⚙️⚙️⚙️
Уайт сидел перед ним на стуле, зажатый по бокам твердыми коленями, лицом к лицу, в совершенном спокойствии прикрыв веки, ухватившись исхудалыми и истончившимися пальцами за вязаный свитер и ощущая жар, исходящий от чужой груди, а Лэндон устроился напротив, на покрытой пологом постели, отчего-то нервничая, отчего-то боясь причинить и без того измотанному мальчишке лишнюю боль. — Ты точно хочешь этого? — еще раз спросил он, оглаживая подушечками пальцев меченые белыми рубцами ушные раковины. — В первый раз я не удосужился поинтересоваться твоим мнением, тогда, признаюсь тебе по совести, оно мало меня заботило, я ведь та еще эгоистичная скотина… Но сейчас, мой Ключик, я сильно сдал, я сам лучше лучшего отдаю себе в этом отчет: что-то переменилось во мне и я больше не хочу делать того, что может быть для тебя хоть сколько-то неприятным. — Точно хочу, — кивнул Кей, не раскрывая глаз и не раздумывая. И добавил: — Хочу, чтобы ты и дальше продолжал решать все за нас двоих. Мне так… как ни странно, легче. Я привык доверяться тебе и мне неуютно от мысли, что это может измениться. Лэндон, кажется, его ответом остался доволен, на том же успокоившись и кое-как отринув все терзания. Поднял с покрывала тонкую иглу, откупорил разящую спиртом полупрозрачную склянку, обмакнул комок корпии — в этот раз он мог себе позволить столь тщательную подготовку, зная, что жертва его никуда не денется и не сбежит, — протер хорошенько сталь, плотно обхватил тремя пальцами мягкую мочку, покрытую еле различимым бесцветным пушком, прижимая указательным и средним с внешней, а большим — с внутренней стороны, растянул ее, примерился игольным острием и, совсем прекратив понимать, почему все равно так тревожится за испытанную мальчишкой пустяковую боль, закусил нижнюю губу, протыкая белую кожу. Уайт невольно вздрогнул, крепче сжимая в кулаках свитер, но даже не пикнул; его черные ресницы чувствительно и тонко затрепетали, и все то время, что игла проходила ушной кончик насквозь, надрывая телесную плоть и выскальзывая с обратного края, Лэндон дышал его дыханием, Лэндон был предельно осторожен, Лэндон замечал каждое солнечное пятнышко и каждую мелкую красную точку на юных молочных щеках, запоминая, сохраняя и запечатляя внутренним стоп-кадром, непререкаемым идолом. Проделав отверстие и вытащив причинившую долгожданную боль иглу, он взял с ювелирной подушечки одну из серег, протер и ее проспиртованной корпией — что-то случилось с ним, что-то повредилось в нервах и рассудке после того переломного момента в вентиляционном ангаре, и теперь он, воочию увидевший однажды, как пытаются столкнуть его мальчика-ключика в громадную человеческую мясорубку, по любому нелепому и невообразимому поводу страшился его потерять, — поднес к уху и бережно продел золоченый штурвал, закрепляя на замок. Погладил Кея по взъерошенным пепельным волосам, перепутанным ветром и застуженным дождем, и пока тот, вынырнув из своего временного оцепенения, ощупывал вдетую в саднящую мочку серьгу, заново повторил уже исполненный ритуал с иглой и спиртом, повергая этими излишними предосторожностями юношу в некоторое недоумение. — Тебе очень к лицу, — глухо и скованно заверил, заметив попытки увидеть собственное отражение в сумеречном окне и странным образом их истолковав. — Я тебе и в тот раз говорил, и сейчас повторю: серьги тебе безумно к лицу, мой маленький Пьеро. Уайт ничего не ответил, только смущенно улыбнулся и снова прикрыл глаза, а господин Валентайн, обласкав опасливыми пальцами другую мочку, перешел ко второй части этой интимной церемонии. Когда и с другим ухом было покончено, когда Кей заполучил в распоряжение и второе украшение, Лэндон отложил чуточку пугающие аптечные принадлежности на прикроватную тумбу и, протянув навстречу руки, позвал, повлек к себе, откидываясь на спину и практически принуждая мальчишку взгромоздиться верхом на его бедра. Огладил ловчими ладонями от колен и вверх, перехватил ничуть не сопротивляющиеся руки, обвил запястья кольцами, привлекая все ближе, все теснее, и, как только оказался с ним на расстоянии приоткрытого сердца, сам приподнялся, подаваясь навстречу, обвивая за плечи, жадно впиваясь губами в шею, в колотящийся пульс, в острую косточку кадыка и — Уайт втайне этого ждал — в заново растревоженные мочки ушей, облизывая их языком, обласкивая с особой нежностью и принося нераздельную смесь жгучего блаженства и сладкой боли. Пока губы порхали над чувствительными ушами, руки Лэндона, скользнув по выступающим мальчишеским лопаткам и пробежавшись по выпирающим под рубашкой позвонкам — беготня на пользу молодому организму не шла, выпивая все остатки сил, а накапливал обратно он их издевательски долго, — поднырнул уже под ткань, добираясь до голого тела и безнаказанно его ощупывая. Он любил раздевать его медленно, неторопливо, с поистине садистским восторгом наблюдая, как скованно тупит глаза стесненный и никак не умеющий привыкнуть к подобному мальчишка: Уайту почему-то проще было притереться даже к их физической близости, безропотно и уже почти бесстыдно позволяя проникать в себя, чем к осознанию собственной наготы, и, наверное, Лэндону именно поэтому особенно нравилось вгонять его в смущенную краску. Неспешно перебегая от пуговицы к пуговице, Валентайн расстегивал на нем рубашку, за их амстердамскую бытность порядком поистрепавшуюся и требующую скорой замены, с вожделением касался кончиками пальцев каждого оголяющегося участка бледной кожи, уделяя достаточное внимание соскам, сперва легонько и невесомо их прихватывая и поглаживая, потом ускоряя щипки и под конец почти безжалостно выкручивая, до легкой болезненности, переплетенной с истомой. Наигравшись с сосками, продвигался дальше, надавливал большими пальцами в ямочку солнечного сплетения, вызывая головокружительное и волнительное удушье, и спускался к пупку, погружая в него указательный палец и дразня круговыми движениями. К тому моменту, как руки его избавили мальчишку от сорочки и добрались до брючных пуговиц, у того уже стояло, ощутимо обтираясь о тугую шерстяную ткань, сковывающую отощалые бедра. Лэндон приметил, обхватил выступающую под брюками плоть, помассировал ее, наблюдая, как Уайт учащает дыхание и кусает розовеющие губы, совсем не так, как делал это раньше, без царапин и трещинок, а иным манером, соблазнительно проходясь по ним ровными белыми зубками, и от этого жеста крышу ему окончательно сорвало. — Послушай, мальчик-ключик, — порывисто заговорил он, часто дыша. — Я давно должен был познакомить тебя с этим наслаждением, но в первый наш раз ты так отчаянно отбрыкался, что с тех самых пор я и не пробовал… а зря, ты заслуживаешь, чтобы тебя возносили на седьмое небо, ты заслуживаешь самых изысканных ласк и удовольствий. Слезь-ка с меня… Говоря так, он подтолкнул мальчишку, и тот взволнованно и чуточку перепуганно сполз, не зная, чего ожидать теперь. Замер на боку в угловатой и неестественной позе, выжидающе уставившись на Лэндона снизу вверх, будто наложница на съехавшего с катушек хана, и тогда мужчина, по их незабвенному общему опыту понимая, что делать надо быстро, иначе паника имеет свойство воспламеняться и самовоспроизводиться, множась в объемах, нещадно обхватил под живот, вздергивая кверху и поднимая из лежачего положения на четвереньки. Теперь Кей стоял уже с нервозной скованностью, и зубы, припоминая все прежние уроки, в любой момент готовились безжалостно впиться в подживающие понемногу губы, а господин Валентайн, в который раз пугая до припадка, копался где-то сзади, освобождая его от штанов, стаскивая и оставляя в унизительном и уязвимом положении. Уайта не раз уже трахали в такой постыдной позе, и он с ней почти примирился, пускай и недолюбливал за невозможность касаться и видеть, это с одной стороны, а со стороны другой — если отринуть всю невесть откуда взявшуюся предвзятость — втихаря обожал, и даже очень, за восхитительное ощущение попользованности, которое она невольно дарила: от одного только понимания, что Лэндон его берет, Лэндон входит в него, не спрашивая и не интересуясь его мнением, Лэндон двигается ровно так, как надо ему самому, не считаясь с его комфортом, необъяснимо срывало с катушек, плеч и петель и куда-то полуобморочно несло; порой он умудрялся кончить в этой позиции без единого прикосновения, от одной только ментальной подоплеки и летучих мыслей. Вот и сейчас, оказавшись в «миссионерской позе наоборот», он непроизвольно напрягся, сковываясь во всех и каждой мышце, и покорно застыл, не решаясь ни спросить, ни выказать сопротивления, только послушно дожидаясь продолжения. Лэндон повозился за его спиной — по шорохам Кей догадался, что тот раздевается тоже, не желая, видимо, после тратить время на эти необходимые хлопоты, — а затем вдруг замер, разместившись точнехонько позади и слегка сдавив ладонями половинки худущих ягодиц, никак не собирающихся наращивать желанную мякоть, чтобы можно было мять и тискать, и вкрадчиво произнес, предупреждая все возможные истерики, что непременно обещали последовать за чем-то, о чём у юноши явно начисто вылетело из головы, где память скоропостижно и милосердно подтерла некоторые шокировавшие подробности их первой ночи: — Прошу только, не отталкивай меня и никуда не беги. Заверяю тебя, что процесс этот доставит удовольствие не только тебе, но в равной степени и мне — если, конечно, ты сейчас расслабишься и позволишь нам обоим им насладиться. После его просьбы Уайту сделалось окончательно дурно, подозрительно и нехорошо; он как будто бы начал что-то припоминать, но было уже слишком поздно: промежность обдало горячим дыханием, и язык, бесстыдный пошлый язык, воскрешая все как наяву, пробежался по ней мокрой лаской, облизывая от отзывчивой мошонки до острого копчика. Кей захлебнулся воздухом, подавился им, закашлялся, впил пальцы в постельное покрывало, нещадно комкая атласную тряпку, опустил голову, вздыбив загривок, и еще сильнее окаменел, не в силах выдавить от ужаса ни слова. Он ко многому притерпелся, со многим свыкся, многое принял, позволяя испорченным и умелым рукам шаг за шагом раскрепощать, но этот акт все еще оставался в его сознании горящим табу, пределом, недопустимой вещью, во всех смыслах грязной и — по его же несведущему, но неискоренимому мнению, — неприятной в первую очередь для самого мужчины, который зачем-то извращенец и зачем-то врет. — Не… не надо, — подавленно взмолился, едва почувствовал, как этот язык, успевший к тому моменту хорошенько вылизать все, до чего только добраться мог, замирает на срамной точке и, пощекотав окружившие ее складки, игриво надавливает, собираясь немедленно протиснуться внутрь. — Пожалуйста… не надо… этого. Лэндон вздохнул свинцовой взвесью, но терпеливо отодвинулся — правда, всего на каких-нибудь пару дюймов, — и стоически спросил, заранее готовый к возможному сопротивлению: — Почему? Почему же, мой Ключик? Неужели тебе самому не хочется этого испытать? Кей стиснул зубы, пунцовея щеками до того, что в голове у него подскочило давление и кровь заколотилась гонгами о виски. Помялся немного, но, не умея кривить душой и, тем более, догадываясь, что своим обманом может ненароком отбить у мужчины всякую охоту одарять своего неопытного и скрытно жадного до телесных контактов возлюбленного всякими изощренными интимными ласками, выдавил из себя скручивающую и вяжущую полуправду: — Я бы… не знаю… я бы, наверное… но ведь это… нечисто и… непристойно. — Для кого нечисто? И для кого непристойно? — с тем же ангельским терпением — хотя никаким ангелом он и в помине не был, Люцифером, разве что, — переспросил мужчина. — Для тебя? Или для меня? — Для тебя… нечисто, — раздавленно отозвался Уайт, утыкаясь испаринным лбом в постель и с сожалением чуя, как у него ото всех этих экспериментов и иже с ними разговорчиков все опадает и скукоживается там, где еще минуту назад крепко стояло и сочилось белесоватой смазкой. — И для меня непристойно. — И к черту, — резюмировал Валентайн, подводя ошеломляющий итог тогда, когда от него почему-то ожидали долгих лекций и увещеваний. — Для тебя приятно и для меня приятно, а на остальное плевать. После этого, уловив главную мысль — мальчишке хочется, очень хочется, но через себя переступить ему пока трудно, — он мигом отмел все колебания и, наплевав на чужие мольбы, на ничуть не искренние требования прекратить всё это, на стыдливые ерзанья задом и жалкие попытки куда-то уползти, тогда как в действительности, это отменно угадывалось, никто никуда по-настоящему ползти и не пытался, а лишь проявлял видимость борьбы, он крепко стиснул пальцами верткую задницу и, повторно пройдясь по пышущей жаром промежности животным своим языком, просунул его прямо в анус, пока всего на какой-нибудь кончик, но и этого оказалось достаточно, чтобы поверженный Кей захлебнулся задавленным и быстро проглоченным стоном. Язык оставался внутри, не собираясь никуда деваться, и только проталкивался глубже короткими поступательными толчками, имитируя знакомый юноше ритм, дразнил, вылизывал калящие стенки, выскальзывал всего на миг, обтираясь кругом по кромке и собирая желанный вкус молодых гормонов и пота. Лэндон, слишком много проживший, слишком много повидавший и всему успевший узнать цену, прекрасно усвоил когда-то еще в свои двадцать пять ту незатейливую аксиому, что истинная грязь отнюдь не в близости, она в скотских человеческих поступках, а потому каждое его прикосновение было нелицемерным, искренним и обоюдно желанным. Чем чаще он двигался, чем дальше проникал, доводя несчастного Уайта практически до благочестивого инфаркта, тем меньше у последнего оставалось сил на притворство: забывшись, и без того приученный к творящемуся между ними ежедневному и еженощному блуду, мальчишка дрожал всем своим лозовым телом, покрывающимся росистыми каплями, и, окончательно плюнув на весь свод скрижальных правил, сконфуженно потянулся к собственному пенису, давно уже возвратившему себе былую литую упругость. Потянулся, впрочем, даже не он, а его ссамовольничавшая рука; Кей опомнился слишком поздно, когда пальцы уже сомкнулись на шероховатой головке, отозвавшейся пульсирующей дрожью где-то в сердцевине, в семенном канале. Ему сразу сделалось неловко, он разжал пальцы, будто ошпарившись, и быстро отнял ладонь, но Лэндон, все отменно — и как только успевал? — подмечающий, пришел на смену, успев к этому моменту вымазать себе ладонь какой-то новой пахуче-масляной смесью, тоже наверняка прикупленной до кучи в соседней аптечной лавке. В нос ударил иланговый аромат, голову разом повело, стало почти невыносимо, когда более крупная пятерня оплелась вокруг стройного стебелька, начиная наглаживать вверх-вниз, медленно и размеренно, с каждым касанием не забывая обводить подушечкой большого пальца головку, будто ненароком задевая чувствительную уздечку и размазывая щедро проступающие блеклые капли. Кей уже не сдерживал себя, не находя на это ни причин, ни сил: стонал, дышал загнанным олененком, о чем-то просил, к счастью для себя, не запоминая срывающихся слов, и без зазрения подавался бедрами навстречу Лэндону, чтобы получить еще чуточку больше порочной сладости, только сегодня им опробованной и раскрытой. Ладонь сжалась чуть крепче, жестче обвивая пенис, Уайт всхлипнул, скребнул ногтями атлас, с силой царапнув по нему и едва не прорвав, содрогнулся всем своим существом, инстинктивно сокращаясь мышцами в заднем проходе, и выплеснулся ему в подставленную горсть молочным семенем, перепачкав успокоительно соскальзывающие пальцы. Он совсем не думал, что на этом для него могло все закончиться, даже не предполагал такого грешным делом, успев хорошенько изучить доставшегося ему похотливого самца, каким по сути являлся, если без прикрас, Лэндон Валентайн: редко когда его выпускали на волю, ограничившись альтруистичным односторонним ублажением мальчишеских прихотей, чаще же после еще и пользовали по полной, нисколько не считаясь с тем, что возбуждение у того уже пропало, и тело входящую в него плоть принимало не то чтобы с большой охотой. Не ошибся Кей в своих ожиданиях и сегодня, только вот вместо безжалостно вторгшегося члена ощутил разжавшуюся хватку. Лэндон обошел его кругом и, оказавшись напротив, взгромоздился на кровать, опускаясь прямо перед ним на колени. Орган мужчины невыносимо стоял, перевозбужденный до предела, с натянутой крайней плотью и давно уже выбравшейся наружу головкой, вздувшейся почти до лакового блеска, и Уайт, хоть и все еще ужасно смущаясь этого зрелища, продолжал подглядывать и втайне от самого себя любоваться. Он приподнял голову, уставившись на Лэндона мутными глазами, и увидел, как плывет у того трясинной зеленью взгляд, как жадно дышат приоткрытые губы, предвкушающие и для себя что-то особенное. От быстрой догадки, ударившей молнией, по телу пронесся короткий взрывной разряд, Кею сделалось немножко страшновато и очень волнительно, а когда господин Валентайн, на всякий случай и здесь ожидая возможного отказа или долгих бессмысленных ломаний, сгреб его за челку — почему-то на удивление покорно приоткрыл рот, в первый свой раз пугливо, но безропотно обхватывая губами округлую головку. Он хорошо знал, насколько приятно бывает от оральных ласк, и со стыдом припоминал, как Лэндон когда-то, всего лишь во второй или третий раз присаживаясь на корточки и расстегивая пальцами ширинку на брюках замершего перед ним в немотном оцепенении мальчишки, спросил, нравится ли тому, а получив дерганый утвердительный кивок и сглатывающее движение кадыка на тоненьком горле, силящемся протолкнуть пересохшую слюну, поведал, что дело это называется «минет», и Уайт накрепко заучил слово, с тех самых пор отвлеченно думая, что совсем не прочь был бы сделать его для Лэндона. Он никак не мог решиться и теперь испытывал немалое облегчение пополам с благодарностью за то, что тот силком впихнул ему в рот свое достоинство, он постигал ударивший по рецепторам мускусный вкус, текстуру, податливую твердость и упругую мягкость, будоражащий возмужалый запах и вязкость проступившей на верхушке одиночной капли. Лэндон, кажется, вконец обалдел от его податливости и от языка, пока еще неуверенно и неумело скользнувшего ящеркой по бархатистой чувствительной коже, пробующего и привыкающего к незнакомой терпкости, и толкнулся глубже, наблюдая, как убыстряется натужное дыхание мальчишки, как неловко пытается тот спрятать острые зубки, чтобы ненароком не поранить, и как сминает в руках все ту же покрывальную материю, не смея воспротивиться и смиряясь с занявшим все пространство во рту членом. Челку его Валентайн так и не выпустил, по-прежнему усмиряя в потряхиваемых пальцах и, видимо, собираясь удерживать до победного, опасаясь не слишком красивого и подлого бегства в самый последний, решающий момент. — Расслабься, Ключик, — просяще прохрипел. — Расслабься и ничего не делай, я сам буду контролировать. Сказав так, он легко качнулся, выскальзывая и вновь входя в его рот лишь наполовину, и Уайт, все еще напряженный, все еще перетрусивший и не уверенный, что сможет это вытерпеть — оказалось сложнее сделать, чем мнилось, — только и старался, что оставлять рот открытым да удерживать за губами карябающие резцы. Лэндон не проникал слишком глубоко и двигался хоть и часто, но легковесно, понимая, что мальчишка еще слишком невинен и неопытен; у него хватало выдержки, чтобы не вколачиваться в подставленные губы, и постепенно Кей начал понимать, что все это вполне сносно и вполне ему по силам. А потом, когда толчки еще чуточку ускорились, делаясь пронзительными, проходясь по языку, старающемуся с готовностью обхватить и вылизать округлую толстую головку, уздечку и оплетенную жгутами сосудов длину, вдруг случилось вторичное озарение, от которого тело отзывчиво всколыхнулась, реагируя только-только опавшим и улегшимся органом: его попросту немилосердно трахали в рот, а все внутри почему-то колотило от восторга и морального удовольствия и крутило жилы миндальным соком. Не выдержав этой пытки, юноша потянулся, на сей раз уже не смущаясь ни чужого, ни собственного присутствия, рукой к своему пенису, незаметно для самого себя беря его так, как делал обычно Лэндон; кожа все еще оставалась гладкой от цветочной смазки, пальцы прогулялись туда-сюда, не замечая, как срываются на рваный ритм. Он не сознавал того, что мужчина все это видит, мужчина все улавливает краем глаза и становится сопричастным свидетелем, наслаждаясь редким зрелищем. Губы уже саднило, челюсть сводило нервной судорогой, но Уайт прилежно терпел, догадываясь, что Лэндон мог бы всунуть и глубже и просто его сейчас щадит, от наполненности и тесноты вело каруселью голову и сдавливало грудь, ладонь, орудующая внизу, двигалась сама собой, на одних только импульсах и порывах, стремительно и по нарастающей подводя к экстатической черте, за которой во всем теле вспыхивали и разбивались вдребезги медоносные капсулы, заполняя каждую клеточку живым огнем, и в тот самый момент, когда он сорвался на задавленный еще в самом своем зародыше тягучий полустон, когда Лэндон, кажется, понял, что его мальчик-ключик готов кончить от того, что между ними творится, то недавнюю сдержанность мужчины смело одной неостановимой волной в девять баллов. Лэндон сорвался со своих рамок и тормозов, вошел до самого предела, до покрытого каштаново-рыжелыми волосками лобка и тугой мошонки, и Кей подавился, в уголках глаз защипало проступившими слезами, он терялся и почти издыхал, еле сдерживая рефлекторную тошноту те короткие три или пять секунд, показавшихся ему невыносимо долгими, пока мужчина доходил до точки блаженного невозврата. Он не понял даже того, что кончил без участия собственных блудящих рук, что тело его трясет уже непонятно от чего: то ли от оргазма, то ли от этой пытки, и еще через мгновение с запоздалой паникой ощутил, как сперма, выделяясь с кончика головки, ударяет в инстинктивно сжавшееся горло, наотрез отказывающееся глотать эту чужеродную смесь. Мальчишку колотнуло, но с места сдвинуться он так и не посмел, одеревенев плененной фигурой, и только отвердевал всем, что было у него во рту, пока пульсирующая и знакомо возросшая в размерах плоть терзала его язык, нёбо и, кажется, едва ли не гланды. Он еще долго чувствовал, как постепенно затихает, мягчея и опадая прямо в нем, член мужчины, как выплескивается последняя капля, стекая на язык, и как Лэндон, прерывисто выдохнув и, очевидно, сообразив, что самую малость перестарался, виновато выскальзывает из его губ, обхватывает ладонями обжигающие кипятком щеки и заглядывает в расфокусированные глаза. — Ключик?.. — пугливо и неуверенно позвал его мужчина, трезвея мозгами. Тогда Уайт, вынырнув из своего ступора, ошеломленно подавился, запнулся сердцем, сознавая себя ублаженным и изнасилованным одновременно, и тут же вдруг понял, что во рту у него продолжает переливаться белесоватая, густая и специфическая на вкус жидкость, а сглотнуть он ее, вот же незадача, не может. Лэндон наверняка ждал, что он проглотит, что слижет все до мельчайших брызг, но Кей готов был провалиться сквозь землю, готов был принести тысячу извинений, присягая и расписываясь в собственной верности, готов был заверять, что любит, что так беззаветно любит, а проглотить… Проглотить — все равно, хоть убейте, не мог. Одарив мужчину пристыженным взглядом проштрафившегося щенка, он вскочил с постели, едва не зацепившись за плед и не споткнувшись, подорвался на ноги и прямо голышом вылетел в небольшую прихожую, где за узкой дверцей притаилась ванная комната. Распахнул ее, заскочил, добрался до раковины, уцепился треморными и отказывающими пальцами в эмалированные края и, включив до отказа хлынувшую сильным потоком воду, сплюнул все, что болталось у него во рту. Долго и непонимающе глядел, как мешается полупрозрачное мутноватое семя с водой, провожал его ошпаренным взглядом, пока то исчезало, утекая в канализацию, а потом, воспринимая себя совсем никчемным и неблагодарным ублюдком — Лэндон на его памяти никогда так не делал, будто бы еще и получая какой-то нездоровый кайф, когда слизывал его сок, — щедро прополоскал протравленный незабываемым вкусом рот. Успокоиться от этого не получилось, бить нервами по мышцам стало только сильнее; теперь он боялся выйти наружу, боялся показаться господину Валентайну на глаза, боялся, что тот будет с ним холодным, затаив недобрую обиду. Потерзавшись за шумом воды еще с минуту, он умылся, смахивая с лица прямо на нем нагревающиеся струйки, завернул обратно кран и пришибленно, зная прекрасно, что деваться из гостиничного номера некуда все равно, выглянул в комнату. Лэндон сидел на постели, с неожиданно проявленной деликатностью дожидаясь его, выглядел он тоже несколько сконфуженным, видно, только на этой финальной сцене полностью очухавшись, и, как только юноша показался из ванной комнаты, сразу же поманил его к себе. Кей встревоженно подошел, ступая с недоверием и опаской, но, добравшись до своего несдержанного сударя, был заключен в теплые и ничуть не держащие на него ничего дурного объятья. — Я… — выдавил он, все еще ощущая на деснах, нёбе и языке въевшийся привкус. Помялся несколько расколотых секунд и, яро прикусывая губы, выпалил: — Прости меня! Я не смог почему-то… — Помилуй, Ключик, — удивленно приподнял подвижные брови господин Валентайн, ожидавший, кажется, несколько иных откровений, и даже разразился обрывистым полузадушенным смешком. — Я и не ожидал от тебя такого искусства. Я, признаться, был приятно поражен уже тем, что ты не отказался и меня не оттолкнул. Так что, малёк, это ты меня прости за то, что под конец совсем не берег твоих сил. Я, поверь, был бы и рад, но моей воли на это попросту не хватило. Кей мотнул головой, отмахиваясь и показывая, что все это пустяки, а потом, еще на долю душевных сил оправившись и придя в себя, с каким-то как обухом по голове ударившим стыдом, прожигающим до самых тлеющих углей, ткнулся лбом мужчине в плечо и раздавленно вымолвил: — Мне так… совестно и неуютно… сам не знаю за что. Совсем даже не за то, что выплюнул, а, наверное, за то, что я теперь окончательно падший и гадкий. И мне почему-то кажется, что я тебе такой буду не нужен. Не могу объяснить, откуда это берется, сам не знаю, с чего такие мысли, но они доводят меня до истерики. Мне просто надо… «…Знать, что всегда буду нужен тебе», хотел бы произнести он, да только не мог, не умел вытолкать из себя таких вскрывающих и откровенных слов, рвущихся из самого средоточия души. — Кей! — Лэндон, слушая это убивающее признание, давно уже в страхе гладил его голову, спину и плечи, и, видя, что мальчишка этого даже не замечает, приходил в еще больший ужас. Под конец, дослушав до невыносимой затянувшейся паузы, повисшей над ними и сумеречным Роттердамом, позвал по имени, надеясь привлечь его рассеянное внимание. Кое-как добился отклика, и после этого заговорил: — Ключик мой, выслушай меня, пожалуйста, и поверь, что я почти понимаю твои чувства — не кристально и до конца, но все-таки. Вряд ли я могу доказать хоть что-то из того, что скажу, поэтому умоляю тебя поверить мне на слово. Уайт приподнял голову, уставился на него несчастными, едва не рыдающими глазами, и Валентайну на короткий миг почудился в нем грустный ангел, маленький печальный снежнокрылый, слишком привязавшийся юной народившейся душой, чтобы отказывать в черных земных прихотях. Потом наваждение это спало, Кей стал самим собой, немножечко ханжой и вчерашним непослушным подростком, но совесть жгла, совесть разъедала кислотой и вырезала порицающие нательные символы тупым коррозийным ножом. — Послушай… — попытался вновь собраться с духом Лэндон, сжимая в кулак разбегающиеся мысли. — Все это делаю с тобой я. Делаю, потому что я похотливое, поганое животное, и мне хочется брать тебя всякими доступными изощренными способами. Я и только я один виновен в том, что тебе приходится испытывать, и я же буду за это перед кем-нибудь там, на Небе — если только оно существует — впоследствии отвечать. Я просто хочу, чтобы ты знал, мой Ключик: ты безумно мне нужен, ты нужен любым, каким бы ни стал, и если однажды я увижу в тебе раскрепощенного нимфомана — я буду рад. Если увижу прежнего застенчивого недотрогу — я буду рад. И даже если ничего не поменяется — я все равно буду рад. Я буду рад тебе всегда. Сказав так, он не захотел принимать ни возмущений, ни отнекивающегося лепета, а просто повалил сокрушенного мальчишку в перепутанную и скомканную кровать, столкнул пятками покрывало, и без того уже изрядно сползшее в изножье их совместными потугами, и вместе с Кеем закатался в стеганое одеяло, чуточку влажное от вездесущей нидерландской сырости, объявляя конец разговорам и начало восстанавливающему душевные и физические силы сну, устраиваясь на ворохе разномастных подушек, раскиданных у спинки, позволяя Кею умоститься у себя на груди, слушая шорохи роттердамских улиц, затихающих к ночи, что вышагивала по городу осторожным и чутким великаном и бережливо гасила позабытые фонарщиками огни.⚙️⚙️⚙️
В то безукоризненно осеннее утро, когда они, наконец-то вступив на бельгийские земли или, если быть вернее, в бельгийские воды, вслед за оставленными за спиной Гентом должны были вот-вот прибыть в Антверпен, конечный пункт их затянувшегося вояжа, Кей, войдя в каюту и на ходу вытирая леденющее лицо и руки непросыхающим махровым полотенцем, стал свидетелем необычайного зрелища, в первую секунду заставившего сердечный барабан стукнуть на один лишний раз больше и пуститься в частую дробь. Лэндон сидел на краешке своей койки, погруженный в черное уныние, скрестив руки на коленях, понурив голову и уставившись в никуда. Пальцы его при этом перекатывали незажженную сигарету и, очевидно, занимались этим уже давно, судя по горке табачной трухи, скопившейся у его ног на дощатом полу, но зажечь ее он так и не удосужился. — Лэн?.. — осторожно позвал его потрясенный юноша, опасливо вступая в их корабельное жилище и гадая, что же стряслось за те короткие пятнадцать минут, пока он отсутствовал, умываясь и приводя себя в порядок после сна. — Лэн, что с тобой?.. — Я вдруг понял, знаешь, что убил его, — устало и разбито отозвался тот, поднимая лохматую голову и встречая мальчишку заострившимися морщинками на переносице и в уголках измученных глаз. — Я только теперь до конца это понял. Перед внутренним взором как никогда ясно и четко встал разрозненный и мозаичный образ Джилроя Келли, и Уайт едва не выронил из пальцев полотенце, только сильнее пугаясь. Замедляя шаг, приблизился к опустошенному Лэндону и, не зная что сказать и как поступить, скованно присел подле него на самый краешек перекрученной и несвежей постели; впрочем, ни в соболезнованиях, ни в утешительных словах его спутник не нуждался: все, что ему сейчас требовалось — это молчаливый слушатель, чтобы высказать наболевшее на сердце. — Я иначе относился к человеческой жизни и мало ее ценил, пока дело касалось чуждых мне людей, — нехотя признался Валентайн, встрепенувшись, обнаруживая в пальцах истертую в сор папиросную бумажку, сминая и доставая из пачки новую сигарету ей на смену. — Легкомысленно и поверхностно. Не вдумывался, что есть жизнь, и не понимал, насколько она страшна, эта смерть. А сегодня вот… как обухом по башке шибануло. — Помолчав немного, добавил, до конца разъясняя истоки того, что с ним приключилось: — Вспомнил его матушку, миссис Келли. Их семейство было фермерами, небогатыми, но она всегда угощала нас горячим хлебом с маслом и души не чаяла в своем сыне. Она и теперь, кажется, жива… Так вот, либо она никогда его не похоронит и не узнает, что с ним произошло, либо ей принесут его полусгнившие изрубленные останки… не знаю даже, какой из вариантов хуже. Нутром угадав, что Уайт рядом с ним сжимается в комок от подобных откровений, прекрасно сознавая себя первопричиной всего случившегося, господин Валентайн поспешил оговориться, покуда тот окончательно не замкнулся и не выстроил от него крепостные стены из отборного торосного льда: — Я не сожалею, Ключик! Поверь, я без колебаний отправил бы его в эту мясорубку вторично, но легче-то от этого не становится все равно. Кей по-прежнему молчал, не отзываясь ни единым звуком, лишь таращил глаза в изгвазданный пол, затертый до однородной темной серости, и тогда Лэндон, решительно хлопнув себя ладонями по коленям, поднялся с места, натягивая вязаный свитер поверх тонкой рубашки, в которой морозился все утро, и набрасывая на плечи пальто. — Давай собираться, малёк, — сказал он, подбадривающе похлопав Уайта по согбенной спине. — Скоро прибытие; пойдем, сделаем с тобой в Антверпене одно непременное дело, иначе моя душа никогда не успокоится. В Антверпене водились резнолепные дворцы, касторовые, безупречно фигурные, сложенные из белой глины и обмакнутые в беж, окна, столько окон, что почти не оставалось самих стен, пылающие золотом орлы, ангелы и кони, сквозные орнаменты глинобитных балкончиков, фасады-треуголки, отданные на попрание прожорливой медной зелени памятники, ступенчатые фронтоны, только настоящие, а совсем уже не лживые, крыши — дымчатые, что мокрый дёрн, или апельсиново рдяные, — и снова окна, монументальные, арабские, минаретно высокие, в пять или шесть обычных этажей; совсем старенькая кладка одних домишек, неказистых и спячих, и белёные стены других, ухоженных и при хозяйской руке. В Антверпене обитало низко выстланное небо, темнеющее под стать ноябрю и реке Скальд, обновленная куполами свинцово-сизая готика, грузная и неповоротливая Опера, основательные церкви с гниловатым кирпичом, проеденным земляным червем, оловянные юные серафимы с птичьими крыльями под алтарями, васильково-охровые витражи, преломленные калейдоскопом, колотые мраморные статуи, химеры и квадриги, воплощенные в камне, и Свободная Шельда на перекрестье восьми дорог. У последнего монумента Кей и Лэндон, покинувшие «Медальон Рейна» и отправившиеся дальше своими путями, надолго застряли, разглядывая торжественную махину и обнаруживая на ее вершине парочку древних богов, по стечению обстоятельств покровительствующих им обоим, Нептуна и Меркурия. Господин Валентайн, крутясь вокруг и оглядывая ансамбль со всех сторон, с апломбом заявлял, что подобные совпадения ему невероятно льстят, а его юный спутник смущенно помалкивал, чувствуя, как при каждом слове этого болтуна теплеет на сердце и делается почти спокойно, уютно и по-домашнему хорошо, пускай дома у них по-прежнему не было. Багаж, в две пары рук вынесенный с корабля, почти не тяготил и не портил обзорной прогулки, куда дальше лежал их путь, Уайт спрашивать не решался, оставляя это на волю Лэндона, и некоторое время они просто шатались по городу, пока не наткнулись на молчаливую, маленькую и скромную безымянную церквушку, чем-то приглянувшуюся мужчине и привлекшую его развеянное внимание. — Сюда, Ключик, — позвал он мальчишку, поманив за собой рукой, ухватил легонько под локоть и, к величайшему изумлению последнего, вместе с ним направился прямиком к пустынной паперти. Валентайн никогда не посещал церквей, и Кей тоже перестал заглядывать под сень божьих храмов, не находя на то ни времени, ни устыженной совести, но сейчас они определенно направлялись к гостеприимно распахнутым дверям, никуда не сворачивая и не сбавляя шага. Пересекли порог, ступив навстречу нисходящему гулкому эху, гранитному дыханию и гвоздичным запахам мира, и очутились в проходе меж двух рядов простых скамей, тянущихся к алтарю. Церковь оказалась совершенно пуста, время для утренней мессы было уже слишком позднее, для дневной — неурочное, а для вечерней — чересчур раннее, внутреннее убранство отличалось лаконичной простотой, и Уайт, неприкрыто разглядывая балкончики с хорами и органом за спиной, над самым входом, аналой в лиловых и малиновых бархатах, непритязательные пустые стены с каменным распятьем, большой дубовый крест посередке и притулившиеся по обе стороны от него в углах фигуры Богородицы и Спасителя, понял, почему Лэндон выбрал именно такое тихое местечко, где не было ни кичливого блеска, ни вычурного декора, ни совершенно лишней и никому из них не нужной сейчас суеты. Господин Валентайн целенаправленно миновал сиденья и остановился у громоздкого чугунного подсвечника прямо возле скорбной статуи Христа, слезно оплакивающего неисправимое человечество кровью с наладонных стигм. Подхватил из деревянного ящичка, насквозь провощенного и пропахшего пчелиными сотами, тоненькую восковую свечу и подпалил кончик фитиля от единственной негасимо тлеющей поодаль лампадки. Сцедил на железную чашу расплавленные капли и аккуратно установил одинокий светоч, норовящий погаснуть от любого случайного порыва ветра, в этой лужице, позволяя прикипеть. Отступил на два нетвердых шага и с неподдельным сожалением произнес: — Прости меня, Джилрой. Я не хотел, чтобы все обернулось так. Кей мялся рядом с ним, попеременно думая то о том, что, наверное, должен тоже сказать хоть слово, то о том, что сказать ему, как ты ни бейся, абсолютно нечего, и от этого еще сильнее впадая в неуют. На счастье, Лэндон не стал долго задерживаться у подсвечника и произносить проникновенных речей, а взял мальчика-ключика за руку и, отведя в сторонку, вместе с ним устало опустился на одно из сидений, возглавляющих длинный скамейно-приходской строй. Руки он так и не выпустил, перехватив уже обеими кистями, оглаживая теплыми пальцами извилистые жизненные линии на ладони и повергая своего спутника этим вроде бы невинным действием в окончательное смятение. То, что рекомендовалось прятать от людей, тем более не следовало демонстрировать наглядно перед Богом. С другой стороны, Бог — если только он не слепой идиот — и так был превосходно и в мельчайших подробностях осведомлен, чем они там с Лэндоном занимаются, когда остаются друг с другом наедине, и Он же, очевидно, был в курсе их спонтанной встречи в Блошином дворце, равно как и в курсе последующего совместного бегства. Было бы наивно предполагать, что кто-то другой подстроил им и это знакомство, и судьбоносный побег, с тех самых пор накрепко перевязавший моряцкими узлами их пути. Значит, Бог определенно был в курсе всего, и если бы имел какие-то претензии, то давно уже мог подобное безобразие пресечь, но то ли Ему было решительно плевать на все, что творится в мире маленьких и никчемных человечков, то ли пути Его были неисповедимы настолько, что проще заставить Клокориум показывать время, чем хоть приблизительно попытаться понять их суть, а только церковь оставалась все такой же покойной и безмятежной: подрагивала огоньком поставленная за Джилроя свеча, гулял по полу сквозняк, залетающий в окна, тянуло из ладанников бальзамной древесной смолой, розовой водой и кипарисом, над входными дверьми резонировал и подвывал орган, наполняя своды еле различимыми и чуточку заунывными звуками, но не разверзалась огненная бездна, грозящаяся утащить грешников в ад, не рушились стены, погребая под собой отвратительных преступников, и не оживал грозный архангел-меченосец, чтобы покарать парочку содомитов, посмевших бесстрашно вторгнуться в божью обитель. И все же, чтобы лучше утвердиться в своих измышлениях, Кей тихо и осторожно спросил, не отнимая обласканной шероховатыми пальцами руки: — Мы же можем сюда заходить? Лэндон тяжело вздохнул, вскинул голову, уставившись куда-то в заалтарье, и с щепотью грусти ответил: — Можем, Ключик. Церковь для всех, а не только для тех, кто свят, да и с ними все спорно: видишь ли, по-настоящему святые люди чтят себя величайшими грешниками, а по-настоящему грешные твари без сомнений мнят себя святыми. — И, выждав небольшую паузу, сказал еще, объясняя то, что все это время ускользало от разумения мальчишки: — Я избегаю церквей вовсе не потому, что мне де сюда ход заказан, и не потому, что будто бы убежденный атеист или же затаил на Всевышнего жгучую личную обиду, а лишь потому, что мы с официальными представителями Господа сильно расходимся во мнениях, и, дабы избежать конфликтов на этой почве, мне приходится обходить святые места стороной. Иначе, сам понимаешь, меня предадут пожизненной анафеме и моментально отлучат от всего, от чего отлучить только можно, если прознают о моих наклонностях. Я-то, конечно, не особенно от их проклятий пострадаю, а все же неприятный осадок останется. Уайт помялся и, стискивая своей маленькой и хрупкой ладонью хоть и музыкальную, не приученную к физическому труду, а все-таки более внушительную и крупную ладонь Лэндона, задал еще один вопрос: — Во что тогда нам остается верить? Сударь Шляпник устало пожал плечами — видимо, никакого определенного ответа на этот случай у него не имелось, — и глухо проговорил: — Я не верю в церковь и не верю в людей, ни в кого из них, Ключик. Они с большей охотой примут в распростертые объятья убийцу, чем такого как я, хотя ведь я, в отличие от него, не убиваю, а всего лишь люблю… — Опомнился и осадил самого себя, быстро поправившись: — Впрочем, это уже не актуально: с недавних пор у меня на совести полный греховный набор. Забудь, малёк, и не тревожься понапрасну. Достоверно только то, что смерть всех рассудит. Люди — судьи скверные, а вопрос веры слишком личный, чтобы выдавать к нему рекомендации. Пойдем-ка отсюда, пока нас с тобой совсем не одолела черная меланхолия. Время самое обеденное, а здешний воздух, каким бы благодатным он ни был, животов не накормит. Он утомленно и натужно поднялся на ноги, окинул прощальным взглядом прогоревшую до половины свечу, оплывающую нагаром в стальное блюдо, и приобнял потерянного Уайта за плечи, выводя его на легкомысленный и освежающий мирским дуновением антверпенский ветер.⚙️⚙️⚙️
Обед, случившийся у путников сразу после того, как они покинули церковные стены, пробудившие слишком много безрадостных дум и безответных вопросов, получился таким обильным и плотным, что по его завершении Кею едва не сделалось плохо от обжорства: завтрак, который был пропущен по случаю прибытия в антверпенский порт, решили компенсировать уличной едой, и к тому моменту, как основательно сели за стол, оба ощущали себя уже наполовину сытыми, а все же отказаться от предложенных блюд никак не смогли. Первыми в череде предобеденных перекусов были льежские вафли, круглые, поджаристые, хрустящие, с карамельным сахаром, шоколадом и взбитыми сливками, купленные на округлом углу какого-то старого и солидного дома у пожилого вафельщика: господин Валентайн объявил, что побывать в Бельгии и отказаться от них будет преступлением похлеще содомии, и Кей, подыхая от стыда на глазах у чуточку растерявшегося старичка, с ним тем не менее безмолвно согласился, предпочитая до того момента, как кушанье прямо в их присутствии сготовят и завернут в маслящуюся бумагу, устраниться куда-нибудь, хоть за тот же самый скошенный угол, дабы не маячить перед странно поглядывающим торговцем. За вафлями им попались на пути валлонские сладости: пожилая женщина в пышном клетчатом сарафане с передником, с яркими лентами в поседелых пеплистых косах и в белоснежном чепце торговала запеченными в тесте яблоками, и Лэндон, мысленно запнувшись и об них, заверил уже не особо голодного Уайта, что тот непременно должен попробовать это блюдо тоже, то ли вполне искренне угощая мальчишку кулинарными диковинками, то ли втайне лелея мечту его тощие кости наконец-то откормить. Сам при этом есть не стал, отговариваясь, что ему такое не в новинку. Пришлось как-то впихивать в себя еще и яблоко, давясь остатками теста, но не успели отойти от старушки, как в глаза бросились устрицы с настолько сногсшибательно пахнущим сливочным соусом, продающиеся в одинокой деревянной лавочке, притулившейся под стенами старенького двухэтажного особняка, что оба путешественника, обнаруживая в себе крепнущую падкость на подобного рода нездоровую еду, не смогли пройти мимо прекрасной палатки и ее усатого владельца, обряженного в жилет и широкую крестьянскую шляпу с вольными полями. Когда Кей был уже почти убежден, что обедать теперь совсем ни к чему, они с Лэндоном наконец-то достигли конечной цели, вошли в гостеприимно распахнутые двери одного из городских трактирчиков, отдав предпочтение тому, откуда тянулись самые аппетитные запахи, и выбрали место в стороне от суеты, в дальнем уголке, прибранном полумраком, шиповниковым светом крупных свечей и штрихами полуденных осенних теней. Там Валентайн, развалившись этаким бароном в изгнании и закинув ногу на ногу, неторопливо листал меню и лениво интересовался у осоловевшего мальчишки, что бы тот предпочел, рыбный ватерзой с тимьяном, шалфеем и лавром, телячьи почки с можжевеловыми ягодами, говяжий гуляш с сыром эрв или же фаршированные креветками томаты. — Можно мне ничего? — без особой надежды отзывался Уайт и, получив ожидаемый отрицательный ответ, соглашался на экзотические томатные креветки, соскребая остатки растерянного аппетита по стенкам переполненного желудка. Себе сударь Шляпник, не успевший напичкаться уличными закусками, заказал угря в странном зеленом соусе, пахнущем свежей мятой, петрушкой и кислым щавелем, а к нему пиво Гёз, куда больше походящее на шампанское. Кею, ничего для себя и тут не просившему, достался бокал пива другого, вишневого и довольно приятного на вкус. Недавний амстердамский кошмар, пронесшийся над ними пиковой чумой, косящей всё без разбору на своем пути, понемногу развеивался, дышать становилось легче, напряжение покидало скованные мышцы, соскальзывало с придавленных мегалитами плеч, и вот уже юноша, хлебнув легкоградусного напитка и успев с непривычки на первом же глотке охмелеть, бросал на Лэндона такие взгляды, каких прежде за ним грешно было и подозревать, болтал притомившимися ногами, из-за рубленых высоких стульев с прямой суровой спинкой не достающими толком до пола, апатично жевал безумные креветочные помидоры, то и дело норовящие брызнуть на рубашку кислым соком, и снова смотрел, неотрывно глядел в упор, практически сводя с ума, тянулся к руке мужчины, постукивающей по столешнице и задумчиво катающей взятую наизготовку сигарету, на чем в конце концов к полному своему удовольствию попадался, и тогда искры, самопроизвольно вспыхивающие между ними, начинали сверкать ярче, чем пузырьки в игристом пиве, а соприкоснувшиеся да тут же расцепившиеся пальцы завязывались невидимым обещанием скорой близости. — Куда мы дальше? — спросил Кей, очень некрасиво и бескультурно решив прилечь на опустевшем столе, подперев рукой раскрасневшуюся от переизбытка углеводов щеку и не сводя посветлевших глаз с господина Валентайна, в завершении их трапезы раскуривающего сигарету. — В Париж, разумеется, — с мягкой улыбкой откликнулся тот, гладя его по волосам и нисколько не заботясь ресторанными приличиями. — Раз уж мы очутились в транспортной доступности с любезной моему сердцу Францией, отчего бы не воспользоваться этим счастливым случаем? Бельгия, она, видишь ли, граничит с ней боками, как тебе должно быть известно из твоих пансионных уроков географии… Ты же не будешь против повидать Париж, мой милый Ключик? — И, видя, как просияло на этих словах воодушевленное лицо, без ответа понял: против никто из них не будет. Антверпен был по-своему прекрасен и завлекал средневековыми видами, плетущими хлебную косицу из городских повадок и размеренного мещанского быта, но он находился все еще недопустимо близко к покинутой недавно нидерландской столице, и обоим беглецам хотелось как можно скорее очутиться так далеко от нее, как только это было возможно. Поезд отбывал с вокзала тем же днем и всего через четыре часа обещал доставить их на место; это означало, что вечером они должны оказаться в Париже, и Кею совсем не верилось, что можно с такой немыслимой скоростью перескакивать из одного государства в другое: небольшая послеобеденная прогулка — и вот уже сменяют друг друга городишки и села, проносясь перед жадным взором за купейным окном, расчищается над тканью вспаханных полей серое небо с белесой позолотой, показывается затуманенный костровой дымкой далекий лес, распускается над горизонтом полоска сусального света, оставляя в дар на долгую память пригоршню крапивных семян да мышиный мед. На недолгих передышках волосы трепал прикормленный полустанковый ветер, срывающий пепел с сигарет Лэндона и расшвыривающий его мгновенно гаснущими сполохами, а после снова возвращались мягкие сиденья, дорожная дрема и немного жаркого баловства, превращающего обычную вроде бы поездку в нечто незабываемое и волшебное. А еще капельку позже, вихляя и пробираясь по захолустным, но приятным и теплым, как послевкусие воскресного завтрака, предместьям, мимо фахверковых домишек с соломенными крышами, мимо оголенных буковых и тисовых рощ, ныряя прямо в подставленные ладони выскользнувшему из бельгийского ненастья солнцу, состав незаметно пересек парижские окраины, чихая выскобленной трубой и окутывая рельсовое полотно густейшим кассиевым паром с угольными взвесями, и аккурат к шести часам подполз к людному и гудящему перрону Северного вокзала, выпуская пассажиров на теплящиеся вечерними огнями бурные улицы. Лэндон и его юный спутник ступили на них чуточку пошатывающимися от бесконечного путешествия, настолько их изнурившего, что обоим хотелось уже где-нибудь осесть по меньшей мере на месяц и никуда не высовывать подстывающего носа. Они сняли комнату на сутки в ближайшем к вокзалу отельчике, где господину Валентайну снова пришлось прибегнуть к недостойному вранью, назвавшись на сей раз Грегором Барраттом; Кей при этом благоразумно помалкивал, понимая, что с этих самых пор им, по-видимому, нигде не суждено будет уже называться своими истинными именами. Париж отбивал суетливое время литавровым звоном вокзальных часов, окрикивал прибывших гостей прокуренными басами извозчиков, щебетал голосами дворовой детворы, носящей блинные кепки и просторные штаны на подтяжках, шелестел узловатыми ветвями белотелых чинар, звенел надраенным медным товаром кастрюльщика, оглашал оживленные площади пересмешниками гармоней и простыми мелодиями треснутых шарманок. Проползали над городскими крышами незнакомые и чуточку пугающие махины трипланов в три крылатых этажа, похожие на летающую лодку или плавучий дом и одинаково дружные как с воздухом, так и с водой, прокатывались по проезжей части укрытые дымной фатой кабриолеты и вездесущие омнибусы, трезвоном колокольчика оповещающие об остановке, гуляли воздушно разодетые дамы со своими кавалерами, выбравшись на ежевечерний променад, и газовая органза кокетливых юбок соседствовала с огнями газовых рожков, озаряющих проспекты, витрины и нарядные стены зданий, а Лэндон с Кеем, покинув готично-римское вокзальное строение, двинулись от него почти строго на юг, забираясь в подоспевшую паровую повозку, уютно устраиваясь на скамье и любуясь заревыми вечерними видами через запотевшее стекло. Уже было слишком поздно для золотой сентябрьской поры, но Париж все еще был согрет из нутра земли, и никак не верилось в неумолимо надвигающуюся зиму. Древнейшее поселение кельтов и оплот Меровингов, сегодня он вклинивался в небесный свод кометой Эйфелевой башни, и Кею все грезилось увидеть это знаменитое металлическое сооружение. Город свободы и любви, измученный за свою долгую историю, но всё равно восстающий из пепла нетленным, будто смеющаяся птица-Феникс; все его Варфоломеевы ночи — их словно и не бывало: наутро Париж неизменно сбривал разбойничью щетину, умывался, отирался надушенным платком и представал перед остальной Европой свежим и желанным, хотя уже и не молодым. Ему, наверное, было чуть больше тридцати, но по духу девятнадцать, он был моден и щеголеват, знал уйму шуток, никогда не унывал и предпочитал грубому мужицкому пиву изящное благородное вино, преимущественно сухое и терпкое, как кровь. У него за ухом топорщилось соколиное перо, в зубах подрагивала луговая травинка-мятлик, под мышкой обреталась дерзкая книга вольнодумца Вольтера, на ногах красовались мягкие и удобные сапоги из свиной кожи, а за душой гулял теплый прованский ветер. Он — Элизиум, Остров блаженных, где празднуется вечная весна, какие бы невзгоды его ни одолевали. Омнибус вразвалку катился по брусчатке, переваливаясь дебелыми синими боками, и поездка длилась ровно до тех пор, пока он не добрался до русла Сены, перерезанного тяжелыми и мрачноватыми мостами, с застывшим в непроницаемо черной воде речным островком, тоже освещенным множеством огней. Там сударь Шляпник, поднявшись с места, быстро вывел за собой мальчика-ключика, и они продолжили свой путь уже пешком, пересекая реку и перебираясь на плененный ей участок суши. — Зачем нам туда? — спрашивал Кей, едва поспевая за своим взрослым спутником и торопливо вышагивая под промозглым ветром по ничем не укрытому мосту. — Раз уж мы волей судьбы очутились в Париже и при этом несколько… стеснены во времени, — отзывался тот, щуря от особенно резких порывов окрасившиеся усталой медной зеленью глаза, как будто прибавившие за последние дни в количестве лапчатых морщинок у внешней кромки века, и вздергивая повыше воротник пальто, — то для тебя, малёк, будет непростительной халатностью не увидеть две достопримечательности: Нотр-Да́м де Пари́ и башню Эйфеля. Сейчас мы направляемся к первой из них. Собор показался Кею мощным и внушительным, все три его яруса галерей, все пилястры, розы и горгульи томились в инквизиторских цепях, портал Страшного суда глядел вещим оком грядущего, от аркады Королей с двадцатью восемью статуями веяло вселенской печалью, и юноше почти воочию виделось, как средневековая махина зарастает терновыми шипами с Христова венца, а черные вороны седлают его карнизы и шпили горбатыми фигурками прокаженного Квазимодо, похитившего возлюбленную свою Эсмеральду. Лэндон болтал, что внутри нет настенной живописи и иного освещения, кроме стрельчатых окон с их витражами, Лэндон рассказывал, что ощущение под аскетическими сводами этого строения еще более гнетущее, надолго пускающее в душу ростки черного подсолнечника, Лэндон запрокидывал голову и вместе с Кеем любовался творением древних зодчих. Они стояли подле собора на нотр-дамовской паперти, под ногами у них лежала нулевая, отправная точка всех французских дорог, по правую руку высилась скульптура Карла Великого с его лейдами, от дождей и бега времени ставшая под стать морским волнам, вокруг сновали люди, город мельтешил дружным муравейником, невзирая на поздний час, площадь обступали грузные геометрические дома, похожие на квадратные башенные туры, с приплюснутыми или увесистыми крышами и многочисленными отростками каминных труб; пахло речной сыростью, угольным чадом, оседающим на браную гладь, мокрым гранитом, стынущим древесным соком и ароматом духов, не то женских, не то мужских. По Сене курсировали длиннющие пассажирские баржи, похожие на змеистую рыбу сарган с дельфиньим клювом, сарганами же и зовущиеся, и они с Лэндоном, подловив одну из них у причала, забрались внутрь, к своему удовольствию обнаружив там мягкие сиденья, какими их никогда не баловали водные трамвайчики Амстердама. Господин Валентайн хорошо знал Париж, в своих беспечных шатаниях по европейским просторам задержавшись здесь на год или два, точного срока он уже и не помнил, и часто указывал юноше на то или иное строение, смазанное ранними сумерками, но все же различимое за толстым оконным стеклом, а тот с интересом слушал его обрывистую повесть и немножечко ревновал к красотке-Франции заодно со всем остальным необъятным миром, который мужчина успел повидать в одиночку задолго до их встречи. Баржа плыла, покачиваясь и пробуждая у Уайта непредвиденный приступ обычно не досаждающей морской болезни, поэтому остановка «Тур Эйфель», объявленная стюардом как раз перед очередным накатившим приливом неудержимой тошноты, обрадовала вдвойне, позволяя выскользнуть на свежий воздух и на ближайшие сутки заречься пользоваться водным транспортом. Башню было видно уже с набережной, и, пока они шли, Кей постоянно задирал голову, с любопытством изучая подсвеченный фонарями шпиль из пудлинговой стали, по мере приближения все вырастающий в размерах и немного пугающий своей высотой и размахом. Гюстав Эйфель был твердо убежден, что через двадцать лет детище его рук демонтируют и уберут долой с глаз сентиментальных французов, чье чувство прекрасного оскорбляла гротескная постройка, на их взгляд бесполезная, чудовищная и похожая на фабричную дымовую трубу, и не мог даже помыслить, что оскорбленное горожанами сооружение вскоре сделается непреложным и бессменным парижским символом. Люди, привыкшие к дереву и камню, не верили в металл, презирая его, но тот вошел в их жизни, ознаменовав собой новый век, и прочно врос в землю всеми опорами арочного фундамента. Башня была не уродливее нотр-дамовских горгулий и вполне успешно с ними конкурировала, отдавая дань позабытой и обновленной готике, она даже показалась Уайту кружевной, будто по кайме отороченной вязаными петлями, и лисий дым ее конструкций тонкой игольной струйкой поднимался прямиком в небеса. — Как она тебе, а, Ключик? — спросил господин Валентайн, вместе с мальчишкой вглядываясь в паутину линий и абрисов непризнанной городской жемчужины. — Она потрясает, — признался Кей, не в силах оторваться от высотного чуда. — У меня не укладывается в голове, как такое можно построить… Как вообще люди строят что-то настолько грандиозное? — Ну, — почесав в затылке, неуверенно отозвался Лэндон, — люди подчас и не такое могут. Пока не перестают помнить, что они люди. Прямо за Эйфелевой башней простиралось Марсово поле, а на противоположной стороне оживленной ровным плеском Сены раскинулся сад Трокадеро, откуда доносились звуки музыки — какой-то оркестр играл там по неизвестному знаменательному случаю, а быть может и просто так, потому что вечер все еще хорош или потому что скоро Рождество, этого никто из путешественников не знал; сперва правый берег лишь одаряли заинтересованными взглядами, но мелодия поманила, позвала за собой, и они не смогли ей противиться, единогласно решив туда наведаться и посмотреть. К музыке примешивалась особая, грассирующая келтика, присущая только французам, и чем ближе неприкаянные путники подходили к гуще праздника, тем больше мешалось в коктейль еле уловимых мелочей, по кирпичикам сотворяющих вечерний город: невесомая, летящая и раскатистая «р», конфетные запахи женского парфюма и китайской сахарной ваты, известной как «Борода Дракона», сдобный аромат выпечки, заливистый смех, знакомые с детства мотивы старинных вальсов, легко угадываемые партии валторны, аккордеона, кларнета и скрипки, скользящие па уличных мимов, размалеванные лица сосредоточенных жонглеров, выложенные на продажу тауматропы с изображением певчей птицы с клеткой и карамельные яблоки в обсыпке. Сад Трокадеро уже не пенился фонтанами по прибытию поздней осени, но все равно встречал гостей прилежно подстриженными вечнозелеными газонами и ровными метелками кустов, мощеными дорожками, голостволыми яблонями, липами, вязами, платанами, тисами, каштанами и буками. Невидимый оркестр притаился где-то в их средоточии, и Лэндон с Кеем упорно шли на непрерывный сигнал, посланный срочной телеграммой бесплатного счастья, пока не обнаружили его источник. Это оказался секстет, одетый в нарядные фраки и состоящий поровну из женщин и мужчин: сильному полу досталась валторна, аккордеон и кларнет, а слабому — скрипка, фламандский мюзелар и ксилофон. На скромной площадке перед оркестром танцевали пары, а чуть поодаль дети играли в провансальский петанк, бросая шары так, чтобы те попали как можно ближе к ярко-зеленому шарику-кошонету. В другой стороне слепила фонариками, украшенными разноцветной бумагой, карусель с плюмажными лошадками, богато обвешенная воздушными шарами, рядом с ней дымилось под парусиной кафе, где пекли тонкие крепы, и Уайт, угодив в изобилие всего того, что в скудной приютской бытности было ему недоступно, поплыл разбежавшимися глазами и кружащейся головой. Он был вроде бы уже слишком взрослым, и просить о чем-то Лэндона попросту не поворачивался язык: юношам восемнадцати лет не подобает таскать за собой охапку шаров, ровно сопливому пятилетке, так он считал, и даже увлеченная друг другом пожилая пара, у него на глазах взгромоздившаяся на деревянных лошадей, плавно пустившихся по кругу, не прибавила ему ни пинты смелости. — Пойдем, Ключик, — господин Валентайн, без труда разгадав страшный секрет, слишком явно отразившийся на удрученном лице, крепко сцапал его за руку и повел за собой. Заметив, что Уайт пытается упираться, добавил, возвращая пошатнувшемуся миру утерянное равновесие: — Веришь или нет, но я всегда мечтал прокатиться с тобой на карусели. Что может быть романтичнее? А я, представь себе, тот еще романтик — ты просто худо меня знаешь, мы с тобой не имели возможности предаваться обычным жизненным радостям, но раз уж такая возможность выпала, будет кощунством ей не воспользоваться… Так, уговорами и волоком, он все-таки дотащил своего краснеющего и задыхающегося от волнения спутника до карусели, к тому моменту как раз притормозившей, чтобы заново выйти на орбиту. Кто-то освобождал лакированные сиденья, другие люди занимали их места, и Лэндон, подыскав пару лошадок бок о бок друг с дружкой, силком усадил мальчишку в седло, чувствительно надавив ему на плечи. Спорить с сударем Шляпником было чревато, и Уайт послушно плюхнулся, вцепляясь пальцами в резную гриву и кожаную узду. Мужчина устроился напротив, распорядитель карусели убедился, что все коняги обзавелись всадниками, механизм, хлебнув горсть подброшенных в печку угольев, выдохнул в темное небо быстро убегающее облачко, и карусель медленно завращалась, набирая ход. — Я никогда на ней не катался, — признался вдруг Кей, крепче впиваясь в лошадиную голову. — Неужели? — изумленно переспросил Лэндон, повернувшись к нему боком и закинув ногу на ногу, чтобы удобней было чесать языком. — Стало быть, сегодня впервые? — Да, — выдохнул Уайт, сам не понимая, отчего волнение в груди закручивается томительным узлом. — Где бы я мог прокатиться? Нам редко выдавали в пансионе карманные деньги, а если такое и случалось в честь какого-нибудь торжества, то их было настолько мало, что мы всегда отдавали предпочтение еде… — Ну, а после? — поинтересовался Валентайн. — Ты уже год жил вольным человеком на тот момент, как я тебя встретил, и деньги, насколько я понимаю, у тебя тоже кой-какие водились. — Я был один, — честно вымолвил Кей, повышая голос, чтобы музыка не заглушала срывающихся с губ слов. — Я не мог… мне даже в голову не приходило, что я могу куда-нибудь пойти и просто покататься, а если бы и пришло, то, скорее всего, не хватило бы духу на это решиться. Отважиться на что-то новое мне никогда не было по силам, поэтому я очень рад, что у меня появился ты. Он робко потянулся, разжав пальцы и выпустив деревянную гриву, к Лэндону, и тот перехватил его руку на полпути, стискивая ладонь и согревая ее теплом. Гремел оркестр, неслись навстречу и мимо огни, пар срывался с губ, потрескавшихся от промозглого ветра, мерзли гирлянды дрожащих шаров; все понемногу забывалось, оставалось позади кошмарным сном, тающим вместе с предрассветным мороком, и Кей снова начинал наивно верить, что теперь жизнь у них непременно наладится, что больше их, тасующих города и имена, никогда уже не отыщут, сколько бы ни пытались. — Меня не слушаются ноги, — с виноватым смехом сообщил он, когда они с Лэндоном спустились с остановившейся карусели. — Или это голова? — Определенно, ноги, — беззлобно подшучивал над ним Валентайн. — Твою вдумчивую голову куда как сложнее провести! И уже незаметно вел мальчишку под локоть к кафе, где для них заварили курящийся кипятком чай и приготовили блинчики с шоколадом и банановым муссом. Понимая, что этим, очевидно, ограничится их ужин, Уайт отказываться не стал и охотно согласился сразу на две порции: находились они довольно далеко от отеля, прогулка обещала затянуться, воздух был холодный, и подмерзающее тело требовало больше еды. Пока они сидели за столиком, он смотрел на танцующие пары, наблюдал, как те скользили, парили и плыли в плавном вальсе, как вздымались пышные дамские юбки, как вели своих утонченных спутниц партнеры, статные или же дородные, но все до единого преисполненные важности, и это зрелище показалось ему настолько красивым, что в сердце зародилась колкая безадресная обида. Сделалось неловко, вкусная еда перестала приносить удовольствие, музыка начала раздражать, и он, быстро запихав в себя остатки крепов, попросил Лэндона удалиться куда-нибудь подальше от досадного шума. Сад Трокадеро был хоть и не особенно большим, но вполне пригодным для того, чтобы отыскать в нем уединение, когда дело близилось к ночи; они с господином Валентайном медленно бродили по пустынным шуршащим тропинкам, слушая, как перешептываются в вышине над ними обнаженные древесные кроны. Звуки оркестра находили их и здесь, но доносились смазанными, приглушенными и затертыми; в какой-то миг плавная мелодия сменилась иной: надрывной, тягучей, порывистой, жгучей и ревнивой, и тогда Кей, незаметно поддаваясь ей, решился на неприятное откровение. — Знаешь, — с горечью выдавил, комкая рукав своей коричной дубленки, — я им завидую. — Убедившись, что привлек к себе этой короткой фразой самое неотрывное внимание, скрепя сердце пояснил: — Я не женщина, и со мной нельзя танцевать. — Что-о?.. — оторопело выдохнул Лэндон, от такого известия останавливаясь и застывая на полушаге. — Это почему же с тобой нельзя танцевать? Ты, конечно, не женщина, но рук у тебя две, ног — тоже две, туловище в наличии имеется и голова… на ее счет я сделал скороспелые выводы, она, кажется, отсутствует в комплекте, но можно обойтись и без нее, танцу она ни подсобит, ни помешает. — Ты опять надо мною глумишься? — обиделся Кей. — Отнюдь, — возразил Валентайн. — Не глумлюсь, но поражаюсь подобным выводам… — И, вслушиваясь в долетающий до них скрипичный плач и ностальгическую тоску аккордеона по раскаленному песочному побережью, заметно оживился, тут же сообщая причины своего воодушевления: — Там как раз заиграли танго, мой Ключик. Тебе известно, что такое танго? Что это за танец? Уайт отрицательно покачал головой, и Лэндон сгреб его, одной рукой приобнимая чуть над талией, ближе к лопаткам, вынуждая приподнять повыше окостеневшие локти, а другой сжимая затрепетавшие пальцы в точности так, как это проделывали со своими женщинами их танцоры. Так они замерли в совершенном уединении и темноте, скраденной лишь светом отдаленного газового рожка за росчерками переплетенных ветвей, и только Кею казалось, что сердце его вот-вот выскочит из груди, упадет на присыпанную гравием дорожку и укатится куда-нибудь в кусты, затерявшись там с концами. — Порочный, грязный танец аргентинских трущоб, развратный и страстный — представь себе, что изначально его исполняли исключительно мужчины! Никаких противоположностей, мой Пьеро, никакого «инь» и «ян», только черный… или только белый, женщины его танцуют друг с другом… Чему же ты так удивляешься? — спросил Валентайн, все удерживая взволнованного мальчишку в томительной близости, едва не касаясь кончика его носа своим, глядя в глаза и выдыхая каждое слово жарким паром прямо в губы. — Разве ты не знал, что женщины тоже иногда предаются схожему с нашим пороку? — Не знал, — промямлил Уайт. Ему подобного и в голову не приходило — и лучше бы оно дальше обходило стороной его мысли, не смея в них вторгаться и созидать там кучу будоражащих образов и вопросов без ответа. — Они это делают, — просто и бесхитростно поведал Лэндон, а танго все рыдало на площадке за древесными стволами, и в его нотах реяли чайки, горел малиновым сиропом закат, растекался белый беж по кирпичным стенам бразильских фавел, полыхала полуденная сиеста, смуглые босоногие мальчики катили по дороге спелые арбузы и дыни, плясала на набережной смолистая креолка, мелькали полощущие пионовые юбки; Кей прикрывал веки и почти воочию созерцал, как где-то на задворках латинского гетто танцуют это странное танго, не считаясь с привычными условностями, но, сколько бы ни старался, до конца представить так и не мог. — В Европе ты этого танца не увидишь, малёк, разве что в Испании, там еще может быть, — продолжал говорить Валентайн, медленно и плавно покачиваясь с Уайтом в такт музыке, а тот наслаждался их непривычной, половинчатой близостью, когда руки мужчины и не обнимали толком, но и не выпускали из плена. — Если ты вернешься сейчас на площадку, то с большой вероятностью не отыщешь там резвящихся пар… нам с тобой он безупречно подходит, Кей. Это наш танец, он расскажет обо всем, что между нами творится, у него в каждом жесте таится признание, ведь он говорит на языке жестов… Вот только жаль, что я не умею толком его танцевать. — Я вообще не умею… ничего танцевать, — смущенно заметил Уайт, чувствуя, как вздымается под участившимся дыханием грудь. — Ну, так я тебя научу всему, что знаю сам, — пообещал ему Лэндон, прижимаясь лбом к покрытому возбужденной испариной юношескому лбу. — Запомни главное: я веду, ты подчиняешься. Всё. В этом вся суть и вся премудрость, остальное — украшения и мишура. Даже если ты в ту или иную секунду перехватываешь инициативу, веду все равно я. Он подался вперед, подтолкнул носком туфли ботфорт Кея, и тот, стараясь двигаться плавно и убрать из тела неестественную угловатость, послушно отступил на крошечный шажочек, большего ему не позволили. Валентайн сделал еще один шаг, потом отпрянул, потянул за собой — мальчик-ключик едва поспевал, но, по счастью, чужие руки удерживали его крепко, не позволяя никуда завалиться и одним своим присутствием исключая все возможные ошибки, кроме, разве что, отдавленных стоп. Уайту было до невыносимой красноты стыдно, когда он случайно задевал ноги Лэндона, когда наступал на них неповоротливым неумехой, но тот даже не обращал на такие досадные мелочи внимания, и корявое танго продолжалось. Они шли по кругу на маленьком парковом пятачке, и в их импровизированном и спонтанном дуэте не было ни слаженной красоты, присущей умелым танцорам, ни гармоничного совершенства, свойственного дрессированным парам на помпезных балах, они двигались то резко и ломано, то протяжно и чувственно, танцуя в точности так, как полагается париям, неприкасаемым, отверженным, отдаваясь танцу со всей душой, словно это — последнее, что доступно им в непростительно короткой жизни. Лэндон вел плутающего Кея, а тот, твердо запомнив озвученное правило, слушался, чутко угадывая каждый следующий ход, но того, что мужчина вдруг его отпустит, оттолкнув от себя и лишь сберегая сцепленной одну пару рук — не ожидал уж точно. Он отлетел, пошатнулся, тяжело втягивая воздух и боясь разжать накрепко слитые друг с дружкой пальцы, ощущая себя почти как совсем недавно на отплывающем корабле, когда стоял на палубе в одиночестве и хватался взглядом за теряющийся в толпе затылок родного человека, и в ту же секунду Валентайн быстро шагнул к нему, нагоняя и на короткий миг припадая перед ним на одно колено. Рывком поднялся, обвил обжигающими силками, вынуждая запрокинуть голову и беспомощно прогнуться в спине, снова довериться этим рукам, безукоризненно удерживающим от падения. Теперь Уайт наконец-то понимал, что означал язык жестов творящегося между ними танго. Медленно выпрямился, заглядывая Лэндону прямо в глаза, высвободил руки, мягко обхватил ладонями его щетинистые скулы, таким же безмолвным взаимным обещанием всегда оставаться рядом невесомо их огладил, с неизъяснимым восторгом ощущая, как ведет его дальше господин Валентайн, а оркестр далеко от них на маленькой площади с каруселью отыгрывает финальные ноты, и просто позволил себе ненадолго позабыть обо всем на свете, проживая до конца свой первый в жизни танец. Музыканты давно стихли, делая паузу перед тем, как взяться за что-нибудь еще, слишком живая тишина наполнилась шумами и шорохами, а они стояли, прислонившись к обхватистому платану, и упоительно целовались; поцелуи становились все более жадными, неистовыми, требовательными, руки мужчины задирали одежду, забирались под нее, и Кей уже совсем не был против, залпом выпив кувшин аргентинского распутства, чтобы между ними что-нибудь прямо сейчас произошло. Он сам повернулся в его объятьях, прижимаясь спиной к палящей груди, сам позволил вдавить себя в неровный и узловатый древесный ствол, сам прогнулся в спине, чтобы было удобней стаскивать с бедер узкие строптивящиеся штаны; его потряхивало от адреналина и возбуждения, а страх оказаться пойманными только сильнее подстегивал и распалял нервной щекоткой. Почувствовал прошедшийся по голым ягодицам холодок, быстро сменившийся пусть острым, пронзающим и болезненным, но вместе с этим и плавным, скользящим вторжением — кое-кто, имея неплохую жизненную привычку, таскал с собой на всякий подобный случай тот злополучный масляный пузырек. У них никогда еще не происходило этого так быстро, так безумно и по-животному ненасытно: Кею вышибло воздух из легких, его просто стиснули, просто вмяли во влажную от дождей чинару, служащую единственной опорой, нащупали сочащийся соком пенис, сдавили его пальцами и резко, злостно и так невыносимо собственнически оттрахали, рваными и грубыми движениями доводя их обоих за короткие пару минут до совместной разрядки, что он почти потерял ускользающее из пальцев сознание. После этого были торопливые руки, помогающие одеться, быстрые взгляды через плечо, на сходящиеся в перекрестье клумб тропинки, остающиеся, к их величайшему облегчению, все такими же безлюдными, чуточку пошатывающиеся нетвердые шаги на подрагивающих ногах, постыдное семя, стекающее каплями влаги по внутренней стороне бедер… Были огни и карусель. Был бодрящий дымок с сигареты сударя Шляпника, горчащий летней травой, освежающий и приводящий в чувство ветер с Сены, темная комната отеля, согретые к ночи каминным теплом перины, смежающиеся веки, пожелания добрых сновидений и уже сквозь дрему пойманное обещание отправиться завтра спозаранку в когда-то давным-давно обещанный Марсель, на побережье лазурного юга.