Август, 1968 г.
Все пространство юго-восточного побережья Бразилии охватила привычная для позднего лета духота. Бертигоа — маленький и спокойный муниципалитет штата Сан-Паулу, что расположен непосредственно на побережье, принял на себя мощный удар тропических муссонов, посланных знойной розой ветров Атлантики.
Доктор лениво раскинулся на плетеном ротанговом кресле, выставленном на террасу еще в феврале — они с Адамом любили наблюдать почти штормовые приливы, забегающие на песчаный берег длинными вспененными грядами.
Доктор выудил из-под немецкой газеты недельной давности маленький складной бинокль, наконец найдя окулярами знакомую фигуру, расфокусировано белеющую на берегу.
Адам бесцельно бродил у кромки воды, то пиная выброшенный на берег морской виноград, то убегая от накатившей волны. На его белое тело никак не ложился настоящий загар, а вот Йозеф был почти черный: солнце моментально срасталось с его от природы смуглой кожей, еще больше подчеркивая, как сильно он высох за последние годы в непривычно жарком и влажном климате.
Совсем недавно Адам так же томно гипнотизировал рассвет, развалившись в кресле напротив, вытянув длинные ноги прямо на стеклянную крышку стола и примостив ступни рядом с утренним кофе доктора; тот же по обыкновению читал вслух и машинально соскребал хрусткую корочку соли со свода его стопы.
— Беппе, можно про политику тезисно? Ты же знаешь, как я не люблю эту тягомотину из малопонятного набора слов. Лучше сразу научную колонку прочти, — недовольно поморщившись, протянул Адам, наматывая на кулак волосы и пряча лицо под соломенной шляпой от начавшего припекать солнца.
Йозеф Менгеле, а вернее вот уже несколько последних лет как Йоси Алверес Аспиазу, перелистнул первые развороты «Вельт», ничего не имея против того, чтобы угодить вставшему не с той ноги компаньону: новостные сводки от «Моссад», которые периодически публиковались в этом издании он мог посмотреть и после того, как Адам уйдет на урок игры на фортепиано.
Он изо всех сил старался быть терпеливым, внимательным к желаниям Адама, особенно после того, как его ночные кошмары участились и проявились вспышки галлюцинаций. Доктор даже подумывал отменить уроки музыки из-за давней нелюбви Адама к инструменту — тот занимался из рук вон плохо, из-под палки, но все же
играл. Для Йозефа.
Все пошло наперекосяк после того, как доктор рассказал ему
правду, ни о чем не умолчав и нисколько не прибавив. Тогда-то с Адамом и случилась самая настоящая истерика, было даже несколько попыток убить доктора: две в тот же вечер и еще пара в течение недели. Потом они какое-то время не разговаривали, но Адам так долго не умел и сам пришел к нему. Было много вопросов, пристрастных, требующих, умоляющих объяснить, но не на все у Менгеле нашлись ответы; по прошествии стольких лет он и сам смутно понимал причины череды сделанных выборов. Страшно, неправильно, смешно до злых слез, но они все еще вместе: добровольное заточение друг в друге должно неминуемо продолжаться. Вместе до конца.
С того времени минуло уже три года и все вернулось на круги своя, больше никаких разговоров о прошлом, только о том, что им вместе предстоит. У них оставалось еще полгода до дня рождения Адама — целая вечность и невыносимо короткий срок до того момента, как время пойдет на убывание, а любой день может стать последним…
Они прошли вместе через многое, и теперь, здесь, в их доме на побережье далекой страны, отделяющей их от прошлого десятком тысяч километров и двумя десятками лет, это кажется почти нереальным. Но доктор помнил. Он вспоминал каждый день, сколько трагедий и испытаний каменной гроздью вросло в хребет.
Май 1944 г., Аушвиц
Йозеф Менгеле с усилием приоткрыл тяжёлые, точно наполненные песком веки, пытаясь сфокусировать оплывший взгляд. Он лежал в своей окутанной полутьмой спальне в аушвицком доме. Тело было неподъёмным и неприятно покалывало, наполовину замлев, все места недавних порезов пекло и саднило, в голове змеиным клубком шевелилась боль. Где-то сбоку он уловил движение и заставил себя повернуть голову. У изголовья кровати, в глубоком кресле сидел белый, покрытый испариной Адам, облизывая пересохшие губы и часто мигая воспалёнными глазами. Голубыми, как древний лёд, глазами.
— Так и знал, что твой образ будет преследовать меня и в аду, — захрипел доктор, пытаясь размять пальцы ног и глазами разыскивая воду.
На губах взъерошенного Адама натянуто дрожала улыбка, а глаза полыхали гневом. В следующее мгновение лицо доктора обожгла звучная пощёчина, откинувшая его приподнявшуюся голову обратно на подушки.
— Ты решил так легко отделаться, майне зиле? — сидящий в кресле у самого изголовья Адам низко наклонился к доктору, так, что его дыхание ветрами Гоби заскользило по заострившимся, покрытым щетиной чертам. — Не-ет, ты ответишь. Ответишь на суде за преступления против человечества и расплатишься за всё содеянное сначала здесь. А уж потом полетишь в преисподнею жариться на сковородке в перерывах между каждой твоей сотворённой мерзостью, которые испытаешь на собственной шкуре.
— Я точно в аду. Грибница дымоходов Аушвица и каждой клеткой ненавидящий меня Адам. — Доктор равнодушно посмотрел в окно, точно затуманенное, закопченное у краёв, присыпанное белым снегом пепла. — Посмотри-ка, весна так и не дошла до нас. Это проклятые земли, проклятые, с вечной зимой и движением в воздухе неприкаянных душ. Безымянных пепелинок. Ты заметил, что у нас теперь круглый год идет снег? Да, снег…
— Ублюдки нацисты изменили не только карту мира, но и климат. — Парень тяжело поднялся из кресла и пересел на кровать, взяв доктора за руку, а к губам поднеся прохладный стакан. — Знаешь, ты звал всё время кого-то. Кто такой Феденька Басманов? Говорил на каком-то славянском языке, на украинский похож чем-то.
— Я ничего не помню. Какой еще Феденька! — отмахнулся Менгеле. — А почему ты
здесь? — На доктора разом обрушился шквал воспоминаний о недавних событиях. — Тебе так не понравилось на свободе, не знаешь что теперь с ней делать? Или по мне так сильно соскучился, а? Только не делай такое лицо. Это
не то, что ты подумал. Ты каждой клеточкой отвергал меня, как и всё, что со мною связано, а
это давно обозначено Анной Фрейд как «идентификация с агрессором» — жалкий механизм психологической защиты, достойный сюжетов для женского бульварного чтива. Ты вернулся, потому что чувствуешь себя должником, особенно в свете моих постоянных обвинений в неблагодарности. Это всё пустое, Адам, я разорвал твои путы. Только уже слишком поздно, ты изгадил весь план помощи вам, ещё и вернув меня всё это расхлёбывать. Всегда шёл против меня, и даже при расставании не преминул перечить мне.
— Моя кровь в твоих венах что-то слишком развязала тебе язык, — склонившись над его лицом, выдохнул Адам, тут же накрывая его губы своими. Сухая, горячечная нежность на грани боли. — Я вернулся, потому что кое-что забыл здесь, Йозеф. Нечто ценное для меня.
— Не это? — доктор неуверенной рукой дотянулся до выдвижного столика, поворошил одну из коробок и на раскрытой ладони протянул Адаму два бриллианта.
— Нет, не это. Дай сюда! — Адам моментально порозовел, отобрал камни и припрятал во внутренний карман. — Я… Я просто спасал Марка тогда. Откуда они у тебя?
— Выиграл в бридж. Ну куда же жертвенный Адам без великих спасений близнеца?! А в этот раз решил не спасать и примчался сюда? Н е в е р о я т н о. Я знал, что нравлюсь тебе, но даже предположить не мог, что настолько, — доктор хмыкнул, тут же болезненно поморщившись. — Тебе не надо ничего объяснять, Адам. Я всё понимаю и нисколько тебя не осуждаю за тот случай — за все случаи, о которых я возможно так и не узнаю. Кстати, тело Крамера составило компанию стажёрам в колодце — и мне теперь придётся это как-то объяснять. В любом случае держи при себе капсулу с цианидом, на тот случай если меня арестуют. Ты должен уйти сразу, не позволив ни расспрашивать себя, ни мучать.
Адам внимательно слушал, замерев на его груди.
— Прости, что пришлось так поступить с твоим любовничком, Адам. Ты ведь к нему ходил, не так ли? Ответь всего на один вопрос, хорошо? Чем он лучше? Имею в виду, почему ты побрезговал твоим доктором и предпочёл это бестолковое нагромождение мышц и жировой клетчатки? Наверное, снова из дипломатических побуждений? Или его член толще, чем мой? Я проверил — ни черта! — Он моментально получил по лицу, от чего левую скулу обдало жаром.
Адам отпрыгнул от него и разразился гневной тирадой с нецензурными вкраплениями на иврите:
— Да, у герра коменданта знатный крепкий член! Не влюбиться в его терпкий вкус было просто не возможно! — Доктор предпринял попытку подняться, быстро припоминая расположение оружия в доме, тут же сваленный ладонями в грудь. — Я всё знаю. Видел твою диссертацию, обе диссертации. Что же ты уготовил нам, славный добрый доктор? Пересадку головы с потрясающе дерзкой гипотезой о том, что разум новой головы подключится к управлению над телом, и разделённая когда-то митозом клетка воплотится в одного гармоничного человека. Что я должен был делать, доктор? Ты не спасал нас, а тщательно готовил к расправе, как и всех своих протеже! Я даже боюсь представить, что ты уготовил лилипутам Овиц. В тебе нет ничего от человека, Йозеф, ничего!!! Комендант ненавидит свою работу — ты даже представить не можешь, сколько алкоголя хранится в его доме. Но он пообещал мне, что договорится о снятии обвинения по статье и поможет перевестись с трудовой лагерь.
— Пока ты был его старательной подстилкой, Адам, я дал тебе возможность обрести свободу. Отдал мои разработки, чтобы ты смог обеспечить себя и брата до конца жизни. Я подложил свинью фюреру и выпустил двух евреев из концлагеря, которые могли вынести врагу всю информацию о том, что здесь происходит. Но ты предпочел мифический трудовой лагерь, а потом зачем-то возвращение в Аушвиц. Из вас двоих с братом именно ты настоящий псих! — Менгеле переходил на хриплый крик. — Ты что не понимаешь, что я уже ничем не смогу вам помочь?! Все и так и так закончено!
— Успокойся уже! Крамер жив, ты в потемках схватил не того! Видимо, был уже не в себе и убил Хайнса Бротмана, здоровяка из ночной смены — он по непонятным стечениям обстоятельств пересекал дворик около дома коменданта. И Йозеф… я не…
— Молчи, ничего не хочу знать о тебе и Крамере. Надо срочно избавиться от трупов. — Он тяжело приподнялся, тут же мягко придавленный обратно в подушку ладонями Адама.
— Мы с Марком обо всем позаботились! Тела стажеров были облиты алкоголем и брошены на «проволоку». Все подумали, что вернувшиеся ребята решили заночевать в лагере, напились и, таскаясь по территории, потеряли ориентацию и натолкнулись на первый заградительный барьер. Результаты вскрытия еще не готовы, ты должен их подменить…
— А что с телом Хайнса?
— Ничего, мы сожгли его и бросили останки в пруд-отстойник. Он просто исчез. Дома не появился и на территории его нигде нет. Завтра начнется внутреннее расследование, но в Берлин еще не сообщали. Есть версия, что он у какой-то мифической любовницы из прилегающих деревень. Они ничего не найдут.
— Ладно, я разберусь, — Йозеф прикрыл глаза и погрузился в размышления. Адам вздрогнул, когда он снова неожиданно заговорил. — Ответь, откуда у тебя такая тяга к подонкам? — пробормотал Менгеле не открывая глаз. — Неужто все, даже последний подлец, вроде меня, видятся тебе твоим обиженным богом, чудовищным братом? И ты с готовностью кидаешься спасать каждую такую раненую тварь. Надо что-то сделать с вашими глазами и срочно. Волосы пойди и сбрей прямо сейчас. Как же я устал…
Адам тяжело встал и поплелся к двери. Сейчас была очередь Марка дежурить у постели доктора, а ему нужен был полноценный отдых — он еще не совсем отошел от переливания. Марк выцедил из него критический объем крови, с точностью до миллиграмма: чтобы и не дать Адаму самому погибнуть, но и отдать доктору максимум.
— Нет постой! — окликнул его доктор уже в дверях. — Адам, я вписал в диссертацию ваши имена в самом начале. Потом я передумал.
— Правду я никогда не узнаю, — обронил тот и вышел.
Июнь 1944 г., Аушвиц
Правое крыло комендатуры сотрясалось от гулкого грохота, разносящего вибрацию по пустующим лабиринтам здания. Никто долго не открывал на долгий требовательный стук, пока наконец дверь резко не распахнулась и на пороге не возник завёрнутый в вязаный плед человек, поёживающийся в порывах теплого ветра.
— Что вам нужно? — едва ли скрывая раздражение, бросил Адам. Бессонная ночь и проблемы с домашними вконец вытрепали его и без того шаткую нервную систему. — Вы на часы смотрели? Утром приходите, — он развернулся, прикрывая дверь и больше не обращая внимания на оторопевшего обершутце, наверняка подосланного комендантом под предлогом чрезвычайной медицинской ситуации.
— Эй, киндер Менгеле, главврача срочно вызывает герр комендант. Он должен немедленно явиться — приехал министр здравоохранения и собирает совещание в третьем анатомическом театре прямо сейчас. Позови доктора!
Адам растерянно обернулся, разминая руками лицо, и неуверенно промолвил:
— Доктор не может прийти, он болеет. Скажи просто, что не может. — Только
этого им ещё и не хватало.
— Всё в порядке. — На плечи Адама легли непривычно тёплые ладони незаметно подошедшего доктора. Менгеле коротко кивнул солдату, и тот тут же удалился доложить, что доктор прибудет.
Это были его первые слова после почти месячного молчания.
После того тяжёлого разговора и последующих манипуляций с заметанием следов доктор будто в один миг потух и замкнулся в себе; он отказывался от еды и часами безучастно наблюдал заоконный вид на дымящиеся трубы из любимого глубокого кресла. Адам переставил кресло в малую гостиную, и теперь доктор так же безразлично любовался тополями в красных серёжках и небольшими прудами, таящими на дне людские останки. Девять попыток из десяти накормить регрессирующего доктора терпели фиаско: Адам уговаривал, шутил, исполнял самолётик, ругался, а когда, обессилив, ронял свою голову на его грудь, Йозеф неспешно брал небольшой кусочек с тарелки и отправлял в рот, моментально получая нежный поцелуй в лоб, висок или кончик носа.
Адам всегда был рядом, поблизости, не выпускал доктора из зоны видимости. Его мягкая поступь неизменно преследовала бесцельно бродящего по дому мужчину, рождая некомфортное ощущение наполненности, сжимающей пустоту в груди до взрывоопасного состояния, когда Адам ненадолго отлучался по своим делам с заключенными. И тогда на его смену приходил Марк — мрачный, внимательно застывший в кресле зверь, погружённый в собственные мысли, но вполне способный в любой момент сорваться и вырвать горло. Доктор каждой порой чувствовал эти волны ненависти, захлёстно вылизывающие его профиль и спину. Марк молчал. Казалось, что органы его восприятия превратились в рудименты, годные лишь для примитивной ориентировки в пространстве — не столкнуться со шкафом, сменить положении тела со стоячего на лежачее. Но глаза его давно смотрели свой собственный фильм, нейроны писали сценарий, а губы подрагивали в спродюсированных репликах. Если бы доктору хоть на миг стало не всё равно.., его бы затопил вязкий ужас от холода этих шарящих в пространстве глаз. Но его ничто не трогало.
Йозеф был в стабильно тяжёлом психологическом состоянии, но ключевым словом Адам выбрал для них определение «стабильно»…
Самыми страшными были вечера, когда опустошённый Адам возвращался после позднего обхода в абсолютно тихий, хорошо освещённый во всех коридорах дом, где в гостиной в кресле сидел доктор в той же позе, что он оставил его в полдень, и безучастно гипнотизировал оконный проём. А около другого перевёрнутого кресла валялся изодранный, израненный после приступа Марк в декорации разбитых ваз и коллекционных статуй доктора, сорванных со стен картин и сцарапанных бумажной кожей в цветочной россыпи — обоев.
Кружащийся посреди этого мракобесия Адам падал на колени и с силой впивался ладонями в лицо, скользя к волосам и медленно стекая лбом на пол.
Нет, они не издевались. Не хотели свести его с ума. Не ждали, пока он взорвётся или сломается. Просто настало время держать ответ за свой выбор, и он, как мог, старался его держать. Боже, он и вправду очень старался.
Марк заметно деградировал. Ночами его трепали кошмары, он дико вопил и рыдал, не издавая ни единого звука, выкручиваясь из стянувших по рукам и ногам мокрых простыней; он звал маму, звал Адама, звал доктора. Но никто не приходил, не спасал его от надвигающегося сумасшествия. Он сам прекрасно понимал, что тонкая грань, отделяющая его от обратной стороны света и сознания вот-вот треснет и раскрошится, засосав его в черную дыру Необратимости. Доктор больше не занимался им, не лечил, ему было все равно. Если бы Адам не сглупил, слушая свое мягкое сердце, эту до противного чувствительную как сердцевина моллюска, абсурдную субстанцию, — они бы уже были дома. Они бы нашли родителей, и все стало как прежде. Но Адам сплоховал, в чем полностью была вина доктора. Менгеле на самом деле не хотел их сшить — они и так максимально слиты, наоборот — разделить. Отравить, поработить своей больной любовью глупого брата, а после… Рассечь по живому, растащить по разным частям планеты, развеять во все сжирающей Вселенной, утопив во тьме Марка и выдрав с корнем неопалимую купину в груди Адама. А потом сделать об этом несколько пометок в блокноте.
Но пока еще Марк видит слабый ореол света во тьме — о, нет! — он не позволит этому случиться.
***
В третьем анатомическом театре было не сказать, что людно — там было не протолкнуться. С трибуны вкрадчиво и будто нараспев вещал нудную лекцию о целях своего визита ненавистный Карл Брандт. Высокий, худой, зализанный на косой пробор, в празднично белой форме он был типичным образцом штабной крысы, не вылезающей с приемов и кулуарных засигарных бесед.
До Менгеле доходили слухи, что он вхож в дом фюрера, следит за его не вполне стабильным здоровьем, а также сопровождает любовниц в качестве личного гинеколога. Он бы не удивился новости, что именно Брандт подстраивает самоубийства и их неудачные попытки надоевшим женщинам холостого падкого на «это дело» Гитлера. Их близость озадачивала и даже волновала Менгеле: Карл не ахти какой специалист, во всяком случае весомо уступает многим рядовым врачам концлагерей. Большого ума не надо, чтобы вгонять инъекции люминала детям-инвалидам во время «акции эвтаназии» в тридцать девятом или переводить лекарства на передозировку, чтобы провести чистку от психически или безнадежно больных в коечном фонде раненых военнослужащих.
За их близостью Йозефу неуловимо мерещилось нечто иное, далекое от просто деловых отношений, какая-то личная привязанность и созависимость. Он все время осекал себя от нелепо всплывающих догадок. В конце-концов у Брандта была семья, даже ребенок (которого у самого Менгеле все еще не было) — но! — сына тот назвал Карл-Адольф, а сама жена Брандта Анна Реборн была откровенно мужеподобна с фигурой классической профессиональной пловчихи. А это о многом говорило. Или не говорило, а просто Йозеф слишком устал ничего не делать, и его сознание несколько поплыло, обрюзгло, раз допускало подобные мысли. Наверное он просто пытался оправдать свое антидоктринное, преступное, предательское поведение в пристрастных оглядках на других — сам-то он
Имел гомосексуальную связь и даже больше — любил еврейского мужчину. Безответно и безнадежно.
К слову сказать, Брандт был привлекательным мужчиной, который совсем не выглядел на свои сорок, явно следил за собой и уверенно владел публикой. Его жесты были живыми, темные грустные глаза масляно сияли, будто у святых с византийских икон, а когда он улыбался — на щеках и подбородке проступали ямочки. Ах да, еще Карл выманил у него разработки по сывороткам вакцин и выслужился перед Гитлером, чтобы за его счет максимально взлететь в должности! Завидовал ли Менгеле ему? Отнюдь. Если он их хотел бы эту должность, то точно не сейчас, а лет через десять, когда будут достигнуты все его основные научные амбиции — ему не до политики. Но красть плоды своей работы он не позволит никому.
***
Карл мало интересовался отчетными сводками, статистикой и графиками динамики, но охотно рассматривал наглядный материал и фотоотчеты. Сам он повсюду таскался с большой видеокамерой на плече, которую не доверял никому даже подержать; говорил, что хочет снять документальный фильм для личной коллекции фюрера. Когда он добрался наконец до скандально известных в определенных кругах близнецов Бирштейн, за которых так пекся Менгеле, Карл был несколько разочарован: сладкие лысые мальчишки с красными глазами, один из которых к тому же не в себе. И из-за
этого Менгеле порывался пойти против системы. Карлу было по-настоящему интересно.
— Этот бесполезен, — Карл брезгливо окинул с ног до головы мычащего и раскачивающегося на полу Марка, у которого от волнения и чужих рук начинался приступ. — А ты-ы… Ты ведь ничего не скажешь, да? — с мягкой горечью заключил Брандт, обращаясь к Адаму. — Или скажешь? — Насмешливая бровь высоко взлетела, когда он снова повернулся к отбракованному Марку и с омерзением пихнул того носком сапога. Адам моментально дёрнулся в их сторону, тут же схваченный солдатами.
Уже в кабинете коменданта состоялся их приватный разговор, к которому Адам не успел толком подготовиться и не знал чего ожидать. Брандт вполне мог отправить его прямиком в Дезинсекцию, пока доктор отчитывается сопровождающей команде министерских врачей.
— Ну же, номер 12521, рассказывай, и что в тебе такого особенного?
Адам молча изучал эту немигающе гипнотизирующую его змею, точно притаившуюся в дубовых листьях своих погонов. Стоило тысячу раз проанализировать каждое слово и интонацию того, о чем собираешься говорить с этой гадиной. Отпираться бесполезно — Брандт дал понять, что многое знает, даже больше, чем живущие с ними бок о бок обитатели концлагеря.
— Я неплохо играю Вагнера на фортепиано, — просто улыбнулся Адам.
Брандт понимающе кивнул.
— Какая тонкая метафора, еврей, — его лицо напряглось в презрительной полуулыбке и напоминало дамочку, обнимающую полузадушенного горностая. — Людвиг Баварский так боготворил Вагнера и его
Игру, что отгрохал в его честь парящий над лесом Нойшванштайн. Что окончательно и раздавило бюджет страны. А короля пришлось убить. — Брандт многозначительно поморщился, одновременно пытаясь уловить малейшую реакцию в лице собеседника.
— Если я не ошибаюсь, — деликатно начал Адам, —
платоническая связь Вагнера и Людвига дала мощный толчок в деле каждого: композитор активно писал музыку, а король строил. И по прошествии стольких лет мы говорим и восхищаемся обоими. А кем бы они были друг без друга?
— Да. Можно ли усомниться, что у добропорядочного короля могли быть какие-то иные притязания, помимо платонических? Да и Вагнеру была слишком дорога его
Семья, которая могла быть поставлена под удар… — Дальше он заговорил быстрее, заменив елейные нотки на стальные. — Как же я люблю наблюдать, как люди — в твоем случае недочеловеки — уверяют в одном, а думают совсем другое. Ты красиво подбираешь слова: «связь», «мощные толчки», тот «активно» строит, в другой, видимо, пассивно пишет. — Брандт не удержался и рассмеялся. — Спасибо за откровенность, маленький еврей.
Адам решил смолчать и ничего не доказывать этой лоснящейся змее. Сдавать доктора он не собирался, как в свою очередь и Брандт не собирался пытать его более действенными методами.
Министр нехотя поднялся и пошел ворошить черный бокс с видеокамерой, давая понять, что разговор окончен и Адам может идти.
— Думаю, вы как никто понимаете, что значит сосуществовать на расстоянии вытянутой руки, но так и не решиться преодолеть эту чудовищную пропасть, — слова на одном дыхании вырвались из переполненного смятенными чувствами горла, опередив расслабившийся на мгновение рассудок.
— Хороший же защитничек у Менгеле, — хмыкнул Брандт, доставая из серой шуршащей обертки новенькие бобины с кинолентой. — Советую побеспокоиться в первую очередь о себе. И вспомнить все известные тебе молитвы.
***
Когда любопытство свежесостряпанного министра к делам лабораторий, операционных, анатомическим экспонатам и талмудам научных изысканий, проводимых в Освенциме-Биркенау, было исчерпано (естественно, результатов по изменению цвета радужки и многоплодной беременности там не было), Менгеле заявил, что уезжает в отпуск в Берлин. Он получил уже третье подчеркнуто взволнованное письмо от соответствующего ведомства, лелеющего рождаемость новых арийцев в немецких семьях — Менгеле срочно нужен ребенок, иначе с Ирэной их разведут, чего он абсолютно не хотел. Он любил жену, по-своему любил: как дорогого близкого человека, почти по-родственному. И никакой плодовитый крокодил, в случае развода порекомендованный высшим руководством, ему точно не был нужен. Он следил за циклом жены уже даже на автомате, и по его подсчетам через пять дней у Ирэны будет овуляция — если в эти ближайшие дни он не сможет сделать дочь, то уж в овуляцию просто обязан сделать сына. Он уже неделю тщательно следил за сном и питанием, спиртное не употреблял и вообще морально настраивался на гарантированный успех.
Когда ранним утром следующего дня Йозеф засветло возился в гостиной с пиджаком и чемоданом, по ступенькам торопливо засеменил Адам и подскочил к доктору. Они сначала попытались что-то сказать друг другу, но потом просто обнялись и стали исступленно целоваться. Между поцелуями доктор шептал, что не хочет ехать, но должен, что только он его единственная любовь, что все время будет думать лишь о нем и что скоро вернется… Адам все прекрасно понимал и старался не дать доктору говорить.
— Если мы сейчас не остановимся, то потом уже не сможем остановиться, — Йозеф разорвал объятья, вцепился в это до боли любимое лицо, растягивая уголки покрасневших губ большими пальцами, трогая скулы, ресницы, оттягивая мочки. — Мне пора ехать.
Адам только кивнул и, вложив в его руки запечатанный конверт, поспешно ушел.
Уже в машине доктор нетерпеливо вскрыл загадочное послание, тайно надеясь обнаружить там ответное признание в чувствах, чего, естественно, там не было. На блокнотном листе мелким острым почерком на сносном немецком была написана молитва на зачатие. Всю дорогу доктор снова и снова перечитывал эти завораживающие строчки, которые на подъезде в Берлин уже знал наизусть.
…И даруй мне ребёнка, и благослови меня Своим Именем, и благослови мой дом вспоминанием Своим, и я познаю мир в своём жилище… И воплоти во мне цель, с которой Ты создал человека в Твоей Вселенной, ибо чтобы заселить землю Ты сотворил человека и создал его.
Время, проводимое дома с женой бежало незаметно и стремительно. Они могли весь день провести в постели, лишь вечерами выбираясь к друзьям или родителям. Когда хотелось на воздух — устраивали пикники, катались на лодке, крутили педали в лесу, ходили на фестивали еды и вечера танцев в маленьких деревеньках, переодеваясь в национальную одежду.
Они с Ирэной три дня отдыхали на берегу Тегельского озера накануне, когда поздним вечером, разбитые и вымотанные, вернулись в свой берлинский дом. Йозеф даже не поднялся переодеваться, застыв над венчающим стопку беленьких писем серый аушвицкий конверт. Сердце дико заколотилось — все, как он и предполагал: Польша, поселок Бжезинка, Ежи Вуйчик. Адам.
Он не стал вызванивать водителя, ехать придется всю ночь и часть дня, если с остановкой на отдых.
Крикнув Ирэне: «Я срочно выезжаю в Аушвиц!», он как был выскочил на улицу заводить машину.
…прости что отвлекаю…
Йозеф честно старался не гнать и соблюдать скоростной режим.
…Б. что-то задумал… устраивает прием в твоем доме…
Если ехать умеренно, а в трактире «Линден» на границе с Польшей выпить пару чашек кофе, то можно проскочить без остановок.
…обещал, что мы с братом будем поданы на десерт…
Кожа руля жалобно скрипела под судорожно сжатыми пальцами. Если тронет хоть пальцем… Брандту едва ли повезет, как повезло Крамеру.
