Щенок

Айзек пытается поддеть лист салата вилкой, будто в тумане смотрит перед собой и почти шепчет «и что теперь?». Лидия возвращается с рождественских каникул с опозданием в несколько дней, и Айзеку и больно, и радостно, что уже завтра на игре он увидит её. Айзек как наяву вспоминает прикосновение губ и жар, который стучит в висках весь вечер, больно жжётся в груди сладким огнём каждый раз, когда Лидия Мартин прижимается к нему в танце, или просто касается — будто случайно. Айзек чувствует разряд тока по телу от мыслей о Лидии и вздрагивает на самом деле, отталкивая тарелку и осознавая себя частью шумной и визгливой школьной столовой. Айзек хочет вернуть эйфорию того вечера, когда Лидия была рядом. Айзек уверен, что, будь она и сейчас здесь, он ни на минуту не думал бы ни о чём, кроме своего счастья. Но рядом только Малия и Эрика — последняя закидывает ноги в ботильонах на соседний стул и спрашивает: — Что, опять припадок? Между ними что-то неуловимо меняется; Эрика теперь, вроде как, деликатнее и даже трогательнее. Теперь каждая реплика — 90% сарказма, 10% искреннего беспокойства; теперь такие правила в их маленьком королевстве, которое со временем превращается в отстойник общества. — Нет. — Опять Лидия? — усмехается Рейес, и Айзек её одновременно люто ненавидит и до аритмии обожает, потому что это — телепатия, не иначе, потому что так легче — не нужно проговаривать. — Твоя принцесса скоро приедет, не переживай. Лейхи даже через стол чувствует запах ментоловой жвачки, так пахнет дом, в котором он привыкает прятаться от окружающего мира, в котором ему не нужно говорить, потому что и так понимают. Айзек думает, что будет скучать по этому, особенно по этому, когда Эрика променяет Бикон-Хиллс на что-то южное и жаркое, как она сама. А ещё — в этом ему признаваться тяжелее всего — ему будет не хватать запаха затёртой кожи, дешёвых сигарет с паршивым фильтром и хриплого над ухом: — Что не так? Малия продаёт свой голос за две пачки в день, и Айзек не то чтобы осуждает, но боится, кожей ощущая, как с каждым днём от Тейт остаётся всё меньше и меньше. Лейхи представляет тот день, когда она исчезнет, поэтому хватается пальцами за её карман, потому что слабость, потому что не привык один и под таблетками, потому что они всегда рядом, даже в мыслях. — После рождественского бала ты был на седьмом небе от счастья, — говорит Эрика, подхватывая, потому что они дополняют друг друга, потому что они чувствуют Айзека только наполовину — каждая, — а вместе сочетаются идеально. — Что изменилось? — Я люблю её. Блондинка недоумённо хмурится, а Малия сосредоточенно дырявит крышку пудинга вилкой и вкрадчиво спрашивает: — Мы должны удивиться? Айзек так сильно устаёт от своих мыслей, что просто качает головой, надеясь, что они щипчиками для бровей по капле вытянут из него слово за словом, но они молчат, и Лейхи хочется ненавидеть их, только слишком любит. — Что делать с судьбой? Малия стискивает вилку в руках до кровавых отметин — не меньше, а Эрика кидает взгляд торопливый, осторожный, но острый — легко порезаться. — Я буду… где-то ещё, — говорит она, сжимая поднос руками так, будто он её удержит в случае ссоры с гравитацией. — Увидимся на химии. Когда торопливый стук каблуков, заглушённый шумом школьников, исчезает в дверях столовой, Айзек смотрит на Малию — так, что наверняка подкрепит слухи, от которых и так уже нет прохода. Тейт клонит голову набок, будто тяжело, будто чересчур, ещё немного — и сорвётся, но только снимает крышку с пудинга и спрашивает: — Чего ты от меня хочешь? Лейхи прикрывает глаза и пытается понять, в какой момент всё пошло под откос. Он чувствует, как пол уходит из-под ног, и он уже почти там, на дне бездны, но твёрдая рука, пропитанная никотином и презрением к себе, хватает его за шкирку, а пересохшие губы шепчут близко-близко: — Завязывай уже с лекарствами. Айзек завязал бы, если бы так просто, если бы мог перешагнуть порог дома без ударной дозы нейролептиков — без, по и против рецепта. Малия терзает салат из шпината так, будто не собирается его есть, а юноша собирается с мыслями и спрашивает: — Что бы ты сделала на моём месте? Малия кидает быстрый взгляд, подобный молнии, росчерком освещающей бесплодные поля её души, и Айзек понимает — она уже там, они оба теснятся на одной крошечной клеточке необъятной шахматной доски, фигуры которой готовы проглотить их живьём. — Я не могу тебе ничем помочь, Айзек, — выговаривает Малия сухо, словно из неё выкачали все эмоции — капля за каплей, слеза за слезой. — Только… Лидия заслуживает правды. Айзек слышит то, что должен был услышать, и от этого то ли хорошо, то ли дерьмово. Айзек хочет схватить пластиковую вилку и вогнать себе в бедро, чтобы адски больно, чтобы только белый кончик был виден, потому что это — хоть какая-то определённость, чёрт возьми. Айзек стискивает в пальцах пластмассу, уже готовый, уже отчаявшийся, но Малия накрывает его руку ладонью, и карие глаза говорят «пожалуйста, перестань быть идиотом». Айзек касается губами холодной щеки девушки и без подсказки знает, что она зажмуривается до кругов перед глазами, потому что и ему хочется; они зеркалят друг друга, невольно, естественно, как дышат. — Что бы я без тебя делал?.. Вопрос риторический, и Тейт усмехается, словно говоря/крича «был просто счастлив, наверное». * Лидия с нетерпением стучит каблуком, потому что каникулы в Европе — впервые в жизни — оборачиваются для неё настоящим мучением. Но Лидия молчит, потому что мама счастлива, потому что она, кажется, подозревает, спрашивает «торопишься домой?» или типичное «я чего-то не знаю?», что набивает оскомину, если честно. Лидия не успевает на занятия, которые и не обязательны уже, но приходит на игру. Лидия крадётся, как воришка, за трибуны, потому что успевает к самому началу, когда команда уже на поле. Лидия жадно ищет заветные «14», её так и подмывает вскочить со своего места и, сбросив туфли, босиком броситься по сырой траве туда, к нему, потому что проходит больше недели. Лидия помнит поцелуй, помнит бал, помнит, как долго-долго сидела в машине, впитывая, как губка, каждый взгляд и каждый выдох, адресованный ей. Лидия покидает Бикон-Хиллс всего на каникулы, но ей кажется, что всё изменилось, состарилось, и только она несёт в себе целый смысл, который не расплещешь, потому что это никогда не закончится. Айзек машет рукой, и пусть даже не ей, но Лидия думает/верит, что ей. И хочется заткнуть этих орущих и шумящих идиотов, чтобы услышать его, чтобы самой быть услышанной. Лидия замечает, что всего на два ряда ниже — Эрика и Малия, и она торопится туда, оказаться между двумя людьми, причастными к заветным «14», которые отпечатываются на сетчатке. — Он будет рад тебя видеть, — улыбается Эрика намного приветливее прежнего, и Лидия почувствовала бы себя умирающей, если бы могла думать об этом. — Он просил передать, что будет ждать за трибунами после игры, — добавляет Малия, и не смотрит в глаза, и не называет имён — умышленно, продуманно и как-то отстранённо. Лидия не думает о них, просто ощущает на себе спасительную сферу причастности к его жизни, поэтому игра проносится разноцветными вспышками, где она видит — не умышленно, просто судьба — только Айзека, который не позволяет себе отправиться на скамейку запасных. Лидия пропускает сквозь пальцы поток возбуждённых победой школьников, и оказывается за трибунами, будто случайно, но сердце бьётся загнанной птицей. — Айзек. Юноша отзывается блеском в глазах и какой-то болезненной бледностью, которая под луной кажется мистической. Моросящий дождь посыпает мелкими стразами его непослушные волосы. Лидия почти не чувствует прохлады, потому что взгляды Айзека обжигают, только он через силу поднимает голову, и дело, кажется, не в усталости. — Лидия. — Айзеку, кажется, больно, но он щурится и отступает на шаг, когда Лидия пытается приблизиться. — Нам нужно поговорить. — Правда? — одновременно и мольба, и надежда, потому что Лидия — не дура, Лидия знает, что такие разговоры редко заканчиваются хорошо и без разбитых сердец. — О чём? — Я солгал тебе. — Айзек похож на пьяного, он отшатывается, прислоняется к трибунам и поджимает пересохшие от волнения губы. — Лидия, я не твой… — Я знаю, — холодно, тихо, но уверенно отзывается Лидия, потому что перелёт отнимает силы, потому что ей и без того дерьмово — теперь, а не секунду назад, — она хочет произнести это сама. — Мы не соулмейты. Да, я знаю. Айзек хочет удивиться, но не может, потому что всё же давно известно, угадано, вычитано между строк. Лидия дрожит мелко-мелко под отвратительным дождём, уже струящимся по вискам Айзека. Её только-только задевает, потому что она скрывается от луны под покровительством деревянных скамей, но ей так холодно, как не было уже давно. — Почему ты решил сказать это? — спрашивает Лидия, и туман — липкий, холодный, бездушный — застилает ей глаза. — Потому что я люблю тебя. Айзека опустошает каждое слово, но Лидия вскидывает голову, и ему не под силу вынести этот взгляд — молящий, сквозной, отчаянный. Айзек уже переживает сутки, в которых «Лидия заслуживает правды», в которых Малия неумолимо права, потому что знает, что стоит на кону. — Я не могу так с тобой поступить, не могу, — качает головой Айзек, и у него недостаток медикаментов пульсирует по венам, хочется убежать, раствориться в панике, которая вспышками-фейерверками взбивает его мозг. — Не могу… — Айзек… — Лидия делает шаг вперёд, твёрдый, уверенный, но юноша отшатывается, как от чумы, словно в бреду, качает головой и повторяет «не могу», потому что на самом деле не может, потому что он возвращается к своему одиночеству с меткой-приговором, потому что так проще, чёрт возьми. — Айзек, мне плевать… Айзек вырывает руку из её слабой хватки — грубо, отчаянно и почти безумно. Лидия кривится, как от зубной боли, и не убегает, но уходит — стремительно, быстро, оскорблённо, давая понять — с ней так нельзя, с ней не играют. Айзек не чувствует, что способен играть, он шатается, у него металлический привкус на губах. Дорогие кроссовки месят грязь, пока малиновый бьюик не проглатывает его заживо, заставляя выдавить единственное: — Поехали. Эрика ничего не говорит о грязи на коврике, о воде, пропитавшей Айзека, только переглядывается с Малией, которая сворачивается в позе эмбриона на заднем сидении и говорит: — Ты всё сделал правильно. Айзеку впервые в жизни хочется сказать «пошла ты, Малия»; ядовито-зелёный теперь едким напоминанием растворяет Айзека на переднем сидении разбитого автомобиля.