Битый ген

Эта дрянная девка ноет в нём ржавым гвоздём, вбитым в солнечное сплетение. Ева — ребро, вынутое из его груди; он бы спрятал её под сердцем, если бы мог. От её беззащитности у него сводит скулы и чешутся кулаки. Она — неоперабельная форма рака в терминальной стадии, расползлась по нему метастазами, и никакая химиотерапия её не берёт. Жрёт его рецидив за рецидивом. Невыносимая девчонка. Золотая леска волос, детские пальцы и милосердное лицо диснеевской принцессы — честный рот прожжённой проститутки и пошлая, больная, не знающая пощады прямота. В этом вся Ева Картер: словами рубит кровавый лёд его души, руками — лечит. Она такая, что хочется выть, ударить её, порвать на ней бельё, вдавить в пол косточками лопаток, раскрыть своим телом узкие бёдра, заклеймить щиколотки бордовыми браслетами синяков. «Тео, любимый мой… Тео!» — слушать, как её дерзость линяет в покорность, резкие пощёчины её слов — в слабые всхлипывания и жалобные стоны. Завернуть её в одеяло, хнычущую, разъятую оргазмом на куски, до кончика упрямого носа и баюкать, как маленькую. Пустить пулю себе в висок. От неё и тошнота, и беспомощность, и какой-то животный страх; режутся когти и клыки. Чёрт бы её побрал, как ему хочется убивать — убивать за своё единоличное право на всю её боль, на все её слёзы и синяки. Убивать — первобытный инстинкт, безусловный рефлекс, грешное желание неограниченной власти. Столько злости от её слабости. Тео не в состоянии сопротивляться. И всю жизнь расплачивается за это. — Тара… — Тео уже почти не кричит; сухие связки выпускают звук со скрипом. Тара ничего не отвечает. Он чувствует кожей её присутствие, бестолково жмурится, и без того слепой и беззащитный, как новорождённый котёнок. И задыхается: — Она была ребёнком, Тара! Всего лишь. Напуганным. Ребёнком! Как я должен был поступить? Никогда не встречать Еву Картер. — Чёрт возьми, Тара! Мне было девять лет. Сейчас Тео восемнадцать, и он знает наверняка: критическое решение — самое естественное; оно было вшито в его сволочную душу задолго до того, как он предал родную сестру. Тара молчит — и обвиняет своим молчанием. Тео чувствует её металлическое дыхание на щеке. Шаг назад. Ещё. Удар затылком о стену. Некуда бежать. Негде спрятаться. — Тара… Что ты хочешь от меня? Понятно, чего она хочет: «прости» — одно чёртово маленькое слово. Тео не знает, как произнести его вслух и не соврать. «Прости» — равносильно признанию, что Тара погибла зря. — Я бы не смог по-другому. Как я ненавижу её за это, если бы ты знала! Тео ненавидит свою Еву. За её маленькие руки — обе помещаются в его кулаке. Тонкие пальцы хранят невидимые следы от его губ и колючих щёк: за её каждую пощёчину Тео платил поцелуем. Господи, как он ненавидит эту чёртову девчонку! За то, как она, положив голову на живот, спит у него в ногах — и этим превращает его в раба. За то, как её прямота похожа на увеличительное стекло — в ней заметен каждый изъян его души. Душа у него ущербная. Будто переломанная везде и сросшаяся неправильно. Тео хотел бы об этом забыть. Но смотрится в свою Еву, как в зеркало, и видит себя целиком: горячного, жестокого, двуличного, неправильного и вопреки всему сильного, будто отлитого из калёной стали. Сильного — да. И абсолютно бесхребетного во всём, что касается этой дрянной девчонки. «Будь собой», — говорила она. И не оставляла ему другого выбора. В этом они с Тарой были чертовски похожи. — Ненавижу вас обеих. Ты загнала меня в угол, Тара!.. — Тео выкашливает слова вместе с дымом. Дышать нечем, в горле стоит какой-то бензиновый смог — будто это его лёгкие горят и плавятся под мстительными пальцами сестры. Она рассекает его грудину и разводит рёбра в стороны, как прутья решётки. Оставляет внутри ожог. Вместо крови в раскромсанной груди — кипящее масло; Тео осел бы на колени, но Тара держит его за самое сердце. Сердце, которое он позволил вырезать из её груди. — Что я должен был сделать, скажи… Тео хватает сестру за руки, ледяные, давно не человеческие, но не мешает ей драть ему грудь и царапать когтями голое сердце. Вынимать из Тео все его силы. И она вынимает. Тара выдёргивает из него жизнь Джоша. Жизнь Трейси. Украденные несправедливо. Оставляет только слепого манула Евы Картер — мол, живи с этим, Тео. С её эмпатией, будь она проклята. И слепотой. Перед секунду назад слепыми глазами вспыхивает мёртвое лицо с сосульками чёрных волос, налипшими на впалые щёки. Не его сестра — воскресший мертвец в её теле — всё, что от неё оставили годы в Аду. Запредельная боль хлещет в нём через край, будто прорвало все сосуды, — и этим лечит. Боль заставляет его срастаться. Снова и снова. Регенерировать. Чувствовать себя живым. Впрочем, жизнью назвать это сложно. Горят мускулы, вывихнут каждый сустав, кости разрублены на куски, кожа ощущается, как загноившийся ожог во всё тело. Размозжить себе голову — чёрт, Тео сделал бы это, если бы помогло. Да вот только из Ада некуда умирать. — Тара! Она тянет его сердце из груди, мучительно натягивает жилы; Тео жмурится, и веки пухнут от слёз. Он накрывает ладонью руку родной сестры, принуждая сжать пальцы сильнее. Вонзиться в нежную мякоть его сердца кончиками когтей. Ева Картер или его сестра — он бы закончил в Аду с одной из своих дрянных девчонок. Так или иначе. Они обе загнали его в этот угол. Какая теперь ему разница… — Не останавливайся.

***

Не знаю, как оказалась на улице. Я скользила босиком по раскисшей земле и закрывала лицо обеими руками, с хрипом заглатывая воздух — вперемешку с дождём, он жалил ссохшееся горло. — Дура!.. Дура, ну! Что ты наделала, идиотка? Забрала твою боль. Ад вмёрз в твоё сердце, и я отщипнула от него кусок, который не в состоянии прожевать. Задыхалась. Ад Тео Рейкена был похож на огромного спрута — я отодрала его щупальца от израненной груди, и теперь он намертво присосался к моей душе. Под его грузом подгибались ноги. В ушах фонило. Я осела на землю, стиснув голову ладонями, и подтянула грязные колени к груди. — Ева… Ева! Ты слышишь меня? — Тео пытался разогнуть меня из позы зародыша; я мотала головой и выла сквозь сдавленные челюсти. Мучительное удушье. Касаться Тео — всё равно, что прижимать к груди охапку красных углей из костра. Ад просачивался в меня сквозь кожу, сквозь его пальцы, дрожащие на моём лице. — Ева! Посмотри на меня… Прошу тебя, Ева. Открой глаза. Не могу. Я не могу посмотреть на тебя, Тео. Я никогда не увижу твоего лица. — П-прости. — Сука… — он взвыл, впиваясь пальцами в моё лицо. Ливень хлестал меня по щекам, и я захлёбывалась в воде, наполнявшей рот. Тонула. Тео то выплёвывал сквозь зубы грязные ругательства, то бессильно скулил. То жёг моё мокрое лицо пощёчинами, встряхивая меня за плечи, то притягивал к груди и целовал мои волосы, спутавшиеся на висках. — Сучья дочь. Убил бы! — Убил бы, — шёпотом повторила я, — если бы мог. Но ты не можешь. И ненавидишь меня за это. Я накрыла обеими ладонями его грудь. Ясно, почему он боялся моих рук — сплошной ожог и открытая рана. Больное сердце рвалось под моими пальцами. Тео со свистом выпустил воздух из лёгких и замер, позволяя выдавливать из себя боль по капельке, как жидкий гной. Но от этого её не становилось меньше. Любимый, сколько же ты натерпелся… У меня вырвался горький всхлип, и Тео отстранился, выпуская меня из рук. Стало адски холодно. Ветер прошил меня сквозь сарафан, облепивший влажную кожу, и я передёрнулась — озноб пробрал до кончиков пальцев. Тео поднялся на ноги, оставив меня сидеть на коленях в мокрой грязи. — Ненавижу, — признался он. — Я ненавижу тебя, Ева Картер, — и погладил ладонью мой подбородок, приподнимая лицо. — Выходит, всё зря — и мой Ад, и твои глаза. Я хотел, чтобы ты видела… — Я не хочу видеть то, что видела, — перебила я. — И это мой выбор. Не ошибка Докторов. Не трагическая случайность. Мстить за это теперь некому. — Ты чёртова эгоистка, Ева. Представляешь, что для меня видеть тебя такой? — Взаимно. Представляешь, что для меня, — с нажимом на последнее слово проговорила я, — видеть, чем ты расплатился за мои глаза? Ты можешь врать мне или играть в молчанку, но я не идиотка. Тебе всё время больно, Тео. Даже от моих прикосновений больно. От этого ты не можешь спать. А твои глаза! — А что не так с моими глазами? — Ты не слепой, хотя должен был ослепнуть. — Тебя это не устраивает? — огрызнулся Тео, выпустив из руки моё лицо. — Меня не устраивает то, через что тебе пришлось пройти, чтобы зрение вернулось. — Дождь полил с новой силой, и от холода челюсть ходила ходуном так, что стучали зубы. Заметив это, Тео со вздохом выругался и помог мне подняться. — Я сама. — Помолчи, Ева, — рыкнул он, отрывая меня от земли. Я охнула, и ноги приятно обмякли от знакомого чувства защищённости, накрывшего меня, как тёплый свитер: такой сильный, Тео всю жизнь носил меня на руках так, будто я ничего не весила. Закрывшаяся дверь грохнула за его спиной, приглушая шелест мокрых листьев, шум дождя и раскаты далёкой грозы. Зловещая тишина в вымершем городе теперь казалась умиротворяющей — будто в мире после войны мы остались с Тео вдвоём. Всё самое страшное уже произошло и осталось за порогом нашего дома. — Ты никогда бы об этом не узнала, — совсем тихо. — Но я узнала. Ещё до того, как стала эмпатом. — Его горячие руки под моими коленями и лопатками напряглись. Тео на миг застыл на месте перед тем, как ступить на лестницу. — Я догадалась, когда ты был ранен и не исцелялся, и… — я предупредила его вопрос, — пришёл Скотт. Он сломал тебе лапу и этим запустил процесс регенерации. Я подумала… что же нужно было в тебе сломать, чтобы восстановились слепые глаза? Сколько же боли… Боль, с которой можно выжить только в Аду. — Ева… Я мотнула головой и спряталась от его взгляда, тычась носом в стык крепкой шеи с плечом. — Не могу, когда тебе больно. Мне от этого трудно дышать, и я не знаю, куда себя деть. Я ненавижу тебя за это. Никогда тебе не прощу этот твой Ад. Самый эгоистичный поступок, какой только можно вообразить! Готова поклясться, что он улыбнулся. — Дерьмовые мы всё-таки люди, — резюмировал Тео. Открыв дверь согнутой колене ногой, он внёс меня в спальню и, опустив на край постели, сел рядом. — Но в свою защиту всё-таки скажу… я не хотел, чтобы ты зависела от меня, Ева. — Этого хотела я, — прошептала я. Соскользнув на пол, встала на колени и прижалась щекой к его влажным джинсам, прилипшим к ногам. — Зависеть от тебя — тоже мой выбор. Я люблю свои кандалы. Я — его крест, а он сам — цепь на моей шее. Я предпочла свободе и целому миру без Тео Рейкена свою абсолютную беспомощность в любимых руках. Свою покорность. Рабскую зависимость. Тео зарылся ладонью в мои волосы и, нагнувшись ко мне, прижался губами к темечку. — Как мне жить с этим твоим выбором, Ева? — Так же, как я живу — с твоим. С твоим Адом. И со смертью твоей сестры. — Ева… — Ты и вправду всегда знаешь, как для меня будет лучше. Во всём, кроме моих глаз. Прошу тебя, Тео… пообещай, что больше ничего не будешь делать, чтобы вернуть мне зрение. — Он тяжело вздохнул и ничего не ответил. Знаю — если бы ответил, то непременно бы соврал. — Пожалуйста, Тео, пообещай… Прошу тебя! Найдя мои руки, Тео вложил в ладони своё лицо. Я разгладила сведённые к переносице брови перед тем, как поцеловать хмурую складочку на лбу, нос картошкой и любимую родинку на щеке. — Я должен о тебе заботиться, Ева. Я — твой альфа. Нет. Ты — мой Бог.