Танго самоубийц

…И если проиграна партия, прожито вечное, сорвано ветхое, Останется только, наверное, резать ладони ветками, Останется мой остролист и твоя медуница в глазницах, И безмятежное прошлое, что будет ночами сниться. Я не смогу простить того, что тобой был встречен, И не разорвать нам ни рук и ни рун, а путь от нуля искалечен, И если есть где спасенье, то только от горя в горе… Мои корабли всегда, о боже, стремятся к тебе! …Твои корабли безнадежно уходят за белое море.

      Дом с фронтоном в корабельной лепнине огорошил поутру непредвиденной суматохой и хлопотами, когда Лэндон и его юный спутник, спозаранку покинув неприютный призрачный отель и первым же водным омнибусом, вынырнувшим из туманной дымки, преодолев русло Эй, делящей город надвое, заскочили в прачечную и, обвешенные забранными из стирки кипами белья, столкнулись прямо на пороге с соседской суетой: кто-то въезжал в квартирку напротив, окна на третьем этаже по левую сторону от подъездной двери стояли настежь распахнутыми, через зловещий крюк была перекинута толстая веревка, к веревке — накрепко привязан внушительного вида дубовый диван, а плечистый и плотно сбитый мужик, явно довольный доставшейся ему работёнкой, поигрывая мускулами и кичась ярой силой, неосторожными рывками поднимал его на нужную высоту.       Диван зловеще раскачивался, крюк скрипел, балка пошатывалась, и Кей, инстинктивно втянув голову в плечи, прошмыгнул мимо праздного столпотворения охочих до чужих жизней и сплетен горожан, радостно перескочивших досужей болтовней от споров, свалится поклажа или доползет до назначенного пункта, к перемыванию костей давно примеченной ими порочной парочки.       Лэндон, оберегая его от всего этого бедлама, покровительственно приобнял рукой за плечи и торопливо увел прочь, на витую лестницу, где тоже шумели, весомо топотали ногами в подбитых деревом ботинках, носились вверх-вниз, покрикивали зычными голосами; как можно быстрей преодолев оккупированные новыми жильцами пролеты, он довел мальчишку до истосковавшейся двери, наскоро отпер ее ключом и, подтолкнув в спину, спрятал от людского хаоса за хлипкой перегородкой, проводящей все до единого звуки.       — Как там ужасно, — поежился Уайт, бережно опуская у стены револьверный кейс и чувствуя себя невозможно уязвимо и неуютно даже в их как будто бы доме. — Они весь день это будут?.. Давай куда-нибудь уйдем!       Чем дальше, тем вернее всякая его просьба становилась неоспоримым приказом, и господин Валентайн, давно уже в меру возможностей исполняющий их все, согласно кивнул, скидывая надоедливый бельевой куль, завернутый в большой земляничный плед, прямо в прихожей у ног, сорвал с головы немного прискучившую шляпу, грустно звякнувшую статичной механикой, широким шагом дошел до кухни, наполнил запылившийся стакан отстоянной водой из кувшина и в несколько глотков осушил его до дна.       Дождался, когда Кей присоединится к нему и примет из рук усеянное прохладными брызгами граненое стекло, обнял за плечи, ткнулся губами в пахнущую личным дурманом макушку и неожиданно предложил, разбивая все тщательно выстроенные и в корне неправильные представления юноши о себе:       — А не отправиться ли нам с тобой в музей? Как тебе такая программа, Пьеро? Культурней некуда, учитывая, какой беспутный и разгульный образ жизни мы с тобой привыкли последнее время вести. Ты когда-нибудь бывал в музее, кстати?.. — получив в ответ отрицательное покачивание головой, пояснил: — Я подумал об этом, когда мы шли обратным ходом через Остердок. Ты, быть может, помнишь то необычное строение, похожее на какой-нибудь дредноут?       Уайт хорошо помнил: он еще вчера с изумлением любовался медной обшивкой, траченной патиной времени и перекрашенной ее посильной помощью в цвета морских волн, башенным навершием, роднящим современного вида сооружение с творениями античных зодчих, и дымовыми трубами, яро чадящими прокоптелый небосвод, так что глаза без труда отыскали утром этот удивительный диво-фрегат, в действительности более всего напоминающий сухопутную субмарину, снова и снова жадно его изучая.       — Разве это музей? — недоуменно спросил он. — Я и думал, что корабль… только почему-то на земле стоит.       — Это музей, мальчик-ключик, — возразил ему Лэндон. — Музей Немо, того самого ученого-океанолога, капитана Никто, детища неподражаемого Жюля Верна, о котором ты если и не читал, то непременно слышал, и мы просто обязаны с тобой его посетить, раз уж мало удовольствия в такой день томиться дома.       Удовольствие и впрямь было ниже среднего: с лестницы всё переругивались сиплыми и прокуренными голосами, пихались плечами, говорили на матерном языке простых работяг; сударь Шляпник, подобравшись к окну и до предела подняв раму, присел на подоконник, затеплил кончик сигареты и высунулся наружу, подключаясь ко всеобщим сопереживаниям дивану, хоть и подтащенному к нужному этажу, да наотрез отказывающемуся в выделенный ему проем пролезать.       — Сейчас грохнется, — прокомментировал он, но Уайт все равно вздрогнул от неожиданности, когда мостовую внизу сотряс скоротечный гулкий хлопок, сопровождаемый женскими визгами, причитаниями, упреждающими окриками и облегченными вздохами — видно, полый пуф с пружинным нутром никого не пришиб, лишь изрядно перепугав зрителей и треснув в каркасе. Лэндон, проводив предмет меблировки задумчивым взглядом, уже с уверенностью добавил: — Полагаю, это затянется надолго. Иди ко мне, Кей, иди сюда: я только покурю, и двинем с тобой дальше.       Уайт послушно подтек к нему, попадаясь под хваткую руку, запускающую в мягкие волосы щекочущие пальцы и явно тоскующую о том, что оставаться в квартире нет резона: ручища эта, ненасытная до тактильных услад, предпочла бы затащить в постель, прямо в свежие простыни, пахнущие инеем и грозой, и ласкать до исступления, но вместо этого была вынуждена довольствоваться жалкими касаниями.       Прежде юноша, быть может, и обрадовался бы выгоняющим на улицы обстоятельствам, а теперь ловил себя на крамольных мыслях, что совсем не прочь остаться дома, забраться вместе с Лэндоном в кровать и отдаться этим рукам, творящим с ним такие немыслимые и желанные непотребства, но сигарета уже истлела до фильтра, окурок полетел в переполненную и забитую до отказа пепельницу, а к ним вернулись по-ноябрьски сиротские мостовые, текущие безвременной рекой.

⚙️⚙️⚙️

      Приносящий осень Сохатый величаво шествовал по ягельным тропам на север, оставляя мутные следы болотистых ламб в лесной глуши, саамы изучали огамическое письмо морозных узоров, готовясь к зиме, масонские ложи утепляли свои ряды, крепче смыкая в замок переплетенные пальцы, чтобы избежать утечки секретного тепла, а Амстердам беспечно смеялся холодам в лицо, притворяясь, что все это выдумка трусоватых обывателей, позабывших о неизбежной бесконечности октябрей.       Дамба на реке Амстел, обрадованная загостившимся бродягам, раздаривала им свои скоморошьи подарки: деревянную свистульку, из которой уличный побирушка извлекал мелодичные звуки, выпрашивая себе на хлеб, перекличку таких же клянчащих, но куда более нахальных пестрых уток, разбойничьи стайки полевых пострелов-воробьев, привычные шаги и шпили кораблей, пронзающих заволоченное желтовато-синим пушечным дымом небо, зелень волн, первый робкий ледок под ногами, велосипедную повозку с мороженым, стойко курсирующую по городу не ко времени и не по сезону, облетевшие акации и лиственницы, а напоследок, сразу за обещанным сытным завтраком, чародейный десерт в кафе: этакое страусиных размеров яйцо в сахарной глазури, на тарелке, украшенной несъедобной бумажной стружкой, цветастой и напоминающей птичье гнездо, с творожной начинкой и абрикосовым джемом заместо желтка.       Кей снова вспоминал, что они ведь не более чем беззаботные странники, и невесомо улыбался, под озорным взглядом Лэндона подковыривая ложкой яичную «скорлупку», отправляя в рот куски нежного лакомства и в таком искреннем непонимании тараща глаза, когда добирался до начинки, что его покровителю хотелось снимать с небес пьяные звезды, заворачивать в фольгу и вкладывать их в незапятнанные и чистые детские руки, наотрез отказывающиеся понимать, что такое мирская грязь.       Лэндон любил его тело и любил его душу, Лэндон повреждался рассудком и сходил с ума, окончательно и бесповоротно помешавшись на доверившемся и безоглядно отдавшемся ему мальчишке, Лэндон становился одержимым фанатиком, поклоняющимся своему единственному божеству; Рубикон был перейден, и с каждой новой гранью взаимности он видел все больше ангелов в синих глазах: пожалуй, он мог бы насчитать их уже с целую сотню, а они только протягивали ладонями кверху руки, добровольно вручали снятые крылья, улыбались и — в это последнее едва удавалось поверить — просто любили его в ответ.       Музей капитана Немо вблизи оказался настоящей громадиной, дымящей копотью, внушительной и великолепной; чудилось, что еще немного — и он непременно сойдет со своего постамента, выкорчевав засевший в земле фундамент вместе с проросшими в камень кореньями, чтобы отправится колоть в Арктике айсбержные глыбы. Кей задирал голову, глазел на наклонный срез крыши, похожий на палубу, на венчающую ее надстройку, соединившую в себе арочные галереи какого-нибудь итальянского палаццо и вентиляционные трубы, выведенные наружу смелым решением, урбанистическим новшеством, чуточку уродливым, но завораживающим и органично вплетающимся в общую морскую композицию стальным декором.       Добирались до Остердока все тем же водным вагончиком, ставшим уже почти что родным, где Уайт ерзал на лавке в людской толкотне, а сударь Шляпник, шлифуя в себе церберские замашки, рьяно ограждал его от постороннего внимания, затиснув к оконцу, время от времени протягивая руку и ревниво щипая за голень — мальчишка подскакивал, шипел, даже обижался, но быстро оттаивал и прощал эти болезненные знаки внимания, попеременно то болтая с мужчиной, то поглядывая за стекло на проплывающие мимо кирпичные стены, пропитанные сыростью.       Траченый временем каркас ледокольной субмарины поприветствовал их неповоротливыми дубовыми дверьми, впустившими в просторное фойе, музейные служащие, втиснутые в строгую униформу классического кроя и непроницаемых расцветок, выдали пахнущие типографским принтом билеты с изображением сказочных шахматных фигур, припрятанные Кеем на долгую память в кармашек куртки, географические, исторические и астрономические карты по стенам привели в необъяснимый трепет, а расставленные в пределах холла перископы и макеты подводных лодок, цельные и в продольном разрезе, намертво приковали к себе внимание, и юноша категорически отказывался идти дальше, навстречу многочисленным экспозиционным залам.       Лэндон, впрочем, не торопил его — спокойно ошивался поблизости, поглядывал по сторонам, на гомонящую детвору и взрослых посетителей: пареньки щеголяли в матросских костюмчиках, подражая принцу Уэльскому Альберту, девочки носили популярные тыквенные, мандариновые и морковные, почти всех мыслимых оттенков солнечного оранжа, платья с пелериной, встречались и маленькие мальчики в платьях, клетчатых, с нагрудными застежками, почти ничем от девочек не отличные и находящиеся, судя по их наряду, на попечении матерей, другие же, куда более самостоятельные, вышагивали подле отцов, обряженные в пристегнутые к высокой талии брюк жакеты скелетонов, появлялись компании степенных, не по возрасту важных и смелых по уму студентов, как бедных, в роговых очках и затрапезном костюме-тройке, так и франтоватых, одетых по последней моде, но совсем не стыдящихся нищеты своих товарищей, проплывали по залу дамы разных статусов и сословий, от графинь и до скромных гувернанток, придерживая в утянутых митенками руках прогулочные зонтики и ридикюли и кутаясь в яркие шали, заколотые египетскими скарабейными брошами или украшениями с шотландским дымчатым кварцем и опалом, а их спутники были во фраках, в жилетах с заводными часами на цепочке шатлен, с крупными перстнями, с секретными запонками на рукавах шелковых сорочек и с искусно выполненными тростями в ухоженных руках.       Вся эта разношерстная братия либо прохаживалась парами, либо перемещалась семействами, либо толклась приятельскими кучками, но в какой-то миг Лэндон, отвлекшись ненадолго от Уайта, безуспешно выспрашивающего у него секреты устройства батискафа, углядел экскурсионную группу, ведомую очаровательной старушенцией в цветочной шляпке, имеющей отдаленное сходство с последней нидерландской королевой, ухватил юношу за рукав, не слушая его возмущений, утащил за собой и незаметно примкнул к понемногу прибывающей толпе слушателей.       С этого момента их перемещения по музею сделались более упорядоченными и осмысленными: пожилая дама, отменно понимающая в своем деле толк, была из племени потомственных экскурсоводов и последовательно вела небольшой отряд через сквозные залы, не пропуская ни одного стоящего экспоната и обходя стороной малозначительные вещицы, заводила в потаенные комнатки и уголки и ни на миг не прекращала повествования, плавного, спокойного, приятно ложащегося на слух и нисколько не утомляющего.       — Мы с вами живем в изумительный век, дамы и господа, — говорила она, сцепив на полноватом животе сухопарые кисти, облагороженные белыми кружевными перчатками, и покоряя мраморную плитку предводительским шагом. — В век, когда наука проникла в нашу жизнь, пронизывая ее от основы и до самых вершин, в век смелых мыслителей и решительных людей, готовых рисковать всем ради достойной цели — и риск, безусловно, оправдан, когда цель действительно достойная. — Она сделала короткую паузу, приковав поминутно рассеивающееся внимание экскурсантов обратно к своей персоне, и продолжила: — Я же, впрочем, не стану рассуждать о целях, а просто расскажу вам о некоторых потрясающих воображение изобретениях, рожденных человеческим разумом…       Пространная зала, куда незаметно привела их достопочтенная старушка, больше походила на ангар или сухой корабельный док, многоярусный и с обнаженными потолочными перекрытиями, приглушенное освещение накладывало на предметы нуарово-пастельные тени, вдоль стен тянулись высоченные книжные стеллажи и выставленные на обозрение предметы на однотипных белых подставках и постаментах, но все они привлекали интереса не больше, чем случайно забытый вчерашний газетный лист, потому что самым главным сокровищем, короной всего, что тщательно собиралось и скапливалось вокруг, был настоящий батискаф, успевший, судя по его пожитому виду, за свою продолжительную бытность сослужить хорошую службу, не раз отправляясь в подводные экспедиции.       — Лэн, смотри… — прошептал Уайт, позабыв о том, что спутник его отнюдь не впервые видит представленную в музее коллекцию редких вещиц, приблизился к желтому боку поплавка в ржавых потеках, опасливо поглядывая по сторонам — господин Валентайн тут же смекнул, чего именно хочет мальчишка, присоединился, загородил ото всех спиной, — и, улучив момент, когда никто в их сторону не смотрел, провел пальцами по слоящейся канареечной краске, легко сколупывая и оставляя на подушечках ошметки тончайших коррозийных следов.       Легкий корпус батискафа оказался настолько крупным, что за ним не сразу удалось разглядеть миниатюрную сферическую гондолу, соединенную с поплавком специальной шахтой с парой герметичных люков: один находился в нижней части устройства и был оборудован иллюминатором, другой же, палубный, располагался наверху, в открытой рубке, и увидеть его можно было, только поднявшись по пожарного вида лестницам, отзывающимся под ногами рудным звоном, на обзорные ярусы, опоясывающие музейный док.       Гондола, для надежности окольцованная и укрепленная стальным каркасом клетки, была абсолютно прозрачной, с двумя слоями литого толстенного стекла, мутноватого, вобравшего в себя для прочности неизвестные примеси и изуродованного по верхнему пласту длинной зигзагообразной трещиной, шрамом, полученным в одном из океанических походов, когда давление водной стихии оказалось слишком сильным, и защитная оболочка не выдержала и надломилась, повергая в хтонический ужас весь исследовательский экипаж.       — …Всем нам известно, что батискафы способны успешно добираться до морского дна и длительное время его изучать, — донесся справа рикошетящий эхом в огромном ангарном ущелье голос экскурсовода, и Уайт встрепенулся, потянулся на него, вместе с Лэндоном обошел пузатые секции с плавучим веществом и припрятанные под ними бункеры с аварийным балластом и дробью, перемещаясь от носа к корме, где висел не работающий прожектор, в отличие от внешней сферы разлетевшийся при аварии на осколки, а голос тем временем продолжал вдохновленную речь, от которой уже бежали мурашки по коже и сердце охватывал необъяснимый трепет: — Однако есть на океаническом дне такое место, куда не может добраться ни одна сотворенная человеком субмарина и ни один батискаф… Это Бездна Челленджера, глубинная точка Марианской впадины — представленный вашему вниманию экспонат совершил очередную неудачную попытку, попытавшись ее покорить.       Они присоединились к экскурсантам как раз вовремя, чтобы увидеть, как дама огибает сферическую гондолу, аккуратно обхватывает коротенькими пальцами в белых кружевах ручку люка и распахивает ее, демонстрируя всем присутствующим потертую кожаную обивку пары сидений, аппаратуру, приводящую в движение здоровенный серый гребной винт, проеденный водорослями, штурвал и рычаги, управляющие механическими захватами-клешнями, высвобожденными и недвижимо лежащими на рифленом полу наподобие засушенных щупалец гигантского краба.       — Бездна Челленджера находится дальше от нас, чем Джомолунгма, самая высокая горная вершина. Никому еще не удавалось достичь ее нижней точки, никто не знает, что таится в ее колыбели, обитают ли там гигантские кракены и водяные драконы, есть ли там жизнь или только смерть… Почему же невозможно туда попасть? Есть две причины: первая обусловлена слабостью обшивки, а вторая заключена в газовых баллонах, хранящих сжатый воздух: когда при погружении субмарины на глубину давление воды превышает давление воздуха, он уже не может вытеснить ее из балластной цистерны. На данный момент технически невозможно сконструировать баллоны, способные выдерживать предельное давление Бездны Челленджера, но когда-нибудь — я в этом твердо уверена — возможность эта появится, и главное, уважаемые дамы и господа, заключается вовсе не в том, чтобы нашлись нужные материалы, устройства или вещества, а чтобы люди, которым суждено будет родиться в то новое время, не сказали: «Мы можем, но зачем нам? Ведь это просто знания, просто праздный интерес, просто атавистическое стремление познать непознанное, и оно не принесет ровным счетом никакой выгоды».       Оставив напоследок тяжелое послевкусие мертвой колодезной воды, настоянной на пригоршне черных дыр, вытащенных из кармана и ссыпанных в жестяную кружку вместе с щепотью острых зубов морского черта, старушка вернула на место дверцу, всхлипнувшую и с протяжным стоном плотно вошедшую в пазы, и отправилась к следующей экспозиции, а группа, замыкаемая Лэндоном и его мальчиком-ключиком, двинулась за ней верным песьим хвостом.       Они перемещались внутри ледовитого музея-корабля, попадали из одного его отсека в другой, ощущая под подошвами то приятно поскрипывающий паркет, то клепаный и звонкий железный лист, то скользящую гладкую плитку, и всюду на пути их сопровождали открытые взору стальные каркасы под потолком, голая арматура, удавьи кишки полых вентиляционных труб, четырехугольных, вполне способных вместить в себя человека, и тончайших округлых, тянущихся ветвистыми переплетениями над сетью ртутно-кварцевых ламп. Лампы эти были самой разнообразной формы: одни походили на грушевидные белые колбочки, другие — на вытянутые бруски, но все они во множестве усеивали пространство под сводами, и Кей долго присматривался к ним, пытаясь угадать за непрозрачной оболочкой знакомый ему фитиль, но находил только рождающийся из ниоткуда огонёк неизвестной породы и природы.       Не в силах понять, что это было за явление, он ухватил Лэндона за рукав, подергал, мгновенно привлекая его внимание, вскинул голову и указал вверх.       — Что это? — спросил, продолжая хмуриться и недоумевать. — Как оно горит?       — Оно не горит, Ключик, — возразил ему сударь Шляпник, расслабленно вышагивая с ним рука к руке в конце процессии, сунув кисти в карманы пальто и лениво прислушиваясь к повествованию почтенной дамы. — Оно светится. Это ртуть.       — Как оно светится, если не горит? — не понял Уайт, чувствуя себя круглым дураком, которого к тому же пытаются еще сильнее надуть. — Разве ртуть должна светиться? Она же серая и… и темная. Я видел ее в термометрах.       — Так-то ты верно все говоришь, — подтвердил его правоту Лэндон. — Не больно я силен в этих премудростях, однако когда ртуть испаряется, то она светится — быть может, и не совсем даже она, а некое добавленное к ней вещество, но мысль мою ты, думаю, уловил. В подвальном помещении музея имеется динамо-машина, приводимая в действие мощными паровыми котлами, и она вырабатывает электрический ток, который и подпитывает все эти лампочки наверху. — Заметив, как предвкушающе разгорелись обычно спокойные и меланхоличные глаза, сразу поспешил предупредить: — Можешь не рассчитывать ее увидеть, Пьеро, туда никого не пускают. Забудь. В музее и без нее довольно любопытных предметов.       Кей от такого известия заметно расстроился и сник, но быстро оклемался и, ухватив за локоть сударя Шляпника, мечтательно заговорил:       — Я бы хотел понять, как делается электричество и почему светится ртуть… или хотя бы посмотреть на эту машину. Почему же этого нельзя?       — Потому что, очевидно, она все еще функционирует? — предположил господин Валентайн, хмыкнул и украдкой поцеловал мальчишку в лоб, спутав прядки сумбурной челки. — Как ты мог заметить, всё, представленное в музее на обозрение широкой публики, давно уже утратило свои полезные свойства и списано за ненадобностью в образовательный утиль. — Видя, что Уайт осунулся еще сильнее, он поторопился его успокоить и умаслить: — Но, быть может, тебя устроит в качестве компенсации пирофон? Пирофон и сказочные шахматы, в самом что ни на есть рабочем состоянии, как тебе такой обмен? По мне, так вполне равноценный; эти предметы находятся на верхних этажах, и мы, я надеюсь, скоро туда доберемся.       Поджидавшая их лестница, широкая, с солидными ступенями и бордовой ковровой дорожкой, закрепленной позолоченными прижимными рейками, была выкрашена в густо-синий вместе с прилегающими к ней стенами, и на этом фоне совершенной темноты поблескивали серебрянкой схематичные созвездия, каждое с непременной надписью на латыни, продублированной келтикой, и с изображением сопутствующего ему мифического существа или героя — Геркулеса, Гидры, Гончих Псов, натравленных Волопасом на Большую Медведицу, — а вслед за ними нависал массивный Юпитер цвета горячего какао с пенкой и палевый Сатурн, обрамленный сорными кольцами, пылал огнедышащий и воинственный Марс, скромно переливался сталью Меркурий, золотилась Венера, сияли небесной и морской бирюзой Уран с Нептуном и чернел зловещий Плутон. Лестница делала поворот и выводила на просторную площадку с панно, уходящим под самый потолок, где, продолжая традиции да Винчи, на полотне, вымоченном в сепии средиземноморских каракатиц, был нарисован знаменитый Витрувианский человек, выполненный телесной сангиной и желтой сиенской землей, а еще ровно через один марш экскурсантов встретил приглашающе раскрытыми высоченными дверьми Астрономический этаж.       Здесь в каждой зале свод нес на себе осколок звездного неба, белыми красками по синему полю, составляя вместе единое целое, стояли медные теллурии, за десять оборотов ключа демонстрирующие суточное вращение Земли относительно собственной оси и одновременно с этим годовое, вокруг Солнца, а некоторые образцы были настолько подробными, что добавляли к имеющимся схематичным шарикам крошечный третий, изображающий спутник-Луну. По центру помещения возвышались в прямоугольном деревянном корпусе громадные антикитерские механизмы, астрономические часы с бронзовыми зубчатыми колесами, циферблатами и стрелками, рассчитывающие движение небесных тел и предсказывающие дату затмений, а когда-то в древности еще и даты Олимпиад и Пифийских игр, и приковывали взгляд расставленные по углам на круглых столиках гелиоцентрические модели Солнечной системы, часовые агрегаты со сферой, представляющей светило, в середке и планетами на концах стальных шестов. Здесь можно было найти многогранные башни Астрариумов, тоже настольные, около метра в высоту, отлитые из привычных уже медных или бронзовых сплавов, оживающие от цепи с гирями, со спиральными кольцами, шестеренками и многочисленными зубчатыми передачами, опирающиеся на семиугольный каркас с семью декоративными ножками в форме лап, показывающие перемещение планет и знаков зодиака и ведущие вечный календарь Пасхи, планетариумы, своей конструкцией чем-то родственные аптекарским весам, только без чаш, снабженные заместо шкалы разноцветным и многофункциональным клеверным циферблатом, где «Голова дракона», специальный механизм, отображала лунные узлы и затмения, висели на стенах планисферы с подвижными звездными картами, лежали под стеклом, оберегающим от пыли, простейшие алидады и астролябии, годовые календарные колеса с вруцелетными буквами и именами почитаемых в тот или иной день святых — в високосный год их рекомендовалось останавливать на целый, двадцать девятый февральский день, и Лэндон походя шутил, глядя на эти последние экспонаты, что его мальчик-ключик был рожден на безвременье.       Экспозиции шли одна за другой, гости музея сперва попадали в помещение, отведенное реконструированному Готторпскому глобусу, трехметровому в диаметре, с наружной географической и внутренней звездной картами, оборудованному сиденьем для наблюдений, помещенным в его сердцевину — глобус был некогда передан в подарок Петру Великому и сгорел во время сильного пожара, — потом толпились вокруг странного и непостижимого торкветума, составленного западноарабским астрономом из полукругов и окружностей и похожего на праздничный многослойный торт; старушка в цветочной шляпе, подстегивая кнутом натруженные голосовые связки и уже с некоторым трудом извлекающая из них ровные звуки, все чаще срывающиеся на легкую, но навязчивую хрипотцу, рассказывала таким же, несколько замученным, экскурсантам о планете Фаэтон, существовавшей когда-то давно между Марсом и Юпитером, но распавшейся и образовавшей астероидный пояс, о шестереночных календарях византийского и исламского периодов, о «лунном коробе», сообщающем своему владельцу часы и дни недели, и Лэндон с Кеем, хоть и довольные всем увиденным и услышанным, но уже едва живые, незаметно отделились от группы и тихо ускользнули, шмыгнув в смежную комнатенку, скрадывающую звуки и превращающие их в мерный приморский гул.       — Все это, бесспорно, весьма интересно и познавательно, Ключик, — говорил сударь Шляпник, мотая головой, протирая ладонью глаза и смахивая с лица одурение, одолевшее неприспособленный к такому обилию ученых премудростей мозг, — но, клянусь, еще немного — и я просто умру, заспиртуюсь в этих знаниях и останусь жалким естественным экспонатом в назидание потомкам.       Кей был с ним полностью согласен: он и сам порядком осоловел, пропустив сквозь несчастные уши слишком много фактов, названий и событий и едва ли запомнив половину из них, и готов был радостно присоединиться к своему спутнику в праздном шатании по залам.       Комната, в которой они укрылись, оказалась почти целиком занята гигантской моделью Солнечной системы, установленной на светло-сером гранитном возвышении, ее стержнем служила здоровенная лампа в желтом стекле, а прямо из-под лампы вразлет расходились толстые стальные лучи: каждый оканчивался разноцветной полусферой, выкрашенной в свой неповторимый цвет и обозначающей одну из девяти известных ученым планет.       Господин Валентайн, медленно и с явной заинтересованностью оглядывая странную установку, успевшую появиться в музее с его предшествующего визита, постепенно добрался до вмонтированного в пол пульта управления и надолго над ним завис, внимательно изучая, а разобравшись, в пару шагов сократил разделяющее их с Уайтом расстояние — юноша расхаживал неподалеку, глазел на ополовиненные небесные тела и ничего вокруг себя не замечал, — подхватил его под мышки, под колени, силком принуждая медленно и неохотно зарастающую рубцом руку служить так же верно, как и прежде, оторвал от пола, прижал к груди и, заставив хлебнуть испуга пополам с восторгом, усадил вдруг на предпоследнюю, восьмую срезанную сферу.       От сонного Лэндона пахло одеколоном, нестиранной рубашкой, насквозь пропитавшейся ничейным отельным номером, и йеменским кофейным зерном; ослабив хватку, он урвал секунду на то, чтобы сгрести мальчишку за грудки, притянуть к себе и быстро, но порывисто и глубоко поцеловать, а после отстранился, оставляя его, ничего не понимающего и взволнованного, раскачиваться в своем астрономическом кресле.       — Что ты делаешь?.. — цепляясь за жесткие края, мотая головой и кидая по сторонам тревожные взгляды, спросил Кей, уверенный, что они творят нечто недозволительное, вот так запросто взбираясь на экспонат. — Разве это можно?       — Не переживай, мой Ключик, — спокойно отозвался Лэндон, возясь с управлением, что-то на нем набирая и переключая рычажки. — Оно здесь для того и стоит. Это что-то навроде… аттракциона, назовем так, и я сейчас попробую его пробудить и уговорить продемонстрировать для нас что-нибудь этакое.       «Что-нибудь этакое» начало происходить гораздо быстрее, чем Уайт ожидал, пока выворачивал шею и смотрел себе за спину, где сударь Шляпник колдовал над прибором: встроенный в гранитную плиту механизм закряхтел, загудел и неспешно, раскачиваясь и брюзгливо сдвинувшись с места, в размеренном вальсирующем темпе поплыл; сферы вместе с этим тоже сошли с мертвой точки, начиная вращаться вокруг собственной оси, и мужчина, торопливо подныривая под ними и спешно перешагивая через пруты, норовящие подсечь колени, плюхнулся в самое ближнее к солнцу кресло, занимая главенствующее место во всей этой круговерти.       — Почему ты сел так далеко? — спросил Кей, чувствуя, как поневоле начинает кружиться голова.       — Потому что я — Меркурий, — бесхитростно и просто пояснил Лэндон. И добавил: — А ты — Нептун. Всякому зодиакальному знаку покровительствует своя планета.       Полусферы выходили на орбиту, неслись вместе с галактикой сквозь Вселенную, отмеряли каждая свой собственный год, вертелись с различной скоростью, и Уайту пришлось подобрать под себя ноги, чтобы не зацепиться ими за крепления и детали конструкции, а планеты тем временем, сменив плавный вальс на контрданс, догнали одна другую и, в конце концов, выстроились в ровную шеренгу, в один сплошной ряд, расположившись от Солнца прямым радиусом, да так застыли по щелчку в редчайшем полном параде планет.       Их пассажиры снова очутились друг против друга, но на разных концах прочерченной линии, и господин Валентайн, недовольно поморщившись, будто накануне осушил бутыль чего-нибудь горького и мерзкого, нехотя произнес, признавая за мальчиком-ключиком неоспоримую правоту:       — И все-таки, ты верно подметил, Пьеро — чертовски далеко! Знаешь ли ты, что Плутон в составе Солнечной системы как будто бы и не планета вовсе в полном смысле этого слова — по крайней мере, в подобном нас уверяют некоторые ученые, — а планета-карлик? — и, получив утвердительный кивок, продолжал: — Если так, то мы с тобой находимся на противоположных ее концах: не больно-то мне это по душе, я хотел бы иметь возможность коснуться тебя, пока наша космическая карусель кружилась, но был, к сожалению, лишен этого удовольствия.       — Просто пересел бы поближе, и все, — возмущенно фыркнул Кей, в упор не понимающий, зачем так было все усложнять. — Или не сажай в следующий раз меня так далеко от себя!       Сударь Шляпник напряженно рассмеялся, улавливая странный неуют, болезненно перехватывая его нотки проказой собственной эмпатии, порой оказывающей ему крайне дурные услуги, соскочил с гермесова трона, чуточку пошатываясь после катания, подошел к Уайту, угодившему в исходе всех рокировок на изрядную высоту, и помог ему спуститься, снова пользуясь моментом недозволенной прилюдной близости и с неутолимой жаждой облапывая его задницу. Экскурсионная группа, посчитав крошечную комнатенку с солнечной моделью то ли не заслуживающей внимания, то ли, что было ближе к истине, отнимающей слишком много драгоценного времени, неспешно уползала вверх по этажам, а других посетителей поблизости до поры не наблюдалась, и Лэндон, успевший еще с утра взалкать и то и дело мучающийся в течение дня невыносимым стояком, обхватил такого же хмельного Кея за плечи, подтащил к себе, смял в объятьях, притиснул к груди, учащенно и поверхностно дыша, и впился в его рот ненасытным поцелуем, погружая в горячую влагу язык, играясь с послушными юношескими губами, терзая их и отрываясь ненадолго, чтобы прикусить подбородок, разбередить ушную мочку и впиться в шею, расцвечивая ее мечеными скарлатными следами.       — Еще, — молил Кей сипнущим голосом, почти теряя сознание, вышептывая это ему на ухо и поглядывая заволоченным взглядом на проем двери, чтобы вовремя заметить и оборвать их шалости, когда на горизонте покажется чья-либо фигура или донесутся близящиеся голоса. — Еще… пожалуйста… еще чуть-чуть…       Кровь разливалась под кожей, выплескивалась из мельчайших сосудиков, боль мешалась с блаженством, а отметины эти он полюбил получать и носить, замечая, как выглядывают они из-под высоких рубашечных воротничков, как пылают иногда на оголенных бедрах, на плечах и груди, и ощущая их неким символом принадлежности.       Лэндона его просьбы доводили до умопомешательства: он бы прямо здесь развернул, грубо наклонил, стащил бы штаны и всунул изнывающий член между жарких ягодиц, он бы трахал сильно, размашисто, резко, он бы слушал, как разносятся по пустотелым залам придыхания и стоны, он бы пил большими глотками рождающееся между ними наслаждение, но все это было категорически запрещено, и приходилось сдерживаться, с нетерпением дожидаясь вечера и получая желанное урывками, дозированно, порционно.       — Пойдем дальше, Ключик, — нехотя оторвавшись, склонившись, прижавшись нос к носу, дыша ртом ко рту и глядя в мутную синеву любимых глаз, вяло предложил он, с усилием успокаивая взбудораженное тело. — Сюда вот-вот кто-нибудь решит наведаться, а чем дальше, тем сложнее мне отказаться от навязчивого и преступного желания запереть эту чертову дверь изнутри и отдаться с тобой пятиминутному блуду.       — Не… не надо, — испугавшись, но и дрожа от возбуждения тоже, еле выстаивая на подкашивающихся ногах, попытался отговорить его Уайт, сильно побаивающийся, что кто-нибудь их здесь непременно за этим делом застукает. — Не надо, Лэн… Лучше потом… дома…       — И как прикажешь мне дожить до дома? — раздраженно уточнил господин Валентайн, все безрассуднее косясь на дверную ручку.       — Не надо здесь! — уже тверже, пытаясь воззвать к его отключившемуся разуму, возразил Кей. И, поражаясь самому себе, добавил внезапной уступкой: — Потом… хоть даже на улице где-нибудь…       — На улице? — изумленно приподнял брови обалдевший от неожиданнейшего из всех возможных обещаний ирландец. — Вот уж чего я никогда не ожидал от тебя, Пьеро… но, знаешь, мне это всегда было по душе. Где-нибудь на улице, когда и нельзя, а до ужаса хочется — в этом есть особенный, изощренный кайф, это куда слаще, чем в постели, и я всенепременно воспользуюсь твоим опрометчивым и неосторожным предложением, малёк. А теперь, пожалуйста, отойди от меня на два шага, чтобы я не рехнулся и не натворил глупостей. Вот так, молодец… И поторопимся к следующему этажу.

⚙️⚙️⚙️

      Третий этаж музея показался Уайту самым странным из всех увиденных.       Залов в нем было даже больше, чем на нижних ярусах — корабельный корпус здания закономерно расширялся по мере удаления от «киля» и приближения к «палубе», — но большинство из них пестрело фотографиями, дневниками, пожелтевшими записями и свитками, а выставленные экспонаты выглядели вроде бы самыми обыкновенными и ничем не примечательными вещами, отнюдь не редкими в быту, и юноша ощутил поветрие скуки, но длилось оно ровно до тех пор, пока он не сообразил, кому принадлежали представленные в залах дневники и из-под чьей руки вышли хранящиеся здесь предметы.       Когда же он, наконец, понял, когда с черепашьей медлительностью смекнул, к чему вокруг прохаживается так много музейных служащих и самой настоящей вооруженной охраны, то всколыхнулся, взволнованно ухватил Лэндона за руку и почему-то замер на месте, боясь озвучить собственные догадки и жестоко при этом ошибиться.       Спасла положение экскурсионная дама, обнаруженная поодаль вместе с изрядно поредевшей группкой — часть слушателей, не выдержав изматывающего марафона, неизбежно отсеялась, и остались самые стойкие, упорно таращащие стекленеющие глаза на бумазейную туберозу в шляпной ленте.       — …Здесь собраны два из пяти величайших его изобретений: третье находится в частной коллекции, четвертое было, к сожалению, навсегда утеряно при транспортировке из Англии, когда перевозившее его судно попало в шторм и затонуло, а пятое, как вам прекрасно известно, находится в Лондоне, в Вестминстерском дворце…       — Неужели это…? — начал было Кей, и Лэндон, ухватив его мысль, слаженно кивнул.       — Верно, Ключик. Сэр Джонатан Клоксуорт, весь этаж почти полностью посвящен изобретателю и его творениям. Я подумал, что тебе будет любопытно, но решил придержать в секрете, чтобы сделать сюрприз. Тебе нравится?       — Еще бы мне не нравилось! — восхищенно полыхая глазами, почти во весь голос выпалил Уайт. — У нас ведь есть его ку…       Рот ему моментально закрыли, так быстро и с такой дурью наложив на него растопыренную пятерню, что несчастный едва не подавился и уж точно почувствовал, как растекается по деснам легкий металлический привкус; вскинул перепуганный взгляд, сполошно осознав, что, должно быть, прямо сейчас едва не натворил непоправимых дел, но господин Валентайн на него вовсе не злился — он, кажется, чего-то такого как раз и ожидал, наготове удерживая руку, чтобы вовремя захлопнуть говорливый рот, действующий вперед мозгов.       — А вот об этом помалкивай, — нагнувшись к его плечу и опустив на него подбородок, будто что-то рассматривал, вкрадчиво произнес он. — Держи язычок за зубами, Ключик, и не болтай понапрасну. Предметы эти, хоть и мало кому служат по чести и совести, а все-таки слишком многое обещаются исполнить, и я не прячу в пути от посторонних глаз наш кубик только потому, что никому и в голову не может прийти, что он настоящий: существует сотня искусных сувенирных копий, ими никого сейчас не удивишь. Однако я небезосновательно опасаюсь, что кубик могут попытаться конфисковать, если только прознают его истинную ценность.       Кей быстро кивнул, обещая молчать, и только тогда сударь Шляпник разжал удерживающую его руку, виновато огладив подушечками растревоженные губы, словно просил прощения за ненароком причиненную боль.       — Я понял, — сказал Уайт, сглатывая солоноватую слюну. — Прости, Лэн. Я не специально, правда!       — Не извиняйся, Кей, это мой недочет, — покачал головой господин Валентайн. — Сюрприз-то я устроил, да о последствиях не подумал. Пойдем, поглазеем с тобой на остальные чудеса рехнутого старика!       — Значит, «в частной коллекции» — это у тебя? — копотливо, по одной связывая ниточки и приходя к очередному выводу, шепотом спросил мальчишка, когда они вместе двинулись вдоль стен, разглядывая стеклянные витрины и стеллажи, где хранились личные письма, какие-то заметки и фотоснимки, бесчисленное количество монохромных карточек, запечатлевших высокого и статного седовласого старика, чем-то похожего на волшебника Мерлина, если бы тот родился на несколько веков позже, носил костюмы и фраки и подстригал поутру коротким полукругом густейшую бороду.       — Вообще-то, у семейства Браунов, — поморщившись, нехотя признался господин Валентайн, — но я его присвоил, когда сбежал из дома. Дядюшка не успел вовремя о нем пронюхать, а я не собирался оставлять ему такое-то сокровище… впрочем, какое там, к черту, сокровище… ты ведь не понаслышке знаешь, что светиться он не хочет, сколько ты над ним ни бейся. Бесполезная штуковина, тщеславное приобретение; понятия не имею, откуда он достался моему отцу, но тот, видно, тоже в нем разочаровался и подарил мне еще в раннем детстве, а я оказался слишком туп, чтобы раскусить эту задачку. — Немного помолчав, будто взвешивая уже сказанное, он заговорил самую чуточку серьезнее: — Люди, однако же, находят в этих вещицах прок. Вход в Клокориум, как я тебе когда-то рассказывал, закрыт для праздной публики уже давно… но часовая башня — тот воробей, которого не спрячешь в рукаве, а другие творения Клоксуорта были обнародованы относительно недавно и тут же объявлены всемирным достоянием. Это, чтобы ты понимал, означает, что воспользоваться ими больше не может никто: они хранятся в музее, принадлежа всем и одновременно никому, их можно увидеть, но потрогать нельзя — музейных экспонатов касаться руками запрещено… Тем временем некоторые господа, имеющие непосредственный доступ к любому «всемирному достоянию», продолжают единолично насиловать и терзать эти изобретения в своих корыстных целях, надеясь раскрыть их секрет, да только с тем же безуспехом: вещи, в отличие от людей, неподкупны и бесстрастны.       — А какое же из них тогда пропало? — спросил Кей, неспешно переступая вслед за Лэндоном и задумчиво ведя пальцами по мутному стеклу, скопившему в углах пласты слежавшейся пыли, загнанной туда ворсистыми тряпками уборщиков, без энтузиазма возящих ими изо дня в день и явно не благоговеющих перед сомнительными чудесами. — Та дама сказала, что одно из них было утеряно.       — Точнее, затонуло, — кивнул сударь Шляпник. — Черт его знает, само ли, или с чьей-нибудь посильной помощью, но до Амстердама оно так и не добралось. Судно тоже не нашли, что еще подозрительнее, ведь поиски велись масштабные, да и место катастрофы было известно почти доподлинно. Быть может, оно тоже перекочевало в очередную «частную коллекцию» — большой разницы я не вижу, если потрогать все равно больше нельзя. — И, утоляя мальчишеское любопытство, уточнил: — Это был диплограф, Ключик. Обыкновенный необыкновенный диплограф.       — Расскажи мне о нем. Обо всех этих вещицах, если знаешь, — попросил Уайт. И, покосившись на экскурсионную леди, прибавил: — Мне больше нравится слушать тебя.       И тогда Лэндон, крайне польщенный его просьбой, повел юношу от макета к макету и от оригинала к оригиналу: макеты источали картонную пустоту, легко улавливаемую даже издали, а оригиналы дышали невесомым чудом, таким же привычным и невероятным, как морозный узор на оконном стекле или красочное крыло бабочки-однодневки.       — Ты когда-нибудь видел диплограф, малёк? — спросил господин Валентайн, когда они остановились подле небольшой черной рамы с пересекающей ее рейкой и таинственным отростком-манипулятором, имеющим на конце двойное перо, и, получив отрицательное покачивание головой, продолжил: — Вот он, можешь полюбоваться на его устройство, оно довольно простое, как и полагается всему гениальному: одним пером ты пишешь на основном листе, а другое перо в это же самое время копирует каждое движение твоих пальцев, повторяя все до единой буквы на дубликате. Диплограф Клоксуорта, говорят, умел переписывать. Что именно — я не знаю, и никто не знает.       Кей обошел постамент с макетом кругом, со всех сторон оглядел, даже исхитрился и пощупал качнувшееся со скрипом двуглавое перо — макеты, лишенные свойств первоисточника, никто не запирал под стекло от жадной и хищной публики, — и под конец осмотра заметил таинственную фразу, приписанную под прибором на клочке изжелченной бумажки.       — «Перепиши это», — медленно прочел он и поднял на Лэндона непонимающий взгляд. — Перепиши что?.. Что это значит?..       — То и значит, Ключик, — пожал плечами господин Валентайн. — Перепиши что-то там, один только черт в лице Сэра Джонатана знал наверняка, что именно требовалось переписать, чтобы добиться от диплографа хоть какого-нибудь эффекта. Мы с тобой простые смертные, и нам не понять… Ну, либо же, если ты все-таки мнишь себя смертным не простым, а особенным — иные молодые люди, а порой и люди взрослые, частенько этим грешат, — то для того, чтобы это доказать, у тебя под рукой всегда имеется замечательный стеклянный кубик, и можешь еще попытаться, пока мы его в своей беготне окончательно не угробили.       — Ничего я не грешу, — обиделся Уайт, ни за что угодив под раздачу. — Ты сам это придумал сейчас!       — Я когда-то был таким амбициозным зазнайкой, — фыркнул сударь Шляпник и тихо рассмеялся. — Кичился перед Юджином, перед друзьями, перед тем же Джилроем, не будь он упомянут всуе, но потерпел полный крах, после чего пришел к неутешительному выводу, что в действительности являюсь посредственным обывателем и среднестатистическим идиотом… во всем кроме музыки, и это, признаюсь, неплохо удерживало меня тогда от уныния… Возвращаясь к диплографу — он, как тебе уже известно, пропал, но зато пара других предметов спаслась и хранится здесь в целости, пыльности и сохранности. Пойдем в следующий зал, покажу их тебе.       — Погоди, — остановил его Кей, заметив у противоположной стены макет второй, прозрачный, четырехугольный и до оскомины знакомый. Пересек заполненный хаотично движущимися людьми зал, лавируя в толчее, как маленький кораблик — в оживленной гавани, и, добравшись до примеченного экспоната, обнаружил стеклянный кубик, как две капли воды похожий на тот, что сопровождал их в путешествии, даже подпись, вычерченная острой иглой на одном из его боков, присутствовала; сходство было настолько детальным, что отличить сумел бы только помешанный фанатик, да и то не с первого взгляда.       Потоптавшись за спинами опередивших его экскурсантов и дождавшись своей очереди, он первым же делом стал выискивать такую же выцветшую бумажку, как и та, что прилагалась к диплографу, и, к собственному удивлению, сразу же ее обнаружил.       «И все-таки оно светится», — говорил кубик ехидным голосом глумящегося Сэра, и Уайт, повторив про себя пару раз, вернулся к дожидавшемуся его на прежнем месте Лэндону.       — И что ты там искал, малёк? — все это время зорко и неотрывно следя за мальчишкой, полюбопытствовал тот.       — Подсказку, — ответил Уайт, памятуя об «особенных смертных», тушуясь и ощущая себя от этого крайне неуютно.       — Так ты решил, что это подсказка! — понимающе хмыкнул сударь Шляпник. — А я-то всегда считал, что эпиграф или, скорее уж, надгробная эпитафия бесполезному хламу. «И все-таки оно светится», верно?.. Да только ни черта не светится, вот же беда!       — Ты знал и раньше… почему же не сказал? — немного обиделся на него юноша.       — Потому что это полнейшая чепуха и вздор, — спокойно пояснил господин Валентайн. — Лучше просто забудь, малёк, чтобы не испытывать потом весь остаток жизни разочарование — а люди порой испытывают, всякий раз вспоминая о том, каких грандиозных возможностей лишились по недостатку везения и мозгов. У каждого из изобретений имеется своя… эпитафия, я категорически отказываюсь называть эти бессмысленные присказки иначе: у диплографа — «Перепиши это», у кубика — «И все-таки оно светится», у шкатулки — «Открой секрет», а у подзорной трубы — «Загляни в себя»; кстати говоря, последние две вещицы находятся здесь, и они самые что ни на есть настоящие. Давай-ка поторопимся, Ключик, пока вся эта огромная группа не закончила внимать Ее Величеству Экскурсоводу и не вздумала бы нас опередить.

⚙️⚙️⚙️

      Шкатулка на вид показалась Кею старой и обшарпанной, ободранной даже, будто ее специально скоблили скребками, отдирая слои пробковой древесины; нагрубо вытесанная из ореховой доски, она имела три отделения, три одинаковых ящичка, каждый из которых венчала инкрустированная драгоценным камнем округлая ручка с формованными ангельскими крыльями из олова, а корпус с оставшихся трех вертикальных сторон покрывал кованый узор с обилием шестеренок, то ли декоративных, то ли вполне функциональных, только умолкших мертвыми колесными зубьями до тех самых пор, пока кто-нибудь не разгадает загадку и не запустит уснувший механизм.       Белоперые крылья грустно свисали и дышали древностью, плитами готических кладбищ с кустами белых роз, звездчатые соцветия аниса из серой стали переплетались с ключами и мощными шурупами, торчащими наружу грубой шляпкой, а припаянная с левой стороны у самой крышки прозрачная и пустая колба таинственно вздыхала осевшей в ней вековой пыльцой, и господин Валентайн, тепло приобняв мальчишку за плечи, тихонько рассказал, что шкатулку эту не так-то легко открыть, скорее даже и вовсе невозможно: за какой бы ящичек ты ни взялся, наружу выползают разом все три, и каждый из них — некоторые особо хитроумные просовывали в тончайшую щель проволочную нить, надеясь с ее помощью ощупать таинственное содержимое, — раз за разом оказывается совершенно пустым; а потом, получив закономерный вопрос, не порывались ли пройдохи разобрать вещицу по деталям, отвечал, что порывались и еще как, да по счастливому стечению обстоятельств не успели до конца ее испортить.       Когда же, оставив шкатулку с запечатанными в ней печальными ангелами, они направились к подзорной трубе, в зал наконец-то с достоинством вплыла усталый экскурсовод, ведя за собой одуревший выводок слушателей: ей тоже приходилось несладко, даже неживые цветы на шляпе, казалось, ухитрились увянуть, но она держалась из последних сил; Уайт, еще секунду назад весело болтавший с сударем Шляпником, вдруг краем уха уловил ее речь и, разобрав доносящиеся обрывки фраз, стал прислушиваться.       Старушка, вдруг ни с того ни с сего решив изменить самой себе, вещала о том, что творения гениального Сэра, безусловно, шедевральны, что еще никому из ныне живущих не удалось его превзойти и вряд ли когда-нибудь удастся, и что тот, вероятно, был волшебником и никак не меньше, однако…       …Вам ведь превосходно известно, дамы и господа, кто такие волшебники и где их можно сыскать, а если еще не знаете, то обратите внимание на книжные полки: там и только там хранятся легенды о магах и колдуньях, о феях, о маленьком народце, о единорогах и пегасах, о горных великанах и подземных гномах…       Дамы и господа, мы с вами не маленькие дети и знаем, что волшебства не бывает, волшебству нет места в природе и нашем мире, где всем правят логика и разум; должно быть, именно поэтому никто и никогда так и не смог заставить изобретения Сэра Джонатана работать на благо человечества.       — Что она несет? — нахмурившись и осекшись на половине шага, спросил Уайт, выворачивая голову и через плечо оглядывая расстроенное старческое лицо. — Разве она сама в них не верит? Да и при чем здесь волшебство, если это механизмы?       — Она несет ровно то, что ей велели нести, — отозвался Лэндон, даже не оборачиваясь, будто и так знал, какое прискорбное зрелище увидит за своей спиной. — То же самое она болтала и в тот раз, когда я впервые посетил этот замечательный музейчик, правда, тогда эта леди еще порывалась вольничать и высказывать собственное мнение, идущее, мягко говоря, в разрез с официальной версией, но за минувшие годы, видно, уяснила, что делать этого не стоит, если не хочет, чтобы ее на старости лет уволили и бесславно вышвырнули на улицу… Что же до волшебства, то это лишь оправдание собственной никчемной тупости. Поверь мне на слово, Ключик: они работают, я видел собственными глазами в Белгрэйвии, а уж глазам своим я привык доверять, хотя дар убеждения у нее отменный, она и Иисуса заставила бы поверить в то, что Бога не существует.       — Но ты ведь сам совсем недавно уверял меня, что кубик бесполезен… — вконец растерялся несчастный мальчишка, запутавшись во всем, что успел за этот долгий день узнать.       — Ну и что? — поморщившись, отмахнулся господин Валентайн. — Можешь считать, что это я так выражаю свое недовольство и попросту бешусь. Если бы я действительно нашел его однажды бесполезным, то вышвырнул бы в тот же день, можешь не сомневаться. Плюнь и не слушай, пойдем, я покажу тебе подзорную трубу!       Подзорная труба поджидала их в дальнем конце сквозного зала, на постаменте у стены, под таким же непроницаемым колпаком, похожая на цветок превращенного в чудовище принца, потерявший все до последнего скарлатные облатки. Темно-серая, дымного вулканического цвета, она была установлена на штативе и смотрела крупным окуляром в стену, впрочем, это никакого значения не имело, потому что окуляр всегда без исключения был закрыт наглухо завинченной крышкой, которая не снималась.       — Знаешь, мой Ключик, — плел ему на ухо Лэндон, обманчиво-приятельски приобняв за плечи для отвода глаз, а на деле творя безобидный, умопомрачительный и тонкий флирт, — говорят, что в нее можно увидеть собственное сердце — вовсе не клапаны и мышцы, как ты и сам, надеюсь, понимаешь, это скорее образно, нежели буквально, а свое нутро, свою душу — хотя, конечно же, все не так просто, люди раз за разом созерцают только темноту, — и если верить тому, что о ней болтают, то выходит, будто Клоксуорт отыскал некий способ разглядеть такую тонкую материю. Сейчас чем дальше, тем чаще можно встретить тех, кто считает, будто он являлся на деле всего лишь харизматичным шарлатаном, но мое сугубое мнение таково, что Сэр этот был вполне оправданно жадным единоличником и не желал, чтобы любой неотесанный болван или, хуже того, злонамеренный гад имел прямой и свободный доступ к его открытиям; должно быть, он слишком хорошо понимал суть людей и сделал так, чтобы постигнуть назначение его изобретений мог лишь тот, кто мыслит схожим образом… Я еще слыхал, что он был порядочным мизантропом, аскетом и бирюком, учеников не водил, а гостей не принимал, и умер в своем загородном особняке в лондонских предместьях совершенно одиноким; тело его нашли только через неделю, когда сообразили, что старикан прекратил отвечать на письма, и с горя да на радостях устроили пышные похороны. Завещания Клоксуорт не оставил, вернее будет сказать, что он завещал все свои творения тем, кто сумеет разгадать их тайну, поэтому вещицы — те из них, что не успели прибрать к рукам главы состоятельных семей навроде Браунов, — находятся теперь в музее…       Уайт выслушал, полюбовался, прочел короткую «эпитафию» с клочка бумажки, искренне сожалея о том, что лишен возможности заглянуть, пускай наверняка и без особого успеха, в подзорный окуляр, и поспешил вместе с Лэндоном в следующий зал.       Там возвышались абсолютно пустые ангарные стены, все тот же высоченный потолок с перекрытиями труб и гирляндами светящихся ламп, и стоял единственный экспонат по центру, играючи узнаваемый с первой секунды даже неискушенным зрителем: с монолитом цельной кладки и часовыми башенками, венчающими урезанные в размерах своды, со шпилем, теряющимся за разветвленной сеткой коммуникаций, со стрельчатыми окнами, с циферблатом часов, замерших на двадцати минутах третьего и никуда не двигающихся с этой цифры резными стрелками, и с шатровым входом, задрапированным гвоздичным бархатом, свисающим тяжелыми складками.       Это был Клокориум, Часы, которые не идут, в миниатюре, выполненные настолько подробно, что запрокинувшему голову мальчишке начало чудиться, будто это просто гнедая ночь с ртутными звездами опустилась обманкой-куполом, будто вот-вот потечет по небу броный смог, свиваясь в колечки, а вечно осенний лондонский ветер, проносясь мимо, пронзительно присвистнет, застрявши в узкой бойнице.       — Снаружи мало интересного, — заметил господин Валентайн, категорично и настойчиво подталкивая своего Пьеро в лопатки. — Башня как башня; все стоящее находится внутри.       — А эпитафия? — воскликнул Уайт, опомнившись, упираясь пятками в каучуковый пол и выискивая взглядом прилагающуюся непременную бумажку.       — Да, безусловно, — хмыкнул сударь Шляпник, отозвавшись кивком. — Она имеется и здесь, прямо перед твоими глазами.       Тут только до Кея дошло, что застекленная табличка с форматным листом, прикрепленная у тряпичной дверцы, и была той самой «надгробной» подсказкой; он пригляделся и в слеповатом музейном сумраке, отдающем неестественной желтизной, различил простую и абсолютно необъяснимую надпись:

«2-1-2».

      Он долго на нее таращился в полнейшем непонимании, осмысливал, перекладывал так и этак, примерял ко всему, что знал об этих часах, и пришел к одному-единственному выводу, который по наивной и детской непосредственности тут же и озвучил своему скептически настроенному спутнику:       — Лэн, а вдруг это количество монеток и последовательность, в которой их бросают?       — Да! Гениально, Ключик! — с притворным восхищением воскликнул господин Валентайн, даже картинно поаплодировал кончиками пальцев. — Тысячи умов уже сотню лет бьются над этой загадкой, а ты вмиг ее решил! И как никто до этого раньше не додумался?       — Издеваешься? — мигом обиделся Кей, насупившись.       — Немного. Но, даже если и так, у меня явно не хватит ни меткости, ни везения, ни монет, — логично заметил он, подергал за обвивающий шею звонкий шнур-монисто и, ухватив противящегося юнца под локоть, наперерез дышащей им в пятки экскурсионной группе впихнул в башнеподобный шатер, рассчитывая пусть на недолгое, но уединение и возможность обсудить увиденное тет-а-тет, без назойливого и порядком наскучившего мушиного гула.       Внутренности часовой башни немного устрашили Уайта гулкой гильзовой пустотой: в ней ровным счетом ничего не было, только кольцующий балкон, крепкое стальное ограждение да круглый ров в самом центре — опасливо и с понятной осторожностью приблизившись к нему, мальчишка разглядел за обносящим его железным заборчиком смешную и в то же время жутковатую начинку из картона и папье-маше, выполненную на удивление искусно и призванную изображать утыканное иглами дно.       — Господи, я бы в жизни не отважился туда спуститься, будь оно настоящее, — признался он, перескакивая взглядом с одного игрушечного острия на другое.       — Ну, это, как ты понимаешь, всего лишь макет, — напомнил господин Валентайн, облокачиваясь на решетку рядом с ним и тоже заглядывая вниз. — А на деле все это находится еще и на порядочной высоте, да и колючки выглядят сильно более… вещественными. Под ними, я слышал, если очень постараться, можно разглядеть массивные зубчатые колеса механизма в глине, саже и старом машинном масле; должно быть, внушительное зрелище, хоть я и ни разу не наблюдал — мне, как ты помнишь, так и не довелось попытать счастья.       — Он меня пугает, — бесхитростно признался Кей, не отводя распахнутых глаз, внимающих терниям фальшивых шипов, расставленных так редко, что становилось ясно, почему никому еще не удалось закинуть на них монетку.       — Он и должен, — согласно кивнул Лэндон. — Это ведь не безделушка какая-нибудь: если каждый из так или иначе представленных в музее предметов обладает неким свойством, то Клокориум сочетает в себе их все. Именно поэтому тот, кому хоть единожды удастся его завести, на время станет равным Богу; иные параноидально настроенные субъекты даже свято верят, будто сам Клоксуорт в свое время порядком подкрутил нашему миру шестеренки, сумев докопаться до основы и стержня и кое-что в его устройстве поменять, впрочем, наверняка этого не знает никто.       Немного успокоившись и привыкнув к игольчатому заслону, наверняка установленному с той целью, чтобы пронырливые хитрецы физически не смогли добраться до заводной части часов и насильно заставить их отмерять вселенское время, Уайт огляделся по сторонам, выискивая какие-нибудь рычаги, кнопки, циферблаты — хоть что-нибудь, годящееся для того, чтобы действенно приложить заученную «эпитафию», — но не нашел ровным счетом ничего: изнаночная сторона стен, равно как и внешняя, была безупречно голой, средневеково-за́мковой, так грубо и прочно сложенной из неровного бутафорского булыжника, что приткнуть имеющиеся цифры было решительно некуда, сколько ты ни старайся.       — И это все? — в конце концов, обиженно вопросил он, капельку разочаровавшись в башенном макете. — Значит, действительно надо быть удачливым или метким, чтобы их завести?.. Мне это кажется каким-то… неправильным и немного нечестным.       — А ты у меня не без собственного мнения, как я погляжу, малёк, — уважительно улыбнулся сударь Шляпник. — Как же, по-твоему, было бы правильно, если речь идет о судьбе целого мира? Выдавать исключительный допуск по спискам или тянуть жребий? Как бы, в таком случае, распорядился ты?       — Не знаю, — мигом стушевался Кей, покусывая губы. — Но не наудачу же…       — А чем плоха удача? — тут же оспорил Лэндон. — Фортуна, как ни крути, дама божественных кровей — почему бы ей и не распределять счастливые билетики? Хотя лично мне кажется, что тут мало замешано везения, а присутствует некий точный расчет: Сэр Джонатан, как ни крути, был человеком ученым, а не уличным фокусником и не цыганом, гадающим на кошельках ротозеев. Ученые в случай не верят и стараются с ним по возможности не связываться, предпочитая четкие цифры и твердые факты. Здесь, как ты и сам мог убедиться, даже «эпитафия» составлена на языке чисел, а это о чем-то да должно свидетельствовать…       Экскурсионная дама тем временем добралась со своей жиденькой группкой и до Клокориума; сразу сделалось тесно, душно и неуютно, люди обступили кольцом дыру котлована, переговаривались, в шутку швыряли монетки — не китайские, обычные, — чтобы те привели их однажды в лондонский Вестминстер, и внимали повествованию, в котором не было ни почтовых голубей, каждое утро исправно прибывающих за своей данью, ни светящихся столпов, бьющих насквозь в самое небо глухой ночью в Белгрэйвии, ни секретного инициирующего ритуала, позволяющего высыпать накопленный груз везения в прожорливые недра всепоглощающей земли. Зато были многочисленные подробности, повествующие о строительстве башни, был предельно честный отчет, что механизм после тьмы провальных попыток так и не удалось стабильно завести, и был — переиначенный под сомнительную легенду или тающее в веках поверье — сказ о том, что часы непременно однажды оживут, сдвинут с места неподъемные стрелки, заскрипят проржавелым железным ливером и сотворят для счастливчика чудо, если только, конечно, этот счастливчик сумеет забросить дырявый грош на игольчатое острие.       Уайт неотрывно слушал, и чем дольше вдумывался, чем податливее впускал в уши чужую речь, мерно журчащую ядовитой водой, тем большие сомнения его охватывали; под конец он уже не верил ни в то, что крылатые почтари имели хоть какую-то связь с диковинной постройкой, ни в то, что постройка эта хоть что-то представляла из себя, кроме ценного своей древностью монумента.       — Пойдем отсюда, — сказал Лэндон, старательно выждав, чтобы выслушать старушку почти до самых финальных слов, и стиснул ладонь потерянного мальчишки. — Пойдем, Ключик, и верь мне: я лучше знаю, как в действительности обстоят дела. Я ведь, как-никак, принадлежал когда-то к одной из тех семей, которые весь этот фарс и затеяли, пусть меня никогда и не посвящали в его подробности.       — Зачем же тогда она врет? — все еще не в силах осмыслить и взять это в толк, спросил Кей, следуя за ним и бросая через плечо непонимающие взгляды. — Зачем ей велят врать?       — О, это же очевидно, — сударь Шляпник вывел его из шатра с противоположной стороны, через такую же мышиную драпировку, стилизованную под камень. — Чтобы люди думали, будто все слухи не более чем сказки или бредни, и никто туда лишний раз бы не лез. Это только ты по своей наивной неосведомленности не знал, что за монетки рассылаешь, а ушлые личности, уж поверь мне, об этой голубиной почте, в разной степени, конечно, но наслышаны: ее ведь от глаз не скроешь, а чем сильнее ореол загадочности, тем больше вокруг него завивается сплетен. Куда проще добровольно вынести на всеобщее обозрение, изъяв глубинный смысл самого действия и обратив его для отвода глаз в красивую традицию… Традиция, между тем, никуда не делась, она продолжается прямо сейчас, кто-то прилежно отсылает монеты из Блошиного дворца, и не только из него, подобное место имеется почти в каждом крупном городе Европы, а богатые мальчики и девочки бережно их собирают и с наступлением совершеннолетия, как только им будет это позволено, несут свой мешочек с сокровищами прямиком в часовую башню, — рассказывал он, уводя Кея так, чтобы неизменно опережать экскурсию на десять шагов, и выкраивая возможность осмотреться до ее прибытия, но в этот раз просчитался: изнуренная старушка, нахлобучив покрепче на голову свои палые урбанистические туберозы, стремительно отправила свой отряд вдогонку и, исполнив искрометный марш-бросок, вместе с парочкой отщепенцев вошла под сень последнего, заключительного зала третьего этажа. Прежде чем Кей успел увидеть самое необычное из всего, что встречалось на их музейной тропе, прежде чем успел обратиться к Лэндону с вертящимся на кончике языка вопросом, она торжественно объявила:       — Дамы и господа, мы с вами только что имели удовольствие полюбоваться изобретениями ушедших мастеров, а теперь нас ждут творения мастеров здравствующих: представленные здесь предметы вышли из-под руки талантливейшего механика современности, господина Арчибальда Саванны, — на одной из стен посередке висел портрет, выполненный маслом в пастельных тонах, будто припорошенный марсианской пылью, и изображал всклокоченного мужчину лет пятидесяти от роду, светловолосого, тронутого ранней сединой, с тонким носом, оседланным заметной горбинкой, и густыми лешими бровями-коршунами, спутанными и такими же кудлатыми, как и беспорядочная маганая шевелюра. — Он же является автором уникальных шахмат «Фейри Чесс», помещенных этажом выше. В отличие от головоломок Сэра Джонатана, вещи, созданные им, все до единой работают, свойства, коими они наделены, можно увидеть, понять и оценить, чем мы прямо сейчас и займемся.       Открывшееся глазам помещение было меньше размером, чем предшествующие два, но почти до отказа заполнено потрясшими, перепугавшими и приковавшими Кея к месту экспонатами; всё, на что его хватило — это посторониться, отступив на полшага и пропуская неумолкающую пожилую леди, да неотрывно таращить распахнутые глаза на вычурные фигуры, застывшие каждый на своей подставке безмолвными истуканами.       Здесь хранились автоматоны: фарфоровые куклы и полые, но скрывающие в себе что-то неведомое рыцарские доспехи с чернотой под запахнутыми забралами, медведи и львы, орлы и коршуны из меди и бронзы, деревянные солдатики в натуральную величину, поблескивающие из суставных сочленений стальными нитками и функциональными цепями; по центру стояла гигантская черепаха, таящая под панцирем паровой котел, а прямо на ней возвышалась надстроенная кабинка для путешествий, похожая на башню для погонщика, какими венчали спины индийских слонов, и Уайт как-то сразу понял, что все эти вещи и впрямь могут двигаться, ходить, выполнять незамысловатые — или же, напротив, очень даже замысловатые — команды. На глаза, плавно перетекающие от одного экспоната к другому, вдруг попалась стальная утка с выводком утят, инкрустированная перламутром и бирюзой, и с ледяным трепетом за грудиной припомнился Доминик, прилетавший раз в неточную неделю; юноше сделалось дурно, еще немного — и усталость, накопившаяся с утра, подкосила бы ноги, но Лэндон, тонко почуявший неладное, обхватил его за плечи и поспешно отвел в сторону.       — Ключик… Кей! — позвал он его, тормоша как набивную тряпицу. — Что с тобой стряслось?       — Мне почему-то нехорошо, — обесцветившимся голосом проговорил тот, долго отмалчиваясь, оглядывая окруживший их цветастый хоровод ряженых и никак не умея до конца сфокусировать взгляд на мужчине, чтобы не коситься сбоящими хрусталиками строго за его спину. — Они чем-то напоминают того белого голубя, которого я… который сломался по моей вине.       Лэндон присвистнул. Обвел трезвым взглядом теснящийся зал и доверительно сообщил:       — А ты, похоже, заработал себе пожизненную фобию, Пьеро! Ну, и что же с того, что они похожи? Могу тебя заверить, что в их утробе ты не найдешь ни мяса, ни жил, ни формалина: только чистая механика, немного пара и ничего более. Давай-ка, взбодрись и пойдем, полюбуемся на них — если тебе все-таки будет не по себе, в большинство можно заглянуть со спины, увидеть спрятанное там устройство и убедиться, что под каркасом у них притаилось железо, одушевленное силой научной мысли… еще немного, и я начну выражаться совсем так же витиевато, пафосно и выспренно, как наша госпожа экскурсовод, поэтому, уж не обессудь, эта экспозиция будет последней: я не желаю больше ничего выслушивать, меня пресытила душевная пища, и на ближайшее время я бы предпочел исключительно пищу телесную.       Его речь подействовала на Уайта благотворно, успокоив и утихомирив взорвавшиеся нервы — юноша и сам не ожидал, что может впасть в ступор и словить нехилый ужас от одного только того, что столкнется с причиной, надломившей в тот судьбоносный день черенок его жизни, однако факты упрямо твердили: больше тебе, юный мистер Кей Уайт, никогда не будет суждено с безмятежным удовольствием смотреть на стальные творения людских рук, если творения эти хоть в чем-то окажутся похожими на своих живых собратьев. Он и хотел бы себя превозмочь, а не мог, испытывая легкое, но поминутно крепнущее ощущение неприязни и отвращения ко всем тем красивым вещицам, что попадались им на каждом шагу, умудряясь еще и терзаться по этому поводу сожалениями.       Фобии приходят к нам без спросу и без нашего ведома, не стучатся в дверь, а распахивают ее с ноги — так и мальчик-ключик, не готовый к подобному повороту, схлопотал легкую форму фобического расстройства, по щелчку незримого внутреннего тумблера запускающего теперь необратимые нервные процессы, как только на пути ему попадался звероподобный автоматон, однако он терпеливо и стойко вышагивал рядом с Лэндоном, превозмогая себя и силком таращась на искусно выполненные изобретения незнакомого ему мастера.       Здесь были куклы-горничные, умеющие заваривать чай и подавать его своим господам на подносе, наверняка очень востребованные в обеспеченных домах и королевских дворцах, механические щенки, способные проявлять вполне искреннюю и неподдельную радость при виде хозяина, задорно лаять и вилять хвостом, выгодно отличающиеся тем, что не были подвержены ни болезням, ни смерти — только поломкам, но это всегда было поправимым делом, китайские болванчики, слаженно кивающие головами и выводящие настоящими чернилами поздравительные, пригласительные и соболезнующие письма — этих была ровная троица, и каждый занимался своим исключительным делом, подразделяясь по роду писем на касты; львы по нажатию подгривной кнопки зверели, принимались грозно рычать и щерить клыкастые пасти, утка водила пушистых отпрысков по кругу и служила надежной шкатулкой, склевывая ссыпанные в миску украшения, рыцари, устрашающе воздев меч, наносили рубящие удары, а один из них, потребовавший у мистера Саванны в уплату, как поведала своим слушателям старушка-экскурсовод, целых три года жизни, в течение которых тот кропотливо собирал хитроумный механизм, умел фехтовать не хуже иных чемпионов и некоторых из них даже сразил в показательном поединке.       Несмотря на подзуживающий и неотрывно следующий по пятам страх, творения эти поневоле вызывали у Кея искреннее и неподдельное восхищение; больше всего он впечатлился черепахой: ту по огромной и настойчивой просьбе зрителей даже завели, запустив паровой котел, заставили сделать по кругу десяток грузных шагов и вернуться на постамент, пронеся на спине молодую графиню с раскапризничавшейся дочкой, которая после этого короткого вояжа, без преувеличений потрясшего и пленившего ее, принялась биться в припадке, топотать ногами и истерично требовать, чтобы ей немедля купили в точности такую же.       Уайт еще долго прислушивался к тихому и недовольному ворчанию статного усатого отца, вынужденного всерьез начать задумываться о том, где достать для юной принцессы идентичную игрушку, когда та существовала исключительно в единственном экземпляре, являлась музейным экспонатом и наверняка не продавалась ни за какие деньги, к беспомощному сюсюканью слабохарактерной матери, бесконечным потаканием вскормившей это эгоистичное чудовище, и к визгливым воплям самого чудовища, не унимающегося ни на секунду и продолжающего виртуозное нытье.       Лэндон, тоже кидающий временами на избалованную девочку многозначительные взгляды, где отчетливо читалось, что его бы воля — давно бы взял за шиворот и сунул вверх тормашками в ближайшее мусорное ведро, оставив там поостыть да переосмыслить свою вселенскую значимость, терпеливо выждал, пока группа изучит последний экспонат и растворится в дверях, отправляясь на свободный осмотр менее важных экспозиций или на перекус в музейное кафе, и, как только зал Арчибальда Саванны остался в их полном распоряжении, подвел нехотя и опасливо переступающего Кея к одному из фарфоровых болванчиков-самописцев, обошел его кругом и откинул тряпицу на согбенной кукольной спине.       Там обнаружилась прямоугольная дыра, идущая от плеч и практически до самой поясницы; в дыре этой дремала колесная система шестеренок, полые цилиндрические барабаны и пружины, латунные мосты и перемычки, мелкозубчатые трибы, цапфы с подшипниками, алюминиевые поршни, крошечные винтики, шурупы и гайки — словом, полный арсенал металлических деталей и ни одной детали подозрительной, родственной человеку.       — Подойди-ка сюда, мой милый Ключик, — велел он, уступая Уайту место, чтобы тот смог тщательно оглядеть внутренности автоматона. — Подойди и убедись сам, что эти игрушки не имеют ничего общего с твоим злополучным голубем.       Уайт послушно подошел, присел на корточки, упершись ладонями в колени, доверчиво заглянул…       …Да только то, что он там увидел, на деле общего имело столько, сколько Лэндон и представить себе не мог, и чем дольше юноша смотрел, тем больший ужас, неприязнь и волнение его охватывали.       Механизм был похож, пугающе, до невозможного похож: те же горловые трубки, те же прослойки войлока по внутренним стенкам, те же вращающиеся коловратом сварги-шестерни, то же дыхание затхлого нутра, только без примеси формалина; быть может, все автоматоны имели сходное строение и выполнялись из одних и тех же подручных материалов, но для Кея это не имело никакого значения — он отшатнулся, покачнулся, упал на плиты, даже попытался отползти, часто задышал, ощущая сгорающий в легких воздух, раз или два раскрыл рот, порываясь что-то сказать, однако не сумел выдавить ни слова и почувствовал, как на лбу проступает испарина липкого пота. Накрыло удушливо-мокричным дежавю, мир закружился, потолок слился с полом, стены сместились, завертелись больной каруселью ерничающих тварей, собравшихся на осенний пир, чтобы пожрать свежей человечинки; сознание тут же вздумало куда-то отлететь, не спрашиваясь дозволения, и Кей в отчаянии ухватился за него, как за последнее спасение от неминуемого позора.       — Убери, — наконец, пересилив себя и выдавив из горла крошащиеся звуки, взмолился он, когда переполошившийся и не ожидавший такой реакции Лэндон бросился поднимать его с пола, заботливо подхватывая под мышки и помогая встать. — Прошу тебя… задерни ты тряпку… я не могу это видеть.       Господин Валентайн поспешно укрыл болванчику дыру в спине, возвращая на место потаенную ширму из цветастого шелка, а после еще долго гладил по трясущимся плечам никак не успокаивающегося мальчишку, готового впасть в истерику, плюнуть на приличия да рвануть куда-нибудь из треклятого зала прочь — Кей утыкался лбом ему в грудь, цеплялся скрюченными пальцами за лацканы пальто, крепко укрывал глаза веками и виновато шептал: «Прости… правда, прости меня, Лэн… я не специально… я сам не понимаю, что это со мной, но когда я их вижу, то почему-то начинаю сходить с ума. Пожалуйста, давай уйдем отсюда! Пожалуйста, уведи меня отсюда!..».       Он не мог отважиться распахнуть глаза и самостоятельно добраться до дверей, и его спутник, успевший порядком раскаяться в своей опрометчивой попытке примирить юношу с механическими творениями, бережно обнял его за плечи да так и вывел, жмурящегося, к лестничным ступеням, аккуратно пробираясь мимо экспонатов и тихо уверяя, что все уже хорошо.       Только на лестничной площадке, где они остановились перевести дух, Уайт сморгнул пару раз и, оглядевшись по безликим сторонам, с дикой смесью огорчения и стыда уставился на Лэндона.       — Прости, — протрезвев и очухавшись, еще раз с горечью выдавил он, но мужчина только отмахнулся.       — Брось, Ключик, — сказал, потрепав его по трогательно растрепанной макушке и оглаживая пальцами нежные щеки. — Истоки твоей фобии, по крайней мере, легко прослеживаются, и они вполне понятны и простительны. А даже если бы они были беспричинными… поверь, мой Пьеро, мне на это абсолютно плевать, я всяко предпочту провести время в твоей компании, чем лупиться на все эти неживые имитации жизни. Слышишь меня? — Уайт по-прежнему был несколько не в себе, и пришлось оделить его чувствительным щипком, чтобы кое-как привести в чувство. — Я изрядно устал ото всех этих хождений, малёк, да и ты, как я вижу, без сил — давай-ка закругляться, только напоследок поднимемся этажом выше, будет истинным преступлением покинуть музей, так и не увидев Фейри Чесс.       — Что это такое? — спросил Кей, постепенно отходя от пережитого и вместе с господином Валентайном неспешно поднимаясь по ступеням; время тикало, неслось секундными стрелками, экскурсоводы завершали свои рассказы, их слушатели с благодарностью прерывали утомительный осмотр, обращаясь к более легкомысленным и необременительным для ума развлечениям, здание понемногу пустело, оставляя по два-три шалых зрителя на каждую залу, и от этого необъяснимым образом делалось чуточку легче. — Это те самые шахматы, что нарисованы на билете?       — Это те самые шахматы, верно, — кивком подтвердил сударь Шляпник, давно уже изнывая без доброго глотка курительной отравы, тоскуя по морозно-сырому ветру со смолистым табачным привкусом и ощупывая в кармане сигаретную пачку, будто искал у той безмолвной поддержки. — Шахматы весьма необычные: мало того, что каждая из фигур изображает мифическое существо, так они еще и каждый час демонстрируют какую-нибудь знаменитую партию, сыгранную теми или иными гроссмейстерами за всю известную шахматную историю. Фигуры расположены на большой доске, занимающей всю площадь выделенного ей зала; ровно в назначенное время механизм оживает, и они начинают движение. Впрочем, название партии никто не объявляет, так что остается только гадать, какой именно будет расстановка сил.       — Мы успеем ко времени? — спросил ускоривший шаг Уайт, вяло припоминая, что спутник его, кажется, свои наручные часы давно посеял где-то в череде их бесконечных эскапад, и господин Валентайн тут же эти догадки подтвердил.       — Будем надеяться, — отозвался он, — что нам с тобой повезет. Еще битый час всеобъемлющей голодовки в ожидании шоу я попросту не выдержу.

⚙️⚙️⚙️

      Белоснежный шахматный зал показался Кею настолько огромным, что в нем наверняка можно было бы устраивать королевский балет — тот, что показывают в ослепительном лондонском Ковент-Гардене, сияющем изнутри софитами да лепниной, будто жемчужная шкатулка. По счастливому стечению обстоятельств они с Лэндоном, единственные зрители на всю эту колоссальную экспозицию, прибыли без каких-нибудь трех минут до того, как стрелки старинных часов, висящих под самым потолком на дальней стене, заняли положенные места — тонкая у полудня, толстая у своей цифры, — и бегло успели оглядеть совсем не по-шахматному сказочные фигуры.       Первым делом в глаза бросились коняги, выполненные в натуральную величину: белые единороги, неуловимо похожие на почившую в береговых песках залива Уош снежнокрылую Айне, и лоснящиеся смолью вороные пегасы с тяжелыми чашами копыт; обе пары стояли на отведенных им клеточках, каждая в своем строю, и дымили из ноздрей нетерпеливым паром.       Вторыми, хотя и претендующими на первенство по величине, взгляд приковывали великаны-туры, причем великанами они являлись в самом прямом смысле слова: косматые, нечесаные громады в звериных шкурах, опирающиеся на суковатые дубины, вытесанные из выкорчеванных древесных комлей, сами звероподобные и кажущиеся настолько до пугающего живыми, что приближаться к ним было чуточку жутковато.       Последовательно оглядывая шахматное войско, Кей отыскал там ворсистых мамонтов, все еще встречающихся, по свидетельствам иных путешественников, в дебрях глухой и отдаленной Сибири, где тунгусы и манси мастерят кочевые юрты, дышащие угольным и краеугольным стимом, пешек-нибелунгов, разодетых в светлые и темные камзольчики, расшитые золотом, величественных эльфийских королев, сопровождающих войска, и беззащитных да дряхлых тролльих королей, вросших дубовыми корнями в свои троны и потому не способных передвинуться более, чем на один жалобный шаг.       Пока он с интересом изучал их, вместе с Лэндоном оставаясь на почтительном удалении, откуда к тому же было превосходно видно разом все поле, от стены и до стены, время подоспело к заветному моменту, механизм отозвался в глубине своего стержня протяжным скрипом и натужным ворчанием паровых котлов, бурлящих в самых недрах музея-субмарины, и Фейри Чесс тонко задрожали, готовые сдвинуться со своих мест и начать игру, по традиции предоставляя право хода белым — тогда маленький нибелунг, заслоняющий своего короля, дерзко и смело шагнул вперед, миновав целую клеть и замерев у невидимой сопредельной черты; ровно то же проделал и черный карлик, зеркально повторив маневр противника и замирая с ним лицом к лицу.       Соратник светлого смельчака, стоявший от него по правую руку, в ответ на это присоединился к товарищу, смыкая у границы ровный ряд и то ли принося себя в бессмысленную жертву, то ли понадеявшись, что страшная участь его минует, но жестоко просчитался: темный нибелунг, нисколько не сожалея и не раздумывая, принял королевский гамбит, нанес ему сокрушительный удар, и поверженная фигурка повалилась на тонкую и поначалу не примеченную Уайтом стальную рейку, тянущуюся ровной полоской на стыке клеток — рейки эти линовали доску по горизонтали и вертикали, вклиниваясь меж кофейных ячеек, то молочных, то густой карей крепости, и, как выяснилось, не стояли на месте, а находились в беспрестанном движении. Павшее дитя тумана оттащило к стене и унесло в специальный шлюз, прикрытый крышкой, свободно болтающейся взад и вперед на мягких петлях.       Таких шлюзов имелось всего шестнадцать, по восемь с обеих сторон, возле каждой из шахматных линеек, и служили они для того, чтобы вовремя очищать боевое поле от выбывших из строя солдатиков.       Фигурки не ждали, не медлили, не топтались на местах — стоило одной сделать ход, как в игру включалась следующая, выходила на сцену и исполняла положенную ей роль. Соскользнул со своего поста снежный мамонт, пользуясь щедро предоставленной возможностью вырваться из дальнего строя на свободное пространство, сдвинулся черный ферзь, отважно ринувшись вправо и хищно нацелившись прямиком на беззащитного короля, а Лэндон все смотрел, тиская обжигающей ладонью мальчишеское плечо, и лениво пытался отгадать, что же за партия перед ними разыгрывается.       Белый король, спасаясь от угрозы, метнулся на пустую клетку, освобожденную для него ускользнувшим из-под присмотра мохнатым слоном, и еще один черный нибелунг покинул чинную шеренгу, подходя к срединной черте и открывая путь пегасу, за что и поплатился, сбитый массивными бивнями неуправляемой шерстистой зверюги.       Летучий конь, отозвавшийся рычащим ржанием, поостерегся двигаться с места, не рискуя подставляться под удар, и вместо него на поле выступил его брат-близнец: сиганул, перескочив через низкорослых пешек, мягко спланировал на распахнутых крыльях и замер, с механически выверенной точностью прядая ушами и густейшим пепельным хвостом, а белый единорог этот прыжок скопировал, повторил, звонко припечатав копытцами каменную плиту.       Уайт следил за ними во все глаза, но без малейшего понимания происходящего; для него, обделенного способностями к шахматным премудростям, все это было лишь сценой с разыгрывающимся на ней удивительным сражением и ожившими фигурами, слишком виртуозно выполненными даровитым мастером, чтобы суметь пробудить в нем новый приступ поутихшей фобии.       Великаны, нибелунги, слоны и жеребцы тасовались между собой, повинуясь точному расчету и разуму неизвестных игроков, где-то когда-то затеявших умственную дуэль и передвигавших их в той же самой последовательности, белые несли потери, лишившись своего буйного мамонта, черные откупались пешками и явно чувствовали себя увереннее, придерживая весь свой арсенал тяжеловесов в запасе и орудуя лишь тройкой активных фигурок.       Наконец, черные пробили вражескую оборону, поломали строй; бурый мамонт с горящими ярым пламенем глазами набросился на великана и опрокинул того без малейшей борьбы, а послушные стальные рейки, не замедляя бег, споро утащили выбывшего бойца в боковые шлюзы; за неизбежным металлическим шумом баталии, исходящим от шахматных автоматонов, с лестницы донеслись чьи-то ровные шаги, и Кей коротко обернулся через плечо, а Лэндон сумел ухватить за хвост ускользающую отгадку и, весьма довольный собой, объявил:       — Бессмертная партия, Ключик! Это лондонская Бессмертная партия.       Человек, в то же самое время вошедший в зал Фейри Чесс, показался Уайту одетым неопрятно, небрежно и просто, без присущих горожанам излишеств; сапоги его были перепачканы дорожной грязью, а низ штанин покрылся налетом глиняной пыльцы. Он был долговяз и скуласт, светловолос, несколько нескладен, сутул и обладал крупными кистями. Глаза его, пронзительно-синие, были глубоко посажены на лице, по центру подбородка имелась приметная ямочка, а правую щеку у самых губ рассекал белесоватый шрам, но даже не внешность, показавшаяся поверхностно знакомой, заставила Кея вздрогнуть и впить в локоть Лэндона судорожные пальцы — даже не она, а ледяная улыбка, разлившаяся на широких и гибких губах, штопанных перелетными ветрами.       — Лэн… — затаив дыхание, вымолвил Уайт, чувствуя, как внутри что-то непредвиденно холодеет, рушится, пускается в обреченный предсмертный макабр, а господин Валентайн, уловив неладное гораздо раньше, чем был окликнут, обернулся рывком от шахматной доски, глаза в глаза сталкиваясь с Джилроем Келли, охотником за головами, неотступной тенью идущим за своей добычей по петляющим в озимой морошке талым следам.       Короткое ругательство вырвалось из его рта, и в этом одном непристойном слове, отголоском разбившем степенный покой музейного зала, слилось столько трупной безнадеги, что у Уайта подкосило обмершие ноги.       — Я долго вас выискивал, Брауни, — спокойно и без излишней теперь спешки произнес Джилрой, стаскивая с рук просторные кожаные перчатки, топорщащиеся от крупных перстней, скрытых под ними. — Ты потратил немало моего времени и сил, и теперь будь добр выплатить за это компенсацию.       Кей с каждым словом, падающим и разбивающимся об гулкий мраморный пол тяжеловесной гильзой, белел в лице, все меньше находя в себе сил к сопротивлению и даже не представляя, что еще можно в сложившейся ситуации, когда глядишь своей собственной смерти в расчетливые и безжалостные глаза, предпринять. Он смотрел, как выскальзывает из-под перчатки, пошитой специально для соколиной охоты, загрубелая и потрепанная жизнью пятерня, увенчанная на указательном пальце громоздким стальным кольцом, и за долю ударившей электрическим разрядом секунды угадал в знакомой форме мелких черных сот крошечный револьверный барабан, несущий в себе шестерку игольчатых пуль.       Лэндон, повергнутый этой неожиданной встречей в неописуемый ужас, не стал ни отвечать, ни дожидаться продолжения — сгреб несчастного мальчишку за руку и вместе с ним, норовящим споткнуться и заплестись в двух отказывающих ногах, запрыгнул на шахматную доску, ловко и споро, будто знал, куда и какая фигура должна переместиться — а впрочем, он ведь действительно знал, угадав разыгрываемую партию, — нырнул за соскользнувшего с места белого короля, спешно укрывая Кея за его троном и заставляя пригнуться от тихо хлопнувших выстрелов, ровной линией ложащихся в корпус сказочных фигур. Он подталкивал в нужном направлении обмершего и еле живого юношу, до блеклости напуганного, но способного исполнять простейшие приказы; от короля они перепрыгнули на ячейку к белой королеве, и под ее покровительством, продолжая как будто бы бессмысленное и заранее обреченное на провал наступление несущего потери светлого воинства, добрались почти до самого дальнего конца шахматной доски.       Джилрой Келли, быстро смекнув, что тратит патроны впустую, нашпиговывая ими непрошибаемые экспонаты, вслед за беглецами запрыгнул на доску, аккуратно перешагивая через безостановочно движущиеся стальные рейки, и, лавируя между фигурами, двинулся следом, прекрасно отдавая себе отчет, что зал замкнутый, а не проходной, и запасной двери не имеет.       Королева достигла конечной точки своего пути, и тогда черный пегас, отозвавшись пружинным ржанием, взвился в воздух, паря на чумазых крыльях, перемахнул через темного нибелунга, набросился на нее, сшибая копытами и учиняя достаточную неразбериху, чтобы воспрепятствовать замешкавшемуся охотнику за головами прицелиться, а Лэндон и его мальчик-ключик, воспользовавшись этой сумятицей, от павшего ферзя наискось рванули за алебастрового единорога, от единорога — к притаившемуся в дальнем правом углу великану, так ни разу и не сдвинувшемуся за всю партию с места, и, под объявленный на изумление Уайта белыми мат, исчезли за дверцей сквозного шлюза.       Дверца, гуляющая туда-сюда и оставшаяся угрожающе болтаться за спиной без возможности ее запереть, уводила в подсобные помещения музея, на звенящие под ногами стальные перекрытия, к ответвлениям вентиляционных труб, переплетениям коммуникаций, скатанных в змеиный брачный клубок, к паучьим связкам каучуковых проводов и вращающимся прямо над головой, под ногами и со всех обозримых сторон метровым шестерням, слизывающим застойный и пыльный воздух железными языками зубьев.       Они сразу же едва не угодили под одну такую шестерню у самого входа, чудом успев вовремя пригнуться и только этим сохранив на плечах беспечные головы; Лэндон, радуясь темноте и механическим конструкциям, то свисающим сверху, то выступающим сбоку, быстро зашагал, поминутно пригибаясь, наугад по открывшемуся перед ними коридорчику, а со спины, подстегивая захлебывающегося от нового кошмара Уайта, донесся вторичный стук переборки, мягко качнувшейся на петлях, и раздались торопливые шаги: мистер Келли шел за ними в твердом намерении завершить свою работу и получить за нее положенную оплату, шел, раззадоренный и раздраженный уже испытанным однажды поражением и потому больше не настроенный ни на пустопорожнюю болтовню, ни на отсрочки с изуверскими играми.       Коридоры и вентиляционные шахты множились, но чеканные шаги, разносящиеся в воздухе частым звоном, не давали преследователю заплутать, раз за разом подсказывая, какая развилка была избрана и куда его жертвы предпочли свернуть.       Револьверы, по иронии сволочной судьбы так и не пригодившиеся, прозябали в квартирке, отлеживая сыреющий порох, никакого иного оружия при них не водилось, и пошатывающийся от лошадиной дозы адреналина Валентайн, не имеющий ни малейшего представления, как устроены и куда ведут все эти ходы, был близок к отчаянию. Маленькие стальные дверцы, попадающиеся по временам им на пути, оказывались все до единой заперты, и приходилось лишь надеяться, что этот лабиринт звероглавого Минотавра сделает один оборот, возвратившись в начальную точку и выпустив их на свободу в том же шахматном зале.       Джилрой перемещался быстро, но с понятной опаской, недаром ожидая от гораздого на выдумки старого друга или от самих коридоров какого-нибудь подвоха; порядком вынуждала отставать и поврежденная в ирландском лесу нога — Лэндон краем глаза успел подметить, что его приятель-Келпи очевидно прихрамывает, и это придавало сил, не позволяя впасть в слабовольное уныние.       «Быстрее, Кей! — шепотом торопил он мальчишку, готового в любую секунду лишиться от нервного перенапряжения чувств. — Быстрее, ну же!».       Над головой болтались вязки веревок и цепей, удерживающих грузы заводных конструкций, с боков скрежетало, тикало, щелкало стыками зубцов, скрипело сжимающимися до предела и тут же со сверчковым гудением распрямляющимися пружинами, пыхтело и обдавало выхлопами кипяченого пара, постукивало молоточками — музей Немо жил, дышал, функционировал, выполнял повторяющиеся изо дня в день задачи и либо работал так слаженно, что в постоянном наблюдении дежурных мастеров попросту не нуждался, либо обслуживался техническим персоналом в строго обозначенное время, когда парадные двери запирались и выставочные залы затихали, а только на всем протяжении их бегства господину Валентайну с Уайтом не встретился ни один живой человек, который мог бы отпереть им дверь и выпустить из этой ворванной клоаки китовых внутренностей.       Впрочем, человек бы этот, даже попадись он им на пути, вернее всего, напустил бы на себя строгости, начал бы ругаться и задавать несвоевременные вопросы, вместо того, чтобы попросту помочь, и первым угодил бы охотнику за головами под горячую и никого не щадящую руку.       Выбирая каждый новый туннельный отросток обострившейся интуицией, Лэндон молился лишь об одном: чтобы только не угодить в тупик, но это в конце концов все равно случилось: очередной поворот, серый сумрак, гулкий стук подошв и чернота впереди, обрубающая канаты всех чаяний закрытой дверью с крошечным мутным оконцем.       Валентайн, столкнувшись взглядом с этой преградой, мгновенно выгорел, умер изнутри; почуял, как разжимаются липкие от пота пальцы мальчишки, даже не оборачиваясь, угадал, что еще секунда — и его юный спутник рухнет на подкосившихся коленях, осядет на пол скорбной фигуркой, признавшей собственное поражение, сдастся; услышал доносящийся из-за толстых стен ветряной гул и, не давая Уайту осуществить свою последнюю капитуляцию, крепко, до боли стиснул тонкие косточки, дергая руку так, что едва не вырвал ее из сустава.       Подтащил к двери, ухватился за ручку, с замиранием сердца потянул, ни во что не веря…       …И, к величайшему своему потрясению, перемешанному с временным облегчением, без труда ее отворил, оказываясь в машинном отделении, ворчащем пчелиным зудом мельничных лопастей.       Здесь помещались установки, вентилирующие здание от паровых выхлопов, неизбежно просачивающихся и втекающих в ангарные залы музея, и предотвращающие перегрев ртутных ламп; их было несколько штук, поставленных друг за дружкой в ряд и отгороженных стальными сетками, у каждой из них имелся свой номер и каждая занималась охлаждением и проветриванием отведенного ей этажа. Всего установок было пять, по числу ярусов, включая и подвальный — за последний отвечала самая большая машина, пронумерованная нулевой трафаретной цифрой, нанесенной на литой корпус белой краской, — и упирались они в сплошную сизую стену с округлыми арками черных провалов, где воздух едва подрагивал, паря недвижимой завесой.       Лэндон, окинув это скопище механизмов беглым взглядом с маленькой площадки на высоте третьего пролета угловатой стальной лестницы, перво-наперво захлопнул за собой дверь, выискивая на ней защелку; так ничего и не обнаружив, бросился вниз по ступеням, на скрадывающий шаги прорезиненный пол, продолжая сжимать ладонь Кея так, что в ней ломило хрупкие хрящики.       — Черти… — приглушенно ругался он, петляя между установок и наталкиваясь на дырявые как решето ограждения, запертые замками неизвестной конструкции. — Да как же отсюда выбраться… где выход из этой проклятой западни?       Уайт, вместе с ним скользящий безмолвной и полуживой тенью от одного агрегата к другому, не мог выдавить из себя ни звука, уподобившись самописному болванчику с экспозиции Арчибальда Саванны; ему было дурно, холодные внутренности крутило, как у препарируемой заживо лягушки под скальпелем, горло душило и обдавало тошнотой, а страх, отступивший, когда они вошли под своды вентиляционного отсека, накатил с новой силой, едва дверца за их спинами хлопнула вторично и раздались неотступные шаги, пересчитывающие клавесинные ступени.       Валентайн метался от одной преграды к другой, беспорядочно и хаотично перемещаясь по машинному отделению, а находящийся в выигрышном положении Джилрой, будто хищник, монотонно и тщательно осматривал каждый закоулок и уголок, неотвратимо надвигаясь на беглецов. Он огибал установки, нарушая вальяжный шаг только хромотой в пострадавшей конечности, и оглаживал знающими свое дело пальцами до отказа заряженный крошечными, но от того не менее губительными пульками револьверный перстень — предмет, безмолвно свидетельствующий, вкупе с дорожной одежкой, о двух немаловажных обстоятельствах: прибыл мистер Келли сравнительно недавно, не ранее чем этим утром сойдя с парома или дирижабля, и, будучи откуда-то прекрасно осведомлен о местопребывании своих жертв, потратил некоторое время на подбор подходящего оружия, понимая, что иначе в музей его попросту не пропустят; он мог бы, безусловно, и благоразумно подождать, пока те нагуляются и покинут пределы здания, но попранная гордость не позволила набраться терпения, уступая место горячим ребяческим порывам.       Факты эти лежали на поверхности, однако беглецы были слишком напуганы и дезориентированы, чтобы их заметить; оба, и Лэндон и его мальчишка, ощущали себя загнанными в ловушку грызунами, бессильными перед опытным гамельнским дудочником и способными только в агонии скалить слабые зубы.       Следующий на лязгающие звуки охотник за головами должен был одолеть последний поворот и оказаться с ними на одной прямой, и тогда господин Валентайн в исступленной решимости смертника, бросив неподдающиеся решетки и замки, дерзко взгромоздился на вентилирующую машину, рискованно хватаясь за те ее детали, что казались более-менее неподвижными; отыскал сомнительно устойчивую опору, подал руки Уайту, успевшему удариться в панику за короткий миг, что был оставлен в одиночестве, и втащил его за собой следом.       Металлический корпус под ногами рокотал и вибрировал, стопы мелко подскакивали и ходили ходуном, казалось, один неверный шаг — и норовистый мустанг взбрыкнет, сбросив со спины непрошенных ездоков; Лэндон, тщательно выверяя каждое движение и стараясь не допускать губительной спешки, перешагивал с одного отсека на другой, проминающийся под ногами тонкой оболочкой с резонирующими пустотами, а высоко под потолком лампы неестественно перемигивались холодным ртутным свечением, заполняя пространство цветом синего гренландского льда и почти не разгоняя главенствующий сумрак.       Джилрой их заметил довольно быстро, прицелился, вскинув руку сомкнутым кулаком вперед, но сударь Шляпник с его мальчиком-Пьеро, дрожащим и теряющим от страха равновесие, в тот же миг спрыгнули на противоположной стороне с двухметровой высоты, сильно приложившись подошвами о пружинистый пол, и пули снова прострекотали бойким градом, оставляя на железной обшивке внушительные вмятины.       Тогда охотник за головами, злобно выругавшись, развернулся и куда-то исчез, а беглецы, загнанные в клетку, остались запертыми между четвертой и третьей машинами, мерно гоняющими по заданному кругу забранные защитной крышкой лопасти и прокручивающими истертые кожаные ремни.       В общих чертах поняв устройство воздушных установок и убедившись, что на их верхушке нет ничего потенциально угрожающего для жизни, Лэндон не стал тратить время впустую и вместе с Уайтом перелез в следующий коридор-загон, все ближе подбираясь к нулевому агрегату, вентилирующему музейный подвал. Кей не говорил ни слова и ничего не спрашивал — лишь послушно выполнял любую команду, целиком и полностью положившись на своего взрослого спутника и всей душой уповая на то, что господин Валентайн, не раз и не два вытаскивавший их из передряг, и тут что-нибудь придумает.       Только оказавшись подле нулевой установки, оба они поняли, куда и для чего отлучался Келли: в машинном отделении по обороту стационарного ключа сработала автоматика, одновременно отщелкнули все заклинившие замки, повинуясь чувствительному рычагу, и Лэндон, воспользовавшись этим обоюдным преимуществом, бегом потащил Уайта к последнему рубежу, уводящему в закоулок за самой громоздкой из машин.       Там было на порядок темнее, нависающая махина сжирала весь свет, и без того скупо выделенный подсобному помещению; слева маячила дверца, вероятнее всего, запертая, справа глотали пар прожорливые трубы, целый лиановый лес переплетенных кишок, переваривая и превращая в дуновение прохладного воздуха, а прямо по стене тянулись запримеченные арки, в натуральную величину оказавшись еще внушительнее, будто перегороженные винтами вертикальные штольни, выдолбленные в угольной породе. Валентайн метнулся к двери, подергал ожидаемо так и не поддавшуюся ручку, и обернулся к своему ведомому спутнику.       Еще ни разу Кей не видел на его лице такого тяжелого отчаяния, не встречал такой обреченности в глазах и не думал, что ловкий и находчивый мужчина может в одночасье обратиться затравленным зверем, а осознав это — запоздало понял ускользнувшую и затерявшуюся где-то на перепутье извилистых дорог незамысловатую истину, на первых порах их знакомства бившую кованым сапогом под дых: Лэндон не всесилен.       Лэндон не всемогущ, он самый обычный человек из плоти и крови, и никакими сверхъестественными способностями не наделен.       — Господи, Лэн… — пролепетал он, кривя дрожащие губы. — Лэн, я не хочу… Лэн… что нам делать?..       Заметался по сторонам пропащим взглядом, хватаясь за любой подручный предмет, беспомощно вцепился хлипкими пальцами в торчащие из нулевой машины рукояти, беспорядочно их дергая и давя на все доступные кнопки, вращал визгливые вентили, пинал ногами, будто безответная стальная тварь была хоть в чем-то повинна, в слезах сбивал о жесткий корпус краснеющие в костяшках кулаки и скулил тонущим щенком: он так не хотел умирать, что готов был вгрызаться зубами в запертую дверь, готов был драть ногтями стенающую обшивку и биться об нее головой, размозжая в кровь высокий ровный лоб.       Неизвестно, что именно он задел, какую клавишу переключил, что сотворил в хаотичной своей истерике, но нулевая установка, отзывчиво среагировав на постороннее и неквалифицированное вмешательство в отлаженный и заведенный мастерами процесс, утробно зарычала в моторной глубине, булькнула, выпустила пар, подобно разъяренному быку, и Валентайн, мигом воодушевленный бесцельными, но к чему-нибудь да обещающими привести попытками своего мальчика-Пьеро, радостно к нему присоединился, со всей дури дернув единственный рычаг, оказавшийся не обремененному физической силой Уайту не по зубам и потому так и не сдвинутый им с места.       На эту заключительную выходку машина откликнулась крайне недобро: взревела со зверским остервенением, замкнула летучие лепестки лопастей и, останавливая их упорядоченный ход, издевательски-медленно, точно разжигая застывшую в трубках водяную кровь, завертела в обратную сторону, постепенно разгоняясь и набирая скорость. Ни к чему хорошему это привести, безусловно, не могло; винт, вместо того, чтобы выпускать перекачанный воздух, переключился на обратный ход и отчетливо потянул на себя полы одежды, угрожая перемолоть на фарш вместе с руками и ногами, клапаны, выдыхающие редкий пар, раскрылись, заверещали, засвистели со всей возможной мочи, нисходя на хрип, опустились до грудного контральто и запрудили помещение густым непроницаемым туманом, горячим, удушливым и с привкусом кипяченой медянки. Все в работающей на пределе установке сигнализировало о том, что лучше немедля отойти от нее, и как можно дальше, но Лэндон с Кеем, и так балансирующие на тонкой кромке бритвенного лезвия, скользя по нему в самоубийственных объятьях, не двигались с места, распахнутыми до боли глазами уставившись в рубящий зев, во избежание трагических случайностей забранный защитной решеткой.       — Сюда, — шепотом позвал Валентайн, хватая Уайта за обручье и отводя за собой в противоположную сторону от двери, только сейчас до конца осознав те два важных факта, что прежде ускользали от его внимания, и искренне надеясь, что у порывистого Джилроя Келли, до самых волосяных корешков уязвленного собрата-ирландца, спешно сунувшегося прямиком в музей, не достанет выдержки потерпеть и здесь, покуда рассеется туман и возвратится утраченная видимость.       Впрочем, Джилрой, как бы ни хотел переждать опасный момент, возможности такой не имел: во-первых, беглецы за это время могли скрыться, во-вторых, установка грозилась рвануть, унеся с собой сразу три их жизни, а в-третьих, обслуживающий персонал, обеспокоенный внезапной неисправностью, мог в любой момент нагрянуть сюда в таком превосходящем количестве, что с одним лишь мелкокалиберным воробьиным пистолетиком в арсенале отступление стало бы затруднительным.       Охваченный азартом, он принял навязанные переменчивые правила, не желая признавать поражение и ретироваться: шагнул в дымную завесу, напряженно высматривая силуэты в колышущемся топленом мареве.       Ртутные лампы под потолком, не выдержав напряжения и накалившейся атмосферы, коротко моргнули и погасли, погружая помещение в темноту, и включить их повторно в ближайшее время вряд ли кому было под силу: они загорались только после того, как остынут, а возрастающая температура этому никак не способствовала. Джилрой взволнованно шел сквозь клубящийся смог, обращающий все его недавние преимущества в ничто, а пропеллеры нулевой установки вращались на износ, всасывая непостижимым образом усиливающийся жар и вытягивая жадные полупрозрачные щупальца; добравшись до окраинного коридора, охотник остановился, повел из стороны в сторону заострившимся силковым взглядом и решительно миновал распахнутую решетчатую дверь.       Он удерживал руку с огнестрельным перстнем строго перед собой, не опуская ни на миг и понимая, что не располагает возможностью быстро его перезарядить, а потому палить в молоко не следует; парная хмарь начинала по каплям растворяться, опускаясь на пол осклизлым знойным конденсатом, и как только Келли слева почудилось неясное движение, мышцы его по молниеносному импульсу подобрались, палец коснулся рычажка на верхушки перстня, но довести до конца начатое так и не смог.       Чужой кулак наудачу заехал под солнечное сплетение, и Джилрой, отлетев к торцу разогретой до невыносимого жара машины, распахнул глаза и рот, издал сипло-каркающий звук, подавился болезненной асфиксией, бесцельно вскинул увенчанную револьверным кольцом кисть, а подоспевшие пальцы, ничуть не уступающие в грубой физической силе и даже превосходящие, мгновенно ее перехватили, на свой страх и риск стиснули по краям начиненную патронами печатку, рывком стащили ее, едва не выдрав указательный палец с корнем, и отшвырнули прочь — увесистая вещица прогрохотала по полу железным лягушонком и исчезла в одной из арочных дыр, где дремали крупные вертушки вентиляторов.       Неудачливый охотник за головами не успел сделать ровным счетом ничего, когда вслед за этим отчаянно смелым выпадом получил с размаху сокрушительный удар сверху вниз, лбом в тончайшую переносицу: нежные хрящи хрустнули и надломились, перед глазами ослепительно вспыхнуло, а по губам хлынуло горячей брусвяной юшкой.       В довершение этой короткой стычки его сбили с ног, повалив на упругий пол, и Лэндон, склонившись над своим разоруженным врагом, ухватил его за грудки, вздернул повыше, приближая лицом к лицу, и с нотками надломленного безумства, удерживаясь от крайних мер одними лишь нитями старой дружбы, прорычал:       — Кончай это, сволочь! Слышишь?! Кончай творить дерьмо! Я не хочу твоей крови!       Джилрой, совсем как в детстве растерянный, неосмысленно таращащий пронизывающие небесные радужки в пустоту, хлебнул воздуха, собрал рассыпавшуюся волю в кулак и, вместо того чтобы хоть словом ответить на эту ультимативную мольбу, встряхнул рукавом, а Валентайн, инстинктивно уловив опасность, только и сумел, что вовремя отпрыгнуть, уворачиваясь от тонкого острого лезвия, выскользнувшего из закрепленных на запястье стилетных ножен. Келли поднялся, и на лице его, помимо выражения задетой гордости, разлилась еще и обреченность загнанного животного, находящегося у последней черты, за которой либо он, либо его соперник, третьего не дано.       — Да что же ты творишь, Джил?! — надсаживая голос, заорал Лэндон, перекрикивая раскатистый шум сбитых с толку охлаждающих машин. — Кто тебя нанял?! Кто такой, черт возьми, нанял тебя?!       — Не твое вшивое дело… — выдавил Келли, не замечая, как стекают по подбородку тягучие капли, забиваясь в рот и падая на пол эбонитовой смолой. — Где мальчишка?       Пар к этому моменту уже порядком рассеялся, равномерно заполняя все помещение и поднимаясь под угасший потолок, обложенный мраком, и короткого взгляда, брошенного вкось, хватило, чтобы увидеть неприкаянно застывшего Уайта, взволнованного и не сводящего глаз со своего единственного защитника.       — Зачем он им сдался? — потребовал ответа Валентайн, подобравшись и по малейшему сигналу готовясь метнуться наемнику наперехват. — Он никому ничего не скажет!       — Тебе уже сказал, — резонно заметил Джилрой, быстро догадавшись, о чем идет речь, и по короткой фразе давнего друга сделав должные выводы. — Мертвые молчат надежнее всех.       И пока Лэндон ловил ложный выпад осиного жала, собираясь то ли перехватить атакующую руку, ломая в ней что-нибудь существенное и одним махом лишая подвижности, то ли увернуться, уберегая себя от нацеленного на сонные артерии удара — сунул свободную руку в карман, где лежал, видно, прибереженный хитрый джокер или крупный козырь, а когда выдернул, резко вскидывая на уровне изумленных зеленых глаз, то в ней оказался зажат всего лишь крошечный черный флакончик, похожий на склянку духов. Драгоценное время, разменянное на обманку, было упущено, и навстречу ударила взвесь едучей отравы, выжигающая глазницы невыносимой резью, заставив на собственной шкуре прочувствовать страдания чумного преследователя, получившего в Хальштатте на прощанье пару соляных горстей в лицо. Лэндон невольно отшатнулся, вскинул обе руки, одной накрывая глаза, другой же беспомощно шаря в воздухе; слезы самопроизвольно хлынули по небритым щекам, а Джилрой Келли, не собираясь терять отыгранного обратно преимущества, быстро шагнул к нему, намереваясь одним отточенным движением, натренированным за годы охоты на людей, перерезать бьющую пульсом жилку, но сделать этого ему не дали.       На него неистово набросились, заставив накрениться, обреченно вцепились в колени маленьким одержимым берсерком, вкладывая все те немногие силы, что таились в неумелых и неокрепших юношеских мышцах, и, к величайшему потрясению всех присутствующих, обрушили навзничь, вынуждая растянуться на осклизлом полу, покрытом тончайшей испариной.       Кей затравленно дышал, стискивал ладонями замызганные кожаные сапоги, не выпуская их из рук и не представляя, что делать дальше, но понимая, что отступать ни в коем случае нельзя, фрагментами расщепленного сознания видел Лэндона, яро растирающего полуослепшие глаза, залитые мутной слезой, и почти не способного разглядеть, что вокруг происходит, слышал, как тот охрипло зовет его по имени, но все это тянулось клейким лакричным бредом, таким же черным и со стерильным касторовым привкусом у нёба. Келли извернулся, перекатился на спину, озлобленно зарычал, кривя широкий рот в бешеном оскале, спихнул пинком тонкие и хрупкие пальцы, испуганно и истошно цепляющиеся за его непритязательное дорожное тряпье.       — Щенок, — сцедил он, стремительно поднимаясь на ноги и отчетливо рассчитывая схватить мальчишку за шиворот, чтобы глубоким и длинным надрезом вспороть ему тощее брюхо, и Уайт, обмирая от ужаса и чувствуя близкое дыхание Азраила на своей щеке, отпрянул, вскочил, пошатнулся на осевшей измороси, опасно клонясь и заваливаясь вправо, где все так же немотно скалились лопастями темные арки, отвесно уходящие вентиляционными шахтами в никуда, нащупал трясущейся рукой стену, впивая ногти в липкий кирпич, попятился, всем своим существом предчувствуя скорую гибель, и в этот момент перегретая, давно уже работающая на износ установка не выдержала: коротко щелкнув в утробе предохранителем, выключилась, затихая паровым мотором и вместо ожидаемого взрыва погружаясь в миролюбивый послеполуденный сон.       В ту же самую секунду, как по мановению волшебной палочки, ожили громадные вентиляторы в страшных бездонных арках, медленно ускоряя движение лопастей и наполняя машинное отделение ровным шумом: всасывали воздух, проветривая помещение после аварии, попутно остужали его, выдувая вниз по шахтам, замещая вышедший из строя аппарат и выполняя обязанности по охлаждению подвала, где стучало угольное сердце корабельного музея, и Кея, оказавшегося рядом с одним из таких проемов, повело, потянуло внутрь, принуждая в отчаянии врезаться ногтями в стены, стачивая тонкий роговой слой, упираться скользящими подошвами в ускользающий клейстерный пол, взвыть в голос, до истерики устрашившись засасывающей воронки, и с мольбой броситься взглядом — единственным, что еще оставалось на свободе, — к Лэндону, но вместо этого наткнуться на Джилроя, заполнившего своей погибельной персоной весь остаток мира, суженного до копеечного пятачка.       Келли даже не надо было трудиться и лишний раз омывать руки чужой кровью.       Ему всего-то и требовалось, что подтолкнуть несчастного мальчишку, бросив в мясорубку и отправляя его останки в последнее падение на шахтенное дно.       Он ухватил забившийся в агонии рукав дубленой курточки, дернул на себя, уже было спихнул, зашвыривая в арочный проем, и одновременно с этим ощутил вдруг резкий, вышибающий остатки духа пинок.       Дальнейшее случилось так быстро для почти задыхающегося от близкого сердечного приступа Уайта, что он почти не запомнил последовательности.       Помнил только, как обвила за пояс вцепившаяся в исступлении рука, притискивая к себе.       Помнил, как засасывающая тяга отпустила, а Келли расцепил простреленные импульсом пальцы, роняя на пол бесполезный нож.       Видел, как поджарое и тощее тело охотника отлетело, повалившись на лопасти. Не поверил в лопасти. Не поверил в брызги, в рассекающие человеческое мясо кровожадные лепестки.       Ужаснулся искаженной судороге, окрасившей лицо Джилроя прощальной страдальческой маской…       А потом растянутый до бесконечности момент миновал, пронесся мимо вселенской гекатомбой, и вот тогда он постиг разом все: пропеллер, подхвативший забившееся в конвульсиях от адской боли туловище и отсекший всхлипнувшие алым руки, отшвыривая поочередно, одну за другой, прямо под ноги уцелевшим и ошеломленным свидетелям, вспоровший грудную клетку надвое, показавший белизну реберных струн и вываливший наружу просыпающиеся, будто из мясницкого кулька с ливером, густо-бордовые внутренние органы.       Кей закричал, так пронзительно, надрывно и безысходно, будто это его потрошили на части в убийственном винте; он не мог этого видеть, не мог смотреть в пораженные смертью глаза за мгновение до того, как голова наемника в пшеничных волосах, грубо и клокасто оторванная с плеч, полетела вниз, утащенная движением воздуха, успел до мелочей прочувствовать все то, что едва не случилось с ним самим, и остался лупиться на залитые кровью лопасти, сбрасывающие с себя тонкую рванину заполненных жидкой полупроваренной массой кишок, не понимая даже, что капли чужой жизни стекают по его собственному лицу, расшвырянные во все стороны неумолимой машиной.       Лэндон притиснул мальчишку ближе к себе, сдавил трясущимися руками, страшащимися потерять, и запоздало накрыл ему ладонью глаза, но было уже слишком поздно, они оба это видели, и Уайт, принявший на себя гораздо больше, чем мог вынести, повалился на колени — рухнул, беззвучно рыдая, скребя стесанными ногтями по изгвазданному полу и ощущая поднимающуюся под горло тошноту.       Тогда господин Валентайн, запрокинув голову, втянув нисколько не спасающего и не успокаивающего воздуха, поволок его за собой, оттаскивая подальше от опасного края, и на этом Кея, окончательно опомнившегося, с сиплым хлюпаньем и задавленным кашлем где-то в глубине суженного горла жестоко вырвало горчичной желчью.       Его рвало долго, и даже тогда, когда стало уже нечем, он еще долго корчился, сплевывал отвратительные комки и стекающую склизкой нитью слюну с распухших от рева губ, жмурил заплывшие слезной краснотой глаза и опустошал без того выжатый до капли и вывернутый наизнанку желудок.       Лэндон снова прерывисто вдохнул, утер горящие гуляфной краснотой глаза, скривил порывающиеся сорваться губы и тихо прошептал, неотрывно и с отчаянием глядя в прожорливую арочную пустоту: «Джил… Идиот… Чертов же ты идиот…».       Джилрой Келли, друг детства по нарывающей памяти и наемник по роду занятий, окончил свои дни здесь, упокоившись на дне вентиляционной музейной шахты, не успев сказать перед смертью ни слова и, наверное, даже не сумев понять, что это была его смерть. Их больше никто не преследовал, под сводами машинного зала сгустилась торжественная тишина, отпевая погибшего органным пением ветряных винтов, и только мазки, разводы и просыпавшиеся рябиновыми ягодами капли повсюду на полу напоминали о случившемся, они да срубленные конечности, одним своим видом доводящие Кея до неукротимого припадка.       Отрезанные руки Джилроя лежали у самого арочного провала, мягко раскрыв ладони и легонько покачиваясь от дуновений широких лопастей, линия жизни на них наверняка должна была оборваться, поставив жирную точку, торчали рваниной шматы изодранной куртки, а под ней виднелись прослойки из сочащегося инкарнатного мяса и желтоватых жил с сердцевиной кости; Лэндон, сделав по направлению к ним два опасливых шага, с раздирающей надвое брезгливостью и тоской столкнул их поочередно в шахту, подпихнув ногой, и в этот миг взгляд его остановился на застывшем там же стилете, выроненным охотником в момент гибели.       Он наткнулся на него и на нем же споткнулся, смотрел и не верил, таращил глаза, задыхался взрывающейся изнутри грудью, моргал, крепко сощуривал веки и все никак не мог поверить в то, что видит: на резной рукояти, искусно выгравированная, красовалась одна-единственная болезненно знакомая буква «Б», ничего не означающая для несведущего стороннего человека, но для Лэндона говорящая слишком о многом: это был семейный вензельный герб, родовая литера Браунов, известная ему так хорошо, что в детальном изучении не нуждалась.       Чем дольше он смотрел, тем вернее сходил с ума, повреждаясь в рассудке; ему даже начало мниться, будто не было никакого Джилроя Келли и в помине, а это просто он, чокнутый маньяк, сбежавший из дома, устраивает для своего возлюбленного мальчика уродливую двуликую игру, делая ход сперва за белых, а затем и за черных.       Когда он в третий или четвертый раз уставился на гравировку, как душевнобольной — на тарелку с серой овсяной кашей, поданную милосердной сестрой, за его спиной зашевелился Кей, давясь кашлем, сплевывая мерзостную и горклую слюну и со стоном пытаясь подняться на непослушные ноги, и вот тут Лэндон почему-то ощутил глубинный страх, поднимающийся из самой души, ушедшей в пятки, и доходящий до горла; там он скручивался в пеньковую петлю и, ласково пощекотав непрочную шею, затягивался висельным узлом на косточке кадыка, затрудняя дыхание и подводя к головокружению.       Буква продолжала упорствовать, оставаясь молчаливым ви́доком, и одним своим присутствием заочно обвиняла Лэндона во всех смертных грехах, требуя покаяния в том, что сделал, чего не сделал и к чему даже не имел отношения; проклятая буква, отринутая им семнадцать лет назад, отвергнутая, но вернувшаяся, чтобы отомстить, глумилась над ним сшитой из прошлого тварью, укоряюще маячила и возлагала на плечи непосильный и страшный груз косвенной — или даже прямой — ответственности за все, что произошло здесь несколькими минутами ранее, за все, что происходило уже пару жатвенных и совсем не урожайных месяцев, за…       …За исковерканную жизнь мальчика по имени Кей Уайт, спасенного только затем, чтобы муками, страданиями и всеми известными адскими кругами все равно подвести к неотвратимому финалу.       Все еще не соображая, откуда взялась гравировка на ноже мистера Келли, кем-то нанятого, чтобы их убить, но ощущая прочную и незримую связь, пылающую фамильным клеймом, Лэндон в подступающей панике пнул оружие, точно гадюку, посылая следом за обронившими его руками, а сделав это — отшатнулся, отступил, запинаясь, назад, и едва не налетел на еле живого юношу.       Тот сидел на полу, так и не сумев выпрямиться во весь рост, монотонно и неосмысленно раскачивался и смотрел в одну точку; ножа с обличающим фигурным вензелем он, само собой, видеть не мог, и пребывал в таком подавленном состоянии, что вряд ли сумел бы даже при всем желании заметить метаморфозы, наглядно творящиеся с господином Валентайном.       — Ключик… милый мой Ключик, — заговорил тот, склонившись над ним, подхватив под мышки и попытавшись установить на отказывающие, подкашивающиеся и разучившиеся ходить ноги. — Пойдем отсюда… Нужно убраться отсюда, слышишь? Ну же, малёк, прошу тебя, очнись и сделай ты хоть шажок…       Он долго увещевал его, гладил по голове, шептал на ухо, заключал в порывистые объятья, целовал горящее лицо, не замечая, как вместе с родными слезами собирает в каннибальном причастии губами чужую соленую кровь, успокаивал, просил, и через некоторое время ему удалось достучаться до запеленатого в коконе сознания: Уайт, все еще находящийся в прострации, услышал, позволил себя кое-как поднять, отчистить непослушными ладонями от чересчур приметных кровяных следов и увести, петляя теми же закоулками служебных коридоров, обратно к шахматному залу да прочь из задремавшего к закрытию музея, ждущего помощи нерасторопных механиков.

⚙️⚙️⚙️

      Лэндон пил.       Ударился он в это занятие сразу под конец ненормального дня, измотавшего, измочалившего душевные и телесные силы и почти сломившего его разум и дух.       Первым делом, вернувшись с Кеем в их уединенную квартирку, с одной стороны выходящую окнами на канал, а с другой — на аккуратный внутренний дворик, мощенный мелкой плиткой, он под аккомпанемент расчистившегося к закату неба, плюющегося с желтоватого купола слепым дождливым снежком, укутал стучащего зубами и никак не способного отогреться мальчика-ключика в земляничный байковый плед, помог ему разуться, отвел в их общую спальню, усадил в глубокое бурое кресло и, опустившись перед ним на корточки, долго пытался заглянуть в остекленелые глаза, увидевшие сегодня слишком многое и оттого разом повзрослевшие еще на десяток душевных лет.       Он звал его, он все гладил его по вздувшимся от пережитой истерики щекам, он раскачивался вместе с ним в едином движении расшатанного маятника, но Уайт продолжал созерцать пустоту, уходя глубже и глубже в себя, замыкаясь там брошенным на произвол эмбрионом, познавшим абортивную петлю с щипцами да так никогда и не родившимся.       Тогда Валентайн, отчаявшись достучаться до своего померкшего Пьеро, быстро дошел до барного шкафчика, распахнул квадратные створки и выудил оттуда бутыль крепчайшего полупрозрачного джина с фиалковым корнем, дудником и миндалем, отвинтил жестяную пробку, смяв ее по неосторожности в горсти и оцарапав ладонь, и откупорил горлышко. Подхватил привычно пылящийся на столике приземистый бокал и доверху его наполнил, осушая залпом в три глотка.       Потом, разом охмелев и ощутив, как повело от градуса неподатливое тело, налил еще на треть, отлучился на кухню плеснуть к алкогольной жидкости кисло-сладкого морса, и вернулся к брошенному ненадолго наедине со своими кошмарищами мальчишке, чтобы на сей раз, твердо придерживая того за плечи, поднести к губам разящее спиртом и горечью питье. Чуть наклонив граненый стакан, заставил пригубить, подавиться, закашляться, выдавить обратно изо рта пенистую слюну, но все-таки хлебнуть можжевеловой отравы.       Алкоголь действовал на Уайта подобно нашатырю, и если второго в их кочевом жилище обычно не имелось, то первый так или иначе всегда обретался под рукой; приневоленный проглотить перемешанную с северной ягодой мерзость, юноша вздрогнул, очнулся и, задрожав ожившими губами, поднял на Лэндона заплаканные глаза в красной сетке полопавшихся сосудов.       — Лэн… — промямлил он, комкая в пальцах глаженую ткань мягкого пледа, пахнущего прачечной и ветхим духом амстердамских стен. Посомневался немного и все-таки, путаясь в мыслях, словах и неповоротливом языке, произнес: — Этот человек был твоим дру… другом?..       — Он умер, — не понимая толком, к чему вопрос, скованно отозвался Валентайн, уверенный, что Кей его в чем-то винит, и после видения гербовой буквы действительно ощущающий хоть и не имеющую под собой ни оснований, ни корней, но неотступно прицепившуюся эфирную вину. — Он больше нас не побеспокоит.       — Но он… он был, наверное, важен… тебе, — выдавил Уайт, чернея лицом и остервенело сдавливая обескровленными костяшками никак не согревающую тряпицу. — Он… ты ведь… из-за меня… ты его…       — Тише, — взмолился Лэндон, запрокинув голову и устремляя взгляд в укоряющий безупречной белизной потолок, а затем, собравшись с мыслями и остатками сил, вернулся к беспомощным глазам, опустился на продутый сквозняками пол, обхватил руками ледяные ноги юноши, жмущегося в кресле, и на одном дыхании, не кривя душой и не желая впоследствии больше никогда касаться этой чудовищной, тяжелой темы, глухо ответил, утыкаясь лбом в коленные косточки: — Ты мне дороже, понял? Ты мне дороже всех, мой Ключик, мой Кей, мой любимый мальчик, и если какой-то зарвавшийся друг из прошлого, давно уже своими предательскими поступками заслуживший титула врага, покушается на твою жизнь — я сделаю выбор, не мешкая, и выбор этот будет не в его пользу. Запомни это, пожалуйста! Запомни и больше, молю тебя, никогда не спрашивай…       Он ощутил, как дрогнул под его неровными, срывающимися объятьями Уайт, как с благодарностью подался вперед, обвивая ему голову и плечи, утыкаясь губами в лохматую макушку, пахнущую сажей и по́том, и надолго замирая в такой позе, словно искал защиты и вместе с этим всеми своими хилыми силенками пытался и сам от чего-то защитить. Нервный спазм отпустил его тело, и вслед за ним пришла вторая волна истерии: слезы снова полились по щекам, рот, ломаясь и коверкая ровную линию, искривился в мольбе без адресата, и юноша пролепетал, сходя то на мышиный писк, то на судорожный хрип:       — Мне все равно так жаль его, Лэн… это страшно, Боже, это так страшно… я не хочу думать, что он испытывал, я знаю, что он убил бы меня с легкостью, даже не раздумывая, но все равно… Все равно. Зачем же все так… зачем все это происходит?       — Я не знаю, — чувствуя разлитую под языком гомеопатическую правду-ложь, бесцветно отозвался мужчина, все безысходнее уходя в Челленджерову бездну. — Не знаю, мой милый Ключик… мы уедем отсюда, мы просто уедем и забудем это, как страшный сон… — Он еще долго болтал ему успокоительную чепуху, целовал замерзшие ноги сквозь запачканные гетры, сминал их жадными пальцами: все, что было дорого, ускользало и рушилось, не желая ему принадлежать.       Когда он отполз к окну, проморгался без конца подтекающими от летучего яда глазами и, вскинув настежь раму, закурил, прислонившись согбенной спиной к стене, в голове начало прочищаться, и мысли, лютыми волками прогрызшие паланку-частокол из тугого орешника, ворвались и вонзили ярые зубы, терзая сомнениями и окончательно подтачивая цитадельный гранит.       Вензельная буква на стилете, вот что играло ключевую роль и имело неоспоримую значимость; с буквой приходилось считаться, ее нельзя было просто отмести и выбросить из прихотливого сознания, нельзя было стереть из изборчивой памяти, нельзя было беспечно списать на совпадение или случайность — Лэндон как никто знал, что подобные случайности всегда оказываются роковыми, и еще знал, что отличившихся наемников, находящихся на постоянной службе у своих хозяев, частенько одаривают добрым гербовым оружием.       Буква «Б» с потомственного герба Браунов, неким немыслимым и необъяснимым чудом оказавшаяся на стилете Джилроя Келли, явившегося по их души, значила гораздо больше, чем могло бы показаться на первый взгляд, и тогда Лэндон, будто позабыв на время о брошенном наедине со своими чудищами мальчишке, допустил самое невообразимое и безумное, что только мог: Брауны напрямую связаны со всем, что творилось в их надломанной жизни, и имеют самое непосредственное отношение к поломанному голубю.       И как только допущение это было сделано, события начали одно за другим занимать положенные им места, а непостижимые прежде знаки — обретать четкую форму и доверху наполняться смыслом.       Тогда сразу становилось легко объяснимым, как охотнику за головами со столь потрясающей, но в действительности абсолютно естественной и логичной простотой удалось их обнаружить на следующий же день после того, как господин Лэндон Браун, легкомысленно наведавшись в банк, обналичил деньги с собственного счета, хоть и перешедшего в его полное распоряжение, а все же остающегося частью семейного капитала. Становилось даже, в общем-то, совершенно понятным и то, почему чуть ранее по прибытии в Дублин им навстречу был отправлен вместо чумного наемника, физически не способного поспеть ко времени, мистер Джилрой Келли, родившийся на этих землях, на них же выросший и по удачному стечению обстоятельств лучше других осведомленный о личности одной из своих жертв.       Оставалось загадкой, как и когда настырные владельцы полумеханического трупного голубя прознали о том, что безответный мальчик, раскрывший невольным проступком чужую страшную тайну, путешествует с их родственничком-изгоем, но и это было не такой уж сложной задачкой, непосильной уму: вероятнее всего, тайна эта раскрылась еще у дверей Блошиного дворца, где полнотелая рыжеволосая хозяйка, не видя причин хранить личности своих постояльцев в секрете, за понюшкой табака охотно выболтала о некоем Лэндоне Валентайне, в котором при некотором воображении — да и без воображения тоже — легко можно было угадать Брауна-младшего, всего лишь сверившись со словесным портретом.       Не понимал он только одного: каким образом преследователям удалось выцепить в Хальштатте их след. Это казалось ему немыслимым, попросту невозможным; там цепочка должна была прерваться, однако же почему-то этого не сделала, объявляя начало Дикой охоты, и причина упрямо от него ускользала.       Лэндон прокручивал все это в голове, раскладывал по полочкам и с каждым новым открытием все сильнее ощущал себя пораженным болезнью старого шляпника, хронически отравленного ртутными парами.       Его партия была проиграна вчистую, положение бросало в цугцванг, положение выхода не предусматривало и принуждало безотлагательно действовать, но какой бы ход он ни сделал — ситуация обещала только ухудшиться.       Если в Блошином дворце той громовой ночью, с глумливой жестокостью столкнувшей их судьбы, Валентайн еще был для Кея спасением, то с тех пор давно, безупречно и прочно стал погибелью. Дальнейшее совместное путешествие грозило чьей-нибудь неизбежной кончиной, и если на себя Лэндон ветрено махал рукой, то точно так же отмахнуться от опасности, нависшей над жизнью мальчика-ключика, уже не мог. В особенности после зрелища, которому они оба стали сегодня принужденными свидетелями.       Нелепое чутье не подводило.       Лэндон Браун — Браун, господа, а не Валентайн: в критической ситуации вещи следовало называть своими именами, — был для Кея Уайта самым дурным из всех возможных спутников, ниточкой, протянутой между их дуэтом и преследователями, бомбой замедленного действия, тем самым шальным патроном в барабане русской рулетки, и лучше бы ему было как можно быстрее выйти из игры, пока круг не замкнулся на нем же, принося ни в чем не повинному мальчишке последнее успокоение.       В груди свербело и скреблось, сердце ныло, сердце так ныло, что разрывало внутренности; он таращил глаза в вечерний сумрак, на замершую подле его ног початую бутылку, и не слышал даже, как бедный Кей, капельку очухавшись и вздумав, будто его взрослый сударь Шляпник грустит по умершему другу, тихонько, скомканно и невнятно пытался принести ему даром не нужные соболезнования.       Он сделал еще один глоток, до рвоты давясь белым джином и насильно заталкивая его себе в глотку, а после, неточно поднявшись и пошатываясь на утративших волю ногах, отрешенно и так чуждо, как никогда прежде, произнес:       — Собираемся. Надо уходить. Если поторопимся, то успеем на какой-нибудь отходящий корабль.

⚙️⚙️⚙️

      Сборы их долго не длились: саквояж, кубик, зонт, револьверный ларь, гогглы и компас мальчишки, пара одежек на смену — больше они никогда не держали, — торопливо скомканные и брошенные в холщевую сумку, глоток воды перед тем, как покинуть перелетное пристанище, едва надрезанная головка сыра в дорогу, недоеденный Кеем шоколад и бритва Лэндона; даже при небольшой заминке, устроенной мужчиной, который все метался по дому, будто что-то важное потерял и безуспешно выискивал, хотя ничего важного, Кею это было прекрасно известно, у них не имелось, они все равно управились за какой-нибудь скромный десяток минут.       Амстердамские улицы занимались пригретыми на душе огнями, с привычной нежностью подмигивали усталым путникам, снова подавшимся в бега, плеск воды, чугунные плети фонарей, дилижансы и омнибусы на хромых рессорах, дома на каналах и каналы под стенами домов — все это проносилось мимо изнуренного, потерянного и плохо сознающего себя Уайта калейдоскопом с битым стеклом винных бутылок, и он передвигал ноги скорее по инерции, чем действительно соображая, что вокруг творится.       Очнулся он лишь тогда, когда прибыли в порт, когда-то обласкавший их по прибытии суховатым, но теплым нидерландским гостеприимством, и теперь встречающий с тихой печалью неизбежного расставания. Болезненно-странно защемило, заскулило под ложечкой: Амстердам прикипел, стал по-своему родным и был важен уж как минимум тем, что здесь они с Лэндоном впервые познали друг друга, но в то же самое время хотелось как можно скорее убраться отсюда прочь, забыть и гадкое послепраздничное происшествие в трущобах, и куда более страшные события, еще слишком свежие, чтобы можно было их толком осмыслить, горящие парной раной.       — Я рад, — крепче стиснув руку своего подобравшегося и сосредоточенного спутника, боязливо произнес Уайт, разбив тишину. — Рад, что мы уезжаем.       Лэндон на это вздрогнул, потемнел и сник, но, вопреки своему обыкновению, так ничего и не сказал, и Кей, немного расстроенный его безразличием, пришибленно смолк, возвращаясь к единственному доступному умозаключению, что тот все еще разбит потерей друга и втайне, не признаваясь открыто, винит в этом беспомощного и никчемного мальчишку.       Билеты были куплены без помех и проволочек, корабль, зовущийся «Медальон Рейна», отходил с третьего пассажирского причала через четверть часа, направляясь по Рейн-каналу в германские земли — господин Валентайн нарочито выбрал самый ранний рейс, чтобы, не теряя даром дорогостоящих минут, за которые много чего непредвиденного могло приключиться, подняться на борт и покинуть приютившую их страну, — и оба они, получив от билетного кассира тисненые символом амстердамской судоходной компании и пестрящие типографскими литерами бумажки, похватали свой скудный багаж и поторопились к отплытию.       У тесного и задавленного со всех сторон амбаркадера толпилось множество народу: одни взбирались по рассохшимся и пошатывающимся мосткам на борт, другие же оставались грустно или весело махать им вслед с земли, и в воздухе от посвистывания паровых труб, скрипа проеденного тиной киля и хлопанья полощущих на ветру снастей свивалось странственное волшебство, по обыкновению способное взбудоражить и повергнуть Уайта в счастливое волнение, но сегодня не способное пробить скорбной брони.       Объятый нервным тремором, он взошел вслед за Лэндоном на судно, втягивая голову в плечи и чуть понурившись; перед глазами без конца вставали кромсающие лопасти, руки отмерзали до еле ворочающихся пальцев, а в рот вкатывался кислящий комок блевотины, попахивающий можжевеловым спиртом, но Кей с усилием его проглатывал, кривясь и морщась, чтобы только не вырвало заново, уже на глазах у брезгливой толпы.       Плохо воспринимающий все, что приходило к нему извне, попытавшийся раз, да натолкнувшийся на необъяснимую отстраненность, чужеродную и ледяную, он снова погрузился в себя, где овевало знакомым дыханием сиротских лет и где одному было хоть и страшно, но все-таки привычно, продолжая брести за господином Валентайном по пятам, ни о чем того не спрашивая и ничего не говоря.       Сразу в свою каюту они не пошли, а вместо этого, подобно некоторым прочим пассажирам, остановились у штирборта, и юноша, решив, что сударь Шляпник хочет полюбоваться напоследок проплывающим мимо них Амстердамом, прежде чем «Медальон Рейна» вступит в воды Рейн-канала и покинет городские пределы, чуточку воодушевился этой мыслью, обрадовался и воспрял.       — Мы побудем так немного? — с надеждой спросил он, почти в мольбе и жизненной необходимости льня к груди мужчины, прижимаясь к нему птичьими крыльями лопаток и под вливающимся в тело теплом моментально оживая; все, что ему сейчас так отчаянно требовалось — это объятья, это близость, это руки, так крепко сжимающие в тисках, что сразу чуялось: ерунда, пройдет, наладится, пока Лэндон рядом.       — Да, Кей, — кивком отозвался господин Валентайн, с каким-то звериным надрывом стискивая ладонями его плечи, до того, что под комкающими курточку пальцами тут же разливались лиловые синяки. — Побудем немножко. Я тебя попрошу закрыть ненадолго глаза, хорошо? Ты ведь будешь послушным мальчиком? Это сюрприз, просто маленький сюрприз, и сразу станет легче.       Настолько ободренный тем, что Лэндон снова говорит с ним заботливым голосом, Уайт утратил бдительность, поддался, расслабился и доверился, просто отмахнувшись от неясной тревоги, недобро ёкнувшей внутри, когда слуха коснулась эта со всех сторон подозрительная просьба: его приучили доверять, точно дикого лисёнка, принимающего пищу с человеческой ладони, и он даже в самом ужасном видении не мог и представить, что руки мужчины, бегло огладив его запястья порхающими касаниями, вдруг одним махом накрепко стянут их плотной шпагатной веревкой, скрученной втрое.       Кей дернулся, всхлипнул, распахнул глаза, хватил ртом сгоревшего воздуха, ошалело уставился на связанные кисти, заметался было, но Лэндон не позволил, крепко притиснул к фальшборту, не дал вымолвить ни слова и, прижавшись небритой щекой к загоревшемуся от испуга и неизбежного возбуждения уху, быстро на него зашептал, царапая губами и обдавая свежим запахом джина:       — Тише, милый мой Ключик, тише, прошу тебя… не дергайся, — пальцы его тем временем ловко вязали хитрые узлы, приматывая мальчишку к декоративному полированному столбику между планширем и стойкой и завершая хитрый узел обратно на сведенных воедино запястьях, чтобы самому нипочем уже не развязать. Видя, что никакие увещевания не работают, велел уже резче и громче, в приказном порядке, и это возымело эффект, подействовав на придавленного чувством вины Уайта подобно отрезвляющему полынному отвару: — Замри и послушай меня!       Убедившись, что добился от того внимания, Лэндон продолжал с надломом, и каждое слово, произнесенное им, насквозь разило болью:       — Не спрашивай меня, почему я так поступаю, умоляю тебя, не спрашивай!.. В саквояже деньги и кубик Клоксуорта, снеси его солидному антиквару и меньше чем за полмиллиона английских фунтов не уступай, и не задерживайся подолгу на одном месте. Имени своего никому не называй, а придумай другое, попроще, и держись столиц: там шумно и много людей. Денег у нас осталось достаточно, чтобы тебе хватило на первое время, но постарайся все-таки их приберечь на непредвиденный случай, если вдруг придется в спешке бежать. Зонт, револьверы — все это я тоже отдаю тебе… — Тяжко и прерывисто выдохнув, они прижался надтреснутыми сухими губами к теплой и мягкой мальчишеской щеке, в прощальный раз мазнув по ней ничуть не насытившим поцелуем, и заговорил с невыразимой тоской: — Я не такая уж и мразь, как тебе, быть может, сейчас видится, мой маленький Кей, мой Пьеро, мой Ключик… Я полюбил тебя так, как никого еще в своей жизни… как никого не любил и как никого уже не полюблю. Наверное, ты так и не поймешь, почему я тебя бросаю, наверное, ты будешь ненавидеть меня до конца своих дней и вспоминать обесчестившим, попользовавшим и выбросившим тебя ублюдком, но пусть лучше так… Пусть лучше так, чем иначе.       Голос его дрожал, срывался с горной кручи, падал на камни, разбивался вдребезги, осыпался пеплом и золой, развеивался по ветру прахом, а Кей, до глубины души шокированный, обманутый и преданный единственным человеком, которому безраздельно доверял и который стал ему самым родным на свете, прямо в эту минуту умирал изнутри каждой частичкой своего слабого сердца.       Он не понимал причин, но и не нуждался в них; единственное, что колотилось в его сознании алым пульсаром, это мысль о разлуке с тем, к кому всей душой успел прирасти.       — Лэн… — взмолился, чувствуя, что это ничем уже не поможет и ничего не сможет изменить, сколько ни проси, сколько ни падай в колени и ни целуй со слезами чужие ноги. — Лэн, ты ведь шутишь? Ты шутишь, ты решил меня растормошить, и поэтому придумал эту идиотскую шутку? Ты ведь обещал никогда меня не бросать… ты обещал… ты же обещал!..       По щекам его покатились прозрачные капли, проливая остатки выплаканной до самого дна соли, а Лэндон вздрогнул, Лэндон отшатнулся, испугавшись, что еще немного — и не сможет выполнить задуманное и довести начатое до конца; еще раз притиснув мальчишку к себе так порывисто, что у того едва не распалось надвое сердце, оседая на грудное донышко обрывками лепестков шиповника, он разжал последние объятья, отступил на два шага и, натянув покрепче на голову свою шестеренчатую шляпу, быстро пошел прочь, двигаясь ломано, будто дешевый автоматон, и больше не оборачиваясь.       Кей оглядывался, глядел ему вслед с тающей надеждой, тихо звал, опасаясь привлечь внимание посторонних людей и понимая, что господин Валентайн и так прекрасно чует и знает: брошенный мальчишка его зовет, брошенный мальчишка не хочет оставаться в одиночестве, ему страшно, больно и плохо, и он без криков и вычурных слов умоляет его вернуться, умоляет не оставлять, умоляет не делать этого страшного и непоправимого, рвущего все концы, поступка.       На свете сотни тысяч городов, а в этих городах людей — что песка в пустыне; Кей понимал, что они никогда уже больше не встретятся, если расстанутся сейчас, что он никогда не увидит в толпе чудаковатого сударя Шляпника с ирландской зеленью задорных глаз, а Лэндон — если только для него их недолгое счастье хоть что-то да значило — никогда не найдет стеснительного и тихого приютского мальчишку.       Он провожал его взглядом, плывущим от слез, переполненным влагой и выходящим из берегов, ровно до тех пор, пока мужчина, торопливо сойдя по трапу, не скрылся в гудящей толпе.

⚙️⚙️⚙️

      Лэндон Валентайн, в тот каторжный миг, когда ноги, подкашиваясь, вынесли его с рейнского корабля-медальона по мосткам на пристань, ощущал себя уже не человеком даже, а разлаженным механизмом часов: барабанные колеса, анкерные вилки, трибы, стрелки, заводные рычаги, кулачковые муфты и даже крытый мутной копотью циферблат — все разваливалось, осыпалось со звоном на дно и оставалось полой пустышкой потертого медного корпуса.       Взгляд его, неприкаянно блуждающий по сторонам, наталкивался на посторонние спины, плащи и рединготы, аккуратно подстриженные затылки под полами шляп, завитые дамские локоны, присыпанные мучнистой пудрой, капоры и шали; нос брезгливо втягивал ароматы духов, престарелых отдушек и табачного дыма, и от этих смесей, набросившихся на него чужеродным поветрием, начинало откровенно мутить.       Он все еще хранил привкус соленых слез и тонкий запах молочных щек, оставленные на долгую и мучительную память, все еще так явственно видел глядящие на него в немом укоре печальные синие глаза, с этого момента ничьи и неприкаянные, что захотелось взвыть, трижды себя проклясть, нацепить на шею что-нибудь повесомее да шагнуть с пирса прямо в могильную воду.       Его ушей коснулся оклик — слабый, едва различимый, пойманный скорее чутьем, нежели слухом, — и Лэндон оступился, замер, медленно и обреченно развернулся, поникнув плечами и отыскивая застывшего у штирборта в точности там, где он его и оставил, мальчишку.       Кей уже не пытался освободиться, чтобы броситься вдогонку, а лишь обегал мятущимся взглядом толпу, выискивая, видно, того единственного человека, с которым хотел хотя бы переглянуться напоследок, чтобы уже навсегда, чтобы окончательно и бесповоротно, безвозвратно проститься, и у мужчины остро кольнуло в груди, а в голове громыхнуло пороховым разрядом: он терял своего маленького Пьеро, терял по собственному выбору, терял, обходясь малой кровью, чтобы в другой раз не потерять уже по-настоящему, но легче от убийственно правильного поступка почему-то не становилось, только колыхался у горла кислый джин, а с сердцем творилось что-то неладное, и щипало золистым снегом пожарища в недужных глазах.       Трап убрали, втащив на корабль, задраили выход, обещаясь вскорести отчалить, и котлы вместе с механическим двигателем загудели быстрее, выдыхая густейший пар, а одна из труб по мановению незримой руки издала протяжный гудок, и вот тогда Лэндон, будто очнувшись, вдруг вздрогнул, встрепенулся и вынырнул из оцепенения.       Бросился, расталкивая провожающих локтями, обратно к «Медальону», спотыкаясь, падая, подхватывая самого себя за шиворот, вздергивая на ноги и пинком швыряя на кромку причальных досок; пароход уже отплывал, отставая от пристани и открывая поверхность зекрой воды, и Лэндон, в панике чувствуя, что еще чуть-чуть — и не успеет, и будет слишком поздно, и все будет потеряно, — оттолкнулся от настила, хватаясь за такелаж, впиваясь мертвой хваткой в витые тросы, подтягиваясь на каменеющих мышцах, полоснувших зарубцевавшееся плечо памятной болью, и под аханья да изумленные восклики толпы, с любопытством наблюдающей за его сумасбродной выходкой, вскарабкался на борт, уцепился, перевалился, преодолев преграду, и с помешанной, одержимой улыбкой продемонстрировал, пьяно пошатываясь, уже на палубе подоспевшему стюарду в синей моряцкой форме с золоченым позументом самый настоящий, действительный билет, оправдывающий его пребывание на судне по полному праву.       Он не знал, видел ли Кей его прыжки, успел ли заметить или, ослепнув от слез, ничего уже не разбирал в слившейся перед ним единой цветастой пелене ранних сумерек, у него и самого лились эти ничуть не постыдные мужские слезы, и он боялся к нему подойти, но бежал, летел, несся со всех ног, сломя голову, а когда вернулся, когда заключил в стремительные объятья, стискивая рыдающего и задыхающегося мальчишку изо всех сил, когда так по-детски наивно и искренне выдохнул короткое «Я не могу без тебя… просто же, черти, не смогу!», то понял, что счастливее них, должно быть, не было в этот миг во всем белом свете.       Трясущимися пальцами он развязывал ему колющий и врезавшийся в кожу шпагат, а Уайт смеялся в истерике, Уайт хохотал и тут же срывался на всхлипы, материл его как сапожник и, чуть только одна из его рук наконец-то освободилась — криво, неумело, но с силой и от души съездил кулаком по радостно улыбающемуся лицу.       Лэндон покачнулся, мотнул головой, конченым идиотом заулыбался еще шире.       Сказал, повергая Кея в окончательное смятение:       — Бей, бей, милый Ключик! Имеешь полное право, — и Уайт, получив дозволение еще и на подобное, совсем стушевался, опустил кисть с горящими жаром костяшками, разжимая кулак, заглянул в хмельные глаза, вот теперь-то точно все для себя решившие, и тихо спросил:       — Почему, Лэн?.. Почему ты хотел меня бросить?       Валентайн тяжко вздохнул и, приобняв его за плечи, скомканно ответил, опасаясь того, как воспримет его последующую исповедь юноша:       — Пойдем в каюту, малёк. Там я… «объясню» — слово не вполне подходящее к случаю, но, по крайней мере, попытаюсь рассказать тебе все, что мне самому только сегодня стало известно.       И, подобрав вновь обретшие обоих хозяев вещи, повел окрыленного и разом все простившего мальчика-ключика за собой, а морозная ночь робко пела над ними фламандскую колыбельную, выдувала инистый пар с запахами стылой воды и полярных маков и сеяла северной манной крупой мерцающие звезды.