Это горы седые — слышишь их вздох? Ледниковый приют талых, поздних цветов, Отраженье озерно-ночной высоты, Только мы с тобой, только я и ты. Здесь совсем глухомань, и тебя не поймут, Лишь осенние ветры тихонько поют, В небесах цеппелин одинокий парит, И растет Иггдрасиль, прогрызая гранит.
В городе-картинке, глазастом гномьем селенье, задолго до рассвета начинающем подмигивать со своего неприступного берега редким гостям блудным светом коногонок из соляных копей, в городе, где одиноким суровым стражем торчал острый серый шпиль Евангелической кирхи, пронзая гранит опального неба, густо насевшего на Дахштайн массивами кучных облаков, в городе синезвездной хмари и курчавых горных лесов им досталась самая обыкновенная квартирка в доме под крутой черепичной крышей: в меру пыльная, в меру старая и — почти что в самую меру — просторная; имелось в ней целых три комнаты, одну из которых занимала хозяйская библиотека с присыпанными многолетним ветошным прахом книжными корешками, заставившая Кея расчихаться сразу же как открыл дверь, сунув любопытствующий нос в эту сонную обитель. Две другие комнаты ничем особенным на фоне библиотеки не выделялись, разве что оказались чуть лучше прибраны, и вездесущей вековой пыльцы в них водилось поменьше, зато водились, удивительным образом гармонируя со строгой меблировкой и выцветшими обоями в мелкую фиалковую полоску, рыболовные снасти, сгруженные в ничейном углу за рассохшимся старым комодом: потрепанные корабельные веревки, залатанные неводы, ржавые ведра и даже обнаруженный наблюдательным Кеем в первый же день по приезду увесистый якорь, списанный с корабельной службы в пенсионную отставку. Имелась в их роскошных по хальштаттским меркам апартаментах и кухня, хотя пользоваться ей ни один, ни другой из новоиспеченных временных владельцев не умел. Квартирка эта находилась в непримечательном, но аккуратном каменном домике, по примеру прочих своих товарищей оседлавшем круто уходящий вверх гористый склон, и занимала собой целый этаж, а Кей, решительно не понимающий, для каких излишеств им сдалась еще и библиотека, но зато прекрасно уяснивший, что в денежных средствах его зрелый спутник стеснения не испытывает, благоразумно помалкивал, принимая все творящиеся вокруг и падающие с небес на голову события как неизбежную данность. По утрам над Хальштаттом разносился колокольный звон, созывающий одних на службу, а других — на работу в соляных шахтах, и неизменно будил Уайта, чтобы тот после еще долго лежал в постели, тараща хлебнувшие болезненной бодрости глаза в окутанный предрассветными сумерками потолок. Лэндон спал в комнате соседней, с неожиданной деликатностью, которую за его безнравственными наклонностями сложно было заподозрить, предоставив мальчишке относительный покой и не настаивая на совместном ночепровождении, и Кей ему был за это безмолвно благодарен. Вместе с надтреснутыми, сиплыми и простуженными колоколами поднимался и хальштаттский люд, один за другим слаженно выползая на улицу месить подбитыми стальными набойками сапогами горную хлябь и грязевую жижу, собирающуюся под ногами от просыпанной с небес снежной крошки. Снегом здесь порошило уже в октябре, на траве лежал сахарный иней, и изо рта, если только высунуться наружу из дома в такую рань, шел жестокий болезненный пар, раздирающий горло, но в комнатах уже топили камины, и Кей слышал, как господин Валентайн, нехотя выбравшись из постели на короткую дремотную минуту — подкинуть в огонь сухое трескучее полено, — недовольно шипел от холода, кутаясь в длиннополый шерстяной халат. Потом он нырял обратно под одеяло — это тоже отчетливо доносилось сквозь тонкие стены, — немного ерзал, устраиваясь поудобнее в нагретых простынях, и снова засыпал, не торопясь начинать свое утро вместе с обыкновенными работягами и тружениками, вынужденными зарабатывать себе хлеб в поте лица. Камин в их совместном доме был один и находился в комнате большой, сразу же занятой Лэндоном, но Уайта это обстоятельство нисколько не смущало: во-первых, он привык до последнего терпеть ранние заморозки в экономном пансионе, а во-вторых, вариант с теплом негласно подразумевал под собой переезд в комнату мужчины и, как следствие, в его же кровать. Учитывая, сколько поползновений делал сударь Шляпник за время их совместного пути и недолгого пока еще быта, Кею пришлось не раз и не два обдумать этот вариант, обмозговав его хорошенько, рассмотрев со всех сторон и во всех красках, но неизменно впадая в панический ужас от нарисованной в воображении картины. Картина эта, несмотря на все старания вышвырнуть из головы и забыть, никак не желала его оставлять, раз за разом возвращаясь на отведенное ей место, и юноша незаметно для себя начал воспринимать их возможные отношения с Лэндоном вовсе не чем-то запредельно-запретным, а вполне реальным и даже прозаическим, хоть и пугающим от этого ничуть не меньше. — Как они достали меня своим пустопорожним звоном, — уже по традиции жаловался господин Валентайн, к полудню наконец-то выбираясь из своей берлоги на маленькую кухоньку, едва ли пригодную для того, чтобы в ней кухарничать. — Знаешь, Ключик, я успел напрочь позабыть эту маленькую неприятную деталь, раздражающую всякий раз, как приходилось останавливаться в здешних местах: они любят по утрам разводить трезвон. Ты можешь возразить, что ровно то же творится и в любом мало-мальски оживленном городишке, где имеется хотя бы одна церквушка с колокольней, но дело все в том, что здесь горы — а где горы, там и эхо. Думаю, ты и сам заметил, как гулко, протяжно и надрывно разносится над озером любой случайный звук, о звуках нарочитых я уже и не говорю. Голос его по утрам был севший и осиплый, падая ниже на одну октаву прокуренных связок, и Кей, уже с неделю задающийся вопросом, какая напасть приключается с его взрослым спутником после безобидных, казалось бы, часов сна, в конце концов не выдержал и спросил прямо в лоб: — Да что такое у тебя творится с голосом? Лэндон, успевший, пока болтал, наполнить себе пузатую глиняную кружку кипятком из закипевшего — не без молчаливой и тайной помощи Уайта — аккурат к его пробуждению высокого стального чайника, удивленно вскинул голову, поплотнее кутая горло в карминный шарф, обвернутый в несколько раз согревающей удавкой. — Это называется хронический тонзиллит, малёк, — хрипло отозвался он, делая из кружки большой обжигающий глоток. — А ты думал, кругом все здоровые? — Не думал я ничего, — обиженно огрызнулся Кей. И, помешкав да помявшись немного, все же решился на еще одну попытку, недоуменно хмуря тонкие брови: — И что это такое… тонзиллит? — Это когда у тебя просто нелады с горлом, и время от времени оно безо всяких на то причин болит. Вернее, наступившие морозы или сырой озерный ветер уже является достаточной на то причиной, — охотно пояснил ему сударь Шляпник, покачиваясь шатуном-гипотоником и обещая очухаться не раньше чем через час, после второй чашки крепчайшего кофе. — Значит, мы паршивое место выбрали, чтобы податься в бега, — заметил Уайт — он понемногу приучился чувствовать себя в беседах с господином Валентайном свободнее, благо что к его тонким насмешкам, время от времени проскальзывающим по кромке слуха, оказалось не так уж сложно притереться, чтобы с завидным равнодушием пропускать их все мимо ушей. Лэндон многозначительно хмыкнул, рывком отодвинул кресло и тяжело опустился за стол, вальяжно откинувшись на спинку, забросив ногу на ногу и вперив в Кея один из тех красноречивых взглядов, которые яснее ясного обещали: допрыгался ты, мальчик, нарвался — хотя и непонятно, когда только успел, — издевательства вот прямо сейчас и начнутся, готовься! — Какая изумительно трогательная и неожиданная забота с твоей стороны, Пьеро! — с легкой улыбкой, блуждающей вдоль линии гибких губ, заметил он, покачивая в воздухе одной стопой и не замечая, как с той вот-вот сползет и шлепнется на пол бархатистый сиреневый слипер, утепленный овечьей шерстью и расшитый по мыску аляповатым узором из шелка. — А ты, должно быть, предпочел бы Тулузу, Марсель или Лион? — Мне нормально и здесь, — отчеканил Уайт, отлично понимая, куда клонит мужчина. — Не ври, — возразил ему господин Валентайн, со второй попытки вылавливая из пачки затерявшуюся там сигарету и размашисто чиркая спичками, чтобы выбить на серном кончике опасный искрящийся огонек. — Ты сюда даже идти отказывался, если не помнишь — мне пришлось тащить тебя волоком. Кстати, Марсель мы могли бы и обсудить, если только ты… — он приподнял голову, не давая вспыхнуть праведному возмущению и оглядывая мальчишку с головы до рук — ноги и все остальное было скрыто от внимательных глаз простой дубовой столешницей, за которой они оба сидели, но даже так сходу становилось очевидно, что Кей теперь стал излишне за собой следить, излишне для юноши и наверняка незаметно для самого себя: волосы он больше не забирал в тугой низкий хвост, оставляя свободно спадать, пепельными волнами обрамляя лицо, и к тому моменту, как его взрослый спутник пробуждался и выбирался на божий свет, был уже полностью собран и одет с иголочки, не допуская небрежности и грязных пятен ни у манжет, ни на воротнике. Оценив все это одним беглым взглядом за сотую долю секунды и выводы сделав единственно верные, сударь Шляпник закончил начатую фразу неизбежным, вызывающим у Уайта приступ трехминутной лихорадки и сердечной аритмии: — Если только ты наконец-то уже обдумаешь мое предложение и дашь утвердительный ответ. — Я тебе уже сказал: «нет», и ничего с тех пор не изменилось! — на одном дыхании выпалил Кей, боясь одновременно как того, что господин Валентайн никогда не отстанет, так и того, что тот угомонится и оставит свои попытки очень быстро, растеряв весь интерес и подыскав для него объект новый, посговорчивее. — Я уже говорил, что это аморально! — А я уже соглашался, что аморален, — кивал ему Лэндон, проторяя для их дискуссии русло глубокое, будничное, почти обыденное. — Ну, и что с того? Ладно, только не надо делать лицо оскорбленной сорокалетней экономки или гувернантки из женского лицея… — Достал ты меня обзывать! — зашипел Уайт, злобно щуря глаза. — Сам ты гувернантка из женского лицея! — Я не согласен на эту должность категорически, — подавившись глотком кофе и заходясь в задавленном кашле, весело отказался Лэндон. — Вот если ты предложишь мне равноценную должность в лицее для мальчиков… — Пей молча, а то захлебнешься, — язвительно посоветовал ему Кей, за минувшее время поднаторев в цинизме у своего взрослого и распущенного спутника. — Кстати, ты варишь неплохой кофе, — миролюбиво и сговорчиво оставив щекотливую тему в стороне, вдруг поведал господин Валентайн, этим незатейливым комплиментом в очередной раз выбивая у мальчишки из-под ног последние островки устойчивой почвы. Потянулся в скрипучем кресле, высоко вскидывая руки, зевнул, жмуря обрамленные темными ресницами глаза — он был шатеном, этот чудак с виолончелью, вырвавший Кея прямо из лап костлявой гостьи, пожаловавшей по его юную душу, — и, глядя в упор кошачьими своими радужками, стараниями Дахштайна вобравшими еще больше малахитовой зелени, спросил вдруг совершенно внезапное, хотя далеко и не безобидное: — А в твоем пансионе были дельные учителя, малёк? Какие-нибудь этакие состоявшиеся мужчины, вероятно, обремененные наскучившей им семьей, в которых твои сверстники имели несчастье неизбежно втрескиваться по самые уши? — Что?.. — ахнул Кей, распахнув глаза и раскрывая рот. Память тут же услужливо подбросила пару-тройку отменно подходящих под описание картинок, где стайки мальчишек с горящими от возбуждения глазами шлейфом влюбленных фрейлин-фавориток тянулись по коридору следом за польщенным вниманием преподавателем, наперебой выбалтывая ему хвастливую чушь, сочиненную прямо на ходу; вспомнился мольберт, пахнущий лаком и красками, вспомнился маленький черный берет, позабытый на столе и украденный старшеклассниками, вспомнились неумелые рисунки углем, припрятанные по столам и тумбочкам. Уайт помолчал немного, а после честно — ложь он и сам не любил, а с сударем Шляпником она к тому же еще и не прокатывала, — признался: — Кажется, была парочка таких… всеобщих кумиров. — И что же? — нетерпеливо подтолкнул его к продолжению Лэндон. — Ты сам ни разу в них не влюблялся? — Я не знаю, — растерялся Кей. — Наверное, я восхищался ими, как и все, но… послушай, я не называл это… так! Есть же разница между восхищением и влюбленностью! — Бесспорно, есть, — спокойно и железобетонно согласился господин Валентайн. — Первое — не более чем легкая форма последней. Грань между ними слишком зыбкая, и до помешательства всего один шаг. Удивительно, как ты не успел испробовать этого на собственном печальном опыте. — Я всегда был серой тенью, — раздраженно скривив губы, выпалил Уайт, проклиная заевшую честность и мстя одновременно и себе и Лэндону за неизведанные чувства, что исподволь пытались в нем изо дня в день пробудиться, навсегда швырнув в пропасть для падших и отверженных. — Думаешь, у меня были шансы? У этих учителей всегда находились любимчики, куда более привлекательные и бойкие, так что я просто оставался стоять в стороне, не претендуя ни на чье внимание, да и… — …Да и едва ли ты понимал, какого внимания от них хочешь, — закончил за него сударь Шляпник. Хлопнул ладонями по коленям, одним глотком допил свой кофе, морщась от горечи, и оставил юноше непостижимое, не укладывающееся в голове: — А вот про серую тень ты глупости говоришь, Ключик. Если не понимаешь сам — поверь мне на слово, а лучше сходи и поглядись-ка для общего развития в зеркало. После этого он поднялся и покинул кухню, оставив Уайта в недоуменном одиночестве, а еще через десять минут собрался, нахлобучил на голову цепной цилиндр и куда-то вышел, аккуратно закрыв за собой дверь на ключ; Кей, еще слишком хорошо памятующий, как бывает страшно балансировать на кромке жизни и смерти — что на подоконнике четвертого этажа, не зная про спасительный зонт, — в его отсутствие никогда не решался высовываться на улицу и, если Лэндон по какой-то причине не звал его с собой, просто смиренно отправлялся в библиотеку читать книги. Он и в этот раз направился привычным путем, но в коридоре запнулся у высокого зеркала, приставленного к стене, и замер, долго и послушно разглядывая в нем собственное отражение. Уайт не привык любоваться собой и выискивать в себе особенную красоту, непонятно к чему пригодную, но сейчас, окидывая своего зеркального двойника с ног до головы долгим оценивающим взглядом, изумленно признал, что Лэндон, должно быть, не так уж сильно и ошибался, болтая о странной и непонятной для него привлекательности ничейного мальчишки из Блошиного дворца — осознал он это только теперь, когда взглянул на самого себя под другим углом. Воспеваемой всеми эталонной мужественности в нем имелся ровный ноль, да только, вот же напасть, в случае с порочным сударем Шляпником это играло тому только на руку: мальчик-Пьеро, облаченный в белоснежную рубашку с невесомыми кружевными манжетами, обволакивающими кисти лебяжьим совершенством, мальчик, утянутый в полукорсет высоких строгих брюк из черного шелка, мальчик, умудрившийся зачем-то по причуде изменчивой моды и собственной лености отрастить волосы аж до самых лопаток, был тем что требовалось извращенцу, почему-то предпочитающему всем женским прелестям прелести юношеские. Кей ругнулся, покусал с досады губы, забрал было волосы обратно в хвост, в отчаянном порыве рванул на кухню, распахивая ящики один за другим и наконец-то отыскивая болезненно необходимые сейчас ножницы, все так же продолжая стискивать в пятерне пепельные пряди; нашел, подержал в руке, словно взвешивая холод острой стали, пощелкал, вслушиваясь в кромсающие звуки, подводящие черту, но так и не решился, еще с большей обреченностью убирая их обратно и выпуская волосы на свободу. Раньше он срезал бы их без сожалений, теперь же — не мог: было страшно, что вот тогда сударь Шляпник наверняка растеряет к нему всякий интерес и, чего доброго, бросит еще где-нибудь, вышвырнув за ненадобностью на улицу. Волосы вкупе с новообретенной одеждой удерживали Кея в самой крепкой тюрьме, оставляя заложником и обстоятельств, и сумбурных чувств, и задушенных на корню, хрупких еще желаний, проклевывающихся робкими ростками в сухой и каменелой земле. Тропинка вывела их к побережью, а Кей, с трудом и муками переступая с одной израненной ноги на другую, стоял и потрясенно смотрел на переливы синевы в неподвижной воде, застывшей под пологом неясной дымки. В отрогах зеленых гор с гранитными проплешинами запутались тугими клочьями облака, так низко плывущие над землей, что их можно было набрать в горсть, слепить в снежок и убрать в бутылку до весны, если только оказаться сейчас каким-то чудом на одном из пологих склонов — Кей бы набрал, сохранил, запечатал тугой пробкой с сургучом и подолгу любовался потом обрывком пойманной мечты. Здесь даже, если хорошенько в это поверить, наверняка можно было снять с неба и унести в кармане звезду, достаточно лишь, как говаривали выжившие из ума седые и беззубые старухи, подняться на вершину самой высокой горы в ясную ночь, протянуть руку и не побояться коснуться живого огня. Говаривали, что огонь этот холодный и не обжигает, но светит, покуда не наступит день, и Кей, краем неискушенного себя верящий в подобные россказни, потерянно и сонно думал, уживутся ли в одной бутылке звезда и облако, такие разные и непохожие: одна — постоянная, другое — изменчивое, одна — светит, другое — застилает свет, одна никогда не встречается с землей, если только не сорвется и не упадет, другое же зарождается на земле густыми и грустными пряными туманами… Пока он думал, сударь Шляпник взял его за руку и медленно, со всей осторожностью, повел по разбитому каменистому берегу к небольшому причалу, где одиноким белым китом плавно покачивался на воде поджидающий всякого путешественника паром-пироскаф: с огромными гребными колесами, торчащими по бокам и возвышающимися над бортами сочленением механизмов и цепей, забранных в круглый деревянный каркас и отделенных от пассажиров деревянными же переборками. На пироскафе было пусто — он дремал, погруженный в летаргию, и Кей, следом за Лэндоном поднимаясь по шатким мосткам, протянутым над озером, молчаливо изумлялся, почему никто не сторожит его, не спрашивает билеты, не преграждает дорогу внезапно нагрянувшим гостям. — Кто им управляет? — наконец решился спросить, когда они прошлись по скрипучим доскам безлюдной палубы, мягко шатающейся под ногами, и остановились у одной из подернутых морозной росой скамеек. — Почему здесь никого нет? Похоже на корабль-призрак. Лэндон удовлетворенно хмыкнул — сравнение ему явно понравилось, — устало опустился на скамью, прислонив к ней тяжелый виолончельный футляр, поморщился от ледяной сырости, и, глядя за борт, где плескалось так невесомо, что глаза за медленно и неохотно отступающими подводными сумерками почти различали чистейшее песчаное дно, заговорил, доставая очередную сигарету из помятой пачки: — Раньше им управлял неразговорчивый такой старикан, бирюк и с виду настоящий морской волк, хоть, говорят, ни разу и не видел моря. Он живет во-он там, — господин Валентайн наклонился, ткнул зажженной сигаретиной куда-то в неопределенную точку на берегу, и Уайт, приглядевшись, сумел различить в отдалении нечто, очертаниями смутно напоминающее покосившуюся серую хибару. — По крайней мере, до воскресенья он здесь; нам повезло, что день сегодня будний, а то еще сутки прождали бы парома, если только не удалось бы привлечь внимание каких-нибудь случайных рыбаков. Что же до отсутствия других пассажиров… иногда ты искренне меня поражаешь, Ключик. Ты разве заметил у нас хоть каких-нибудь попутчиков? Не так много желающих посетить это сказочное захолустье, как видишь, так что весь паром сегодня в нашем полном распоряжении. Старикан обычно появляется ближе к отплытию, куда ему спешить? У нас есть еще около часа, можешь подремать, — он недвусмысленно похлопал себя по плечу, этим нехитрым жестом разрешая прислониться и прикорнуть — предложение, ввиду подкосившей Уайта усталости, довольно заманчивое, если бы не скрывающееся за ним потайное дно: касаться сударя Шляпника становилось с каждым часом — не днем даже — опаснее, и юноша хорошо это понимал. — Нет уж, спасибо, — отказался он, осторожно присаживаясь на край их общей скамейки, покрытой талой изморосью, и хорошенько разглаживая полы длинного пальто, чтобы не промокнуть. — Я лучше так подожду. Господин Валентайн на это лишь равнодушно пожал плечами, оставляя за Уайтом полную свободу выбора, и тот, неловко поерзав на своем месте и с трудом подавив зевок, стекленело уставился на хижину, намагниченно притягивая внимание того, кто в ней жил и кто должен был управлять пироскафом. На другом берегу постепенно пробуждался город, облачаясь в дневной свет и вырастая перед взором белизной каменных стен, дубами, буками, пихтами, кедрами и елями, изумрудным ковром омытой утренней росою травы, будто бы и не собирающейся дряхлеть да сохнуть с приближением холодов, рудой и позолотой жухлых листьев, редкими вкраплениями разбавляющих вечнохвойную зелень, розовой лаской запоздалых солнечных ладоней, скользящих по гористым кручам амарантовыми и сусальными белилами, снежными, нераскрывшимися бутонами гибких красноклювых лебедей, парящих над печальной водой. Вырастал отдаленными пастушьими хижинами на отшибе, слепящей и бликующей рябью у самого подножья своей пристани, и седым смогом, понемногу тянущимся из оживших печных труб на одном из откосов Дахштайна. — Что это? — спросил Кей, приглядевшись к трубам. — Соляной завод, — тут же отозвался Лэндон, точно только и ждал, что какого-нибудь вопроса. — В Хальштатте добывают соль. Вид он немного портит, признаю, но это — то единственное, на чем держится городок. Хальштаттские печи раскочегаривались, коптя светлое небо, ветер сносил дым вниз по склону, прибивая к воде и оставляя мелким порохом сажи и ошметками гари, но те быстро истлевали, тая и опускаясь на дно. Кей так увлекся разглядыванием городка, что не заметил, как от стариковской хижины отделилась тщедушная и долговязая фигура, направляясь к ним широким и решительным шагом, и очнулся, выныривая из собственных мыслей, лишь когда пироскаф зашатался, ощутив на себе тяжелую поступь рыбацких сапог, а мостки протяжно заскрипели, приветствуя капитана, который… …Который оказался почему-то вовсе не стариком, а худощавым и длинным прыщавым юнцом со спесивым взглядом, каштановыми с рыжиной волосами, тонкими и острыми чертами бледного лица и густейшей россыпью конопушек по щекам, подбородку и лбу. Лэндон явление юнца встретил недоумевающим взглядом, а тот, упорно не замечая направленного на него безмолвного вопроса, прошлепал прямиком к ним и остановился напротив, осматривая единственных своих пассажиров настолько оценивающе, что Уайту сделалось от этого нервозно и неуютно. — Все, что ли? — спросил рыжий паренек по-немецки с дичайшим и очень странным акцентом, забирая причитающуюся плату и сунув деньги в карман бурой штормовки. — С вами никого больше не было? — Полагаю, что никого, — ответил господин Валентайн, и молодой капитан, недовольно сплюнув в воду, поплелся отвязывать швартовочные канаты. Сударь Шляпник извернулся на скамье, недоверчиво глядя, как тот возится на пристани, часто скрываясь из виду за громадными колесами пироскафа, а Кей, проследив за его взглядом, опасливо поинтересовался тихим шепотом: — И где же твой старик? — Понятия не имею, — мужчина нарисовал губами ломаную дугу и потянулся в карман за новой сигаретой. — Может, заболел или помер с концами, кто его знает. Кстати, можешь не шептать — наш паромщик не поймет тебя, даже если услышит. Здесь глухомань, Ключик. Мало кто знает тут келтику — не удивляйся, если встреченные люди тебя не поймут. Хотя… — он припомнил что-то, догадливо сощурил глаза и уточнил: — Ты ведь говоришь по-немецки, не так ли? — Как ты угадал? — искренне удивился Кей. — Боже правый, надо быть полным идиотом, чтобы не угадать этого, Ключик. König Drosselbart, помнишь? Когда я заговорил с тобой про него, ты и глазом не сморгнул и даже не переспросил, что я имею в виду. Разумеется, ты знаешь немецкий, и довольно неплохо, раз уж так быстро сориентировался. — Лэндон устроился поудобнее, усаживаясь вполоборота к мальчишке, пироскаф, которому в утробу подбросили порцию угольного завтрака, начинал довольно урчать, вибрируя паровыми клапанами и выпуская из труб пахучий древесный дымок, и Кей даже обрадовался их спонтанной беседе, зародившейся из пары ничего не значащих слов. — А вас в приюте совсем неплохо подготовили, как я погляжу. Не зря говорят, что из сиротских пансионов выходят самые образованные люди. Что еще вы там изучали? Уайт, которому не слишком понравилось, с какой пренебрежительностью Лэндон отозвался о его альма-матер, уязвленно вскинулся и, приберегая в рукаве задетую и разбереженную гордость, вызывающе сцедил: — Немецкий, английский, французский, латынь и келтику, — и, с удовольствием наблюдая, как уважительно округлились глаза у его взрослого спутника, злорадно добавил, забивая последний гвоздь в крышку гроба чужого необоснованно раздутого самомнения: — А помимо этого — математику, литературу, географию, астрономию, музыку и живопись, и по выходным богословие. — Ого! — присвистнул Лэндон, настолько потрясенный этим откровением, что еще долго сидел, тараща глаза и осмысливая услышанное. — Сдается мне, Пьеро, что ты куда образованнее меня будешь. — Французский мне не очень давался, — хлебнув собственного минутного превосходства и охмеленный им, снисходительно признался Кей, силком выдавливая из себя обманчивую скромность. — И музыка тоже. — Ну, в музыке тебе вряд ли удастся потягаться со мной, — самонадеянно и наверняка небезосновательно заявил господин Валентайн, на короткий миг начиная петушиться, будто вчерашний мальчишка. — Но пять языков, Ключик! Да ты чертов гений. Уайт, польщенный до крайности таким заключением, смущенно прикусил губы и отвел в сторону взгляд, с запозданием начиная чувствовать себя неуютно и неловко, а пироскаф тем временем оторвался от берега и, отправляя к облакам и заводскому смогу хлипкие клубы смолистого пара, медленно двинулся, разрезая озерную гладь, на противоположную сторону Хальштаттерзее. Морозный ночной пар, идущий изо рта при каждом выдохе, поминутно таял, в воздухе теплело, солнце выбиралось из-за лесистых горных маковок начищенным золоченым боком, озаряя долину светом пусть и осенним, но таким ярким, что поневоле слепило усталые глаза. — Эй! — окликнул вдруг Лэндон их веснушчатого капитана и, едва тот обернулся к нему от штурвала пироскафа, спросил, комкая тяжеловесные слова и сглаживая непривычный лающий акцент — кажется, рассудил Уайт, познания сударя Шляпника в языках были настолько скромными, что такой вот компаньон-полиглот, как он, в пути совсем бы не помешал. — Куда подевался ваш старик? — Ему нездоровится, — отозвался новоиспеченный рулевой. — Теперь я временно управляю паромом. А может статься, и не временно, — глубокомысленно и с надеждой добавил он. — Я не очень понимаю этот немецкий, — решился на еще одно откровение Кей, спустившись с высот фантомного пьедестала на бренную землю и смиренно возвращаясь в строй обыкновенных и ничем не примечательных. — Он как-то странно говорит, тот парень. — Само собой, Ключик, — согласно кивнул ему Лэндон. — Знающие люди называют это австро-баварским или алеманским диалектом, здесь правит уйма разных диалектов, и я ни черта в них не разбираюсь, но когда ты отвечаешь по-немецки, тебя обычно всегда понимают. Гораздо важнее то, что английский фунт даже в самой глухой дыре все равно будет в ходу: уж поверь мне на слово, деньги стирают любые языковые преграды. Он, безусловно, оказался прав, этот странный человек, в свои семнадцать покинувший стены отчего дома и с тех пор мотающийся по съемным квартирам, по притонам, которых в действительности было меньше, чем мнил подозрительный Уайт, и по росстаням дорог, ведущих из одного европейского городка в другой, и так — до бесконечности потерявших всякий смысл беспутных дней…⚙️⚙️⚙️
Так уж получилось, что возвращение господина Валентайна поставило Кея в затруднительное положение: перед ним на столе, поблескивая омытыми озерной водой гладкими боками, на белом фарфоровом блюде перекатывался огромный спелый гранат; господин Валентайн принес его специально для своего юного спутника, но тот, ни разу в жизни этого фрукта в руках не державший, сидел и только таращил на гостинец глаза, не зная, с какой стороны к нему подступиться, и стыдясь признаться в этом открыто. Лэндон же, будто назло, уселся прямо напротив, уперев локти в столешницу, устроив подбородок на сцепленных в замок пальцах и всем своим видом сигнализируя о том, что уходить в ближайший час никуда отсюда не собирается. На стене тихо тикали ходики с никогда не показывающейся на глаза кукушкой, чей домик наглухо забаррикадировало просевшей в петлях и наполовину отвалившейся дверцей; быть может, кукушка там все еще и обитала, да только вот выскочить наружу, чтобы прокуковать отмеренное количество раз, уже больше не могла. За окном сыпал мелкой моросью дождь, делая открыточный Хальштатт ультимативно серым, мышастым, невзрачным и малопривлекательным, высовываться наружу в такую собачью погоду не хотелось ни Лэндону, ни его маленькому Пьеро, но первый все-таки выбрался еще с утра, чтобы прикупить где-то горячей еды, бутылку винного пойла, разящего кислой рябиной — даром только рассыпался в бахвальстве, уверяя, что дешевку пить не будет, — и вот этот злосчастный преткновенный гранат, будь он трижды, мрачно думал Кей, неладен. — Знаешь, Ключик, там так неуютно и стыло, что я перепугался и набрал еды аж на три дня, — доверительно сообщил господин Валентайн, зябко поводя плечами в безотчетной попытке отогреться. — Придется нам ее съедать, если не распогодится — впрочем, там одни копчености, хлеб и немного зелени, так что портиться нечему. Еще я взял жаркое и чечевичный суп, вот с ними нужно разобраться первым делом. Уайт украдкой испуганно покосился на гранат, понимая, что, сколько бы провизии ни принес с собой сударь Шляпник, рано или поздно дело дойдет и до странного фрукта, но согласно кивнул: ему тоже никуда не хотелось выходить, пока над озером сеет промозглый горный дождь. — Я совсем не в курсе твоих предпочтений и вкусов, — продолжал болтать мужчина, неспешно скуривая сигарету из новенькой, незнакомой пачки, с куда более резким, горчащим и терпким запахом, чем предыдущие, к которым Кей успел уже притерпеться. — Полагаю, спрашивать, чем кормили вас в пансионе, бестактно и грешно, но, в таком случае, что тебе самому нравится, Пьеро? Кей мотнул головой и еле заметно вскинул в недоумении плечи: вопрос показался ему неуместным — как будто он мог еще и диктовать своему попечителю собственные кулинарные вкусы! По сугубому мнению юноши, это было бы верхом неблагодарного скотского нахальства, но Лэндон не унимался, прожигая своими требовательными медными глазами, и пришлось сдаться, припоминая и со стыдом выкладывая одно за другим все пристрастия; от этого почему-то становилось неловко, так что Кей старался не пересекаться с сударем Шляпником смятенным взглядом. — Лапша с курицей, например, — нехотя выговорил он, нервно кусая только-только оправившиеся от беспокойного путешествия и успевшие слегка зажить, затянувшись здоровой розовой кожицей, губы. — Что-нибудь из баранины… что угодно из баранины. Рыба, запеченная на огне, если это карп или форель, пироги с капустой, жаркое с телятиной и фасолью. Еще вот мороженое и шоколад, но они всегда оказывались слишком дорогими, чтобы покупать… да и вообще, не все ли равно?! — не выдержав, вспылил он. — Чего ты прицепился? Что принесешь, то и съем! — Но я, допустим, хочу тебе угодить, — возразил господин Валентайн, творя вот этой своей заботой что-то ненормальное, противоестественное с Кеем, напрочь лишенным какой бы то ни было заботы от рождения и до недавних дней. — И уж лучше я принесу что-нибудь из приятной тебе еды, чем заставлю давиться едой малопривлекательной — деньги на нее есть, так, в самом деле, какая же мне разница, Ключик? С мороженым здесь, конечно, дела обстоят туго, но вот жареной бараниной и хорошим бельгийским шоколадом я в ближайшее время обещаюсь непременно тебя угостить. Он почти сводил его с ума, и Уайту начинало казаться, что все это скоро рассыплется в прах, развалится, словно карточный домик: появится убийца в чумной маске и перережет ниточку их жизней, Лэндон устанет ждать своей желанной греховной взаимности, Лэндону надоест возиться с бесполезным и скучным мальчишкой, Лэндону… …Лэндону просто надоест, и причин, начинающихся на «Л», было куда как больше в противовес сомнительному явлению чумного преследователя. — Делай что хочешь, — бессильно отозвался Кей, поникая уголками и без того печальных губ. — Какой же ты невозможный упрямец, — недовольно сообщил ему очевидную истину господин Валентайн, в раздражении хлебнув слишком много табачного дыма и морщась от глубокой и горькой затяжки. — Все мои старания сводишь к абсолютному нулю. Скажу тебе откровенно, ничто меня так не бесило по жизни, как эта вот ангельски-невинная блажь добровольного мученичества. Я, между прочим, мог бы еще и картофельные кнодели с грибами принести, если бы точно знал, что тебе они придутся по вкусу, но мне, очевидно, придется каждое слово из тебя калеными щипцами вытаскивать. — Не надо грибов, — взмолился Кей. И добавил уже открыто-честное: — Когда нам в пансионе готовили что-нибудь из них, там всегда плавали мерзкие белые черви. Я на дух грибы не переношу. — Должно быть, эти чопорные воротнички успели у тебя к куче еды вкус отбить, — догадливо заметил Лэндон, притушив разящий гарью окурок в пепельнице. — А мне вот они всегда нравились — я о грибах, разумеется. Помнится, в детстве я как-то нашел в саду грибницу белых поганок, набрал целый ворох и почти что ими отравился, но был доволен как последний кретин. — Я никогда не видел, как они растут, — сознался Уайт. — Не представляю даже, чем отличаются ядовитые от съедобных. — Постой-ка, ты никогда не был в лесу, что ли? — уточнил господин Валентайн. — Только в городских парках, — кивнул юноша. — А когда я мог? Наш пансион ведь находился в городе. — Покажи-ка мне, где именно, — велел сударь Шляпник, поднимаясь из-за стола и исчезая в тусклом коридоре их тихой квартирки, затянутом извечными дневными сумерками, с приближением вечера только густеющими, чтобы превратиться в осязаемую черноту. Голос его, приглушенный стенами, доносился из библиотеки — Кей без труда угадал, куда направился его взрослый спутник. — У них тут где-то должны храниться карты, мне казалось, я видел целую стопку, придавленную глобусом. Сейчас принесу! Он долго с шумом перекладывал потрепанные фолианты, наверняка поднимая летучие цеппелины пыли, и через некоторое время возвратился, зажав под мышкой несколько пожелтевших свитков. Упал обратно в кресло, по привычке закинув ногу на ногу, зажал в зубах новую нераскуренную сигарету и, разворачивая свои многочисленные находки одну за другой, равнодушно отшвыривал их в сторону, на пустующее третье место, где так и остались дожидаться обеденного часа горячие котелки с едой, аккуратно сгруженные в бедняцкую холщовую сумку — Лэндон, когда собирался с ней на улицу, походил не то на обнищавшего аристократа, не то на вольного поэта, больше озабоченного собственной лощеной внешностью, нежели хлебом насущным. Он перебрал почти все свитки, пока, наконец, не обнаружил искомое; развернул, разглаживая и раскладывая на столе между собой и мальчишкой, и спросил, удерживая за норовящие скрутиться обратно уголки: — Вот он, Цюрих. Где ты здесь жил, Ключик? Кей подался навстречу, вместе с мужчиной склоняясь над картой и чувствуя, как вопреки желанию согревается близким теплом, исходящим от чужого, здорового, крепкого и рослого тела. Окинул беглым взглядом длинное, вытянутое помятым жеваным носком Цюрихское озеро, окруженное сизыми склонами и глазурными шапками горных ледников, на секунду зацепился за темнеющую вершину Утлиберга и снова вернулся к городу, что на реке Лиммат. Сейчас, глядя на карту, все его строения, все ратуши, церкви, соборы, биржи, музеи, банки и школы казались не более чем схематичными квадратиками, треугольниками и кружочками, разделенными и испещренными линиями переулков и проспектов, но Уайт приблизительно помнил, где обретался домик, в котором он провел ранние годы своей жизни. — Вот здесь, — он ткнул пальцем, указывая в точку, где сходились две ничем не примечательные улочки. — На пересечении Цельтвег и Штайнвисштрассе. Это было угловое здание в три этажа, обнесенное стальной решеткой забора, с очень густым и тенистым садом… — А гулять вас выпускали? — заинтересованно вклинился сударь Шляпник. — Или вы сидели в нем этакими затворниками до самого совершеннолетия? — Эй! — возмутился Кей, злобно хмуря брови. — Мы же не преступники какие-нибудь! Мы спокойно уходили гулять в город. Правда, возвращаться следовало ко времени, иначе за самовольство в следующий раз так просто уже не отпустят. Были и те, кто сбегал без спросу, но… — А ты, стало быть, был послушным мальчиком, Ключик? — уточнил Лэндон, перебивая и уже практически пожирая его взглядом безо всякого стеснения, мысленно то ли раздевая, то ли забираясь под самые кости, в сердцевину души. — Распорядок дня не нарушал? — Я вообще редко выходил, — огрызнулся Кей. — Мне больше нравилось самому с собой. И что-нибудь рисовать в одиночестве… Когда пироскаф пересек Хальштаттерзее, под мерное рокотание парового мотора плавно причаливая к крепким мосткам подгорного городка, стрелки наручных часов сударя Шляпника уже незаметно подползали к десяти, бодрость, накатившая после бесконечно долгого пути из Праги в Вену и дальше, глухими потаенными тропами, сделалась к этому моменту настолько нездоровой, что Уайт уже бездумно таращил хрусталики глаз, тщетно пытаясь объять взором открывшуюся перед ним панораму насевших друг на дружку пряничных домиков, взбегающих по склону и там же теряющихся бесследно козьих стежек, причесанных чинных зданий с увядающими цветами по оконным горшкам, на последнем издыхании распускающими поблекшие лепестки, и редко-редко курсирующих вдоль пристани местных жителей, степенно вышагивающих по своим делам. Время здесь тянулось медовой патокой: неспешное, ленное, благосклонное ко всякому отринувшему суету, и путешественники, подчиняясь его законам, спокойно, неторопливо и без особого труда подыскали себе жилье, тут же его сняли и, покидав в новоиспеченной квартире весь свой небогатый багаж, с легкой руки господина Валентайна отправились завтракать в единственный имеющийся трактир, принимающий посетителей от случая к случаю и предлагающий в незатейливом меню ровно то, что и так было сготовлено с утра. Потом зашли в крохотную аптечную лавку, приветливо звякнувшую колокольчиком у двери и встретившую камфорным духом, и по возвращении измученному и изнуренному Кею снова пришлось пережить жгучий стыд, когда сударь Шляпник осматривал его ноги, вспухшие и покрасневшие, ощупывал длинными и мозолистыми музыкальными пальцами, тщательно натирая заживляющей мазью каждый порез. Улочек в Хальштатте оказалось всего две, и прогулка по ним занимала не более десяти минут, а если совсем замедлиться и много говорить, можно было постараться растянуть и на половину часа, но не больше, что Лэндон с Кеем старательно и проделывали, постепенно все ближе и лучше узнавая друг друга. Первая неделя по приезду расщедрилась, радуя их чистым небом, хрустальным студеным воздухом по утрам и ночным антрацитовым куполом, щедро сбрызнутым парным альпийским молоком. Деревянные лодочные сарайчики нависали над самой водой, чаще безмятежной, чем взрезанной тревожной рябью, по ним взбирался дикий виноград, оплетая густой сетью резных рдеющих листьев, сосны и кедры возвышались дремучей стеной, кое-где обнажая исподний гранит Дахштайна, мостовая приятно принимала стопы подогнанной кромка к кромке брусчаткой, пружинила будто даже, а по вечерам вдоль озера загорались лантерны подвесных фонарей, рыжим теплом разгоняя синюю туманную хмарь. Доходили до небольшого водопада, бегущего с ледников, обязательно останавливались, чтобы посмотреть, как часть стремительных струй еще у самой вершины утеса попадает в грохочущий водопроводный желоб и несется вниз по трубам, где уже громоздкий городской насос, установленный на центральной хальштаттской площади, натужно чихая и кашляя, перекачивает их дальше в жилые дома и соляные копи. Подставляли сложенные горстью ладони, жмурясь от сведенных холодом зубов и бьющей в голову самым трезвым хмелем свежести, и пили кристальную воду. Смеялись, если брызги неловко разлетались, попадая за воротник или заливая целиком только просохшие после точно такой же недавней оплошности сапоги, смотрели друг другу в глаза чаще и дольше, и Кей на миг забывался, отвечая Лэндону открытой и искренней улыбкой. Потом вспоминал, конечно, пугался, подбирался и долго шел рядом молчаливым встревоженным журавлем, прерванным на середине шального танца сводящей с ума весны. Соляной завод чадил в небеса черными ржавыми соплами, но Кей приучился этого не замечать; раз в неделю к площадке на одном из горных склонов, поначалу принятой юношей за площадку смотровую, приставал дирижабль: подтекал, разворачивался пузатым дынным боком, выкрашенным в сияющую стальную краску, и зависал, сбрасывая книзу сразу несколько гайдропов, а у причальной вышки уже с готовностью подхватывали швартовочные тросы, связывали их с тросами другими, припаянными к каменной тверди, и лебедкой подтягивали весь дирижабль за нос к вершине мачты, а чтобы не вращался наподобие флюгера, подвешенную к аэростату с баллонетами гондолу и всю кормовую часть жестко крепили веревками к врезанным в скалы крючьям. Дирижабль оставался болтаться над Хальштаттом до вечера, а в шесть часов отчаливал обратно, поднимаясь в небо и уносясь в неведомые дали выскользнувшим из пальцев шариком, доставшимся в подарок от печального клоуна из бродяжьего цирка, и Уайт провожал его долгим задумчивым взглядом, гадая, куда уходит воздушный странник. «В Дублин, — как-то раз ответил на сорвавшийся с губ вопрос господин Валентайн. — Именно тот, что цвета стали, уходит в Дублин с грузом соли, а через некоторое время возвращается обратно за следующей партией». Время от времени появлялись и другие дирижабли, не такие внушительные и ярче окрасом, но все они рядом с «Mactíre Bán» казались пестрыми, аляповатыми и крикливыми попугаями на фоне величавого и гордого орла. Лэндон показал и тропу, ведущую ко входу в соляные шахты — она начиналась прямо за кладбищем часовни Святого Михаила, а в самой часовне Уайт с трепетом обнаружил целую тысячу черепов, не меньше: все они лежали на мореных деревянных полках безмолвными свидетелями зарождения и жизни Хальштатта, каждый из них был расписан узорами луговых цветов, каждый — с нанесенной чьей-то заботливой рукой датой ухода в иной мир обладателя той или иной черепушки. Место это насквозь пропиталось смертью, но смертью спокойной, навевающей грусть, а вовсе не страх; пахло ладаном, пахло драгоценными эфирными маслами, истлевшим до стерильности прахом, сыростью каменных стен и восковым нагаром оплавившихся свечей. Господин Валентайн объяснил Уайту, что сначала умершего провожают по привычному церковному обряду, кладут в гроб и действительно зарывают в землю, но через некоторое время выкапывают обратно, просушивают оголившиеся и растерявшие остатки плоти кости и украшают таким вот странным образом, оставляя в часовне на вечное хранение. «Пусть тебя не пугает подобное… варварство, Ключик, — говорил Лэндон, возвышаясь за спиной оторопевшего Уайта и с завидным равнодушием оглядывая убранство костницы. — Оно лишь на первый взгляд варварство, а при ближайшем рассмотрении — вынужденная и неизбежная мера: хоронить усопших здесь негде, кругом горы, а долбить в скале ради каждого почившего персональный склеп — дело затратное и способное свести прежде времени в могилу еще с десяток ни в чем не повинных человек». Побывав в костнице, они поднимались вверх по тропе и заканчивали свою прогулку у черного зева шахты: внутрь тянулись рельсы для вагонетки, низкие давящие своды наседали на ненадежные деревянные балки, рассохшиеся от времени, где-то в глубине поблескивал шаткий фонарь, покачивающийся на сквозящем ветру, тянуло загробным холодом, и от одного только вида этой дыры, ведущей прямиком в преисподнюю, Кея до дрожи пробирало мурашками по спине. Он смотрел и думал, что никогда не хотел бы спускаться в это жерло исполинского горного дракона, что обширная сеть коридоров, прорубленная жалкими муравьишками-людьми, однажды легко и непринужденно схлопнется, раздавив всех, кому не посчастливится оказаться в этот роковой момент внутри, размозжив в лепешку скелет и мясо или же замуровав в ловушке без хода и выхода, обрекая на медленную и мучительную смерть. По вечерам Лэндон варил себе кофе, представляясь Уайту редкостным чудаком, напрочь попутавшим время суток, и, устроившись в глубоком кресле у себя в комнате, служившей им одновременно и гостиной для совместных посиделок, мешал тот с молочным ликером, наполняя их квартирку запахом крепленого сахара и бодрящих африканских зерен. Уайт притыкался где-нибудь поблизости, на приземистом диване с потрепанной бархатной обивкой или прямо на полу, ближе к жаркому каминному огню, где потертый турецкий ковер, пляска пламенных отсветов по стенам, сполохи искр вверх по дымоходу и струящееся по жилам тепло. Он раскопал в библиотечных залежах чистые, хоть и пожелтелые, бумажные листы и обломок надкусанного и с чувством погрызенного кем-то грифельного карандаша, и мог теперь рисовать, временно погружаясь в одному ему ведомые волшебные миры. Господин Валентайн тогда брал со столика книгу, тоже заимствованную из чужой библиотеки, и углублялся в чтение, хотя надолго его обычно не хватало — чтиво мужчине быстро надоедало, книга, едва ли изученная еще на пару страниц, возвращалась обратно, а все внимание неизменно приковывалось к соседствующему с ним мальчишке. «Что ты там рисуешь, малёк?» — спросил он как-то раз, долго обласкивая его внимательным теплым взглядом. Уайт вздрогнул, не ожидав подобного вопроса, твердо убежденный, что его увлечения сударя Шляпника волнуют не больше, чем кривой полет последней осенней мухи, но на него уже глядели с затаенным интересом, вопрос уже прозвучал, разбив обособленную тишину, и ничего другого не оставалось, кроме как, сгорая от стыда и стеснения, протянуть мужчине бумажный лист, где зарождался, собираясь в бесконечное дальнее плавание, воздушный корабль. Воздушные корабли часто приходили теперь к Уайту во снах, и был ли тому виной покоривший его «Mactíre Bán» или выполнившая опасный акробатический кульбит трюкачка-судьба, но пальцы рисовали их сами собой, стоило только потянуться к грифелю, а грифелем — к бумаге. Лэндон хвалил его корабли, Лэндону нравились его корабли, как и все, что выходило из-под художественных рук мальчишки, и через некоторое время Кей перестал смущаться собственных рисунков, охотно делясь ими со своим взрослым спутником. А еще позже, когда Хальштатт совсем замирал, погружаясь в черноту горной ночи и гася огни в уснувших окнах, когда на двух его коротких улочках не оставалось ни души, и можно было услышать, как шепчутся повстречавшиеся ветры в древесных кронах, как журчит водопад, сладко плещется озерная вода и потрескивает от сырости оставленный до рассвета дежурный фонарь на пристани, Лэндон с Кеем выходили на прогулку, наслаждаясь уединением, добирались до границы города, где заканчивалась брусчатка и начиналась покрытая изморосью шелковая трава, смотрели на звезды, отражающиеся в непроницаемой глади Хальштаттерзее, и через некоторое время им начинало чудиться, будто именно здесь прорастает до сердцевины земли исполинский ясень Иггдрасиль, соединяя грядущее и былое, мир живых и мир тех, кто отмеренное им уже отжил. И тогда Лэндон, уловив мгновение податливой беспомощности, обвивал махнувшего на все рукой Кея за плечи, притягивал к себе, согревая в будто бы случайных объятьях, а после, ухватив ладонью за затылок, мягко сминал занывшие от желания пряди, чуть тянул их книзу, заставляя запрокинуть голову, и со зрелой вседозволенностью целовал бесстыдно раскрывающиеся навстречу губы. — Ты что, не любишь гранаты? — наконец — а рано или поздно это непременно должно было случиться — спросил господин Валентайн, после разделенного на двоих горячего обеда откупоривая с характерным хлопком выскочившей из заточения пробки и повеявшим в воздухе бражным душком припасенную бутылку вина. — Я же для тебя его принес. Молодому организму, вынужденному томиться в горах, особенно нужны свежие фрукты, разве же я не прав? Кстати, его не так-то просто было здесь купить, если ты думаешь, что это такой грошовый уличный фокус, взял да и вытащил из шляпы. — Ты опять пьешь, — недовольно заметил Кей, враждебно косясь на бутылку — его опыт столкновения с пьяными людьми хоть и был небогатым, но ничего хорошего в себе не нес, и незримая звериная шерсть всякий раз поднималась дыбом на загривке, едва на горизонте появлялся нетрезвый и потенциально опасный человек. — А что еще здесь делать? — невозмутимо развел руками сударь Шляпник, кивком указывая за запотелое окно, где клубилось грозовыми тучами Хальштаттерзее и гуляка-ветер, бросаясь вниз с утесов бесстрашным и бессмертным самоубийцей, завывал в печных и каминных трубах. — Развлеки меня — тогда я, пожалуй, и откажусь от такого сомнительного времяпровождения. И ты не ответил на мой вопрос, Ключик. Ты не любишь гранаты? Пришлось сознаваться, чувствуя себя распоследним деревенским дурачком, а Уайт к этому времени начал постепенно отвыкать от прежнего никчемного существования и всякий раз ощущал себя уязвленным, когда то где-нибудь проскальзывало, в житейских мелочах неизбежно напоминая о себе: — Я… не знаю. Лэндон, хвала ему, мгновенно сообразил, в чем дело. — Ты что же, никогда их не видел? — Видел, конечно! — неприкрыто оскорбился Кей. — Но ни разу не пробовал. — Тогда понятно все, — господин Валентайн отставил фужер и бутылку с вином в сторону и подтащил к себе блюдо, принимаясь за хитрый фрукт. — Так бы сразу и сказал, Пьеро. Сейчас объясню тебе, как с ним обращаться. Он откинулся в кресле, опасно балансируя на покачнувшихся ножках, подхватил с разделочного столика возле очага кухонный нож и вернулся обратно, перекатывая гранат набок и срезая корону-чашелистик вместе с кругляшом бордовой корки. Сделал по кругу несколько неглубоких надрезов, обхватил руками, надавив и потянув в разные стороны, и вместе с треском спелых зерен, брызнувших багряным соком, разломил на несколько частей. Придвинул блюдо обратно, заставляя Кея все так же потерянно взирать на скопление полупрозрачных зернышек с белесой сердцевиной, похожих на кладезь рубинов в аллювиальной россыпи, и, понимая, что лучше всего будет показать на собственном примере, подхватил несколько штук, отправляя себе в рот. — В общем, надеюсь, что тебе понравится, — рассеянно заключил он, несколько сбитый с толку тем, что принес мальчику-ключику неведомое чудо-юдо, экзотическое и ни разу не опробованное. Уайт несмело потянулся, повторяя за ним, медленно прожевал, приняв вид до забавного сосредоточенный и выжидающий, и благодарно кивнул: — Нравится. Спасибо! — «Спасибо, Лэндон», — тут же, чтобы разом все испортить, поправил его сударь Шляпник. Заметив, как каменеет и вытягивается мальчишеское лицо, уже недовольно прибавил: — Можно ведь уже назвать меня по имени хотя бы раз, малёк. Мне, если ты вдруг сомневаешься, было бы приятно. Кей назвал бы его по имени. Он назвал бы его как угодно уже сто раз и столько же часов назад, если бы только не одно существенное препятствие: господин Валентайн не был бескорыстным благодетелем, притязающим на роль отца, старшего брата, наставника или даже хозяина, волею судьбы подобравшего себе бесплатного и по гроб обязанного слугу — человек этот претендовал совсем на другую роль, пугающую мальчишку куда как больше, чем пожизненное рабство в услужении у своего случайного спасителя, поэтому и сейчас Кей оставался так же нем, как и на протяжении всего их совместного пребывания. — Вот же черт, — выругался Лэндон, прибавляя туда же и парочку слов покрепче. — Неужели это так сложно, что ты всякий раз сидишь и таращишься на меня, будто рыба, вконец проглотившая немой язык? Чем тебе настолько не угодило мое имя? Оно вполне благозвучное — так, по крайней мере, мне всегда казалось… Ешь гранат! — Не буду! — уперся все крепчающими бараньими рогами Уайт. — Обойдусь как-нибудь. Сам его ешь! — Что-о? — протянул господин Валентайн, потрясенно вскидывая голову и мрачнея обычно располагающим к себе лицом, выдающим недовольство проступившими на скулах желваками и сталью в глубине ожесточившихся глаз. — Это еще что за выходки? — Не буду есть твой гранат, — испуганно отчеканил упрямый Кей, по своей наивности решившийся вступить в открытое противостояние и не понимающий еще, что соперник ему достался явно не по зубам. — Не будешь, значит, — подытожил Лэндон, поднимаясь из кресла, и это послужило для Уайта тревожным сигналом, заставившим подскочить с места, напряженно впиться пальцами в столешницу и замереть встревоженной ланью, в любую секунду готовой рвануть, непонятно куда и зачем. Естественно, на сударя Шляпника его порыв подействовал точно так же, как подействовал бы и на любого хищника: если потенциальная жертва зачем-то убегает, надо перво-наперво ее схватить, а уж потом разбираться, в чем было дело. Он выбрался из-за стола, преграждая мальчишке выход из кухни, и Кей, в чьем неискушенно девственном воображении тут же замельтешили картинки одна страшнее другой, распахнул в ужасе глаза, отшатываясь и влипая спиной в обитую грубой древесиной стену. На пол посыпались задетые им лакированные ложки, в строгом порядке развешенные по старшинству, слетел с вколоченного гвоздя домотканый узорчатый рушник, и когда Лэндон, праведно возмущенный несоизмеримой по масштабам со всем происходящим истерикой, решительно шагнул вперед, чтобы перехватить, встряхнуть и остановить мальчишку-ключика, тот уже дошел до кульминации в своем персональном кошмаре: чудом балансируя на проминающемся под ногами и пошатывающемся кресле, вскочил сначала на него, оттуда — на стол, ловко обогнул бутылку с фужером, переступил через опустевшие тарелки и нетронутый гранатовый плод раздора, постигая и шлифуя тонкое искусство ускользать от погони, быстро соскочил на пол и, поднырнув под вскинутую руку промахнувшегося мужчины, вылетел в коридор, вдруг со всем отчаянием понимая, что деваться-то ему, по сути, и некуда. Даже если выбежать из квартиры на улицу, снова — хотя на сей раз это того и не стоило, угроза была смехотворно мала, — сбивая в кровь едва успевшие затянуться стопы, даже если одолеть все две улочки Хальштатта, все равно, как ты ни крути, некуда. Где-то на задворках сознания понимая это, он не стал и пытаться, а всего лишь шмыгнул в гостиную, гонимый страхом оказаться пойманным и инстинктивно чуя, что тогда сударь Шляпник может сделать что-нибудь… Что-нибудь такое, от чего при ясном рассудке, не замутненном ни яростью, ни азартом, ни алкоголем, всеми силами старался воздерживаться. В гостиной уже сгустились бумазейные тени, переползая по стенам от одного края потрескивающего углями камина и до другого; Кей, загнанно вдыхая спертые сумеречные атмосферы, бросился в темноту, мгновенно осевшую на плечи и спеленавшую по рукам и ногам нехитрым жизненным правилом: догонялки, жмурки, пятнашки — все они закончатся безоговорочным поражением, коль затеял их с тем, кто заведомо сильнее тебя. Конечно, если только не собираешься всерьез убегать. Господин Валентайн замер на пороге, не торопясь входить в комнату, и, упершись ладонями в дверной косяк, впился взглядом в затравленно озирающегося мальчишку. — Нет, мне все это даже по душе, Ключик, — заговорил вдруг он надломленным голосом, с которым явственно и безуспешно пытался сладить, — и мы непременно продолжим, но сперва все-таки объясни мне, какого черта ты от меня убегаешь? Уайт и хотел бы объяснить, да не мог. Хотел бы поведать взрослому и повидавшему жизнь сударю Шляпнику, как последние дни балансирует на тонкой леске, натянутой над пропастью, как боится не только того, что вызволивший его из Блошиного дворца мужчина однажды потеряет терпение, но и того, что сам он, помешавшийся на своем спасителе, охотно и добровольно шагнет в эту черную и бездонную пустоту. — Потому что ты бежишь за мной! — вместо этого огрызнулся он. — Какого черта ты бежишь за мной?! Не буду я есть твой гранат, сказал ведь уже! Чего еще тебе от меня надо? — Чего мне от тебя надо? — призадумавшись, хмыкнул Лэндон и, отлипая от дверного проема, сделал колеблющийся и опасный шаг вперед. — Хочешь знать, чего мне от тебя надо? Может, настало самое время поговорить начистоту, Ключик? Я расскажу тебе, чего хочется мне, чтобы между нами не оставалось больше недомолвок, раз уж ты упорно продолжаешь прикидываться наивным простачком. — Он двинулся дальше, облачаясь в темноту как в плащ из ночной холстины, а каминные сполохи, обгладывающие остатки головешек рыжими лисьими языками, лживыми мазками рисовали на его зрелом лице зловещие черты. — Мне надо, во-первых, послушания. И это не моя блажь, легкомысленный ты мальчишка, это — обязательное условие нашего с тобой совместного существования. Если будешь меня слушаться, то увидишь, что я всегда без исключения ласков, заботлив и стараюсь угодить тебе, в противном же случае… — Лэндон помолчал и, сцеживая сквозь зубы, сказал уже тверже, поясняя на примере: — Это значит, если я говорю: «ешь гранат» — значит, ешь этот чертов гранат и не смей мне перечить! Тебе ясно? — Нет, — одурев от собственной дерзости, выпалил Кей, заметавшись глазами по комнате и спешно выискивая пути к отступлению. Он действительно не понимал, почему должен неукоснительно выполнять каждую команду, каждую прихоть этого человека, пускай и спасшего ему жизнь, но ведь не для того же, чтобы всю ее тут же таким своеобразным способом и отнять, зажав в волевом кулаке и ни на миг не выпуская больше на свободу. — Это ненормальное требование, и я не буду… — Первое «нет» я приму к сведению, — перебив, дал ему пугающее обещание сударь Шляпник, — и с ним мы разберемся позже. Я еще не договорил, Пьеро, так что помолчи и послушай. Во-вторых — но тут я требовать не стану, к величайшему для меня сожалению, тут я могу лишь хотеть и уповать на взаимность, — мне нужен ты, пригожий мальчик. Я заболел тобой, еще пока ты убегал от меня в Блошином дворце… — Заметив, как столбенеет Уайт и вытягивается его лицо, схлынув до молочной белизны, он, превозмогая раздражение и обиду, добавил, делая каждое слово предельно понятным, предельно доступным и простым: — Тебе объяснить на пальцах? Мне нужно твое юное тело, твоя девственная попка, я хочу всаживать в нее свой член до тех пор, пока ты не начнешь стонать, извиваясь подо мной и умоляя о чем-нибудь: «сильнее, Лэндон» или «пожалуйста, хватит» — мне нет разницы. Кей, и без того все понимающий слишком хорошо и в подобной азбуке не нуждающийся, почти что умер, костенея внутри каждой жилой, каждой клеточкой обезумевшего существа, охваченного незнакомой дрожью; на подкосившихся ногах, спотыкающийся и твердо убежденный, что вот теперь попадаться ни в коем случае нельзя, отступил еще на пару сбивчивых шагов, влез на кровать, запинаясь и путаясь в перевернутых одеялах, которые Лэндон не имел привычки по утрам застилать, и кое-как перебрался на противоположную сторону, двигаясь так мучительно медленно, что его ловчему не надо было даже торопиться, чтобы вновь преградить дорогу, выжидая, когда же беглец сам попадет в истосковавшиеся руки. — Послушай, мальчик-ключик, — видя, что откровения его не просто не сработали, а еще и усугубили и без того непростую ситуацию, мужчина постарался воззвать к какому-то там рассудку, давно отправившемуся в дальнее плавание и оставившему своих владельцев в свободном помешательстве. — Разве тебе никогда не хотелось… твердой руки, назовем это так? — Не хотелось! — быстро отрезал Уайт, напрочь игнорируя жалкие попытки к перемирию. — Не хотелось мне ничего! Я вообще никогда ни о чем таком не… не думал. — Ну, так подумай, — посоветовал ему сударь Шляпник, чутко следя за каждым порывом и не давая проскочить, выбраться из ловушки и благоразумно запереться в собственной комнатке или библиотеке, пережидая бурю. — Самое время подумать об этом. — От… отцепись, — промямлил Кей, заплетаясь предавшим языком. — Я сказал, что ты аморален… Я не знаю, как можно такого хотеть… — Он врал, он давно уже постигал и сам. Видя, что путь отрезан, вскарабкался обратно на кровать, насильно разгибая заржавевшие суставы, и быстро перелез назад к камину, чувствуя понемногу возвращающуюся в конечности скорость. — Не понимаешь? — прорычал господин Валентайн. — Что же тогда так податливо открываешь свой рот, когда я беру и целую тебя? — Потому что ты чокнутый, — в отчаянии выдохнул Уайт, взгромождаясь на диван и уховерткой выкручиваясь из-под цапнувшей воздух пятерни, пока еще даже не пытающейся всерьез его поймать, а лениво пробующей на вкус затеянную игру. — Ты чокнутый извращенец, содомит, а что я могу с этим сделать?! Я не хочу из-за тебя сгореть потом в аду! — Ах, сгореть в аду, значит! — окончательно разозлившись, рявкнул Лэндон, бросаясь следом за мальчишкой и почти вцепившись ему в кружевной манжет — лебединое крыло взмахнуло, забилось в агонии силков и с треском рвущейся ткани выскользнуло на волю, а Кей, затравленно дыша, кубарем отлетел от преследователя на пять шагов, сшибая стулья, опрокидывая напольный подсвечник, перевернув саквояж и едва не уронив недовольно загудевшую виолончель. — Кара небесная, вот чего ты боишься! Предлагаешь мне гореть в постылом одиночестве? Какое жалкое лицемерие, Пьеро! Неужто ты думаешь, будто тебя в награду за притворство ждет блаженство в райских кущах? Думаешь, будто для этого достаточно просто не делать того, что сделать хочется, и по воскресеньям получать эти свои уроки богословия? Это не сработает, малёк, и никогда не работало! И, раз уж речь зашла о нарицательном Содоме, которым ты меня так охотно клеймишь… Он вдруг оставил наскучившие ему вальсирующие и плавные танцы, позволяя запрятанной в жилах и мышцах взрослой мужской силе полностью проявить себя, разом лишая неоперившегося еще юнца всех обманчивых преимуществ, в какие тот успел самонадеянно уверовать — в две короткие секунды преодолел разделяющее их расстояние, поймал потерявшего равновесие Кея у каминной решетки, обхватил поперек туловища, не давая свалиться в тлеющий очаг, и, игнорируя вопли и без особого труда справляясь с брыкающейся и отбивающейся жертвой, яростно барахтающейся в жестком кольце сомкнувшихся на животе рук, швырнул на кровать, наседая сверху и вдавливая лицом в барханы одеял и подушек, терпко и пугающе пахнущих чужим возмужалым запахом, волнующим, горьковатым и хмельным, что кофе с ликером по вечерам. — Поговорим об участи, постигшей непокаянный город, — оседлав его бедра, вальяжно устроившись сверху и обстоятельно заламывая мальчишке тонкие руки, чтобы перехватить запястья чуть ниже лопаток, заговорил Лэндон, явно довольный тем, что наконец-то изловил допрыгавшегося тощего и юркого кузнечика. — Устроим вечер духовных бесед, раз уж обстоятельства к ним располагают. И почему вы все как будто бы читаете, как будто бы видите, но упорно не желаете осмысливать то, что видят ваши зашоренные глаза? И за что же, по-твоему, Ключик, был стерт с лица земли несчастный Содом и все его жители? — Ты сам знаешь, — промычал Уайт из подушек, но так тихо, что остался никем не услышанным. Пришлось прогнуться в спине, запрокинуть голову, жмурясь от лезущих в глаза и рот спутанных прядей, и, впрок хлебнув дефицитного воздуха, еще раз повторить. — Я, быть может, знаю совсем не то, что знаешь ты, — возразил ему господин Валентайн, таким ответом совершенно не удовлетворенный. — Мне нужно, чтобы ты озвучил свою версию. Кей хорошо понимал, что от него все равно не отстанут: крепкие колени стискивали бедра, палящие ладони пленяли кисти, под возвращающейся по каплям выдержкой начиная дразняще оглаживать нежную кожу на запястьях, большими пальцами выводя на них круги. Пришлось, дотла сгорая от стыда, вытолкать из себя запретный и мучительный ответ: — За то, что мужчины… сношались с… с мужчинами. — Где вы только все это берете, хотел бы я знать, — задумчиво хмыкнул Лэндон. Высвободил одну руку и устало отер вспотевший лоб. — А я вот отчетливо помню, что жители этого города вкупе с его собратом-Гоморрой погрязли в грехах: прелюбодействовали, нарушая супружескую верность, жили во лжи, потворствовали злодейству, притесняли слабых и неимущих… Так написано в Книге, которую ты читал по воскресеньям, Ключик, можешь поверить мне на слово, если не помнишь сам. А потом… — Он уселся поудобнее и, склонившись к юноше, заговорил ему на ухо доверительным шепотом: — …А потом к ним прибыли двое ангелов, и жители Содома, прознав о чужаках, захотели над ними поглумиться, изнасиловав, и вот тогда, конечно, город сгорел. Видишь ли, Бог не будет судить людей за взаимные чувства, но люди слишком тупы, чтобы это понять. Уайт, вжатый в постель и полностью обездвиженный, продолжал лежать молча, и сударь Шляпник, чья тирада, должная произвести на мальчишку хоть какое-то впечатление, улетела в молоко, снова почувствовал, как теряет терпение и от шаткого спокойствия возвращается обратно к едва утихшей злости. — А знаешь, Пьеро, я нашел для нас идеальный компромисс, — едко и желчно начал он, и Кей, ощутив неладное, завозился под ним, безнадежно мечтая выбраться. Господин Валентайн выждал, пока юноша прекратит ерзать, и озвучил самое больное, что только могло взбрести в пораженную изощренным недугом голову: — Изнасилование. Если я тебя изнасилую, ты останешься незапятнан и чист перед Богом, даже при условии, что исхитришься получить от этого некоторое удовольствие — вся вина за случившееся останется на мне. Такой вариант тебя устраивает? Он потянулся, легонько стиснул пальцами пылающее алым пожарищем мальчишеское ухо, и принялся медленно оглаживать завитки ушной раковины, мягко массируя и сминая в умелых пальцах чувствительную мочку. — Уберись от меня! — собравшись с последними силами, в безнадежной истерике, подкатывающей под самое горло, простонал — почти прокричал — измученный беготней и невыносимыми разговорами Кей. — Если посмеешь это сделать, я никогда тебя не прощу, понял?! — Понял, — сухо отозвался Лэндон. Мигом похолодел, делаясь отчужденным и от этого пугающим вдвойне, резко поднялся с кровати, дергая следом за собой и мальчишку, и поволок его, уже совершенно не способного сопротивляться, куда-то в дальний угол комнаты, где скрутились кошачьим клубком подвижные чернильные тени. — Раз так, то вернемся к первому «нет», которым ты столь опрометчиво швырнулся в ответ на мое требование о послушании. Придется тебя наказать, чтобы ты хорошенько обдумал свое поведение и сделал соответствующие выводы. Заслышав о наказании, Уайт запоздало встрепенулся, снова ошпаренный испугом, задергался, силясь высвободить руки, но не успел: господин Валентайн, отыскав в углу среди сброшенных рыбацких снастей не слишком толстую, но довольно прочную веревку, толкнул мальчишку, осаживая на пол, свел вместе его запястья и, не слушая воплей и возмущений, крепко-накрепко обмотал их вместе, соединяя для верности двойным узлом. Дальнейшее сопротивление Кея было уже бесполезным в принципе: сколько бы он ни упирался, сколько бы ни бунтовал, сколько бы ни орал, проклиная своего оборзевшего спасителя — его волоком дотащили до двери, перекинули веревку через створку, заводя ее ближе к тому краю, где возмущенно поскрипывали от нагрузки старые петли, вздернули повыше, заставляя приподняться на цыпочки и практически уцепиться за верхнюю кромку дверного полотна, и оставили так ненадолго, продолжая по ту сторону таинственные и невидимые глазу манипуляции с ручкой. Уайт на слух угадывал, что Лэндон обматывает веревку вокруг ручки; разобравшись с этим делом, мужчина возвратился обратно, уже на виду у обреченного пленника несколько раз протянул канат под его руками поперек двери, связывая в нескольких местах и окончательно закрепляя эту замысловатую, но вполне работоспособную пыточную конструкцию. Больше он, к величайшему удивлению мальчишки, делать ничего не стал — вместо этого, оставив Кея переминаться на носках, балансируя и выравнивая равновесие, чтобы не повиснуть на стянутых запястных суставах, ненадолго вышел из гостиной, вскоре возвращаясь обратно с так и не тронутой бутылкой мерзкого винного пойла и пустым фужером. Кей извернулся, проследил за ним, проводил косым взглядом до кресла с позабытой в нем книгой, и снова уткнулся носом в крашеную белизну дверного створа, постигая отмеренное ему наказание и пока еще толком не понимая, в чем оно заключается. — Повиси так немного, — велел ему господин Валентайн, этим коротким приказом подводя черту и доходчиво объясняя, что больше ничего с ним делать не собирается. — Дай мне знать, когда раскаешься и осмыслишь свое поведение. Ответом ему послужило фырканье, приглушенная ругань под нос и балетное топтание на цыпочках: мальчик-ключик все еще был уверен, что затея сударя Шляпника смехотворна и никаким наказанием вообще считаться не может, а потому готовился до победного простоять здесь в обнимку с дверью. Лэндон тем временем подтащил сдвинутое во время беготни кресло поближе к камину, спокойно уселся в него, укрывая ноги пледом, наполнил бокал вином, оставляя бутылку рядом с собой на полу, и раскрыл книгу на заложенной странице, вынужденно принимаясь за нелюбимое занятие. Сперва все было хорошо, и Кей выносливо стоял, переминался с ноги на ногу, разводил и стискивал в кулак немеющие пальцы, разгоняя в сосудах вяло текущую кровь. Было скучно и немного тянуло в напряженных стопах, познающих изысканные страдания повенчанных с пуантами балерин и балетчиков, но он терпел в надежде, что сударю Шляпнику эта забава наскучит прежде, чем удастся по-настоящему устать. Лэндон же, время от времени поглядывающий на мальчишку со своего места, молча и хмуро цедил вино, выжидая переломного момента и прекрасно зная, что наступит он намного раньше, чем непокорный Пьеро рассчитывает. На всякий случай все-таки не преминул поинтересоваться, тщетно надеясь побыстрее добиться желанной покладистости: — Ты все осознал? — Ничего я не осознал! — огрызнулся Кей растравленным злобным щенком. — Тогда еще повиси, — с напускным равнодушием отозвался мужчина, пролистывая страницы и едва ли разбирая слова, в которые складывались прыгающие туда-сюда буквы. В тишине ненастного вечера, сгущающегося черничным киселем, миновала еще половина часа, затем минуты незаметно замедлились, растягиваясь до бесконечности, а одуревший Уайт, уставший считать песчинки, сцеженные вселенскими песочными часами, все таращился в выбеленное дверное полотно, тянулся за ним следом, когда подвижные петли немного меняли приевшийся угол, то провисал на суставах, то вытягивался на носках, не понимая, почему уже почти не чувствует ни одного, ни другого, почему такой адской резью сводит сухожилия в стопах и почему чем дальше, тем сложнее становится отыскать хоть какое-нибудь мало-мальски удобное положение. Еще через некоторое время, потерявшее самому себе счет, он, наконец, выяснил, что удобного положения больше быть не может, удобного положения здесь попросту не предусмотрено, а руки и ноги с каждым щелчком ходиков-метрономов охватывает разгорающаяся боль. Боль эта не стихала, как бы он ни старался извернуться, и только усиливалась, приводя в отчаяние. Следовало прислушаться к совету Лэндона и попытаться уже что-нибудь осознать, но Уайт все еще хорохорился, отказываясь смиряться с таким скорым собственным поражением, пока не почувствовал, что ступни его ослабели до дрожи, жилы одеревенели, мышцы преодолели тот предел, до которого еще могли удерживать возложенный на них вес; он еще немного побарахтался, волевыми усилиями буквально вздергивая себя за шиворот и насильно возвращая в привычную стойку, но в конце концов стало невозможным и это — ноги подкосились, предали, и мальчишка повис на замотанных суставах, мгновенно отозвавшихся острой болевой вспышкой. В глаза от боли и обиды набежали слезы, а в груди зародился недоуменный вопрос: для чего он терпит все эти издевательства? Разве не проще было бы вместо этого сейчас окликнуть сударя Шляпника, признать любую вину, освободиться от путов и отправиться на диван с так и не съеденным гранатом, проводя остаток вечера в безмятежном покое? Кей постарался подняться обратно на ноги, и некоторое время действительно продержался на них, но после этого обессилел окончательно, рухнув бесполезным тюком, а слезы, все это время перекатывавшиеся у кромки ресниц, нарисовали по щекам мокрые дорожки, получив разрешение катиться и течь, не стыдясь. Надо было как-то позвать мужчину, привлечь его внимание, в действительности и без того неотрывно прикованное к мальчишке встревоженным взглядом, застывшим между острых крылатых лопаток, но назвать его по имени, особенно после всего случившегося, Уайт категорически не мог. Покатав на языке буквы запретного слова, да так и не сумев ими воспользоваться, он тихо, беспомощно и униженно позвал, срываясь на хрип севшим от натуги голосом: — Господин Валентайн… Лэндон, видно, настолько не ожидал подобного обращения, что поперхнулся, подавившись вином. Откашлялся, постучав себя кулаком по груди, отставил протекший бордовыми каплями фужер и, торопливо поднимаясь из кресла, откликнулся, тоже выдавливая из себя сплошь низкие ноты: — Что, Пьеро? — Я осознал, — пристыженно и беспомощно прошептал Кей. — Я буду вас слушаться. Пожалуйста, развяжите… меня. Он не мог с ним больше даже на «ты», теряя рвущиеся нити-паутинки сблизившего их Хальштатта, и мужчина хорошо это понял. Подошел, обнимая со спины и удерживая от нового падения, ослабил сбивчивыми и неточными движениями узел на запястьях и высвободил затекшие руки, позволяя хлынуть в них мятному холодку, оставляющему на кончиках пальцев колючие перчинки. Выпускать его из объятий, правда, не спешил, продолжая прижимать к груди и постепенно, но основательно разминая оцепеневшие конечности. Потянулся, потерся щетинистой скулой об висок, и зашептал на ухо с легким привкусом вина и вины: — Послушай, малёк… я вовсе не хотел поступать с тобой так. Я всего лишь хотел, чтобы ты научился принимать мою заботу о тебе, если уж не можешь принимать меня. Наверное, я все испортил. И еще, вопреки всем моим ожиданиям, мне почему-то жаль… Мне жаль, что устроил тебе эту пытку. Кею хотелось сказать, что больше так не будет, хотелось впервые, точно важному и дорогому человеку, которого в его жизни никогда не существовало, открыться раскаявшейся душой — раскаявшейся вовсе не в непослушании, а во всем этом ужасном, безвозвратно испорченном ими обоими дне, — но ничего-то он сделать не мог, и только слезы продолжали катиться по щекам апрельской капелью: плотину прорвало, и остановить их поток никак не удавалось. Пальцы Лэндона, добравшись до щек и обнаружив там настоящий хальштаттский водопад, дрогнули, стирая теплые просоленные капли, а губы его, окончательно поникнув, с горечью выговорили немыслимые прежде слова: — Прости… прости меня, Кей. Звуки имени вонзились в сердечную мышцу раскаленной иголкой, и вот тогда мальчишка, скомканно и прерывисто втянув сведенными легкими воздуха, благодарно отозвался, хватаясь за разорванную паутину и соединяя ее обратно надежным и крепким узлом: — И ты, Лэн… Лэндон. И ты, пожалуйста, меня прости.