***
Цоканье копыт по асфальту, глухой выстрел — один из Всадников стёр меня из Тео Рейкена. Я думала, если и есть в мире сила, способная нас разъединить, она убьёт нас обоих, но мы оба остались живы. Я — почти. Моя несостоявшаяся смерть превратилась в её страшное ожидание. Синонимом ожидания стал, кажется, заброшенный вокзал; знакомо пахло поездами — сыростью, электричеством и машинным маслом. Сотни сердец вокруг меня бились механической размеренной дробью, а больше мой змеиный слух не улавливал ни звука — ни шепотка, ни усталого вздоха, ни шелеста переворачиваемых страниц газеты, ни жадного глотка кофе из термоса. Массовая кома. Психотическая тишина. Люди ждали, что их спасут. Мне ждать было нечего. Ничего хорошего впереди — и такое пронзительное желание жить, от которого пухнет грудь, наливаясь холодным воздухом и светом. Когда мне было восемь лет, я чувствовала то же самое. Я бежала по лесу. Спотыкалась. Лысые ветки хлестали меня по заплаканному лицу; я хватала воздух ртом и втягивала носом, но он не насыщал — застревал в горле. Вывалилась на поляну. Налетев на булыжник, разбила колени. Врезалась лбом в худого мальчишку. Растянулась на траве. И кашляла. Чёрт возьми, я так кашляла, что, казалось, вот-вот выблюю лёгкие по кусочкам. «У тебя астма?» — поинтересовался он, вытаскивая руку из кармана. В потемневших глазах прояснилось, и я заметила, как в его пальцах мелькнул пластиковый ингалятор. «Нет. У меня рак». Рак. Слово такое страшное — даже для восьмилетнего ребёнка. Да, мне было всего восемь лет, но я уже знала, что стоит за этим диагнозом. Представляла, как выпавшие светлые волосы — моя детская гордость — уродливо обнажат череп; как оплывшее от «химии» лицо станет похожим на посмертную маску, и в конечном счёте метастазы обглодают меня до костей. Рак прошёлся по моей семье военным парадом — мою бабушку он победил за год, тётю — за четыре месяца; в моём случае это был бы блицкриг. Если бы не Тео Рейкен. Но на этот раз мой Тео меня не спасёт. Поджав под себя ноги, я прислонилась к стене, набросила на голову глубокий капюшон его толстовки и зарылась носом в уютные складки ткани, пропитанные запахами дождя и любимой кожи. Зажмурилась. Стиснула зубы, часто и поверхностно дыша, — сдерживалась изо всех сил, как если бы мой Тео мог увидеть меня плачущей. Нет, больше: плакать — всё равно, что сомневаться в своей правоте. Нет, я поступила правильно. Уйти от него — единственный способ быть верной ему до конца. — Ева? Я стянула капюшон на макушку и подняла голову на знакомый мужской голос. — Стайлз, — проронила я безразлично, даже не стараясь выцедить подобие улыбки. — Кто же ещё. Два мягких шага; он сел передо мной на корточки, и я отвернулась, избегая его глаз. — Почему… Ева, ты снова… — Слепая? — хмыкнула я. — Да. — Почему? Я растянула губы в желчной ухмылке, раздирая зудящие глаза кончиками пальцев: — Эмпатия — дорогое удовольствие. Впрочем, какая теперь уже разница. Это ведь вокзал? Так себе местечко, судя по запаху. Не такая уж потеря, что я не вижу, где нахожусь. — Мы выберемся отсюда. — Ты выберешься, — поправила я. — Твой Чингачгук по имени Скотт МакКолл вышел на тропу войны и опять спасёт мир, как в штампованном голливудском блокбастере про супергероев. Но не меня. — Что ты хочешь этим сказать? — Я останусь здесь. — С ума сошла? — опешил Стайлз. Я пожала плечами с нарочитым безразличием: — Мне здесь самое место, разве нет? — и, повернувшись к нему, вонзилась в темноту перед собой слепым взглядом. Убийство — вот и всё, что Стайлз Стилински мог прочитать в моих глазах; смерть невиновного навсегда перекрасила их в пронзительно голубой. — Нет. Ева, я не знаю, почему у тебя такие глаза, но думаю, что нет. Никто не святой, люди ошибаются, и каждый имеет право на второй шанс. Я не сдержалась. Мой ядовитый хохот утонул в глухой тишине вокзала; я смеялась надтреснуто, до слёз, захлёбываясь смешками, — мой смех пугал даже саму меня, не говоря уже о Стайлзе. Он коснулся моего предплечья и несильно дёрнул за рукав. — Ева… — Это просто смешно! — я улыбнулась дрожащими губами. — Второй шанс… Ты понятия не имеешь, из-за чего у меня такие глаза, и готов отпустить мне грехи. А Тео Рейкен, конечно, второго шанса не заслуживает. Конечно! В Аду с его чёртовой сестрой ему самое место! Откуда такие двойные стандарты? Объясни мне, Стайлз, ты ведь такой умный! Такое безнадёжное бессилие. Всё без толку — никакая эмпатия, никакое время не залечат шрамы, которые оставил Ад в душе моего Тео. За это хотелось отхлестать Стайлза по щекам, оплевать ядом, сделать ему по-настоящему больно. Оглушающая беспомощность. Всё без толку — физическая боль проходит, а над душой Стайлза Стилински я не имела власти. — Я не знаю, почему у тебя голубые глаза, — терпеливо повторил он. — Но знаю, почему глаза Тео остались жёлтыми после убийства его сестры. Он не жалеет о том, что сделал. У него вообще нет совести… — Не жалеет, да, — перебила я. — Тео никогда не позволял себе жалеть о том, чем ему приходилось платить за мою жизнь. Совесть здесь ни при чём. — И причём здесь его сестра? Думаю, ответ на свой вопрос Стайлз знал и сам. — Ты никогда не задумывался о том, что она делает в Аду?***
Девять лет назад Перед слезящимися глазами двоился коридор, соединяющий медицинский корпус и экспериментальную лабораторию. Я еле волочила ноги, привалившись к стене, — шла на знакомые голоса, скользя босыми ступнями по ледяному бетону. — Я сделаю это. Я должен, — пробурчал Тео. — И думать забудь, — отрезала Тара. — Я не разрешаю… — А я не спрашиваю твоего разрешения. — Ты ещё слишком маленький, чтобы принимать такие решения! — Вовсе нет! Ты сама говорила, что мне нужно вести себя по-взрослому, нести ответственность за свои поступки. И я должен. Если я не сделаю этого, она… Это я виноват, что Ева… — его голос сорвался. Тео сделал паузу перед тем, как продолжить: — Умирает. Это я привёл её сюда. У меня внутри что-то оборвалось от его слов. Добредя до дверей в лабораторию, я сжала дверную ручку, но не нашла в себе сил войти внутрь. — Пусть так. Но Ева в любом случае умрёт. Ты должен смириться с этим. — Я не хочу! — выкрикнул Тео. — Не хочу с этим смиряться! — Ведёшь себя как маленький, — выцедила Тара. — Это жизнь, люди умирают… — Мне не нравится такая жизнь! Я не позволю ей умереть, как этим… как всем остальным детям, которых ты приводишь к Докторам. Только не Еве. — Я говорила, что тебе не надо к ней привязываться, — пробормотала она, — но в любом случае, Тео… я не допущу, чтобы Доктора вырезали тебе почку ради того, чтобы эта девчонка протянула лишние пару месяцев. — А я не допущу, чтобы Доктора пустили её на органы, — упёрся Тео. — Как ты не понимаешь! — взвилась Тара. — Она совместима с нами. У неё здоровое сердце, и печень не тронута метастазами. Это наш шанс. Это твой шанс стать химерой. Только представь: быть здоровым и сильным, навсегда избавиться от астмы… — Не такой ценой! Не ценой жизни Евы или детей, которых ты сюда приводишь… Ты убиваешь их, Тара. — Тео, я делаю это ради тебя! Я знаю, что для тебя лучше. — Для меня будет лучше, если Ева будет жить, — его голос упал. После мучительной паузы раздалось короткое шипение — я поняла, что Тео вставил ингалятор себе в рот, чтобы вдохнуть полной грудью. Я стукнулась лбом о бетонную стену рядом с дверью и негромко всхлипнула. От слёз болели глаза, будто плакала солёными иголками, и стучало в ушах. Мне никогда так жить не хотелось. Меня никогда так не бесила вопиющая несправедливость: отсутствие боли воспринимается здоровыми людьми как должное, а тебе приходится преодолевать чудовищное сопротивление воздуха, чтобы дышать, и давление груза в десятки атмосфер — чтобы стоять на ногах. Я вспоминала папины слова, хотя уже почти не помнила его голоса. Он говорил, что слабые живут в борьбе и имеют несгибаемую волю к жизни, а потому вырастают в чемпионов — цель делает их сильными. Это было, возможно, про Тео Рейкена, но не про меня. Его сестра решила всё за нас обоих, и я была с ней согласна: — Упрямый до невозможности, — простонала Тара. — Но я старше, и поэтому решения здесь принимаю я. Ты не отдашь Еве Картер свою почку, или я сама… Тео не дал ей договорить: — Только попробуй причинить ей вред, и я… — Что ты сделаешь? — она воркующе понизила тон; Тео не нашёлся, что ей ответить, и Тара добавила: — Она — донор. Больная. И слишком слабая, чтобы стать химерой. Это естественный отбор, и ты знал об этом с самого начала. «Естественный отбор» — я отдалённо понимала, что это такое: сильный жрёт слабого. Жрать или быть сожранным. И меня потряхивало от отвращения. «Больная. И слишком слабая», — Тара сказала это так, будто в том, что она не болела раком, была её персональная заслуга. — Тео тоже больной и слабый, — вмешалась я, протиснувшись в дверь и подперев лопатками косяк. — У него астма. Мой голос прозвучал так слабо, что я боялась остаться неуслышанной, но они оба обернулись ко мне. Под тусклым светом электрической лампы, болтающейся под потолком, лицо Тео казалось выцветшим и нездорово жёлтым. Он стиснул ингалятор в кулаке, а потом быстро спрятал его в глубоком кармане не животе толстовки. Тара молчала. Её недружелюбный взгляд ввинтился сверлом мне в лоб; она сузила металлические глаза и оценивающе осмотрела меня, утонувшую тощим телом в мешковатой больничной рубашке, с ног до головы. — И что из этого? — наконец ответила Тара. Меня трясло, и душный страх выталкивал из головы остатки здравого смысла. Не знаю, какой из страхов грыз меня больше — смерти или несправедливых слов, которые вызревали в голове: — Думаю, что он тоже донор, — я облизнула пересохшие губы и вхолостую сглотнула. — Ты хотела воспользоваться его телом, чтобы стать химерой, и сделала бы это, если бы не я. Вы ведь брат и сестра и наверняка подходите друг другу для донорства. Тара побледнела, поёжилась, нервно растёрла потускневшие глаза, переводя взгляд с меня на младшего брата и обратно; посмотреть Тео в лицо мне не хватило мужества. — Ева, что ты несёшь? — её голос сел. — Правду, — соврала я.***
Наши дни — Это была ужасная ложь, — прошептала я, вдавившись в стену затылком, и сжала между бёдер похолодевшие руки. Стайлз почти не дышал, да и мне воздух казался непригодным для дыхания. — Мне хотелось поставить её на место, хотелось, чтобы Тара представила, что с Тео может случиться то же самое, что и с остальными детьми, над которыми Доктора ставили эксперименты, но… это была такая страшная ложь, за какую я никогда себя не прощу. Ева-искусительница, твою-то мать! Ненавижу себя за это. Ложь — это трусость, но сколько бы я ни растила в себе смелости быть честной с окружающим миром и говорить то, что думаю, я не могу забрать свои слова назад. Я не могу воскресить Тару Рейкен. — В тот день я наговорила ему страшных вещей, — тихо добавила я, — и в них не было ни слова правды. Сказала, что ненавижу его. Что это он виноват в том, что я умираю, потому что притащил меня к этим Докторам и обещал, что они вылечат меня, и… Боже, это я. Это я убила сестру Тео. Его руками. Сколько бы лет ни прошло, я не забуду ту треклятую ночь. Я лежала в постели, раздавленная конской дозой обезболивающего, а Тео стоял в дверях. Он смотрел на меня безжизненным взглядом, будто пустой изнутри, и его бледное лицо не выражало никаких эмоций. «Прости меня, Тео. Я не имела в виду то, что сказала, — прошептала я. — Я не ненавижу тебя. Не хочу, чтобы ты отдавал мне свою почку. Я всё равно умру. Лучше… сразу», — мои слова вывели его из ступора. Распрямившись, он казался выше и старше. «У тебя нет выбора, — выдавил Тео. — Ты будешь жить, Ева. Если ты меня бросишь, я никогда тебе этого не прощу». И лучше бы я умерла. — Он соврал, что она убежала. Соврал, что ему пересадили сердце другого ребёнка, а мне — его почку, — продолжила я. — Я поверила… Нет, я хотела в это верить. — Ты была всего лишь напуганным ребёнком, — робко заметил Стайлз. — Тео тоже был ребёнком. Ему было всего девять лет, он не побоялся взять на себя такую чудовищную ответственность, но не смог отличить правду от вранья. — Может быть, ты и не соврала. Может, так оно и было на самом деле… — Это бред, — отмахнулась я. — Что за психом нужно быть, чтобы убить родного человека, ещё и в таком возрасте? А они оба были в своём уме. Нет, Стайлз, ей не сдались эти Доктора с их экспериментами — просто её любимый младший брат мучился тяжёлой формой астмы, а Тара хотела, чтобы он был здоров. Она очень его любила… — И эта любовь многим стоила жизни, — парировал Стайлз. В этом Тео был мужской копией своей старшей сестры. — Все любят по-разному, — согласилась я. — Ваша любовь с Лидией способна возродить город. Наша любовь с Тео — превратить его в полыхающий Перл-Харбор после бомбёжек японцами. Поэтому я и останусь здесь… — Ева, это безумие, — проговорил он с сомнением, но, такой находчивый, больше ничего не добавил. — Я рассказала тебе всё это не чтобы излить душу, а, чтобы ты понял, почему я не хочу возвращаться в Бейкон Хиллс. Я лучше… уйду с Призрачными всадниками и останусь навсегда забытой. Мы с Тео не заслуживаем быть вместе, но он заслуживает шанс начать жить заново. Полюбить снова — девушку, ради которой ему не придётся убивать. Стать с ней счастливым… Да ну нахрен! — я разозлилась на собственные слова. — Это чушь, правда? Никто никому не желает счастья, если действительно любил. Даже какое-то противное злорадство, что все, кроме тебя, оказываются какими-то… не такими, — и осеклась. Стайлз напрягся так, будто я ударила его по больному синяку. По больному синяку, который ноет у него почти десять лет. По больному синяку по имени Лидия Мартин. — Хочешь, заберу это? — Что заберёшь, Ева? — Её, — я протянула руку и наткнулась на выступ худого плеча. — Когда Тео вытащили из Ада, я вернула себе эмпатию и забрала его боль. Могу забрать и твою. Я могу выдрать из тебя Лидию Мартин вместе со всякими Джексонами Уиттморами, со всеми, кто у неё был вместо тебя. Ну, чисто по-дружески, — я наигранно улыбнулась. Стайлз отпрянул от меня, как от ядовитого паука, и отдёрнул руки. Ужас — вот, что он почувствовал; холод, зачесавшийся под его сердцем, ухнул эхом в моей голове. — Не прикасайся ко мне, — просипел он. Я усмехнулась: — Как будто я предложила без наркоза оттяпать тебе ногу. — Что-то вроде этого! — Дело твоё, но мне тебя никогда не понять. Какой смысл носить в себе эту Лидию, если от неё всё время больно? — Ты не понимаешь? — Нет, — я зевнула. Он со вздохом поднялся на ноги. Раздался короткий хлопок — Стайлз ударил ладонью по стене и еле слышно застонал сквозь зубы. — В этом и смысл, Ева. Это должно быть больно. Нет никого дороже тех, кто причиняет нам боль.