⚙️⚙️⚙️
Их поезд назывался «Вестбан» — серая стальная гусеница с двумя синими полосками по бокам так ловко ползла меж обглоданных гранитных круч, где одни только парящие и крылатые сосны, древние исполинские кедры и шумящие ели, где вырастает из кладовых недр, заботливо оберегаемых старыми подземными карликами, непокорный людям mons Cetius, а звезды осыпаются в ущелья из карманов бездонного неба, что Кей при всей своей усталости так и не смог уснуть: смотрел сквозь прокоптелое стекло, как проносятся мимо незначительные полустанки, обступленные двумя-тремя одинокими домиками с дерновыми или черепичными кровлями, и как окна то и дело заволакивает густым черным дымом под случайным порывом непредсказуемого ветра. Пейзаж неуловимо менялся на гористый, и все чаще вдоль рельсов мелькали поросшие травой валуны, а далеко на пролитой ночной синеве вырастали пологие и курчавые, точно шевелюра цыгана, непроглядные хмурые холмы. Пока они с Лэндоном ходили пить чай, нарвались на неприятности в баре — он все-таки потащил их в бар, этот паршивец, мотивируя свой выбор тем, что в полночный час при всем желании согреться все равно было больше негде, и оказался, разумеется, прав. Впрочем, обещание свое держал и к спиртному не притронулся, только приглядел на барной витрине бутыль того самого, излюбленного белого ликера. Купил, сунул в глубокий карман пальто, а потом… Вспоминая, что было потом, Кей всей душой радовался, что им удалось каким-то чудом благополучно сесть на этот поезд и доехать до нагорно-крепостного Зальцбурга, потому что боком им как раз вышел именно чай, злополучный можжевеловый чай, заказывать который в баре, когда на часах без четверти двенадцать, оказалось дурным тоном и опасным делом. Сквозь завесу алкогольных паров и табачного дыма едва ли удавалось разобрать очертания людей — Кей морщился аж до рези в слезящихся глазах и вымученно кашлял, пряча чувствительный к такой вони нос в меховой воротник. Публика в баре собралась самая разнообразная, и место это, притулившееся под боком у Западного вокзала, разительно отличалось от того, куда Лэндон отвел их после бегства из Блошиного дворца. Здесь было не только шумно, но и тесно, и им пришлось просачиваться сквозь толчею, чтобы только пробраться в самую ее сердцевину. Горели удушливым чадом под потолком округлые газовые фонари, поблескивали матовым стеклом натертые стаканы на полках, дышали пылью выдержанные вина в зеленом змеином стекле, покачивались на звонких цепях вытесанные из черного дерева и покрытые лаком фигурки нравных скаковых лошадок; бессонный люд толкался у стойки, буквально разрывая бармена на части, а из угла, где свет делался приглушенным и поскрипывали подмостки дешевой, сколоченной из ящиков сцены, лилась, раздирая душу, заунывная цыганская скрипка, уступая очередь то беззаветно лихой скрипке еврейской, то простому, с деревенским налетом, венгерскому шрамли. Они с Лэндоном кое-как пробились к бару, изрядно помятые столпотворением, и господин Валентайн, зорким взглядом обведя витрину, практически уткнулся глазами в заветную пузатую бутылку, а Уайт, проследив за ним, прошипел, хватая за плечо и разворачивая почти рывком: — Эй! Ты обещал!.. — «Ты обещал, Лэндон», — новоявленной привычкой поправил его мужчина. И, поудобнее устраиваясь у стойки, где решительно все лимитированные сидячие места были заняты и остались только нелимитированные стоячие, распределяемые по принципу «кто успел впихнуться», утратив всякую надежду на понимание, устало пояснил: — Послушай, малёк, я и не нарушаю своего обещания, уверяю тебя. Однако я ведь уже говорил, что Хальштатт — это глушь, и за хорошую выпивку там заломят большие деньги, а дешевое пойло я не пью, так что напрасно ты подозреваешь во мне неразборчивого пьяницу. Я просто возьму бутыль сейчас, но не притронусь к ней до самого приезда… Эй, любезный!.. Бармена, перетекающего туда-сюда вдоль стойки подобно капибаре жарким деньком в обмелевшем ручье, вовремя деликатно перехватили за локоть, привлекая его скользящее внимание. — Подайте, пожалуйста, бутылку «Моцарта» — только, прошу, не вскрывайте пробку, это я возьму с собой, — а здесь, если можно, две чашки можжевелового чая. — Бармен недоверчиво уставился, будто ослышался, и сударю Шляпнику пришлось повторить: — Чаю, пожалуйста. Я видел его у вас в карте. Он кивком указал на засаленное меню, истрепанное и помятое, и бедолага со вздохом полез исполнять непривычный заказ — ясное дело, что ему намного проще было откупорить пробку и плеснуть в бокал, чем возиться с заваркой и кипятком. Уайт, чувствующий себя настолько неуместно, что успел уже пожалеть о своем чайном требовании, безотчетно жался к Лэндону, бросая по сторонам, где горланили небритые и обрюзгшие завсегдатаи, тиская прилагающихся к ночному веселью размалеванных шлюх в кринолине и кружевах, дикие и затравленные взгляды. — Знаешь, чем ты мне приглянулся? — спросил вдруг господин Валентайн, закуривая сигарету и внося свою лепту в общее дымное дело. Убедившись, что завладел вниманием мальчишки, медленно, взвешивая каждое слово, произнес: — Этой своей невинностью. Чистотой. Я же не идиот, видел, что по злачным местам ты не шатаешься, домой возвращаешься всегда вовремя, до опасной темноты, и знакомств не то что дурных — вообще никаких не водишь, Пьеро. Мне подумалось: «Если не познакомлюсь с ним сейчас, потом всю жизнь буду жалеть. Быть может, конечно, он и одержим рыцарством у ног какой-нибудь пустоголовой птички — чистые сердцем частенько чем-то таким грезят, — но это все поправимо…». Не тревожься, мы выпьем чаю и уйдем. Мне тоже претит здешняя сутолока и шум, я привык пить в одиночестве и тишине. Его странное и искреннее признание подействовало на Кея благотворно, удивительным образом успокоив и умиротворив. Он даже почти успел поверить, что все так и будет, что они просто отогреются и уйдут, даже малость поплыл на дурманных волнах сигаретного дыма и скрипичного угара, как бармен наконец подал заказ, опустив на стойку перед чудаковатыми клиентами два дымящихся стакана, среди творящегося вокруг дурдома претендующие не меньше чем на адское пойло с таким наикрепчайшим градусом, что аж пар шел. Кей тут же ощутил навязчивое присутствие слева; не поднимая взгляда, ухватился подрагивающими пальцами за ручку подстаканника и поднес к губам, торопливо глотая, обжигаясь и морщась. Чужеродное внимание усилилось, делаясь откровенно невыносимым и уже не просто вторгаясь в зону комфорта, а забираясь липкими и грязными щупальцами в грудную клетку, чтобы проверить на прочность бешено колотящееся птичье сердце. Уайт, превозмогая ужас — сам он в подобные места никогда не хаживал и нежелательных столкновений всеми силами избегал, — скосил глаза налево и вверх, обнаруживая нависшего над собой с самым развязным видом здоровенного, щетинистого и не особенно опрятного детину, разящего спиртом похлеще, чем пустая винная бочка. Детина, дождавшись, когда же его соизволят заметить, видимо обрадовался и воспрял, предвкушая веселье; относился он к тому сорту мерзких человеческих особей, что выбирают себе не противника даже, а жертву, заведомо слабее и беспомощнее, чтобы уж наверняка беспрепятственно над ней поглумиться, и никогда не связываются с теми, кто очевидно их превосходит. — Что это? — указав кивком на чайный стакан, с сиплым смешком поинтересовался он. — Что у тебя в чашке, сопляк? Лэндон, достаточно чуткий, чтобы с первой секунды уловить неладное, подался вперед, выглядывая из-за Кея и тоже напряженно уставившись на преткновенный стакан, только чудом не взорвавшийся от трех пытливых взглядов. — Чай, — придушенно отозвался Уайт, проклиная и питье, и сударя Шляпника, и поздний час, когда открыты одни только бары. — Ча-ай, — издевательски протянул мужик, складывая губы трубочкой и сюсюкая, как с маленьким. Господин Валентайн на эти гримасы лишь приподнял одну бровь, но ровным счетом ничего не сказал, жиденькой и зыбкой поддержкой дыша Кею куда-то в висок. — Чай, — повторил небритый гуляка, повышая тон и предсказуемо привлекая к их троице всеобщее внимание. — Какой-то нафуфыренный молокосос-аристократ заявляется сюда, в «Фартовую лошадку», чтобы под носом у меня испить чашечку чая! Думаешь, нас можно так унижать? Думаешь, мы все здесь идиоты? — Ничего я не думаю… — начал было Кей, немного опешив от предъявленной ему аристократичности, которой и в помине не было. — А мы тут все шваль, Ваше Светлейшество, — язвительно продолжал детина, с каждой секундой все распаляясь, заводя всех, кто успел скучиться в их непосредственной близости, и наполняя воздух грозовым предвкушением скорой драки. — Мы тут вонючую сивуху пьем под вашим изнеженным носом. Что, брезгуете выпить с простыми работягами? — Я не пью, — пролепетал Кей, стискивая пальцами обжигающий жестяной подстаканник, и по многозначительному хмыканью Лэндона у себя за спиной мгновенно понял, что ответ был неправильный. Ответ его был самой большой ошибкой из всех возможных. — Так чего ты тогда приперся сюда, холеный щенок? — рявкнул мужик, с особенной злостью, граничащей почти что с ненавистью, зыркнув на неповинный чай из-под козырька помятой фабричной кепки. — Пришел побахвалиться собственной смелостью? Это ты очень зря — мы тут смелее, сосунок, и нас куда больше, — арьергард разразился согласным лошадиным ржанием, а Кей совсем похолодел, побелел и неловко застыл, угловато и напряженно приподняв острые плечи. Детина, просияв и дойдя скудным пропитым гипоталамусом до блестящей и гениальной идеи, в довершение своей речи харкнул, набрав полный рот гайморитных соплей и слюны, и смачно сплюнул прямо в стакан, а после, под всеобщий одобрительный гогот, «остроумно» припечатал: — Здесь бар, недоросток. Все с алкоголем. Вот, пей свой чай. В нем теперь крепчайший градус! Кей, ощущая омерзение, тошноту и лютую смесь страха со злобой, скрипнул зубами, стиснул кулаки и уж было зарычал что-то ругательное, влезая в неравную стычку и нарываясь на неизбежные побои, как ему на плечо тут же, упреждая все опасные сумасбродства, легла успокаивающая ладонь Лэндона. — Тише, тише, Пьеро, — прошептал он. — Не стоит метать молнии, здесь слишком тесно и может рвануть. Ты столкнулся с тем, что называют обычно безмозглым мудаком. Вот тебе мой чай. Пей и не обращай ни на что внимания. С этими словами он брезгливо отодвинул оплеванный стакан и поставил на его место свой, из которого едва успел пригубить. Уайт обреченно выдохнул, все еще ощущая лопатками неотрывно следящий за ним взгляд, и, понадеявшись, что мужик, поглумившись и отведя душу, уймется и оставит его в покое, подхватил стакан господина Валентайна, запоздало думая, что не хочет уже никакого чая, ничего уже вообще не хочет — только вернуться на вокзал, дождаться поезда и забраться в уединенное купе, где никого кроме них с сударем Шляпником не будет. Почти отпил глоток, как его вдруг властно ухватили за локоть, останавливая крепким пленом тисков. — Я сказал, чтобы ты пил нормальное бухло, — склоняясь к самому его лицу и обдавая убийственным крепленым перегаром, с нажимом и бешеным взглядом бычьих глаз велел мужик. — А иначе вылетишь отсюда, сосунок! — Ну, хватит! — объявил вдруг Лэндон, резко поднимаясь и звонким ударом ладоней об стойку привлекая весь огонь на себя. — Мы и так уже уходим. Довольно этого сомнительного гостеприимства. Он ухватил Кея за запястье, собираясь, не мешкая, быстро провести сквозь толпу до выхода, но разъяренный гуляка, чуя, как добыча юрким угрем ускользает прямо из рук, мгновенно уцепился за последние слова сударя Шляпника, одним махом доходя до точки кипения и краснея обрюзглым лицом. — Гостеприимство? — прохрипел он. — Кому-то тут не по душе пришлось наше гостеприимство? Да эти заезжие рожи сами напросились! Лэндона — даром что тот роста был немалого — схватили за грудки, явственно отрывая от пола и приподнимая на носки, а Кей в страхе отшатнулся, затравленно оглядываясь по сторонам и понимая, что бежать из круга, очерченного расступившимися как по команде завсегдатаями «Фартовой лошадки», при всем желании некуда — люди жаждали крови, глаза их алчно блестели в предвкушении зрелища, а ноздри подрагивали и нетерпеливо раздувались. Господин Валентайн, задыхаясь от впившегося в горло воротника, выпустил запястье Кея и покачнулся, теряя равновесие. Кое-как удержал его и, отступив на полшага, подался назад, краем глаза косясь то ли на равнодушного к чужим разборкам бармена, то ли на стойку. Протанцевал на цыпочках, накренился почти, будто хотел уйти от здоровенных мясистых пальцев, крепко сграбаставших в горсти лацканы его пальто, а противник, безошибочно угадав в его порывах бессмысленную и безнадежную попытку ускользнуть, радостно насел, опрокидывая спиной на последний рубеж, до которого — озверевшее стадо людей, и впечатывая позвоночником в деревяшку. Лэндон, ощутив врезавшийся под лопатки острый угол, потянулся обеими руками назад, лихорадочно нашаривая что-то на затертой до лакового блеска стойке, а когда нащупал, когда рывком вскинул их, возвращая обратно — с треском и леденцовым хрустом надломилось толстостенное стекло, вместе с узорной жестью подстаканников вминаясь в чужие виски, вспарывая кожу и ошпаряя можжевеловым кипятком. Брызнули осколки, засочилось по небритым и обожженным до красноты скулам багряным, а взгляд бедолаги, еще секунду назад угрожавшего залетным пташкам ужасной расправой, затуманился, поплыл, заставляя грузное тело мешком осесть на занюханный пол. Поднялась суматоха, раздались женские крики; кто-то бросился Лэндону наперехват, но он вскинулся загнанной гончей, мазнул окровавленными осколками в смятых подстаканниках наугад, и толпа отшатнулась, подарив жалкую фору на то, чтобы, нырнув в смятенное людское море, бурное ближе к воронке у барной стойки, а по мере удаления от нее стихающее и равнодушное к чужим страстям, добраться до выхода и вылететь, как ошпаренные, на отрезвляющий осенний воздух. Они споткнулись на скользкой, залитой нечистотами и слюдяной октябрьской грязью, брусчатке перед дверями бара, откуда разило преисподней; Лэндон ухватил Кея за шиворот, не давая упасть, и втолкнул в примыкающую к вокзальному зданию подворотню, ныряя следом и стараясь не влететь в набрякшие вязкой сыростью кучи бурого мусора. Протискиваясь под гнетом серых стен, забравших собой все небо, перешагивая через груды оберточной бумаги, размякшей и расползшейся ошметками, и перебираясь через сваленные здесь же ящики, они кое-как выбрались на вокзальную площадь и, торопливо вбежав под закоптелые своды, увидели поджидающий их спасительный поезд — Кей, по крайней мере, обрадовался ему как родному, а господин Валентайн, оправив пальто после мальчишеских прыжков по подворотням, торопливо затащил своего юного спутника в камеры хранения и так же спешно заскочил с ним в вагон, чтобы уже там обрести потерянное на какой-нибудь десяток опасных минут выражение степенного довольства. — Тебя это не тревожит? — спросил наконец Кей, не выдержав равнодушной и невозмутимой мины сударя Шляпника — сам он все еще не мог прийти в себя: руки тряслись, в груди душевная субстанция скручивалась клубком удушливой пустоты, а перед глазами оседал на пол человек в кепке, кровянясь размозженными висками и тускнея остывающим белогорячечным взглядом. — Что именно должно меня тревожить? — с неподдельным непониманием поинтересовался в свою очередь Лэндон и оставил в покое обувь, которую оттирал платком от налипшей грязи, поднимая на юношу недоумевающий взгляд. — Что ты, возможно, его убил. Тебя это не беспокоит? — кусая обветренные губы, пояснил Уайт. — Нет, — спокойно отозвался мужчина, пожимая плечами. — Почему меня должна беспокоить судьба какого-то недоумка?.. Так, погоди, Пьеро, давай-ка разъясним этот момент: избавь меня от своих милосердных моралей — каждый получает то, что заслужил, даже если не понимает, чем, и считает это несправедливым. Ты, очевидно, думаешь иначе? — не дождавшись ответа и безошибочно угадав за молчанием мальчишки несогласие, он ожесточился в чертах, стиснул губы в тонкую полоску и, серея глазами, резко сказал: — Отлично! Представим тогда ситуацию, где я не вмешиваюсь, продолжая следить за всем происходящим ленивым пацифистом… что тебе больше по душе, мальчик-ключик: пить чай с чужим плевком или чтобы твое красивое личико дешево и вульгарно разбили в мясо? Одно, впрочем, не исключает другое… Оставь свою наивность в стенах взрастившего тебя пансиона, хотя не думаю, что там тебе с твоим мягким характером приходилось очень сладко. Ублюдок получил по заслугам, и если помер — тоже поделом. Кей пристыженно заткнулся и присмирел, глядя за окно, где проносился горный лес горбоносых карлов, хранящих самоцветы и заветы древних, а Лэндон, вернувшись к чистке туфель, исподтишка продолжал посматривать на него. Купе на сей раз им досталось не такое люксовое, с простым и незатейливым убранством, с мягким хлопком синих сидений и как будто бы еще более тесное, чем предыдущее; от тесноты этой кружилась голова, и деться друг от друга было решительно некуда. Ближе к трем часам ночи Кею сделалось невесомо, тревожно и призрачно, в теле поселилась лживая бодрость, шепотом напевающая на ухо заунывный вальс, а горные маковки, пологие, сиротливые, онемевшие и безлюдные, спускали в долины морозное дыхание своих королей. Их слезы стекали по стеклу леденистой утренней росой, и отдаленные звуки надрывного танца доносились шаманьим камланием из самого сердца горных кладовых. Колыбельная со вкусом соли, орешника, весенних проталин, старческих рук, пресной ржаной лепешки и ненарушенного обещания. …Когда он очнулся от наваждения, вынырнул из дремы и заозирался по сторонам их маленького уютного купе, снаружи уже светлело, версты летели все медленнее, а впереди их встречал окаймленный гранитом Бад-Ишль с мраморной зеленью речной воды. Они с Лэндоном вышли в предрассветную сумеречную хмарь на пустынной станции, где кроме них не было ни души, и Уайт ощутил себя беспомощно зябким: он продрог за время пути до самых костей и теперь отчаянно кутался в меховое пальто, ежился, стучал зубами и выдыхал в мышастую темноту клубы легковесного пара. Рельсы здесь обрывались, оканчиваясь тупиком, паровоз тихо пыхтел засыпающим усталым зверем, исторгая последние клочки угольного дыма, редкие пассажиры покидали перрон, и Господин Валентайн безошибочно повел своего юного спутника прямо к ступеням, сбегающим с низенькой платформы на застывшие улицы. Кей успел заприметить чугунный столб с великим множеством — семь, восемь, десять их было? — новеньких указателей, рисующих названия улиц на смутно знакомом ему языке; к столбу был прилажен стальной ящик, где под стеклом подрагивали тонкими стрелками три круглых циферблата: барометра, гигрометра и термометра, последний сейчас показывал температуру, близкую к нулю, и юноша понял, почему Лэндон настаивал на теплой одежде. Среди гор ночи даже летом бывали холодными, снег мог выпасть и в середине июля, что уж говорить о поздней осени. Столб торчал на перекрестке, а рядом прикорнули две повозки; господин Валентайн, опасаясь обе же и упустить, замешкавшись, быстрым шагом направился к ним договариваться о поездке и цене, а Уайт, улучив минутку, свернул на тротуар, прижимаясь ладонями к оконцу спящего магазинчика, не забранного ставнями — видно, кражи здесь были делом слишком редким, чтобы запираться на все засовы. Прильнул, вгляделся в застекольную темноту, различая в ней завитки бумажной мишуры и глянцевые коробки ликерных конфет, поблескивающие золотистой фольгой ярких фантиков. — Пьеро! — окликнул его Лэндон от экипажа, и Кей, мгновенно отлипнув от витрины, присоединился к нему, залезая в кожаную и совершенно ледяную темноту кабинки, покачивающейся на просевших колесных рессорах. Господин Валентайн забрался следом, захлопнул дверцу, дрогнувшую мутным стеклом, потеснил мальчишку, прижимаясь к нему вплотную и заставляя своим соседством неловко деревенеть; возница стегнул лошадей и повозка тронулась, увозя их прочь из Бад-Ишля, так толком и не показавшегося на глаза, промелькнувшего сонным видением австрийских гор.⚙️⚙️⚙️
Карета, старая, расхлябанная и потертая в обивке, с расслаивающейся древесиной кузова, не иначе как списанная в Бад-Ишль за непригодностью и непрезентабельностью, дребезжала по застывшей в дорожных колеях грязи, подпрыгивала на каждой кочке и то и дело норовила опрокинуться, завалившись набок беспомощным ламантином, выброшенным на скалистый берег — так, по крайней мере, чудилось Кею, пока они катились сквозь светающую темень в неизвестное. Снаружи метались отсветы бешено подскакивающего фонаря, дребезжал разлетающийся из-под колес гравий и затевал утреннюю песню разрозненный хор птичьих голосов, пробиваясь через завесу ночной лжи, но в заляпанные окна едва ли удавалось что-то разглядеть, отличить ветку от торчащего острым сколом угрюмого камня. Кей не видел — скорее вдыхал и задыхался, плыл головой от слишком свежего воздуха и чувствовал, как вокруг них вырастает зеленый с просинью горный массив с тяжеловесным названием Дахштайн: Лэндон рассказал, и мальчишка запомнил, а теперь вот с затаенной дрожью ощущал скупо привечающего их неприветливого старика. Дахштайн прорезался прожилками сизой черноты по лесистым склонам, проступал наружу сердечными жилами, надтреснутыми и обнажающими его просоленное нутро; он безмолвно следил за новоприбывшими гостями, и когда повозка их остановилась, а пожилой извозчик объявил, что конец конному пути и дальше только пешком, Уайт с внутренним трепетом выбрался на свинцовый воздух и огляделся вокруг, со всех сторон находя одни только пологие горные пики, только их и высокое небо цвета выцветших и сгоревших до блеклой белизны незабудок. Возница долго еще корячился за их спинами, кнутом и мольбами уговаривая пару строптивых лошадок перестать артачиться и согласиться развернуть экипаж в обратную сторону, а Лэндон с Кеем шли, то поднимаясь по сухой горной тропе на всхолмье, то сбегая по ней же в низину, и в конце концов охриплый надсаженный голос вместе с недовольным конским ржанием остался затихать в отдалении отголосками гулкого эха. Господин Валентайн шагал споро, и Кей пытался поспевать за ним, но никак не мог; наконец он понял, что причиной тому была жгучая и воспаленная боль в стопах, отдающаяся огненной вспышкой при каждом шаге — последствия босой беготни по пражской грязи давали о себе знать, нарывали и, кажется, даже планировали в ближайшее время загноиться, если ничего не предпринять. Кусая губы и превозмогая боль, Уайт заставлял себя идти, но к ссадинам и порезам добавились еще и преподнесенные новой обувью мозоли, и ощущения с каждым шагом становились все невыносимее. Закончилось тем, что он невольно начал прихрамывать и ожидаемо отстал, плетясь в трех метрах от Лэндона и норовя в любой момент некрасиво свалиться на подломившихся ступнях. Свои страдания он сносил молча, и когда сударь Шляпник, утомившись от тишины, коротко обернулся о чем-то спросить своего юного спутника, рядом с собой он его уже не обнаружил. — Пьеро? — удивленно позвал он, застыв на месте, машинально поправляя на плече ремень виолончельного футляра и сплевывая себе под ноги окурок домученной сигареты. — Ты чего? Вот тут Кей не выдержал и все-таки осел на землю, с виноватым отчаянием отказываясь куда-либо дальше идти. Лэндон от этого перепугался не на шутку и, быстро преодолев расстояние между ними, склонился над юношей, обхватывая ладонями его лицо и участливо заглядывая ему в глаза. — Что с тобой стряслось? — спросил он, и на Кея дохнуло крепким табаком, бессонной ночью и обычной человеческой усталостью. — Тебе плохо? — Это всё ноги, — нехотя со стыдом признался Уайт, чувствуя себя обузой. — Я пытался, но они, кажется, разодраны уже до мяса, и я не могу… Я не знаю, как мне дойти. Лэндон окинул его понимающим взглядом, стащил со спины виолончель, отставил в сторону саквояж с зонтом и, подхватив руками под мышки, кое-как поднял, помогая выровняться на пустынной тропе, где одни только елочки, недорощенные и кривоватые сосны и увесистые булыжники, а после, как только мальчишка худо-бедно принял вертикальное положение, бессердечно вручил ему в руки весь их багаж, обвешивая виолончелью с одной стороны, а саквояжем — с другой. Кей открыл уже было рот, чтобы возмутиться такому изощренному издевательству, но в следующий миг его, нагруженного вещами, подхватили на руки и, неустойчиво покачнувшись, с трудом закинули и взгромоздили на левое плечо, укладывая там на манер пещерного трофея. Уайт успел только коротко вскрикнуть, едва не выронил виолончель и случайно заехал Лэндону саквояжем по лицу. — Я же говорил — принцесса, — хмыкнул тот, сипловато дыша прокуренными легкими. — Так, Пьеро, быстро и бережно доставить я тебя не обещаю, потому что я, увы, не самый здоровый на свете человек, так что за ветками, каменными выступами и прочими непредвиденностями следи сам, если не хочешь получить чем-нибудь из этого по лицу. — Я тяжелый, — только и смог невпопад сообщить ему Кей, покрепче перехватывая музыкальный инструмент, хоть и испорченный по неясным причинам самим сударем Шляпником, а все же вызывающий у юноши необъяснимую жалость. Тяжелым он себя никогда не считал, но надо же было как-то извиниться за доставленные неудобства? — Конечно, тяжелый! — без зазрения совести согласился Лэндон. — Но я все-таки тебя тащу, Пьеро. И если ты полагаешь, будто несешь мои вещи сам, раз они у тебя в руках, то, увы, жестоко ошибаешься. Честно признаюсь, что во всей этой связке не так тяжел для меня ты, как эта несчастная виолончель — я даже начинаю всерьез подумывать о том, чтобы ее вышвырнуть, хоть она и дорога мне как память. Ну да ладно, — добавил он, поудобнее перехватывая свою ношу и беззастенчиво облапывая ей задницу, — если сдохну, ближе к Хальштатту выкину. — Далеко до него? — осторожно уточнил Кей, решив пока игнорировать проехавшиеся по мягкому месту ладони. — Полчаса пути, — бодро сообщил ему мужчина, и юноша почему-то небезосновательно начал подозревать, что сударь этот раз за разом прибедняется, прикидываясь больным, слабым, никчемным и немощным. — Но мы, наверное, будем добираться час. К рассвету, думаю, как раз должны прийти. Только в этот момент Кей до самого конца со всей неотвратимостью осознал, что судьба его полностью перекроилась, из цельного полотна обернувшись кое-как заштопанной лоскутной тряпицей, зашвырнув вдобавок совершенно не туда, куда думалось, мечталось и грезилось, и его депрессия поползла, растекаясь черной грозовой тучей, так щедро заполняя все вокруг, что даже господин Валентайн нечаянно пошатнулся, будто массив Дахштайн раскололся и одной своей половиной рухнул ему на плечи, придавив всем весом к земле. — Есть такая замечательная древняя сказка, — заговорил вдруг Лэндон, своим пространным трепом неожиданно чутко угодив в самую точку чужих терзаний, — «König Drosselbart» — может, слышал ее, малёк? — Я знаю, к чему ты клонишь, — прорычал Кей, от злости скрипнув зубами. — Ничего общего я не нахожу, понял? И убери уже руки с моей задницы, поганый содомит! — Какое гадкое слово, маленький пуританин, — видимо обиделся Лэндон, — но, так и быть, я прощу его тебе. И, отвечая на твое требование: нет, рук я не уберу, это небольшая компенсация за все мои труды. В отместку он так пребольно ущипнул его за ягодицу, что Кей подавился вдохом от резкой и острой вспышки и на пару секунд призаткнулся, постигая и переваривая эту беспрецедентную ребяческую выходку. — Так вот, я это к чему? — продолжал сударь Шляпник, превозмогая одышку. — Хальштатт — не самое худшее место, куда могла закинуть тебя жизнь, Пьеро, так что хватит изливать на мою голову реки уныния. — Я просто устал, — огрызнулся Уайт, ни в какую не желая признаваться своему спасителю, что горный глухой городок уже самим своим существованием угнетает его еще до прибытия на место. — А вот и нет, — уверенно возразил ему Лэндон. — И не спорь со мной, пожалуйста: я знаток по части людских эмоций. Помнишь, быть может, как я говорил, что от тебя пахнет рекой и одиночеством? Так вот, я действительно в этом специалист, и не стоит даже пытаться мне врать: как иные определяют крепость вина и сорт винограда по одному только запаху, так и я улавливаю малейшие перемены в чужих чувствах. А уж такие сильные, как у тебя сейчас, определяю за секунду. Тебе понравится Хальштатт, я ведь обещал. К тому же, мы туда не навсегда — отсидимся немного и двинем дальше. — Правда? — оживившись, уточнил Кей, и мужчина кивнул. Не преминул, правда, пожурить: — Ты мог бы просто спросить меня о том, что тебя беспокоит… но нет, ты этого делать, конечно же, не станешь, глупый мальчишка… Мне самому претит подолгу сидеть на одном месте, так что выждем немного, когда все утихнет, и переберемся в какой-нибудь город покрупнее — я предпочитаю столицы, конечно, но это все равно слишком далекие планы, чтобы строить их сейчас, когда я в любой момент могу переломать себе все ноги на этой кривой тропе. А впрочем… куда бы хотел податься ты, Ключик? — Не знаю, — задумчиво отозвался Кей у него из-за спины. — Пока я еще жил в пансионе, мне хотелось остаться в Цюрихе, а когда ввязался во всю эту чертовщину со странными монетами и голубиной почтой, мечтал уехать в Лондон… но потом понял, что влип и вообще никуда оттуда убраться не могу. — Погоди-ка, — Лэндона впервые, кажется, осенило, и он даже остановился. — Хочешь сказать, ты не понимал, что делаешь? — А что я делал? — невинно и просто переспросил Кей, и господин Валентайн чуть его не выронил, решив картинно хлопнуть ладонью себе по лбу. — Ну, ты даешь, Пьеро! — протянул он. — Я встречал за свою жизнь множество наивных и неискушенных созданий, но такое, как ты, вижу впервые. Хорошо, попробую начать издалека. Ты когда-нибудь слышал о Клокориуме? — Часы, которые не идут? — тут же откликнулся мальчишка, и Лэндон хмыкнул, утвердительно кивая головой. — Верно. Часы, которые не идут. Их создатель, Сэр Джонатан Клоксуорт, изрядным был чудаком и вещи сотворял непростые, с характером. Ни одно из его творений не работает за просто так и, по сути, если уж говорить откровенно, не работает вообще ни одно. Люди не понимали, чего хотел от них старый седой изобретатель, у которого в поехавшей голове давно зашли друг за дружку шестеренки. На свете имеется множество вещиц, вышедших из-под его руки, но большинство из них пылится в музеях ни к чему не пригодными экспонатами. С Клокориумом… история несколько иная. — Он остановился ненадолго, и Кей услышал, как шуршит сигаретная фольга и чиркает спичка, с треском высекая огонь. Лэндон закурил, потянуло, запуталось в тончайшей еловой хвое едким желтым дымом, обесценивая целительный и свежий горный воздух, а затем он снова зашагал вперед, с редкостным идиотизмом истязая собственные легкие удвоенной нагрузкой, и продолжил свой рассказ: — Монетки, которые ты отсылал каждое утро, называются «монетами счастья» — вам такие в пансион, разумеется, никогда не присылали, это только для обеспеченных семейств, — так что ничего удивительного в твоем неведении нет. Мы получали такие монетки с самого детства, день за днем, и бережно собирали в копилку… правда, я тут оказался печальным исключением, — господин Валентайн сунул руку под воротник — Кей не видел, но слышал шуршание ткани и легкий монетный перезвон. — У меня осталось ровно три штуки, остальные я вышвырнул к чертям, а эти оставил на память. В конце концов, я всегда считал, что везение кроется не в количестве, а в чем-то совершенно ином. — Какое везение? — не понял Уайт. — Для чего вообще они нужны, эти монеты? — У Клокориума весьма странное устройство часового механизма, — медленно и, как казалось мальчишке, совершенно невпопад заговорил Лэндон, дымя зажатой в зубах сигаретой и все так же безнаказанно и бессовестно забираясь наглыми руками под полы пальто, отыскивая тощие округлости и принимаясь водить щекочущим пальцем вверх-вниз по тонкому шву, проходящему ровнехонько между ягодиц, а Уайт постепенно начинал чувствовать, что от этой его выходки вот-вот сойдет с ума. — Как тебе известно, любые часы нужно заводить, а Клокориум — это огромная полая башня, врытая в твердь, и часовой механизм находится в самом низу. Почва под башней нестабильная, с каждым годом часы еще на долю дюйма уходят под землю; спуститься туда невозможно, потому что дно усеяно тончайшими иглами. Чтобы Клокориум сдвинулся с мертвой точки и начал отсчитывать секунды, достаточно всего одной дырявой монетки, если только та угодит точнехонько на игольное острие. Как видишь, Сэр Джонатан был эксцентриком и большим оригиналом. — Зачем они, эти часы, если даже время нормально показать не могут? — еле справляясь с застревающим в горле дыханием, спросил Кей. Неловко вильнул задницей, силясь сбросить чужую лапу, дернул ногой, неизвестно кого стараясь лягнуть, но пятерня только крепче легла на ягодицы, стискивая и опаляя телесным жаром. — Когда Клокориум работает, мир меняется, — неопределенно отозвался Лэндон. — Тот, кому удалось его завести, запустив механизм, может изменить почти все, что только захочет. Поэтому однажды появилась традиция — собирать монетки и на совершеннолетие высыпать их на дно башни. Люди верят, что какая-нибудь из монеток возьмет да и зацепится… — Ни разу не слышал, чтобы эти часы работали, — скептически заметил Уайт. — «Безнадежно как звон лондонских часов». Тропинка снова потянулась в гору, и они замедлились; господину Валентайну этот отрезок пути давался с заметным трудом, и юноша прекратил возмущенно ерзать, примирившись уже почти со всем. Небо светлело, исподволь делаясь практически бесцветным, и черные кедры по глотку цедили из воздуха утерянную за ночь хвойную зелень. — Так принято говорить, — согласился сударь Шляпник, — и все-таки однажды их удалось завести. Это случилось, когда мне было пять. Была зима, близилось Рождество, мы тогда жили в Белгрэйвии, а Вестминстер с его часовой башней там совсем рядом. Помню, что пробудился ночью от яркого света, льющегося в окно, а когда выглянул наружу, то увидел целый сияющий столп, бьющий прямиком в небо. Люди повысыпали на улицы, кто в чем был, накинув только верхнюю одежду, и стояли, запрокинув головы и глядя на башенный шпиль. Это длилось, наверное, с минуту или две… не дольше, а потом все погасло. Не знаю, кто был тот счастливчик, но мир, говорят, с тех пор сделался чуточку иным. — А ты? — спросил Кей. — Ты сам пытался с этими монетами…? — Нет, Ключик, — качнул головой господин Валентайн. — В семнадцать я свалил из дома ко всем чертям, а монеты, образно выражаясь, спустил прямиком в сливную яму. Мне так и не довелось, но когда-нибудь и я непременно попробую — с тем, что у меня осталось… Кстати, вот мы и пришли. Он осторожно поставил мальчишку на болезненно подкосившиеся ноги, а перед ними, за разлапистыми еловыми шатрами, за тонкими иссохшими ветками убитого морозом миндального дерева, за серой боковиной гранитного валуна раскинулась недвижимая зеркальная гладь ненастного и мрачного озера Хальштаттерзее, опоясанного горами и приютившего на дальнем берегу теплые утренние огни маленького городка, карабкающегося по лесистым склонам и встречающего путников уютным светильником в бесприютных и скупых владениях дроздового насмешника-короля.