Амбивалентность

Пятнадцатилетний Юрий делает вид, что у него все в порядке и волноваться нечего. «Я же не как ты, — говорит он, — я не такая плакса». Последнее слово он выделяет особенно, и Кацуки даже неприятно: не за себя только, за Плисецкого; юного глупого в чем-то Плисецкого, который имеет ведь повод расстраиваться и давит свои же эмоции внутри себя, грусть заменяя гневом. «Ты глупец, — хотел бы ответить ему японец, — ни к чему хорошему оно не приводит», но молчит, потому что знает: в ответ он получит исключительно почти кошачье шипение и фразу «не учи меня жить, жирный!». Кацуки в характере Юрия только одно нравится: его взрослая версия выглядит более спокойной и опытной. Главное: опытной, ибо пропускай Плисецкий жизненные уроки мимо, остался бы таким же. «Русская фея», очевидно, человек хороший: в каждом из нас есть что-то положительное, но. Юри думает, что двадцатилетний Юрий и пятнадцатилетний — разные люди с одинаковой притягательной внешностью. — Эй, Кацудон! Старик смотался в душ или на собственные похороны, почему его так долго нет? — вопрошает Юрий, вытирая влажные, потемневшие от воды волосы коротким махровым полотенцем. — Ему нужно побыть одному, — Юри ответил, не задумываясь, и сам себе удивился. Позже он придет к выводу, что высказал именно то, что думал, только… ну, получается, не подумав, ткнул пальцем в небо. Кое-что в Плисецком таки не изменилось, например, он оставил за собой умение скрывать свои истинные чувства, только не пользуется им так же часто, как пятнадцатилетний Юрий. Потому что причина временного обособления от общения не иначе кроется в поцелуе. Плисецкий, возможно, действительно корит себя за тот поступок, но легкая заносчивость и гордость не позволяет ему в этом признаться. Особенно перед молодым самим собой, который наверняка знает его лучше прочих людей. Юри невольно прокручивает в голове вчерашнюю сценку. Горячий поцелуй двух Юриев, его поцелуй со старшим Плисецким (это было даже неожиданно). Невольно припоминаются все тактильные ощущения: жесткость металлической молнии, тепло чужих губ и жар дыхания, мягкость волос… — О чем думаешь, хрюшка? — вопрошает Юрий и присаживается рядом с японцем. Близко; Кацуки прослеживает движение не вытертой капли по тонкой юношеской шее взглядом. — Ни о чем, — после недолгой заминки отзывается Юри. — Тебе понравилось с ним целоваться? — как всегда в лоб и без какой-либо тактики спрашивает Плисецкий. — Чт… — Я видел. Тебе понравилось с ним… с другой версией меня? В его голосе неприкрытая ревность, а во взгляде неожиданная серьезность. Взгляд пятнадцатилетнего Плисецкого скользит по лицу Кацуки, вылавливая каждую проявившуюся эмоцию на лице: удивление, смущение, непонимание, очевидное желание прекратить разговор. — У тебя взгляд сейчас тупее некуда, и вряд ли он такой из-за тренировки. Ты краснеешь как идиот и губы пальцем трогаешь, — добивает Юрий. — Знаешь, ведь я… его ненавижу. Точнее, не так: он меня раздражает. Он похож на меня и одновременно нет. Я ненавижу его, потому что мы схожи, а конкурентов я не терплю. Он раздражает меня, потому что у нас есть различия, и ты любишь в нем именно то, чего во мне нет. Кацуки просто обезоружен такой откровенностью. Юрий придвигается поближе, упираясь ладонями в пол. — Ты думаешь, я не вижу? Очнись, хрюшка, у тебя на лице все написано, ты не хочешь ни от кого скрываться или не умеешь. Я вижу, не слепой. Я вижу, как ты смотришь; на меня и на него. На меня ты глядишь, как фанатка: ничего обо мне настоящем не знаешь и знать не хочешь, но восхищен красивой картинкой и даже желаешь меня. — Вовсе я не… — но «Русская фея» не дает договорить: — Сам в себе только это топишь. Потому что характер у тебя такой, строить из себя правильного. Юрий тянется к оправе очков и снимает. Кацуки не смеет ему возразить, только отклоняется корпусом в сторону, когда блондин становится ближе. — Для него у тебя взгляд другой. Не только как на что-то красивое. А вы знакомы два дня, и вот это бесит больше всего. За каких-то пару десятков часов ты решил, что моя же взрослая версия лучше меня самого. Я собственник, — Юрий кладет руки на бедра Кацуки и ведет ими вверх, лаская. Вскоре его лицо становится таким близким, что Юри может разглядеть в голубо-зеленой радужке свое отражение даже с плохим зрением, — я не хочу делить с ним даже тебя. Особенно не хочу вот так, зная, что останусь красивой фигурой без набора качеств. Юный Плисецкий задумчиво кусает губу, пересиливая собственную гордость, прежде чем выдать: — Знаешь, ты делаешь мне больно. Какая-то малая часть Кацуки обмирает. Потому что Юрий — он сейчас совершенно искренне. Юри прочищает горло, чтобы, с трудом подбирая нужные слова, успокоить маленького Плисецкого. — Юрио-кун… — Поцелуй меня. — Ты думаешь не… Что? — Поцелуй меня, — требует подросток и, не дожидаясь, сам прислоняется к чужим губам, почти не касаясь. Обжигает дыханием кожу и смотрит глаза в глаза, чем еще больше смущает японца. Он не груб, как с Плисецким-старшим, не кусает тонкую кожу до кровавых капель; он терпеливо дожидается ответного движения и только ласкает одними губами нижнюю губу Кацуки. — Ну же. Плавно поднимает руки с бедер на талию и к себе ненавязчиво тянет. Кацуки отключает рациональное мышление (и свою совесть заодно) и позволяет себе поддаться этой глупости. Губы у них одинаковые — это первое, что Юри вылавливает из ощущений; юный Юрий только в технике проигрывает, потому что опыт с огромной вероятностью на нуле, не считая его прошлой выходки. Младший Плисецкий закрывает глаза с читаемым во взгляде требованием, когда получает свой поцелуй, полностью отдаваясь ощущениям. Кацуки стирает большим пальцем привлекающую внимание застывшую каплю воды на тонкой шее, обхватывает ее всей ладонью и удивляется, насколько она тонка. Юрий задирает рубашку Кацуки, проскальзывая руками по спине, и одновременно с этим проталкивает язык в рот. Японец подмечает, что у Юрия зубная паста по-мальчишески со вкусом жвачки; он не может сдержать тихого смешка. Хотя… это вкусно, или сам Юрий — вкусный, Кацуки разобрать не может. — А у меня всегда была мятная паста, — некстати ляпает японец, когда отстраняется. — Дурак, — по-доброму отзывается «Русская фея» и краснеет. Может быть, не из-за слов о предпочтениях в зубных пастах. На этот раз Юри целует его первым. Юрий впивается короткими ногтями в спину, когда язык щекотно проходит по небу. Мальчишка уже успел задрать рубашку до лопаток и теперь свободно скользил руками по широкой мужской спине. Прижимаясь к Кацуки, он по-настоящему чувствовал себя миниатюрным, хотя разница в росте была не столь велика. Юный Плисецкий намеренно царапает оголившийся торс, оставляя красные полосы. — Юрио, з-зачем? — сбивчиво спрашивает японец. — Я хочу, — был простой ответ. — А еще… Плисецкий накрывает ладонью ширинку и ненавязчиво поглаживает. Кацуки сдавлено коротко стонет от неожиданности, тут же прикусывая язык. Он просит: — Не надо. Но своевольный Юрий надавливает на полувставший член сильнее и предвкушающе облизывается. Как кот, которому скоро предстоит налакаться сливок. Юри цепляется за худые плечи до синяков, когда подросток расстегивает ширинку. — Стой, — последней надеждой высказывает Юри. — Тебе всего лишь пятнадцать. Плисецкий вскидывает гневный, перемешанный с легким возбуждением взгляд и шипит: — Я не ребенок! Неаккуратно, сильно сдавливает член через ткань, забывшись, и Кацуки вдыхает через зубы. Юрий быстро учится, понимает свою оплошность и наивно пытается исправить ее легкими поглаживаниями. Он волнуется и, да, в какой-то мере смущен. — Я еще никогда не делал это другому человеку, — доверительно сообщает Юрий и снова облизывает губы. Нервничает. — Давай я, — хрипло предлагает Кацуки и тянется к темно-зеленым домашним штанам Плисецкого. Мальчишка вздрагивает, дергается в сторону поначалу, но после заставляет себя расслабиться: обвивает шею Юри руками и упирается лбом в плечо, ласкаясь. Совсем как котенок. Юри заставляет его немного привстать, а после стягивает плотные штаны до бедер. Плисецкий возбужден больше японца, крепкий стояк натягивает хлопковую ткань черных трусов. Мельком Кацуки замечает маленькую эмблему рыжего котика возле бокового шва и мысленно смеется. Он обхватывает небольшой член пальцами и ласкает через ткань. Пятнадцатилетний Юрий досадливо хнычет: — Сними. Кацуки слушается, поддевает тугую резинку указательным пальцем, стягивает вниз. Размазывает выступившую смазку по всей длине, доводит руку до лобка и касается пальцами светлых, но жестких волос. Плисецкий несдержанно стонет, краснея еще сильнее и прикусывая большой палец, чтобы сдержаться. Юри молча убирает его руку от лица и удовлетворенно вслушивается в тихие стоны, ускоряя движения. Юрий мочит влажными волосами подбородок и шею Кацуки и дышит на ушко возбуждающе-сладко. — Стой, нхах… — он срывается на стон, когда перехватывает руку Кацуки, останавливая. Юри понимает, что блондин на пределе. — Моя… очередь. Он в точности повторяет движения, хотя руки его заметно дрожат. Юри поглаживает свободной рукой впалый живот и торчащие косточки, пересчитывает подушечками пальцев ребра. Думает, что касаться этой молочной кожи приятно, особенно приятно получать мелкую дрожь в ответ на щекотку, а еще, что женственность Плисецкого довольно возбуждающая. Юрий кончает первым, запачкав рубашку японца белесыми подтеками. Дрожит в его руках и беззвучно стонет, больно сжимая шею. Юри от ощущения восхитительной дрожи своего партнера кончает следом в руку подростка. — Зачем? — неоднозначно спрашивает Юри, обнимая повиснувшего на нем подростка. Тому настолько хорошо, что ему не хочется привычно хмуриться и недовольно бубнить; он просто утыкается носом в шею и размеренно сопит, забыв даже штаны натянуть. Комичный. — Я не привык проигрывать. — …Вот как. Не «ты мне нравишься», не «я этого действительно хотел» и уж тем более не «мне казалось, ты хочешь тоже». «Я привык быть первым, и ты для меня, Юри Кацуки, как очередная медаль. Как вещь», — вот как это звучит. «Забавно, — вздыхает Юри, — он не хочет, чтобы я ему делал больно, но совершенно не задумывается о том, больно ли мне». — Ты эгоист, Юрио-кун, — с горечью шепчет японец, но тот его не слышит: утомлен и расслаблен настолько, что заснул на чужом плече. Кацуки несет мальчишку в его комнату, аккуратно ступая с пятки на носок и стараясь особенно не трясти ношу. Японец укладывает подростка на кровать и бережно накрывает одеялом.

***

Ему не хотелось спать. Ему и думать, в принципе, не хотелось тоже, но запретить себе этого он был не в силах. «Не думай о розовой обезьяне», — вспомнилось японцу. Кацуки вышел на прогулку вовсе не за тем, чтобы найти старшего Плисецкого; да он даже и не думал, что тот будет прогуливаться по ночному Хасецу, потому что перед уходом заявил, что ему нужно в душ. Юри пинает носком ботинка один и тот же камешек уже не первый километр, не поднимая носа от асфальта, чьи маленькие лужи отражают редкий свет фонарей. Кацуки удивленно приподнимает брови, когда пнутый шершавый камень возвращается к нему назад, обрызгивая ботинки каплями из ближайшей лужицы, а не ждет неподвижно в паре метров впереди. — Выглядишь подавленным, Кацудон. В тишине, нарушаемой только редкими звуками проезжавших мимо машин, голос русского звучит ясно и громко. — Ты выглядишь ничуть не лучше, — отзывается Юри, подмечая несвойственную, болезненную бледность на лице старшего Юрия и надеясь, что всему виной тусклое освещение. В глубине души он понимает, что это не так. — Почему ты не подходишь ближе? — Не хочу, — легкомысленно говорит Плисецкий и вверенным жестом надевает капюшон на голову. Кацуки понимает, что этот злосчастный капюшон — как стена между ними; между Юрием и окружающим миром в целом. Конечно, он мог быть не прав, и подобный стиль — лишь желание иррациональной русской души Плисецкого; да что там, он жаждал быть не правым. Но сам, по неосторожности наступая ногой в лужу, подходит ближе. Юрий поначалу отступает одной ногой назад, — Юри цепко подмечает это маленькое движение, — но заставляет себя стоять на месте. Кацуки первым делом снимает капюшон (прямо сейчас он его даже раздражает), а после стоит с закрытыми глазами и прислушивается: к самому себе и своим желанием. — Ну и долго ты собираешь воздух у меня воровать? — недовольно бурчит Плисецкий и с ноги на ногу переминается, выражая нетерпение. — Руку. — А чего не ногу? — Руку дай. — Сердце тоже выпрашивать будешь? — коротко усмехается Юрий. — Так надо все сразу говорить, не учили? — Юрио, это не смешно, — взгляд у Кацуки — сама серьезность. Юрий ловится на завораживающий блеск шоколадной радужки, как рыба на крючок, и потому пропускает момент, когда японец хватает его за запястье. Плисецкий предсказуемо ахает от пронзившей боли и отборно матерится на русском, руку вырывает резкими движениями, но Юри необдуманно бьет его в плечо. — Прости… прости, — извиняется он. — Мне необходимо посмотреть. Юрий сдается этой искренности и отчаянию в голосе. Позволяет закатать рукав вверх и жалеет, что так непредусмотрительно не надел тугой браслет или не повязал бинты, чтобы скрыть рисунок от посторонних глаз. Главное — от Юри Кацуки. Сакура кровоточит. В прямом смысле этого слова: некогда коричневый ствол, усеянный маленькими черточками, имитирующими кору дерева, стал темно-бордовым, а нежно-розовые цветки стали похожи на сгустки застывшей крови. Кожа вокруг опухла и посинела, вся в ссадинах от постоянной чесотки: видно, что полосы от ногтей. — Юрио, ты — лжец, — убийственно спокойно заявляет японец и горько улыбается. — Ой, Кацудон, ну не начинай, — забавно морща нос, Плисецкий закатывает глаза к почерневшему небу и выдыхает недовольно; а у самого сердце заводится как шальное, потому что такое он слышать никогда не хотел. Он не лжец; кто угодно, включая блядь, но лгать намеренно и бесполезно — не его стезя. — Что это? — Кацудон, я же сказал… — Я имею право знать. — Кацудон… — последний раз его имя звучит как-то побито. — Скажи. — Подумав, Кацуки добавляет: — Как бы больно оно ни было. В Хасецу нет жестких холодных ветров со стороны воды и сурового климата северо-западных территорий; только легкий ветер колышет светлые прядки. Колышащиеся волосы то закрывают, то открывают кошачий зеленый глаз. Русский, несмотря на свой возраст и телосложение мужчины, все равно женственен: и в прическе своей, в запястьях изящных и кошачьих движениях (и в принципе во множестве маленьких, незаметных пунктов). Кацуки не понимает, почему несмотря на погоду благоприятную и на располагающую внешность Плисецкого ему так холодно и неуютно. Юрий впивается в него затемненным взглядом самого что ни на есть уличного кошака, для которого сделай лишнее движение — сразу даст деру. Юрий перехватывает обе руки Юри, нажимает большими пальцами в центр ладони; японец замечает холод чужой кожи: Плисецкий гулял слишком долго. — Просто слушай и верь. Понимать не нужно. Объяснять больше не буду. Будущее многовариантно. В моем будущем каждый человек имеет свою вторую половинку, идеального для себя человека, с рождения. В какой-то период времени на его руке появляется метка с именем этого человека, как правило после полового созревания. Бывает раньше, бывает позже. Найти человека по имени довольно сложно, некоторые не находят никогда, другие же ошибаются с выбором. Третьи его не признают. После первой встречи со своей второй половинкой разлука душевно мучительна. Некоторые справляются, некоторые — нет. Тебе оно никогда не светит, в вашем мире нет соулмейтов, можешь выдохнуть. Плисецкий переводит дыхание, а потом с нотками нежной грусти в голосе говорит: — Моя метка появилась в пятнадцать с половиной. Кацуки припоминает знакомые буквы на запястье русского и с надежно подавленным разочарованием спрашивает: — Ты грустишь, потому что… Твоя «вторая половинка» — кто-то вроде меня? Плисецкий приятно массирует чувствительное местечко ладони большими пальцами, выводя кривую восьмерку. И смотрит, прожигает взглядом асфальт, плотно сжав губы и тяжело дыша. — Юра, — это, наверное, первый раз, когда Юри действительно постарался произнести его имя фонетически правильно, чтобы его действительно услышали. — Почему? Плисецкий открывает рот, закрывает. Моргает несколько раз и скрывает дрожь рук в движении пальцев, но Кацуки не обманешь. Юрий хочет соврать: если у него всегда получалось скрывать свою душу от других, почему бы не применить эту способность сейчас?.. Но он понимает, что кому-кому, а Кацуки соврать бы не смог. И потому бесцветно выдыхает: — В моем будущем ты умираешь в двадцать четыре.