Битый ген

— Ева… — сквозь прерванный сон. Тео спал плохо. Его сонно расслабленные пальцы то разбирали мои волосы на прядки, то очерчивали брови; спрятав лицо на его голом животе, я по-кошачьи дремала у него в ногах. Вернее будет сказать — пыталась. — Я здесь, Тео, — откликнулась я. Я тоже по тебе скучала. Я тоже разучилась спать. Если бы меня спросили, что такое эмпатия, я бы честно ответила — я проклята ею больше, чем слепотой. Ни черта не видеть и ощущать чужие души глубоко под кожей — всё равно, что жевать жареные гвозди. Хуже этого — быть эмпатом в ласковых руках моего Тео. Мои «жареные гвозди» теперь повсюду: я будто топтала их босыми ступнями, месила, как тесто, голыми руками, а потом мне вбили их в каждый позвонок. Сердце моё, как ты держишься на ногах? Молчишь. Улыбаешься даже. Молчание у тебя такое страшное — электрическое, свинцовое, пыльное, как небо перед грозой. Где-то в Афганистане. После бомбёжек с воздуха. Я уверена — спасибо за это ты мне не скажешь, нет, ты скорее свернёшь мне шею, но… Я не могу. Она распахивает двери и щурится, закрываясь от солнца ладонью, сложенной над бровями козырьком. Всё такая же, какой Тео её помнил. Почти не изменилась. За восемь лет она так восхитительно постарела: морщинки заключили светло-зелёные глаза в смешливые кавычки, привычно улыбающийся рот — в скобки. — Привет… — он выдаёт несмелую улыбку, растрёпывая пальцами затылок. Хочется спрятать глаза, но он жадным взглядом впивается в родное лицо — на нём замирает выражение абсолютного недоумения. Ни тени узнавания. — Кто ты? — Мама, это же я, Тео… Твой сын. Она отшатывается от него, как от бродяги, клянчащего милостыню у метро. Зажимает ладонью побелевшие губы. — Ты… Тео. Не может быть! Ты умер восемь лет назад… В каком-то смысле. Тео не знает, куда деть свои холодные руки; ни объятий, ни поцелуев. Ничего. Наверное, она в шоке. Это пройдёт. — Мама, это долгая история, и я обо всём тебе расскажу, если… Если она вспомнит, что Тео — её сын. Был её сыном. Когда-то. — Конечно, — спохватывается мама. Всплеснув трясущимися руками, она притягивает сына к себе в торопливом, неловком жесте. — Господи! Заходи. Тео мнётся, не сразу решаясь переступить через порог. Внутри слишком много света — больше, чем на утренней улице; пахнет чистотой, сливками и пряной выпечкой — кажется, апельсиновыми кексами. Внутри — камин из белого камня и диван, в который хочется провалиться целиком. Ворох журналов по дизайну интерьера на стеклянном столике. — Белая гостиная… Это потрясающе, мам, — Тео заполняет повисшую паузу. — Не представляю, как ты уговорила отца на такое. Больше всего на свете отец любил тёмное дерево, почти обугленное — в черноту; тяжёлую мебель, вырезанную из дуба. Как родители поссорились, когда мама выбросила оленьи рога, висевшие в спальне над кроватью, Тео запомнил на всю жизнь. Характер у отца был крутой. — Где он, кстати? — спрашивает Тео и проглатывает тяжёлый вздох, зацепившись взглядом за серию семейных фотографий над камином. Кто это? Кроме мамы, ни одного знакомого лица. Кроме смеющейся, светящейся изнутри, будто в голову ввинтили лампочку, мамы, Тео не знает никого. Кто этот мужчина, обнимающий её за плечи? Кто эти дети? Близнецы, кажется. Лет пяти или, может быть, старше. Сидят на качелях. Тоже смеются. — Мам? — Насколько мне известно, твой отец вернулся на Аляску и живёт там с новой женой. Мы развелись. Уже давно, — роняет она. Такая понурая, совершенно непохожая на себя, заснятую на плёнку. Будто появление Тео смыло с неё весь цвет жизни. — Незадолго после того, как ты и твоя сестра… Где она, кстати? — вопрос в тон. — Где Тара? Его сердце пропускает удар. Ещё один. И ещё. — Я не… знаю, — Тео прячет руки в карманах толстовки. — Я не уверен, что она жива. Он уверен в обратном. — Где ты был все эти годы? Где вы были… Лучше бы ей никогда этого не знать. Её сын умер восемь лет назад — это правда; мать успела его похоронить и оплакать. Начать жить заново. Пока Врачеватели Страха резали его по живому, переплавляя в новое, совершенное существо. Господи, ему не следовало выживать! Надо было уйти за Евой Картер, за своей Евой, которая, чёрт бы её побрал, оказалась слабее него. Как эти чокнутые врачи ни старались, ни один ген не прижился. Нежизнеспособная. Она не спаслась. Тео выжил бы из ума, если бы увидел её мёртвое тело. — Неважно… — Ты же хотел рассказать, нет? — Это неважно, — повторяет Тео не своим голосом, разворачивается на пятках и обходит мать стороной. — Всё в прошлом. Я, пожалуй, пойду. — Тео! — мама подрывается следом, хватает его за плечо, но Тео таранит тяжёлым шагом воздух, пробивая себе дорогу на выход. — Куда ты пойдёшь? — Мне есть, куда идти, мама. Идти ему некуда. Он выдавливает улыбку, обернувшись в дверях: — Навещу отца, — врёт Тео. — А потом? — Придумаю что-нибудь. Не маленький. — Тебе шестнадцать лет! Будто намного больше. У него не получается подавить нервную усмешку; не сорвавшиеся слова застревают в глотке, мысли — душат и разъедают горячую голову изнутри. Тео вываливается на улицу, делает несколько кривых шагов по пушистому газону — безупречному, как картинки в маминых журналах по дизайну интерьера. В этом идеальном мире Тео Рейкен давно уже лишний. Как грязь на нарядной скатерти. Паразит. Бельмо на собственном глазу. Его родители живы. Отчего он чувствует себя круглым сиротой? — Тео, ты не можешь вот так взять и уйти! Ты же только пришёл! — Могу, — отрезает он, не глядя на мать. — Мне вообще не следовало приходить. — Не говори так! А больше ему сказать нечего. Разве что: — Тара мертва. Я убил свою родную сестру… — в его горьком, до хрипа надломленном голосе ни грамма сожаления. Раскаяться — предать самого себя. В его чёрной, раскромсанной в клочья душе для раскаяния не осталось никакого места. Тео скорее разрешит закопать себя заживо, чем позволит себе давиться бессмысленным чувством вины — у него не было другого выхода. — Что ты сказал? Тео… — мать его, конечно, не расслышала. — Ничего особенного. — Я точно слышала… Ты сказал: «Тара», а дальше… Что дальше, Тео? Он поднимает лицо к ясному небу, и солнце нещадно щиплет слезящиеся глаза. — Тебе показалось. Из раскуроченной души Тео Рейкена меня выдернул собственный крик. — Ева, Ева, Ева! Что с тобой? Соскользнув на пол, я упала на колени и обхватила обеими руками свой дрожащий живот в смятой футболке Тео. — Ева! Посмотри на меня! Я не могу. Я не могу на тебя посмотреть. Как бы я этого хотела! В ответ я только помотала головой, потирая пальцами заплаканные невидящие глаза. Опомнившись, Тео чертыхнулся, прижимая меня к себе. — Ева, что случилось? Со мной случилась твоя боль, от которой трещат рёбра. Твоя бедная душа, дна которой, боюсь, я никогда не смогу нащупать. Господи, ты убил свою сестру! Тара… Зачем, почему — вопросы жужжали на языке, а я не могла заставить себя выговорить хотя бы слово. Выплёвывала его боль, пережёванную вместе с воздухом, и захлёбываясь всхлипами, прижимаясь к его голой груди. — Ева! — Тео встряхнул меня за плечи. — В чём дело? — Мне приснился плохой сон, — с трудом выговорила я; истерика благополучно замаскировала предательскую аритмию в моём сердце. — И часто тебе снятся такие сны? — Часто, — я твёрдо кивнула. — Намного чаще, чем хотелось бы. Меня проняла болезненная дрожь, когда Тео укутал меня в свои собственнические объятья, упёршись подбородком мне в плечо. — Почему… Что с тобой было… ну, эти полтора года без меня? — наводящий вопрос. — Тебя кто-то обидел? — с угрозой, переходящей в рычание. — Нет… Конечно, нет. Теперь меня обидит только бессмертный, — я всхлипнула, натянув на лицо принуждённую улыбку. — Я плююсь ядом, забыл? А эти полтора года… — Ты вернулась к родителям? Я снова помотала головой: — Нет. Решила, что это не очень хорошая идея. Прошло столько лет… Они уже успели меня и похоронить, и оплакать, а тут я… ещё и слепая. — Тео задержал дыхание. — В общем, нет. Я зарабатывала деньги, чтобы тебя найти. Выучилась на массажиста. Что смешного? — я ткнула его в грудь; Тео поймал мою руку и спрятал пальцы в своём кулаке. — Да нет, ничего. Ты, конечно, химера, наверняка не слабее среднего оборотня… как и я, но… у тебя такие маленькие руки. Я просто представил, какое впечатление ты производишь на своих клиентов. Я хлюпнула носом, тяжело вздохнув: — Самое лучшее. Они, знаешь ли, готовы платить большие деньги за мои… э-э-э… таланты, — я подобрала правильное слово. — Эмпатия всё-таки… — Что такое эмпатия, Ева? Настоящее проклятие. Сказать ему правду или соврать? Вырвалось что-то среднее: — Могу забрать страхи и облегчить душевную боль. Через прикосновение. Не всю, конечно. Могу увидеть, откуда эта боль взялась. Распахнуть твоё больное сердце настежь и зачитать его до дыр. Как детскую сказку. — Больше ничего, — поспешно добавила я. Часть правды прозвучала хуже отъявленной лжи. Тео убьёт меня, если узнает, что я швырялась в его душе, как в шкафу, набитом грязным нижним бельём. Разорвёт меня на куски. — Показать, как это делается? — Тео окаменел, когда я занесла мокрые от слёз пальцы над его грудью. Слева. Чуть повыше сердца. — Сейчас я уберу… У тебя здесь будто камешек застрял, и от этого саднит. — Ты знаешь, почему? Уронив руку на колено, я трусливо покачала головой, закусив губу. Камешек в груди — так его жевала моя слепая беспомощность; кусок свинца в горле — так меня ела неправильность собственной лжи. Врать Тео я не имела никакого права. Это мне аукнется. Будет жрать меня всю жизнь. Наверняка недолгую. — Прости, — пробормотала я, поднявшись с колен. — За что? — Следовало найти тебя раньше.