ты просто не понимаешь! — голос Беатрис сходит на всхлипы, она обмякает в руках Вирта, и тот перестаёт её трясти. — Я больше так не могу, Вирт, мне слишком трудно. Ты вечно в командировках, вечно в опасности, вечно на волоске. У тебя есть жена, которой ты владеешь по праву. У тебя есть, на ком срывать злость и боль, а у меня нет, я одна в этом противном городе, я одинока, хотя ты говоришь, что любишь меня, что всегда со мной. Я не хочу тебе изменять, хотя я могла бы, если бы захотела; у меня есть лишь музыка и алкоголь, но музыка уже слишком проста, а алкоголь уже не спасает. Мне ничего не остаётся делать, Вирт, у меня нет выбора. Я бы давно спрыгнула с Трибьюн-тауэр, если бы ты не держал меня в этой жизни. Только из-за тебя я не хочу умирать так быстро. — Если ты осмысленно убиваешь себя, то ты меня не любишь, — Вирт отпускает её и, отвернувшись, уходит в сторону перекрёстка. — Если бы ты меня любила, у тебя бы не было причин нюхать кокаин. Просто признайся самой себе, что не любишь меня, что просто держишься за меня в этом мире! Я же всё вижу, Беатрис, я всё понимаю. — Вирт! — кричит она, в её голосе слёзы. — Вирт, ты не понимаешь! Я люблю тебя, Вирт, я люблю слишком сильно, я от этого страдаю... Вирт! Почему ты не можешь меня выслушать? Вирт! Не уходи, просто выслушай! Вирт... Беатрис растирает слёзы вперемешку с тушью по лицу, по щекам, глотает всхлипы, истошно кричит, тщетно пытаясь понять мотивы возлюбленного. Она садится за руль и, хлопнув дверцей, заводит мотор. Перед глазами туман, солёная пелена горьких слёз, но она выезжает на улицу и на перекрёстке резко уходит влево. «Альфа Ромео» исчезает из виду, а на сердце Лорны так горько, так противно, так страшно, что она даже не знает, как вернётся домой.***
В квартире полумрак. Вирт стоит у окна и смотрит на улицы, отдающие золотым свечением, смотрит и думает, как же всё быстротечно. Всё ничтожно, всё проходит и уходит, уходит навсегда, и это не вернуть — нельзя. Единственное, что в этой жизни гарантировано, — смерть. И Трис встала на этот путь. Его Трис сейчас горит, как буйное пламя, горит в пасти смерти, а он стоит в стороне и корит её за её одиночество, за её кошмары, за её ужас. Нельзя же её корить за это, думает Вирт, но она сама виновата, она сама дала слабину, она сама сдалась. Тихие шаги еле слышно пересекают комнату. Едва слышно шелестит шёлк ночного халата. И дрожащий голос говорит зло, с обидой, с яростью: — Что ты наделал? Это Лорна, Вирт понимает это, он даже не хочет на неё смотреть — ей же будет хуже. — Что ты с ней сделал? — повторяет она свой вопрос. — Я вижу, что она любит тебя, я вижу, что ты любишь её. Зачем мучить её? Зачем, Вирт? В глазах Вирта удивление и тоска, переросшая в ярость. — Что? Что ты говоришь? — юноша медленно разворачивается к жене, та смотрит на него с укоризной. — Я была в спикизи. — И что? — Я знаю о леди Б. Ты предпочитаешь называть её Беатрис? — Трис… — шепчет Вирт едва слышно. В его душе горит ярость, ярость к Беатрис, ярость к ненавистной жене. — Какое тебе дело? — Она, как и я, женщина, и я всецело её понимаю. — говорит, как чёртов философ, думает Вирт, говорит, как будто всё, твою мать, знает, как будто она чёртов Сократ или Нострадамус. В такие моменты Лорна раздражает ещё сильнее, хочется выбить мозги из её глупой головы, хочется, чтобы она сдохла и больше не высовывалась. — Да что ты говоришь? — Вирт шипит, как змея, медленно заводя руку за лацкан пиджака. — Умничаешь, Лорна, умничаешь и портишь всю американскую мечту. А я тебя предупреждал. Вирт быстрым, отточенным движением достаёт руку с пистолетом, вытащенном из внутреннего кармана пиджака, и целится в лоб Лорны. Несчастная девушка жмурится и сжимает кулаки, она чувствует, что для неё это плохо кончится. Раздаётся выстрел. Следом — глухой удар. Ругань Вирта. Кажется, что весь мозг пульсирует и сокращается. Ещё один выстрел. Мучительное ожидание смерти. Ваза на комоде разлетается на осколки. — Ты просто ничего не понимаешь, — Вирт убирает нагревшееся оружие на его законное место. — Ты маленькая дурёха, ты думаешь, что знаешь всё. Что можешь всё исправить словами и бабьим рёвом. Поверь мне, Лорна, слова теперь — пустое место, их ценность и власть не выше, чем писк котёнка, которого вот-вот утопят, чем предсмертный крик ягнёнка. Я здесь охотник. А ты, детка, в этом мире лишь жертва. Ты не приручишь волка, если будешь бояться и метаться из угла в угол. В твоём случае, дорогуша, тебе лучше сдаться и признать свою слабость. Это, по крайней мере, будет умнее. Вирт уходит в спальню, хлопнув дверью, а колени Лорны подкашиваются, она вся дрожит, падает на пол и плачет. Ей нет смысла доказывать свою правоту. Она должна сдаться. В жизни не бывает чудес, в жизни не побеждает добро. Побеждает сильнейший.