Jedem das Seine

Ноябрь подходил к концу, первый мороз сковал мелкие лужи плёнкой из тончайшего стекла, а иней припорошил местами ещё зелёную траву. В окне вагона поезда с продуваемыми щелями нескончаемой коричневой стеной тянулся высокий буковый лес Тюрингии, через оголённые ветки которого мелькало осеннее холодное солнце. Джон невидящим взглядом несколько часов кряду лицезрел однообразный пейзаж. Это помогало ненадолго абстрагироваться от постоянного потока мыслей – новых, старых, - бегающих по извилинам мозга и током бьющих по нервам. Выкинуть из головы свершившийся факт, что он смалодушничал и стал фашистским прихвостнем, было невозможно. Лучше бы он согласился на предложенные девять грамм в затылок и упокоился вечным сном. Оставалось самоубийство, как вариант исправить ситуацию, ну, или пуля от герра Мориарти, на которую он всегда сумеет напроситься. Будто читая его мысли, гауптшарфюрер, уставившись на него своими глазами-блюдцами, элегантно вертел на кончике указательного пальца знакомый «Люгер». Успеется. Да, Джон? О, да, Джон, ты жалкий трус! Лес поредел, поезд замедлил ход. Конечная станция «Бухенвальд». Добро пожаловать в ад! Пути назад нет. На железнодорожной станции их встречал заблаговременно прибывший автомобиль. Традиционное нацистское приветствие «Heil Hitler», которым обменялись эсэсовцы, услужливо распахнутая дверь авто перед высокими гостями, доставившего их чуть позже по извилистой дороге Кораха до самых ворот лагеря «Бухенвальд» с впаянной почти на треть их высоты тяжеловесной надписью из металла «Jedem das Seine»* в чёрном цвете. Струнная выправка всех, начиная от караульных и заканчивая высокими военными чинами лагерного начальства, при появлении двух его провожатых. Настороженные взгляды с примесью любопытства, бросаемые на самого Джона солдатами, настолько привыкшими к серой стене людского потока, ежедневно входившей в «Бухенвальд» через центральные ворота и покидавшей лагерь массой других изобретательных и ужасающих своей бесчеловечностью способов, что, казалось, ничто не могло их удивить. Оставив Джона на попечение своего карманного обершарфюрера, Мориарти вместе с мужчиной значительно старше его чуть удалились от простых смертных. Звания того разглядеть не удалось, но, судя по всему, он являлся комендантом лагеря, полноправным хозяином, так сказать, которому гауптшарфюрер, неспешно стягивая перчатки из мягкой чёрной кожи, на свой излюбленный манер, с ленцой, отдавал распоряжения. Слов, разумеется, разобрать не удалось, но в том, что это были именно приказы, сомнений не возникало. Слишком много небрежности сквозило в жестах и голосе говорящего. Приосанившийся комендант, внимательно выслушав мужчину, бросил острый взгляд в сторону доктора и кивнул одному из лагерных надзирателей, стоявших за спиной Джона. Последовал удар по голени тяжёлым сапогом - ноги подогнулись - вместе с выплюнутым со слюной на асфальт «Пошёл!». Звенящий хлопок перчаток о ладонь и пресекающий жест. Солдат перевёл растерянный взгляд от высокого гостя на своё начальство. Комендант недовольно поджал губы, но распорядился следующим образом: - Проводить в казарму. Так Джон оказался в крыле благоустроенных казарм СС, предназначенном для проживания младшего медицинского персонала лагеря, о чем ему поведал юный провожатый обершутце. Ему досталась хоть и не обжитая, но довольно светлая и уютная комната с окном, занимающим большую часть одной из стен. Из мебели имелось все самое необходимое: добротная кровать с плотным матрасом и постельным бельём, стопкой сложённым на подушке, пустующие нависные полки для книг, бельевой шкаф, и даже кресло-качалка. Удобства, как водится, располагались на этаже, в конце коридора. Шагая за длинноногим солдатом по каменному полу, Джон отметил про себя, что соседей у него немного, всего три комнаты занимали все крыло. И что с того? Какая нахрен разница? Или ты, Джон, здесь решил обжиться? Юнец, пропустив Джона теперь в его комнату, напоследок кратко пояснил распорядок дня в учреждении, помялся немного на пороге, до конца не понимая, как себя вести с этим доктором, упавшим сюда непонятно в каком статусе, и, наконец, оставил его наедине с собой. Сам Джон тоже слабо представлял себе, что его ждёт впереди. Взгляд его упал на центральные ворота, вид на которые открывался из окна. С первого взгляда лагерь производил благопристойное впечатление исправительно-трудового учреждения, у входа в которое даже располагался мини-зоопарк. Немецкие молодые модницы – жены офицеров, проходивших здесь службу, - прогуливались вместе со своими детишками по огороженной территории, а в сотнях метров от них виднелись крыши бараков, в которых содержались узники Рейха. Джон никогда, даже в ранней молодости, не страдал излишним инфантилизмом и понимал, что благопристойный фасад домика с аккуратно подстриженной лужайкой перед порогом и вполне радушными хозяевами в данном случае не фикция, нет, и не желание произвести на узников ложное впечатление с целью поиздеваться. Отнюдь, это всего лишь дань немецкому педантизму. Джон окинул взглядом толпу только что прибывших, теснящихся у ворот пленников, судя по их хмурым лицам, не питавших ни малейших иллюзий о том, что их ждет дальше. Крепче сцепил челюсти, гоня от себя прочь крамольные мысли о значимости собственной персоны для немцев. Как оказалось, его передвижения по лагерю были свободными, обременёнными, разве что, только провожающими его настороженными взглядами охраны. Поужинав в столовой в отведённое для младшего офицерского состава время, он решил устроить себе небольшую экскурсию. Едва Джон успел выйти на улицу, как ему встретилась небольшая группа заключённых, видимо, определённых сюда на дежурство. Истощённые люди с затравленными взглядами и впалыми щеками, одетые совсем не по погоде, таскали огромные котелки с наваристыми супами и ароматно пахнущим рагу из свинины и капусты через двор кухни в отдельно стоящее здание столовой. Съеденный только что ужин тяжелым комом встал в желудке. Где-то отдаленно слышался обычный человеческий смех. Слева от него остался небольшой продовольственный магазинчик, соседствующий со зданием комендатуры. Свет в провалах окон многочисленных построек приветливо горел мягким жёлтым огоньком. Безупречная чистота царила на всей огороженной колючей проволокой территории. Даже аккуратные геометрические формы бараков отлично вписывались в общую картину. Все так и кричало об уюте и нормальной жизни в лагере смерти. Миновав административные здания и пост охраны, Джон свернул с основной, хорошо просматриваемой дороги. Псарня, на которую он наткнулся в темноте, делилась на несколько огороженных и благоустроенных вольеров, заполненных самыми крупными и здоровыми, отобранными специально для службы в лагерях, представителями элитной породы немецкой овчарки. - Потрясающие создания, не так ли? – знакомый тягучий шепот в ухо. Невольно застывший перед вольером Джон даже не шелохнулся. Это была ожидаемая встреча. Не вызывало сомнений то, что они обязательно должны были увидеться до отбытия Мориарти восвояси. - Собачек любите? – спросил офицер, пока возился с калиткой вольера. Теперь от десятка огромных рычащих псов с клыками, способными разорвать человека на куски, Джона отделяло метра три свободного пространства. - Да, я люблю животных, - отозвался доктор, стараясь усилием воли задавить страх. Звери, бесшумно переступая с одной лапы на другую, мягко двигались прямо к нему, игнорируя в стороне стоящего гауптшарфюрера. Черная блестящая шерсть коснулась штанины Джона, а чуткий влажный нос уже жадно обнюхивал его. Послышалось рычание, и обнажившиеся острые клыки с капающей вязкой слюной нацелились на его ногу. Ватсон бросил быстрый взгляд на кобуру, выглядывающую из-под расстегнутого пальто Мориарти. Тот осклабился, явно наслаждаясь ситуацией. Шаг назад - и бежать подальше к чертовой матери! Шансов скрыться было меньше, чем мало, но стоит попытаться. Нет, он не доставит такого удовольствия этому томному садисту. Прикрыв веки, Джон приготовился к боли. Свист порывистым ветром ворвался в удушливый, заряженный страхом и агрессией воздух вокруг них. Джон распахнул глаза. Увесистый кусок сырого мяса полетел в вольер. Утратив интерес к старому объекту, голодная свора бросилась обратно. Калитка за ними закрылась. Джон шумно выпустил застоявшийся воздух из лёгких, только сейчас поняв, что некоторое время не позволял себе даже дышать. Голова немного закружилась, а на лбу выступила холодная испарина. - Не бойтесь, Джон, эти псы натасканы исключительно на полосатую робу. Для вас они не опасны, - виноватая улыбка. – Почти. Мориарти отвернулся от Джона, до конца не пришедшего в себя, и характерным жестом подозвал самого крупного кобеля. Бросил тому какое-то сладкое лакомство, которое на лету поглотила огромная пасть. Пёс прилёг у ног немца и через широкие прутья заграждения наполовину просунул широкую морду. Большой шершавый язык благодарно облизал начищенные до блеска носки сапог гауптшарфюрера. На перекошенное лицо Джона упал свет раскачивающегося на ветру фонаря, обнажая неподдельную ярость, а второе - откровенно насмешливое, с обнаженными в улыбке острыми зубами, принадлежавшее Мориарти, - белело в темноте. Вцепившись в глумливого нациста, подобно бешеному псу, доктор издавал какие-то утробные звуки, близкие к рычанию, пытаясь сбить противника с ног. После продолжительного дождя, лившего накануне стеной, земля под их ногами превратилась в скользкую глину. Потеряв равновесие в схватке, мужчины кулем упали на землю. Мокрые холодные комья земли облепили их с ног до головы, просочились за шиворот, безнадёжно испортив одежду. Нанести хороший, точный удар ни у одного из них не получалось. Беспорядочно хватающие противника скользкие руки лишь размазывали грязь по их лицам. Клейкий хрустящий песок осел на губах и языке, забился в ноздри. Попеременно отбиваясь и отплёвываясь, Мориарти пытался спихнуть с себя Ватсона. Не уступая, Джон, напротив, навалился на жертву всем весом, оперся на его бёдра и схватился обеими руками за тонкую шею. Хлёсткий удар тонкой плетью. Кожу спины прошило огнём. Джон застонал, выгнулся дугой, разжав пальцы. Караульный дёрнул его за шиворот, ставя на ноги. Откашливаясь и растирая рукой горло, Мориарти самостоятельно поднялся. - Что прикажете с ним делать, гауптшарфюрер? Мориарти провёл тыльной стороной ладони по носу, размазывая кровь с грязью, и хмыкнул. - Ничего. Солдату показалось, что он ослышался. - Что? - Я сказал, довести его до казарм в целости и сохранности. Явное неодобрение читалось на лице обершутце, застывшего на месте в нерешительности. - Выполнять! – рявкнул офицер. *в переводе с немецкого означает «Каждому свое». лат. suum cuique [суум куиквэ] – всякому своё, каждому по его заслугам — классический принцип справедливости. В современном использовании, особенно в Германии и оккупированных ею во время Второй мировой войны странах, фраза воспринимается с негативным оттенком, поскольку имеет устойчивую ассоциацию с Третьим рейхом.