Амбивалентность

Человеческая жизнь, длящаяся в лучшем случае около ста лет, а в среднем шестьдесят, коротка сама по себе; в сравнении со временем, в котором живет целая вселенная, — бесконечные 13,8 миллиардов лет, — это одно мгновение, течение которого так же быстротечно, как скорость звука. Кацуки не вселенная, ему всего двадцать три и его возраст никак не содержит девятую степень десятки после числа, но сейчас он чувствует, как зыбко время (почти как мелкий песок между пальцами). Пять жалких дней не могут удовлетворить его потребность (не говоря уже о желании). Если брать во внимание обстоятельства: по факту, только четыре дня и двадцать четыре часа душевного хаоса. «Я боялся не успеть» от Плисецкого-старшего становится совершенно понятным, когда ты слышишь ночью с третьего на четвертый день над ухом: «Юри, я знаю, что завтра меня уже не будет» таким тоном, будто его посылают в магазин за хлебом или сообщают время. Юрий выглядит спокойным, опирается локтем на кровать, проминает матрас, подпирая голову, гладит пальцами скулу Кацуки и улыбается. Как будто не теряет того, кто в его мире когда-то был самым дорогим — так, наверное? — человеком. Теряет. Дважды уже теряет. Потому что Юри после этой фразы чувствует, как спирает от нехватки воздуха грудь и пульсация крови отдает в голову и конечности, особенно побаливает пережатая рука. У него в голове стучит «Не-хочу-не-хочу-не-хочу», и он толком разобрать не может, чьи это мысли: его или Плисецкого с цветастой меткой на руке, что позволяет время от времени в особенно близкие моменты считывать настроение партнера как свое собственное. Или оно обоюдное. Ему колет под ребрами и свербит в носу, и он, пересиливая свою ранимую душу, заставляет себя не плакать, потому что знает: что бы он ни чувствовал, Юрию в разы хуже. Потому что Юри Кацуки Юрия Плисецкого не терял никогда и после не потеряет. Пятнадцатилетний подросток останется с ним. Юрий Плисецкий терял Юри Кацуки несколько лет назад и потеряет еще разок. Младшая версия Юри в его мире соулмейтов юношу не дожидается. Юри не спит целую ночь, Плисецкий вторит его бессоннице и выпивает то ли седьмую, то ли шестую кружку кофе, но по секрету с японцем делится, что курить ему хочется больше, только ему нельзя: в двадцать лет он все еще профессионально занимается фигурным катанием; тренер ему голову отгрызет, если учует запах табака. Кацуки сглатывает вязкую слюну, сиротливо обхватывая свои коленки отчего-то ноющей со вчерашнего дня рукой, и думает, что «Русская фея» зря это сказал. Тело японца начинает ощущать острую потребность в никотине. Сигарет у обоих спортсменов даже близко нет, и они подавляют свою необходимость задушевными разговорами фактически ни о чем: погоде, домашних животных и вкусовых предпочтениях, планах на будущее и всякой мелочи. Утро добивает появлением пятнадцатилетнего Юрия. Растрепанный и злющий на весь белый свет, толком не умытый и не причесанный, но уже одетый в уличный прикид, он по-свойски открывает дверь в комнату Кацуки с ноги, влетает, осматривая Кацуки, свою взрослую копию и десяток кружек из-под кофе. — Раздражаете, — вместо приветствия. — Оба. У Кацуки неприятно сосет под ложечкой осознание, что юный Плисецкий все знает. Он шарит по карманам ветровки и вытаскивает на всеобщее обозрение распакованную пачку сигарет. Достает одну и кидает упаковку старшему Юрию, медленно направляясь в сторону выхода, призывно помахивая зажигалкой, зажатой между двумя пальцами. Двадцатилетний Плисецкий протягивает пачку Кацуки, но тот отказывается: — Не-а, не буду. И тебе тоже не стоит. — Не в первый раз, потом брошу, — равнодушно пожимает плечами Плисецкий, и в голове Юри зудит понимание: ну конечно. Наверное, после смерти Юри, — черт, говорить о себе, пускай и из другого мира, в третьем лице так неприятно, — тот наверняка глушил свою боль всеми доступными способами. Старший Плисецкий выходит следом, аргументируя тем, что родственники Кацуки вряд ли будут рады провонявшими табаком комнате и вещам. Обещает быть как можно незаметнее и не приносить проблем, не вызывать никакого общественного резонанса и т.д. и т.п. Юри знает, что он наполовину лжет: да, Кацуки серьезно отчитают за курение, но Юрий уходит не поэтому. В любом случае, он его отпускает. Как позже окажется, на гораздо большее время, чем Юри хотел бы (в смысле, до того, как отпустит его навсегда): от номера пятнадцатилетнего Юрия приходит короткая обобщенная СМС «Мы задержимся» и селфи, где подросток потрудился с ехидным выражением лица показать Кацуки язык.

***

Юри Кацуки остается один до поздней ночи и клянется, что при первой же возможности надерет обоим Плисецким задницу; не знает пока, как именно наказать двоих сразу, но обязательно постарается. Может быть, если получится и это мишура с перемещениями во времени так сработает, приобщит Виктора, у того рука уверенная и тяжелая. Кацуки мимолетно расчесывает короткими ногтями запястье и уже понимает, что старший Плисецкий где-то рядом: нутром чувствует и присутствие другого человека, и мгновенно нарастающую досаду за то, что был оставлен один. Блондин порывисто налетает на него, принося с собой дуновение холодного ветра и резкий аромат виски (он же не заставлял и пятнадцатилетнего ребенка пить тоже?..). Юри морщится, чувствует всем телом что-то вроде магнитного поля, что и притягивает к двадцатилетнему Плисецкому, и отталкивает от него одновременно. Запястье начинает жечь, словно к нему приложили раскаленный кирпич и мерно водят круговыми движениями. Юри осознает так же ясно, как факт того, что трава зеленая и солнце светит: сейчас. — Успел, — Юрий даже отдышаться не может, виснет на японце всем телом, обхватывая руками и утыкаясь холодным носом в шею, и жадно хватает ртом воздух. Кацуки обнимает Юрия за плечи в ответ и притягивает ближе к себе, пытаясь согреть русского, — физически? Душевно? — Плисецкий сопит благодарно и кончиком носа слегка потирается о напряженную мышцу. — Где Юрио потерял? — японец до последнего пытается оттянуть момент. — Мелочь бежать не захотела. Придет позже. — Чем вы занимались, не хочешь рассказать? — как бы ненавязчиво спрашивает Кацуки, а сам противный комок из слез в горле сглатывает. — Хочу. Потом. А сейчас послушай. Русский прислоняется прохладным лбом ко лбу Юри, обхватывает лицо двумя руками, чтобы Кацуки не смог головы в сторону повернуть, даже если бы захотел, и большим пальцем нажимает на губы, чтобы не позволить ни одному звуку вырваться из горла Юри. — Я не закончил свою историю. Моя метка появилась в пятнадцать с половиной, помнишь? Кацуки кивает, как может. — Во время тренировки в Клубе Чемпионов. Рука заболела невыносимо, я думал, что подохну прямо на льду. Я изначально не хотел себе никакого соулмейта, потому что ненавидел быть зависимым. Я… Просто пойми, кем бы ни был мой соулмейт, я его уже не любил. Я не хотел тебя знать, я не интересовался любовью в принципе, мне хотелось только одного: быть великим фигуристом. Мне казалось: ты будешь мешать. Мне казалось: чем раньше избавишься от проблемы, тем лучше. Плисецкий переводит дыхание и облизывает пересохшие губы. — Я был мальчишкой; и я напуган, потому что ничего не знал о соулмейтах. Когда проявилось твое имя… Мне стало хреновее, чем когда-либо до этого. Ты мой соперник, человек, который меня просто раздражает, даже живешь за тысячи километров от меня и разговариваешь на другом языке. И ты не мог быть моей второй половинкой. Метка причиняла физическую боль, мне становилось хуже день ото дня, я плохо спал и ел. Тогда я еще не знал, что причина в разлуке соулмейтов, я думал: это ты во всем виноват. Потому что ты — такой, ты приносишь мне только боль. Юрий стирает пальцами непрошеные слезы с щеки японца и прокусывает собственную губу до крови, лишь бы не поддаться накрывающему отчаянию следом. Японец прячет руки за своей спиной, пережимает повыше запястья и пытается успокоиться, только выходит весьма плохо, считай, никак. — Прости, Кацудон, — шепчет Юрий и прячет чужие слезы, прижимая к своему плечу. — Я тебя ненавидел. Гладит по голове, расчесывая каштановые прядки, и уже не чувствует пальцев и тяжести собственного тела. Совсем чуть-чуть осталось. — Я терпел и глушил в себе все, что испытываю, и в тот день, когда стало совсем невыносимо и я уже купил билет в Японию, метка пропала. Быстро и безболезненно. Я говорил, что разлуку некоторые переживают, некоторые — нет. Я смог. Мне не приходило в голову, что тебе больно тоже. Я действительно не хочу, чтобы ты меня ненавидел, но знай. Во всем я виноват. «Прости меня, если сможешь» с затухающей интонацией Кацуки едва различает, несмотря на то, что Плисецкий говорит ему едва ли не на ухо. Он чувствует, что обнимает теперь совсем не Плисецкого: плечи шире и мышцы тверже, терпкий мужской запах вперемешку с дорогими духами вместо легкого аромата шампуня: Виктора он ни с кем не спутает. Никифоров после небольшой задержки, раздумывая и понимая, что находится наконец-то дома и крепко обнимает своего ученика, счастливо выдыхает Юри в макушку: — Я дома! Честно говоря, я соскучился. И откровенно приходит в ужас, когда японец рыдает в голос вместо того чтобы радостно поздравить с возвращением, окропляет слезами рубашку и никак не может остановиться: его пробивает крупной дрожью во всем теле, Кацуки воет отчаянно почти на одной ноте. Виктор теряется, потому что не знает, как правильно нужно утешать плачущих, — тем более, так отчаянно, — людей, посему просто поглаживает широкой ладонью дрожащую спину. — Эм... Ну-ну, Юри, не плачь. Что бы ни случилось, все будет хорошо, обещаю, — утешает Виктор и ласково хлопает по спине. Виктор лжет. Потому что у Кацуки на запястье на фоне цветущей сакуры кровавыми чернилами высечено:

Юрий Плисецкий.