На лестнице послышались тяжелые шаги поднимающегося доктора. Когда входная дверь перестала громко хлопать, а уличный гул возмущения непрошеных гостей стих, дом погрузился в неестественную тишину, мерно нарушаемую лишь этой тихой поступью, отмеряющей секунды, будто щелчки метронома.
Адам валялся на полу у стены неестественно изломанной грудой. Кровь из раны на щеке превратилась в вязкие чернила, тоненькой струйкой стекая с губ и подбородка и напитывая светлый ковер.
— Я снова сделал как ты хотел, — бросил Менгеле, войдя в проем и вытолкнув перед собой неверно ступающего Марка.— Господи, как же я смешон, да? — Ладони закрыли лицо, гася издевательский удушливый хохот.
Доктор пятился спиной в свою комнату, не сводя с Адама злых умоляющих глаз; на него мягко наступал Марк, уже плотоядно облизывающийся, вздрагивающий и цепляющийся за отвороты его пиджака. Близнец на мгновение обернулся и перехватил взгляд второго близнеца, будто очертив границы, которые последнему не стоит переступать. Это снова не его территория. Вид крови на лице брата с оттяжкой отрезвлял его, побуждая начать рвать Менгеле и одновременно помочь Адаму с раной. Но ничего из этого не произошло — руки доктора мягко затянули его в спальню, и губы обжег их первый с Йозефом поцелуй.
Когда дверь за ними закрылась, разорвав тяжелый зрительный контакт, наконец прорвались раздирающие плоть слезы, а где-то на задворках сознания Адам услышал собственный крик. На этот раз телепатическая дуга была настолько сильная, что он не только слышал, но и чувствовал абсолютно все, что творилось в комнате. Он каждой порой ощущал доктора, то, с какой ненавистью он забирает Марка себе, почти выворачивая суставы и сдирая волосы. Тело горело, ныло и одновременно засасывало в глухое животное удовольствие. Это бесконечное движение внутри — пульсация, течение секретов и разряды по позвоночному столбу — подчинилось распирающим приливам и опустошающим отливам. Присутствие доктора в себе Адам чувствовал так реалистично, что его бедра непроизвольно начали раскачиваться навстречу, а ладонь нашла пуговицы на брюках.
Каждый атом бешено вибрировал, требуя выхода разрушительному напряжению: он катался по полу, лаская себя, шаря по телу руками, раздирая шрам на лице, до скрежета зубов стискивая член, проникая окровавленными пальцами в свое тело, туда, где было до зудящей боли хорошо.
Доктор привычно брал Марка без прелюдий, лишь предварительно насадив его голову за схваченные в кулак волосы на торчащий член в три нетерпеливых рывка. Этого было достаточно — смеси из слюны, естественной смазки и невольных слез, брызнувших от давления на горло, — чтобы с пошлым хлюпаньем на максимальной скорости и глубине начать входить в приглашающе приоткрытую плоть. Марк метался под ним, то в попытке вырваться, то вкрутиться еще плотнее, препарированный словно лягушка за оттянутые в стороны ягодицы.
Все, чего хотелось сейчас Адаму, это добраться до ножей на кухне и все до последнего воткнуть в спину Менгеле, отодрать его от брата и от себя, но все, на что его хватило — вымученные всхлипы и неожиданно ослепившая разрядка. Одна поделенная на троих.
Как же он его ненавидел.
Менгеле покинул комнату спустя десять минут после того, как дом снова окутала тишина. Свежий, переодетый в гражданское и распространяющий удушливый запах липы, он был просто отвратителен на контрасте с только что произошедшим, а особенно — жалко выглядящего Адама. Тот неподвижно валялся прямо под дверью, выводя пальцем круги на тягучей лужице из крови и спермы.
— Вставай и иди за мной, — холодно бросил доктор, перешагнув через него и быстро зашагав в сторону выхода. — Пойдем в лабораторию. После вакханалии Брандта здесь все надо простерилизовать.
Доктор вернулся. И на этот раз окончательно.
Адам даже не повернулся на его голос, не то чтобы встать и пойти следом. На помощь пришел появившийся вскоре Марк, поднявший брата и наспех перевязавший раненое лицо.
— Тебе лучше пойти. Доктор будет сердиться. — Марк сегодня был на удивление многословен.
— Нет, — Адам вцепился в ладонь брата, целуя ее и потираясь щекой. — Я хочу, чтобы это сделал ты. Зашей меня так, чтобы он больше на меня никогда не посмотрел.
— Продолжай в том же духе, если хочешь, чтобы я свернул шею твоему дубликату! — донеслось из гостиной. Чертов доктор просто хлопнул входной дверью, но никуда не ушел, дожидаясь Адама в гостиной.
Пришлось подняться, оправить маскарадные лохмотья и поплестись вслед за Менгеле, из последних сил борясь с желанием напасть на гаргулью со спины.
По дороге в лабораторию Менгеле честно сдерживал себя, хотя если бы он начал трепать упрямого мальчишку прямо у парников или на плацу, никто бы и бровью не повел — Освенцим по определению стал территорией боли и унижения. В лабораторию же он затолкал Адама за шиворот, уже часто дыша и сжимая кулаки. Эти вспышки резкого перехода от спокойствия к ярости заметно участились после депрессивного эпизода, и каждая последующая все слабее поддавалась контролю.
— Так больше не может продолжаться! — он вцепился в лицо Адама, ощупывая кожу вокруг еще больше травмированного пореза. — Почему лицо? На другое место рука не поднялась? Я туда чаще смотрю, если ты не заметил! Ты промахнулся, Адам — бить надо было сюда, — он больно ткнул его пальцами в грудь. — Сюда.
— Просто зашей это, я слишком устал, — буркнул Адам, отрывая от себя его руки. — А потом можешь резать меня, трахать — все, что хочешь. Хоть ты последняя… ты спас Марка, и я благодарен тебе. Как был бы благодарен любому ублюдку здесь.
— Я же убью тебя прямо сейчас, — зашипел доктор, отрываясь от приготовления шприца с противостолбнячной сывороткой.
С раной он обращался осторожно, тихо успокаивая и прося потерпеть. Когда пришел черед наложения швов, Менгеле включил свою любимую пластинку с вариациями Бетховена, которая всегда пригождалась при заборе крови у детей и ничуть не успела надоесть.
— Почему все так? Ну почему?.. — бормотал он, замирая на мгновение всякий раз, как Адам вздрагивал от проникновения гнутой иглы в кожу. — Зачем было доводить до такого? Еще этот чертов Крамер!..
— Просто ты не можешь заполучить меня и начинаешь методично уничтожать. Если слишком долго не давать своим желаниям выхода, они просто сожрут тебя изнутри. И пока мы рядом, это будет тянуться вечно.
Швы легли идеально, при должном уходе останется лишь белая ниточка, которая и видна толком не будет на этой лишенной пигмента коже.
— Ответь мне, скажи, почему мы не можем смотреть только друг на друга и как у Шекспира:
«Стало ясно: если два в единицу превратилось»?..
— Йозеф, ты в своем уме?! Ты ненормальный!
— Возможно, но это не ответ на заданный вопрос.
— Ты убиваешь людей. Они умирают в муках по твоей вине. Дети…
— Хорошо, дальше.
— Нет никакого дальше, этого более чем достаточно. К тому же ты здесь чертов всемогущий гений, а я… просто существо с номером. Не самый удачный расклад для каких-то отношений.
— Я понял. Начнем с того, что ты для меня никогда не был просто номинальным существом, а номер я тебе вывел в первые же дни после нашей встречи.
— Ты убийца!
— Очень громкое заявление, дорогой Адам. Я никогда не убивал из потребности, удовольствия или злости — ни разу. Я воевал на передовой и мне приходилось убивать, но только чтобы выжить самому и отстоять интересы Рейха. Здесь все по-другому, но это абсолютная объективная наука, которая, к сожалению, не знает жалости, а я всего лишь ее слуга. Я просто эффективно делаю свою работу…
— Это ты не знаешь жалости, нечего все сваливать на науку! Ты забыл про этику, про принцип: «Не навреди!», про клятву врача! Ты оглох и ослеп к мукам людей и увеличиваешь эти муки под эгидой распроклятой науки!!!
— Адам, да что это с тобой? Оглянись и посмотри, где мы находимся! Мы в сердце ада на земле, месте уничтожения людей! Да пойми ты наконец —
они всё равно здесь умрут. А так их преждевременная смерть будет иметь хоть какой-то смысл. Они жертвуют свои жизни во имя благополучия будущих поколений. Это благая миссия, которой следует…
Да, не смотри на меня так! Гордиться!
— Чудовище. Если враг сильнее и готов убить — пусть так и делает! Но по какому праву ты глумишься над своими жертвами, превращая их в подопытный материал? Если они, по-вашему, заслужили смерть, то пусть она будет быстрой и без мучений! И каждый,
каждый недочеловек из ваших хлевов, что вы тут понастроили, заслужил быть достойно похороненным — если ты так кричишь о высокоразвитости арийцев, то должен это понимать. Убитого врага должно провожать в последний путь и придать обратно земле. А вы… Удобрения, анатомические экспонаты, абажуры, мыло… — На последнем слове Адам не выдержал и прикрыл глаза трясущейся ладонью.
Йозеф стал мрачнее тучи, ему было неприятно обсуждать рабочие вопросы, особенно с таким ярым эмоциональным противостоянием, особенно с Адамом. Но тот требовал объяснений, оправданий, коих у доктора было полчище, но ни одно из которых не смягчило бы огромное чуткое сердце любимого еврея.
— Ты ведь никогда не признаешь неправоты Рейха, ведь так? Именно поэтому я не могу принять тебя. Я… Ты же знаешь… Это что-то за гранью любви и ненависти, но эту пропасть между нами никак не убрать. Я тебе благодарен за нас с братом. Понимаю, не дурак, чего тебе все это стоило, начиная от репутации и заканчивая риском оказаться на нашем месте.
— Что насчет меня и Марка? — взгляд доктора стал тяжелым и испытывающим. Этот проклятый вечер и не думал тихо-мирно заканчиваться.
— А что Марк? — Адам стал отвечать гораздо тише. — Он тебя давно боготворит. Я вижу, как он впервые привязался к кому-то чужому. Чем я должен быть недоволен? Когда-то он нуждался во мне для связи с внешним миром, защиты, полноценного существования. Теперь же даже это ему не нужно — он вполне научился обходиться без меня, стал самостоятельным. Всё то, чего мы безрезультатно добивались на протяжении многих лет. Я знаю, Йозеф, что ты в тайне от меня проводил терапию и что-то давал ему — да мне плевать что! Ему помогает, он поправляется, начал больше разговаривать и даже чувствовать других — это просто невероятно, большего мне и не пожелать. Другой вопрос, во что он рядом с тобой превратился в моральном плане… Я порой мечтаю, чтобы все вернулось, как было раньше.
— Неужели тебе все равно, что он на твоем месте? И стоит тебе только захотеть, как все изменится…
— Ты так цинично и прямо говоришь об этом. Самого от себя не тошнит?
— Мало того, что говорю — я это делаю. Нет, меня не тошнит, я вполне себе доволен!
В воздухе мелькнуло движение, и Менгеле получил по лицу. Адам не одернул руку, а медленно опустил, ни грамма не жалея о содеянном и готовясь повторить.
Парень невольно вскрикнул, когда доктор схватил ударившую его ладонь и до хруста сжал — тот ненавидел, когда касаются его лица, а тем более пытаются травмировать, хотя себе нередко позволял раздавать пощечины, не считаясь ни с мужчинами, ни с женщинами. Были эпизоды, когда перепадало и конвою, и лишь детей он никогда не трогал — видимо, они были слишком ценным и хрупким материалом для опытов. Обычно в ход шел стек, обозначая границу между ним и провинившимся существом и исключая риск травмировать руки неудачным ударом, но в особо разъяривших его ситуациях Менгеле мог поупражняться и ногами, после с остаточным раздражением возвращая платком глянец на сапоги.
— Ты позволил этому случиться, Адам, только ты! Мы оба понимаем, что должны быть вместе, но ты все ломаешь, выкручиваешься, ускользаешь! Бежишь, прячешься за брата, тщетно ищешь обходные пути — и все равно по замкнутому кругу приходишь ко мне. Просто перестань бороться с собой и изображать ненависть ко мне: оба знаем, что ненавидишь только себя за… Неужели еще не понял, что мы обречены друг на друга? Я сделал слишком много шагов навстречу, ты же нисколько не хочешь мне помочь и без конца озираешься по сторонам, Адам. Все, чего я по-настоящему хочу — это назвать тебя своим. Выбор невелик, майн херц: либо ты идешь на это добровольно, либо исчезаешь: на операционном столе или по подложным документам, мне плевать. Сделай этот выбор — ты должен. А, к черту все!
Йозеф потянулся к его замызганным брюкам, не став долго возиться, просто распорол их руками, ошалело лаская бедра и справляясь с бельем. Он опустился на колени между раскинутых ног и сразу вобрал в рот, переплетая пальцы их рук. Адам подавился воздухом от этой мгновенной атаки, но пару раз дернувшись все же прикрыл глаза и откинулся на стену. Доктор плохо справлялся с зубами и не мог приноровить дыхание, но в целом у него хорошо получалось. Он порой бросал быстрый взгляд на лицо Адама, желая убедиться, что все делает правильно. Йозеф не испытывал ни ужаса, ни стыда от того, что творил — видимо, сознание подбросит их чуть позже, когда все будет уже позади. Сейчас же мощная горячая волна удовольствия накрыла его с макушкой от единственной мысли и том, как хорошо другому человеку. Дорогому для него человеку.
Он поднял руку и коснулся приоткрытого рта парня: тот жадно обхватил губами его пальцы, посасывая и кусая, обволакивая по всей длине вязкой слюной. Покинув рот, пальцы прочертили влажную дорожку по груди, а когда вторая рука чуть изменила положение раскаленного тела — осторожно скользнули меж ягодиц, сначала уговаривая, а после преодолевая неуверенное сопротивление. Они задвигались в такт языку, вкручиваясь и чуть сгибаясь. Адам выгнулся навстречу, попеременно трахая рот и насаживаясь на пальцы. Шов не выдерживал того, как сжималось и мучительно кривилось его лицо, он кровил и болезненно пульсировал, несмотря на местное обезболивание.
Когда парень начал на ускорении толкать на себя голову доктора, тот еле успел отпрянуть. Ну как успел: по лицу Йозефа живописно стекала сперма. Он сморгнул каплю с ресниц и потрогал зачесанные на макушку волосы, изобразив крайнее недовольство и осуждение на лице, с которым торопливо и покинул помещение.
А Адам откровенно смеялся ему вслед. Он пытался, правда, пытался заставить свой мозг заткнуться и «не думать о белой обезьяне», но губы припухли, член сладко пульсировал, а перед глазами вставали строчки из проклятого Шекспира:
«Если разность совместилась, ум неправ — любовь права».
Оставалось принять это
решение, будь оно неладно.
Готов ли он вновь убежать из лагеря, забыв все как страшный сон? Да. Готов ли попрощаться с Менгеле и услышать о нем только в сводках о казни военных преступников или вообще никогда ничего больше о нем не услышать? Нет, не готов… При таком раскладе им остается только одно — бежать вместе. Уехать как можно дальше, быть свободными сколько это возможно, а когда закончится война, он убедит Йозефа сдаться, признать свою вину и понести наказание. Даже если придется делить дом с его женой — плевать, он пойдет на это. А если всплывет правда о зверствах Марка в стенах Освенцима, он спрячет его, найдет для него новую семью, опекунов или обратится в общину, чтобы о нем позаботились. Марк не должен отвечать за то, что не до конца понимает, а если потребуется — Адам ответит за него…
***
Все утро Адам провозился с уборкой дома, выгребая завалы мусора и испорченные предметы интерьера, что выжили после приступов Марка, но не пережили праздника Брандта. Доктор болел и в полубеспамятстве отлеживался в своей комнате, Марк с рассветом убежал в лабораторию, так что помогать в уборке ему вызвалась пара маленьких сестер Овиц, с еврейской женской деловитостью выуживая из отбракованной Адамом кучи предметы, которым еще можно было дать шанс послужить хозяевам.
Прислужников они отослали в общую столовую, чтобы той ненароком не попались на глаза возможно оставленные здесь артефакты веселья высшего руководства — для их же блага. Остатки еды они уверенно распределили в несколько коробок: часть для детей, часть для «живых скелетов», часть для узников из блока одиннадцать, подвергающихся пыткам за нарушение режима и ожидающих наказания в тесных камерах. В черной пронацистской форме брата Адам мог пронести что угодно и куда угодно.
Он как раз грузил в небольшую тележку свою ценную поклажу, когда в дом ворвался взволнованный Марк с не вполне внятными призывами срочно идти в лабораторию — их обоих вызывает Брандт, злой как собака из-за серьезных нестыковок в отчетах. Неужели всплыла информация о сокрытии результатов по близнецам?! Адам потоптался на пороге, неуверенно переводя взгляд с брата на лестницу наверх, но все же решил не тревожить доктора — сами разберутся, наплетут пока Брандту что-нибудь обтекаемое, сделают озадаченные, недоуменные лица; Менгеле вести эти рабочие прения сейчас не в состоянии. С каждым шагом, удалявшим его от комендатуры, град ледяных мурашек все больше топил его, стекая с макушки и собираясь в районе крестца. Липкое, мерзкое, давно забытое чувство первобытного страха, не за других — за себя.
Ладонь Марка нашла его ладонь и слегка сжала, совсем как раньше, помогая избавиться от дурных мыслей и зашагать быстрее.
***
Сквозь распахнутое окно и вздувающуюся парусом занавеску распластанное тело Менгеле обдувал прохладный ветер, принося с собой отголоски вечерних цикад и нестерпимый запах жженой кости. Доктор недовольно застонал и заворочался, пряча в подушки голову, терзаемую молоточками мигрени. Провалявшись в постели весь день, он все никак не мог собраться и заставить себя встать: бессонная ночь и день за рулем, адская попойка и пучок уничтоженных известными личностями нервов брали свое. Но надо было безотлагательно разобраться с близнецами и спровадить Брандта, который вчера вроде как готовился к отъезду в австрийский Маутхаузен. Если же Карл уехал не попрощавшись, Менгеле нисколько от этого не расстроится, скорее дико обрадуется избавлению от необходимости избегать смотреть друг другу в глаза.
А вот с Адамом следует срочно объясниться. Йозеф все еще не верил в их с комендантом безгрешную дружбу, но это точно не стоило того… Спровоцировал парня порезать себя, шантажом вытащил из него долгожданное признание, которому грош цена в базарный день, опять в запале переспал с Марком, а потом сам, как портовая шлюха в свой последний день, бросился сосать мужской член. Отвращение к себе уже стало уверенно превращаться в черту характера. Хотя насчет последнего поступка он точно не жалел: слишком ценным, редким было удовольствие видеть восторг и наслаждение в этих дорогих глазах.
Близнецов в доме Менгеле не обнаружил, начиная раздражаться от тревожных мыслей, куда негодники могли некстати запропаститься. Дом был приведен в образцовый порядок, а еще ему доложили, что Брандт со своей свитой пару часов назад покинул Освенцим, что-то оставив для него к кабинете и приказав прислуге не будить болеющего доктора.
Послав людей разыскать заблудившихся в потемках братьев Бирштейн, Йозеф с вялым интересом поплелся в свой домашний кабинет посмотреть прощальный подарочек от Брандта. Хоть тот и был последней сволочью и настоящей змеей, Менгеле было его искренне жаль: Карла связывали больные отношения с фюрером, не менее больные, чем были у него и близнецов.
В центре полупустого стола доктора ждал крупный сверток с аккуратной запиской в длинном незапечатанном конверте.
«Я остался доволен визитом в Аушвиц, хотя и не получил того, за чем приезжал. И речь идет не только об утаенных тобой результатах по изменению цвета глаз и многоплодию. Мне не хочется уезжать, особенно в ситуации почти проигранной войны и неизвестности, увидимся ли мы снова. Надеюсь, это ускорит нашу следующую встречу. К.Б.».
Внутри свертка обнаружилась бобина с кинолентой, которую Менгеле, не теряя времени, установил в проектор и задернул на окнах шторы.
Адам стоял за прозрачной стеной, пачкая жаропрочное стекло красными разводами с разбитых пальцев. Белый талит* почернел от крови, бегущей из лопнувшего на лице шрама, увенчанного сизой гематомой. В опухоли синяка прятался черный вороний глаз, уставившийся на него через объектив, как тогда, в день их первой встречи. Позади него, у дальней стены, на полу корчился его брат в луже крови, облаченный в такой же погребальный еврейский талит.
Лицо Адама было залито слезами, — Менгеле же разом покидала кровь, костный мозг, разум, душа, — он даже перед лицом смерти беззвучно умолял не трогать брата, звал Йозефа, плакал и улыбался, гладил стекло. Когда из стен вырвались столпы голубого пламени и Адам закричал, Менгеле не выдержал — отшвырнул ногой проектор и бросился прочь из дома в четвертый крематорий. Место, которое сам избрал для своей лаборатории, для которого сам разработал эскизы недавно отстроенной стеклянной печи с прямой подачей пламени. Для экспериментов по горению живой плоти.
Вдох,вдох,вдох,вдох,вд…
Не уберег, отдал на растерзание этой своре. Не держал возле себя максимально близко, на расстоянии шага, не решился сделать своим, веря, что у них еще много времени впереди… Обрек на муки, на страшную смерть — горение заживо без предварительных инъекций или паров токсичного газа. Не пришел. Не спас.
Ключи — на столе.
Еще теплое стекло.
Руки не справляются, падает ключ, падает пистолет, следом падает на колени неподъемное тело.
Дверь распахнута.
Дым, пепел, серые стены. Белые кости.
Зубы.
Пепел не сгребешь в охапку, не обнимешь. Кости не чувствуют поцелуев.
Пепел в каждой поре кожи, выбелил волосы, склеил липким гипсом ресницы, осел на языке.
Поза беззащитного эмбриона, в сердцевине которого, в клетке кулачка, — два бриллианта.
***
Менгеле громил большую гостиную комендатуры. В лопающиеся окна вылетали стулья и картины, шторы срывались вместе с приставшим к карнизам кусками штукатурки, ворочались шкафы и опрокидывались диваны, все, что стояло на тумбах, каминной полке — махом! — вдребезги.
Со звериным ревом он согнулся пополам и упал на пол, в голос рыдая, не в силах отодрать руки от волос, не в силах сжать челюсть и унять боль, выстрелившую где-то в районе желудка и отрикошетившую во все друг за другом отказывающие органы.
Вскочил и кинулся на кухню за топором, чтобы уничтожить этот до ужаса молчащий рояль. Но решительности хватило лишь на холостой замах…
У него Ничего не осталось, кроме этого рояля. Адам растворился, как будто его никогда здесь и не было — кое-какая безликая одежда и зубная щетка никак его не выражали, были случайными вещами, просто лагерными… Он даже ничего не успел ему подарить, что-то особенное, символизирующее его чувства, что бы Адам мог хранить и целовать ночами. Он не показал ему мир. Да какой мир — даже за территорию лагеря его ни разу не вывез, хотя бы до Кракова, посмотреть на родительский дом. Хотя мог, но был так нечеловечески Занят сверхважными делами, что никак не успел порадовать своего единственного любимого человека за те скудные крохи времени, что отвела им жизнь. Он мучил его, только этим и занимался, редкий их разговор не заканчивался слезами Адама. А мог бы носить на руках и сделать все правильно. Чему уже никогда не случиться. Никогда.
Господи, пусть бы Адам уехал, завел большую семью и забыл навсегда о своем докторе — ему было бы достаточно тайно любоваться им издалека, но только бы знать, что с ним все в порядке. Он бы отдал остаток своих дней ему, если бы не было так непоправимо поздно… Все кончено.
Сердце отчаянно затрепыхалось от воспоминания тонущего в наслаждении Марка, ошалело и доверчиво ловящего его взгляд, когда картинка сменилась на обагренное от ударов лицо, пускающее пузыри в кровавой жиже.
Он потерял своих близнецов.
Йозеф оглушено озирался, бессмысленно выискивая что-то. Он о чем-то забыл, упустил что-то крайне важное. Ему срочно куда-то надо, есть неотложное дело! Но он никак не мог сосредоточиться и вспомнить. Ответ обрушился на голову мгновенно. Пережеванный болью доктор медленно поднялся, разглядывая свои окровавленные руки с обломанными ногтями, которые так же медленно сжались в кулаки. Его дело звучало до тошноты просто и лаконично:
— Брандт.
* талит — молитвенное облачение в иудаизме, представляющее собой особым образом изготовленное прямоугольное покрывало
