Танго самоубийц

      Квартал Панье, хулиган, маргинал и оригинал, вызывал у Кея неоднозначные чувства всякий раз, как они с Лэндоном ненароком — или же, наоборот, очень даже нарочно, — в него забредали: мощеные улочки, вылизанные дождями и затиснутые потрепанными стенами грязновато-пастельных колеров, крошащиеся ступени, уводящие то в какой-нибудь исключительно затрапезный закоулок, а то и вовсе в никуда, черные скрижали с белыми письменами, оглашающие название одной или другой подворотни, исключительно на французском, не на привычной глазу келтике, каменные ограждения, пестрящие крикливыми творениями уличных художников, пошатанные ставни, гремящие дождями водосточные трубы, косые паруса бельевой оснастки, растянутые верхними шкаторинами по пеньковым веревкам, полощущие прямо над головой и норовящие задеть свободным нижним краем цилиндр или макушку, чугунные фонари, вывешенные вдоль особенно темных уголков, обсаженные изнутри густой пылью и замутненные слепым бельмом, многоярусность, разлинованная шкурой зебровых жалюзи и завершенная шаткой чешуей черепичных крыш.       Гулять по нему вместе с Лэндоном было увлекательно и очень здорово, но в одиночку юный Уайт очутиться в престарелом сердце свободолюбивого южного города не хотел бы, опасаясь не столько заковыристого квартала и петляющих лабиринтов, сколько его непременных обитателей.       В переводе с исконного квартал назывался «корзина» и собирал в себе сомнительный «урожай» преимущественно выходцев из эль-Магриба: закатная Северная Африка, лежащая к западу от пирамидального Египта, рассеивала своих детей по просторам изумленной Европы, и порой от такого взрывоопасного смешения творилась не далеко не самая безобидная алхимия — Кей, инстинктивно жмущийся к господину Валентайну, как никто другой это понимал, когда приходилось протискиваться мимо лениво кучкующихся безработных берберов, что-то шумно и экспрессивно обсуждающих на своем тягучем, будто патока, языке, и отводил поскорее взгляд, случайно натолкнувшись на дымчатые и выразительные глаза их нищих и босоногих детей.       Дети были курчавы, смуглокожи, черноглазы, любознательны и бестактны, иногда до неприличия ушасты, со сколотыми резцами молочных зубов, и Уайт старался держаться подальше от их гомонливых ватаг, так и не сумев толком перерасти собственного прошлого и на всякий случай опасаясь диковинных недорослей, лопочущих на непонятном наречии.       Среди такого обилия берберов уже никого не удивляли лунные мечети и космические минареты с ажурными балконами-шерефе, намалеванные на фасадах марсельских магазинчиков в местечке Панье: французами давно уже принимались как должное и хищные мужчины в повязках кочующих бедуинов, и их укутанные в мешковатые одежды жены, и запахи медовых восточных сладостей, фиников или кускуса с бараньим тажином, которым тянуло из каждой второй двери, и странный колесный транспорт с пристяжной тележкой, более всего напоминающий модифицированный велосипед, приспособленный в основном для перевозки поклажи, которой у магрибинцев всегда водилось с избытком.       Когда они проезжали мимо, гремя колесами по промерзшей брусчатке, с усердием крутя расхлябанные педали и скрипя провисшей колесной цепью, Кей подолгу с интересом глядел им вслед, пытаясь угадать, что именно везли в своей повозке сосредоточенные арабы.       Впрочем, квартал Панье был не однородным, а многослойным, и если пройти немного дальше, то можно было без препятствий вырваться из кипучего муравейника переселенцев и оказаться на чуть более светлых и просторных улицах. Дороги здесь не годились для экипажей, будучи целиком и полностью оккупированы пешеходами, играла музыка — неизвестный музыкант домучивал охрипшую дырявую гармонику, кое-как заклеенную кожаной заплаткой, выдавливая из нее с трудом собирающиеся в мелодию звуки, — стояли прямо на тротуаре плетеные столики, лился запах крепкого кенийского кофе, выращенного на красной земле, висели над магазинчиками забавные самодельные вывески, сколоченные из резных дощечек, грустили опустевшие кадки, кое-где все еще усаженные чахнущей растительностью, отсыревала под парусинным навесом отжившая свое мебель, выставленная на продажу, там же под привязанными шпагатом зонтами были свалены в коробки многочисленные журналы и книги, потрепанные, ветхие и зачитанные до дыр, встречала облезшей синей краской витрина сувенирной барахолки, маячила крестом милосердия сомнительная провизорская, где постоянно околачивались опасные подростки, торгующие опием и каннабисом, и иногда проходили шумным табором заезжие цыгане, шурша подолами пышных юбок, перепачканных в грязи межсезонья, распугивая редких добропорядочных граждан, волею случая оказавшихся у них на пути, и предлагая погадать за мелкую монету. Обычно табор кучковался возле Старой богадельни, куда отправляли не только никому не нужных стариков, но и неплатежеспособных бедняков, потерявших жилье и оказавшихся на улице, а также беспризорных детей. Цыгане скучали, лущили семечки, затягивали от безделья песни, к вечеру затевали пляски, и обитатели богоугодного заведения, лишенные в своей жизни как хлеба, так и зрелищ, охотно присоединялись к ним, а Лэндон с Кеем в такие дни старались благоразумно держаться подальше от тех мест.       Если же пройти еще чуточку дальше, до церкви Нотр-Дам-дез-Аккуль и Алмазного дома, переливающегося дождями и первыми заморозками, то из квартала исчезали и торговцы опием, и цыгане, и магрибинцы; по мере приближения к портовой заводи ветер крепчал, а вместе с ним становилось легче дышать. Здесь появлялось все больше продуктовых лавочек, торгующих свежими овощами: спаржей, кольраби, вязаными косицами крупного белого лука и зеленым перцем, и булочных, где за мокрыми окнами на скатерти были разложены длинные прованские багеты, испеченные в форме ветви с проклюнувшимися почками.       К вечеру становилось гуще и интереснее, утомленные каблуки светских львиц крошили гранит и разбивали вдребезги лужи, выбирался на прогулку старик в рыбацкой шляпе и с пожитым пуделем на коротком поводке — у пуделя недоставало правой передней лапы, но безвестный умелый механик соорудил ему железный протез из желтовато-белого сплава, крепящийся на замшевой шлейке, и Лэндон с Кеем частенько подолгу бесцельно брели следом за стариком и его бренчащим сталью псом, пытаясь угадать, какая сила заставляет протез сгибаться и разгибаться в такт собачьей побежке.       Когда же совсем темнело, появлялся вдруг из ниоткуда шарманщик, одетый в лохмотья, в широкополой панаме, похожей на кардинальское галеро, и толкал перед собой свой волшебный ящичек ровно до тех пор, пока тот не оказывался на положенном месте подле водосточной решетки, аккурат под рассеянным светом газового рожка. Его шарманку из черного дерева, украшенную по лицевой стороне цветочными узорами, облупившуюся и резонирующую надтреснутыми пружинными звуками от малейшего неосторожного движения, венчала жутковатая игрушечная мартышка, скалящая зубы и с остервенением бьющая в медные тарелки, и половина толпы собиралась только ради того, чтобы поглазеть на эту кошмарную образину, а другая половина приходила ближе к ночи, когда шарманщик, похожий на отставного пирата, улыбчиво демонстрировал коллекцию золотых и серебряных зубных коронок, доставал из кармана ключ, отмыкал верхнюю часть расписной створки, и к тренькающим звукам присоединялся театр оживших теней.       Театр тоже был механическим и проигрывал на выбор несколько немых пьес, впрочем, и без лишних пояснений понятных всем и каждому: две из них были комического характера и повествовали об остроносом шуте Полишинеле, а другие две были грустными, но Кею они нравились гораздо больше, в особенности пьеса о птице, пойманной и прирученной птицеловом, а после жестоко выпущенной на ненужную свободу. Отчасти он видел в этой птице себя и долго молчаливо вышагивал потом рядом с Лэндоном, ничуть кукольными постановками не проникшимся и легкомысленно выкуривающим свою прогорклую сигарету.       Пьеса о птице обычно приводила Уайта в разлаженное состояние и надолго оставляла в нем; тогда он принимался думать, в голове его черные фигурки плоских бумажных кукол мешались с ряжеными обезьянками, зловеще лязгающими литаврами, а замерзшие пальцы, крепко стиснутые горячей рукой, уводили едва зародившиеся мысли далеко от печальных истоков, и иногда он додумывался до того, что по возвращении домой, едва в Ласточкиной мансарде занимались теплыми огнями стеариновые свечи, а Лэндон с налетом усталости усаживался на софу, прислоняясь чуть ссутуленными лопатками к стене, подходил к утомленному мужчине, нависал над ним и, уловив в зеленых глазах промелькнувшее недоумение, сам его целовал: сперва в губы, потом в самый их уголок, в подбородок, добираясь до шеи, прихватывая пропахшую табаком кожу и немного неумело, но искренне копируя знакомые движения.       Господин Валентайн замирал, позволяя ему этот испуганный порыв, и приободренный Уайт спускался ниже, перебирался на ключицы, задевая три памятные звонкие монетки, расстегивая дрожащими пальцами пуговицы одну за другой и лаская пересыхающим от нервов языком грудь, покрытую темными волосками. Он обхватывал губами небольшие кружки сосков, а Лэндон над ним запрокидывал голову, с приглушенным стуком соприкасаясь макушкой со стеной, шумно втягивал воздух, одной рукой сгребал до неровных складок турецкое покрывало, а другой стискивал волосы на мальчишеском затылке — они неравномерно, но быстро отрастали, делаясь длиннее и приобретая форму неаккуратного каре, — и чуть надавливал, понуждая действовать дальше.       Кей опускался перед ним на колени и с трепетом касался пальцами ширинки; от неуверенного беспокойства пуговицу не получалось расстегнуть с первого раза, и он краснел, внутренне костерил себя за рваные и дерганые движения, впивался зубами в наливающиеся соком губы. Потом все же справлялся, разбирался с застежкой и, умирая от стыда, забирался рукой под теплую ткань, сразу же нащупывая упругий от скорого возбуждения ствол. Высвобождал его из обуздывающих брюк, ловил себя на собственном возбуждении и участившемся дыхании, прикрывал веки, склонялся, запекаясь приоткрытым ртом, погружал в него горячую и пульсирующую плоть и, ощутив ударивший по рецепторам вкус, сделавшийся давно привычным, начинал медленно двигаться вверх и вниз, стараясь забирать как можно глубже, до самой мошонки.       У него совсем не выходило так, как у Лэндона: там, где мужчина действовал нетерпеливо и страстно, у Кея получалось вложить только чувственность, но никого из участников интимного акта это не расстраивало. Валентайн бесконтрольно гладил его голову, сжимал в пальцах прихваченные прядки, порой даже толкал к себе навстречу или несдержанно вскидывал бедра, а Кей от этого лишь сильнее распалялся, в конце концов сам стаскивал с себя лишнюю одежду, взбирался ему на колени, вслушиваясь в угрожающие скрипы развалюхи-софы, и с задавленным стоном, где перемешивались в одно целое боль от резкого проникновения и долгожданное наслаждение, опускался сразу почти на всю длину.       Дальнейшее обычно ускользало от его понимания и не задерживалось в памяти, сливаясь в одно сплошное непостижимое сумасшествие: Лэндон опрокидывал его на пол или на проваливающийся под ними диван, сгребал в охапку, лишал возможности шевелиться и дышать, входил мучительно остро, быстро и часто, подавлял и подчинял себе, и Кей до безумия любил эти короткие мгновения полного единения, если и не доводящие его сразу же до оргазма физического, то моментально погружающие в продолжительный моральный экстаз.       Эмоциональная сторона значила для Уайта не только не меньше, а порой и больше, нежели телесная, и он исподволь стал замечать за собой странные наклонности, как будто бы ничего соблазнительного с точки зрения заурядного среднестатистического обывателя не несущие, но на него действующие подобно концентрированному афродизиаку и приводящие в нездоровый восторг.       Он впервые до конца, до самого глубокого — так, по крайней мере, ему казалось, — дна осознал, что значило тогда предложение «взрослых игр», прозвучавшее от Лэндона на мансардной кухне, и стал испытывать потребность поделиться некоторыми из своих желаний, пока те не переросли в задушенное табу, спрятанное в потаенном ящике души, и хотя ему было страшно, неловко и дико выговаривать вслух все эти ненормальные просьбы, воплотившиеся у него в прокаженной аморальным недугом голове, но Кей успокаивал себя тем, что хуже чем испорченный сударь Шляпник наверняка воспримет их за сущий детский лепет; это зрело внутри, нарывало и сводило с ума настолько, что он все-таки сдался и решился.       Как-то раз — у обоих вылетело из головы, что то был за день, а вернее, ночь, — они лежали в своей прокрустовой постели и слушали, как за окнами напевает увядающий вальс непоседливый дождь, то хлещущий струями прямо в стекло со звуком барабанной дроби, то отчаянно поливающий покрытую лунными бликами фонарей мостовую, и Лэндон вдруг сказал ему, прижимаясь кожа к коже, переплетая пальцы в неразрывный замок и любуясь густыми ресницами, приютившими на кисточках длинные тени:       — Мы с тобой одинаковые, мой мальчик-ключик. Тебя ведь больше не смущает наша схожесть?       — Меня никогда она не смущала, — отозвался Кей. И, утыкаясь носом ему в ключицы от сжигающего дотла стыда, попытался полузадушенно выдавить из себя давно вынашиваемое признание, не добившись, впрочем, ничего путного своей провальной попыткой.       — Что?.. — переспросил Валентайн, нахмурившись. — Я совсем тебя не слышу. Скажи же ты, Кей!       Через три или четыре повторных оклика Уайта кое-как удалось дозваться и установить шаткий зрительный контакт, и только тогда он, на глазах подыхая от стеснения, заговорил сбивчивым и теряющимся шепотом, вгрызаясь в губы, комкая простыни и то и дело норовя сбежать куда-нибудь пойманным взглядом:       — Лэндон… Я хотел тебя попросить… Это странная просьба, я знаю, нездоровая и нелепая, но… Но это не дает мне покоя. Не понимаю, почему мне так этого хочется. Я совсем чокнулся, не иначе… Просто пообещай, что не будешь считать меня сумасшедшим, иначе я никогда не смогу этого произнести.       — Обещаю, — пожал плечами Лэндон. И резонно добавил: — Уверен, что все окажется и вполовину не так страшно и увлекательно, как я себе уже — можешь поверить мне на слово — заранее вообразил.       — Никто в здравом уме не стал бы… Впрочем, я припомнил один из твоих рассказов, и это меня приободрило, — разрозненно и бессвязно для своего слушателя, но в то же время совершенно осознанно и очевидно для самого себя принялся выговаривать заплетающимися губами Кей. — Мне вовсе не хочется специально нарываться и творить что-нибудь, чтобы нарочно тебя разозлить, поэтому я рассудил, что лучше всего будет попросить… по-человечески. Меня, к тому же, и самого порядком пугает эта затея, но если я так и не смогу тебе сказать сейчас… то, вероятно, не смогу уже никогда.       — Да о чем речь-то? — поторопил его сгорающий от любопытства господин Валентайн. — О чем речь, Пьеро? Чего ты хочешь?       Издав не поддающийся определению звук, похожий не то на всхлип, не то на вздох, Уайт зарделся настолько сочным топленым цветом, что Лэндон даже сквозь мансардный сумрак заподозрил за ним подскочившую до критической отметки температуру, и мертвенно, картонным шепотом произнес, категорически открещиваясь и от своего голоса, и от непосредственного участия в происходящем:       — Лэндон… Я хотел попросить, чтобы ты… чтобы ты вы… высек меня… Как тогда, розгами… — последнее слово растворилось где-то под крышей, запуталось в ватной паутине да там и издохло, и Валентайн скорее угадал его, нежели услышал, но и этого оказалось достаточно, чтобы глаза его изумленно расширились, а брови поползли вверх, обрисовывая на лбу волнистую морщинку.       Уайт расшифровал эти знаки по-своему, исконно неверному и непорочному, и почти окаменел, почти провалился сквозь грешную марсельскую землю обмершей душой; еще немного — и он бы точно вывернулся из греющих объятий, вылетая из кровати прочь и устраивая полуночные догонялки с заранее известным исходом, однако сударь Шляпник, предугадав зреющий бессмысленный порыв, покрепче сомкнул сплоченные частоколом пальцы и спросил, избавляя от окончательного самоуничижения:       — Ты понимаешь, что такими просьбами можно свести с ума?       Ответом ему было невнятное мычание и новые усилия разорвать сплетение рук, чтобы хотя бы нырнуть с головой под спасительное одеяло, но учитывая, что Лэндон не понимал — либо же эгоистично не желал понимать — и половины творящегося с мальчишкой, то и эта попытка окончилась провальным безуспехом, а Кей так и остался неосмысленно таращиться ему в ключицы и постигать всю глубину собственной благоприобретенной испорченности.       — Хорошо, мой Кей, — так и не дождавшись от юноши вразумительной реакции, легко и вдохновленно, с затаенным синим пламенем в глубинах похотливых ирландских глаз пообещал ему Валентайн. — Завтра я обеспечу тебе порцию острых ощущений. — Помолчал немного и задумчиво добавил: — А знаешь, я ведь никогда бы не заподозрил за тобой подобных склонностей. Верно ведь говорят про тихие омуты: глянь-ка, сколько в твоем водится милых моему сердцу чертей!       — Это ты виноват, — без зазрения совести отрезал до смерти пришибленный ночными откровениями Уайт. — Ты со своими извращенными замашками. Я сам о таком прежде даже и не думал.       — Что ж, все взрослеют, — глубокомысленно заметил Лэндон с видом довольной непричастности. — И поверь, это не всегда убивает в нас детей: иногда наше детство просто становится разнообразнее и изобретательнее. А теперь спи, — велел он сквозь зевок, сонно оглаживая его голое тело от лопаток до бедер и мечтательно стискивая поочередно в горсти холмики ягодиц.

⚙️⚙️⚙️

      — Мне ужасно, ужасно, ужасно стыдно, — повторял Кей, закрыв лицо ладонями, прислонившись к чьей-то бесхозной каменной стене, выветрившейся от времени и изрядно крошащейся, и подглядывая в прорехи меж пальцев, как Лэндон, облазивший весь Марсель в поисках подходящих розог, срезает тонкие пруты вишни, найденной с огромным трудом и не иначе как чудом на городской окраине, в заброшенном и запустевшем саду у разрушенного особняка.       Южное побережье Франции оказалось сплошь колючим, кряжистым и закостенелым, всё больше хвойным, так что Валентайн, пробуя то одну, то другую ветвь на ощупь, моментально забраковывал их все и тащил окрасившегося в стойкий помидорный цвет Уайта дальше и дальше, по мерзнущим аллеям, вдоль запотелых от сбереженного тепла витрин, пока они, наконец, не забрались так далеко, что утратили чувство компаса и умудрились ненароком заблудиться, но зато набрели на ничейный верт, где и отыскалось плодовое деревце, пригодное для того, чтобы исполнить нелепую и непостижимую просьбу мальчика-ключика.       — Но, однако же, заговорить об этом ты решился, — довольно хмыкнул на все его смятые стенания Лэндон, не выпуская из губ сигарету. — Уже прогресс. Эй, малёк, да хватит этих вымученных и показных причитаний! Со мной на такие темы можешь болтать открыто и свободно: уж поверь мне на слово, желание твое откровенно простое и невинное, сущий младенческий лепет… я сомневаюсь, что ты когда-нибудь сумеешь меня в этих делах по-настоящему удивить и потрясти.       Кей обиделся. Отнял руки от лица, одарил ничего не замечающего мужчину оскорбленным прищуром, столкнул себя с места, отлипая от напитанной сыростью и поросшей мхом стены, и приблизился, машинально пересчитывая зажатые в чужих пальцах прутья — тех оказалось ровно пять.       — Зачем столько? — спросил, силком запрещая себе подавать хоть малейшие признаки слабости и щенячьей трусости.       — Затем, — совершенно серьезно, будто так оно и должно быть, отозвался Валентайн, закидывая в карман складной перочинный нож и отряхивая руки, — что долго одним и тем же прутом не бьют: до десяти ударов, не больше.       Ответ Уайту не понравился и порядком насторожил. Готовый в любую секунду пойти на попятную и отменить самостоятельно выпрошенную и ничем не заслуженную экзекуцию, он потянулся, кусая губы, и ухватил один прут, зачем-то изучая его гибкую длину и зазубрины гнезд, оставшихся от лиственных почек.       — Ты так много будешь меня бить? — надламываясь не успевшим окрепнуть и укорениться доверием, поинтересовался снова, не зная, как открыть Лэндону душу и сознаться перед ним во всех своих опасениях, страхах и сомнениях.       — Боже правый, малёк, — устало выдохнул тот, окидывая юношу настолько понимающим взглядом, что приоткрытая душа треснула, надломилась и без спросу распалась на две кровоточащие половинки. — Я не тупой и понимаю, чего ты хочешь; понимаю превосходно, даже, представь себе, лучше тебя самого. Позволь напомнить — и прости, если разбередил, — что ты у меня отнюдь не первый и отнюдь не самый испорченный в своих желаниях. Я знаю, что и как надо сделать, чтобы все остались довольны и не открещивались от повторения.       — Но я же… я просто… — попытался оправдаться Уайт, отдергивая руку, будто то была не вишневая ветка, а ошпаривший его ядовитый медузий жгут. Справился, вздернул себя за шкирку и, хмуря настороженные брови, выдал резонное и взрослое: — Ты, может, и понимаешь, чего я хочу, но не понимаешь, что чувствую.       — Вот этого, уж извини, не понимаю, — согласился с ним Лэндон, заботливо приобнимая за плечи и уводя прочь из сада по тропинке, через кирпичное крошево и спутанную иволговым гнездом траву. — Меня в затее этой привлекает нечто совсем иное, чем тебя, нечто исключительно ментального уровня, поэтому мне сложно разгадать твои переживания.       — Тебя-то что привлекает?.. — растерялся мальчишка, под весом обвившей его руки вконец тушуясь, теряясь и ощущая себя нервозно беспомощным.       Валентайн рассмеялся. Запрокинул голову, невольно ежась от назойливой капели пролитого накануне дождя, сползающей под воротник и норовящей растечься по плечам, окинул блуждающим взором блеклое небо, выжатое до нитки и сегодня неуловимо похожее на ирландское, и поведал Уайту такую простую, но от того не менее потрясшую правду:       — Я, видишь ли, по натуре своей немного… садист. Наверное, именно поэтому меня так согревает твоя врожденная виктимность, Ключик. И, наверное, именно поэтому я с огромным удовольствием удовлетворю любой подобный «каприз».       На этом откровении Кей сообразил, что дальнейшие расспросы гарантированно приведут к чему-нибудь слишком для его непродолжительной и скромной распущенности неподъемному, и захлопнул рот, ни о чем больше Лэндона не спрашивая, не желая даже слышать его признаний, искренне жалея о собственном неугомонном любопытстве и всю обратную дорогу шепотом умоляя прятать розги прочь от посторонних пересуд и толков под полы пальто.       Он думал, что дома мужчина его просто высечет, как и было оговорено заранее, и не понимал, почему тот не сделал этого еще раньше, в укрытых от людских глаз вишневых зарослях, обступивших дремлющий особняк.       Он даже предвкушал — искренне, хоть и не без страха, — подчиняющую властную боль, он поведал Лэндону, сбивчивым шепотом выталкивая неуклюжие слова, что и в тот единственный раз, когда сбежал от него в дублинском лесу и был за это наказан, наказанным себя почему-то не чувствовал, а, в противовес, упивался принадлежностью его руке, да только мужчина, вместо того чтобы прекратить все это непристойное безобразие, потихоньку сводящее с ума, радостно уселся на кухне, поставив на таган свистящий чайник и достав из маленького выдвижного ящика узорные щипцы.       — Зачем это? — не понял Уайт и недоуменно хлопнул глазами. Остановился напротив, не зная, куда себя деть, замер угловатой фигурой возле подвесных шкафчиков и спросил откровенную глупость, заставившую сударя Шляпника беспечно хохотнуть: — Мы будем пить чай?       — Я бы оставил чаепития напоследок, — постаравшись быстро отсмеяться, чтобы не травмировать лишний раз и без того чувствительного и ранимого мальчика-Пьеро, покачал головой Лэндон. — Ты ведь, кажется, хотел, чтобы я тебя как следует выпорол? Ну, так я и готовлю все к этому.       — Что готовишь? — понемногу начиная подозревать, что его самым дурным образом разыгрывают, насторожился Кей.       — Ты ведь хочешь получить удовольствие от процесса, Ключик? — откликнулся Лэндон вопросом на вопрос, вальяжно закидывая ногу на ногу и одаривая юношу пристальным взглядом, прошибающим навылет. — Ты ведь хочешь получить удовольствие, а не боль? Молчи, можешь мне не отвечать: ты хочешь, чтобы тебе было приятно и умеренно — для остроты — больно. Ну, вот для этого я и вожусь.       Уязвленный тем, что его так легко раскусили, разгадали то затаенное, что сказать хотелось, но не получалось, что вертелось на языке, да не находило права и подходящего момента с него сорваться, Кей невольно ссутулился, отвел в сторону пристыженные глаза и, внутренне радуясь, что сударь Шляпник, оказывается, так хорошо предвосхищает все его тайные порывы, помялся немного, присел рядышком за стол и неуверенно, с понятной опаской спросил:       — Ты делал это с ним?       — С кем? — не сразу сообразил Лэндон.       — Со своим… рыжим, — выдавил Уайт, ревнуя и испытывая потребность знать, задерживая дыхание и подсчитывая удары гулко колотящегося в грудной клети сердца.       — О, нет! — очень просто, будто они обсуждали погоду за завтраком или такие же непостоянные марсельские цены, поведал ему господин Валентайн, совсем не соображающий, чего стоили юноше эти вопросы. — Разве бы он позволил? Условия ведь диктовал он, а ему все это было сильно не по нутру. Тем более — никаких следов. Я даже засос на нем поставить не мог, а за такие-то развлечения он бы смертельную истерику мне закатил.       — Ясно, — Кей вымученно кивнул, сражаясь с неукротимой злостью, что поднималась прямо под горло, будто бурлящий гейзер, и закипала вместе с чайником, ретиво подскакивающим на примусе. Проследил за тем, как Лэндон поднялся, завернул керосиновый вентиль, обмотал кисть полотенцем и, подхватив чайник с жаровни, перенес на стол, как снял крышку, выпуская на волю вихрящийся пар, и как, окончательно потрясая, окунул прямо в горячую воду срезанные прутья.       — Что ты… что ты все-таки делаешь? — морща высокий и чистый лоб, спросил еще раз, безуспешно силясь взять в толк и не находя в действиях мужчины ни малейшего смысла. — Что и зачем ты делаешь с ними? Я не понимаю…       — То и затем, — не сводя с него глаз, лаконично отозвался Лэндон, похлопал ладонью по коленям и перетянул на них охотно поддающегося мальчишку, поудобнее усаживая боком к себе. — Ты хоть раз задумывался о том, что такое наказание?       — Кто вообще об этом станет задумываться? — уязвленно повел плечом Уайт. Добавил чуть проще: — Не задумывался я никогда.       — Наказывают ведь за тот или иной проступок не всегда тех, кого ненавидят, — пояснил Валентайн, добывая из кармана горсть мусора, где среди коллекции рекламных листовок, незаметно собранной во время прогулок по кварталу Панье, затерялся перочинный ножик и помятая сигаретная пачка со спичками. Раскурил сигарету, выдыхая в потолок и отодвигая руку подальше от юноши, и продолжил свой рассказ: — Гораздо чаще наказывают тех, кого любят — банально потому, что у злонамеренных личностей, не числящихся в кругу близких людей, куда больше шансов от этого наказания ускользнуть, чем у тех, кто зависим и возможности такой не имеет. И поэтому в большинстве случаев желание наказать отнюдь не соседствует с желанием причинить провинившемуся вред. У человечества за его богатую историю в этом деле накопился немалый опыт, и чтобы наказание не оставляло малоприятных шрамов и гематом, в знатных кругах всегда тщательно следили за предварительным приготовлением розог. С них надо было срезать все сучки и почки, вымачивать некоторое время в горячей воде и обязательно расщеплять кончики, чтобы не было «захлестов». Порка такими розгами называлась «бархатной» и, поверь, следы от нее сходили практически полностью уже на третий день. Никто не хочет нанести своему ближнему увечье, если это всего лишь наказание — а у нас с тобой, мой Ключик, ни о каком наказании речи тем более не идет, и поэтому я тщательно позабочусь о том, чтобы ты получил максимум мазохистского удовольствия и минимум вреда.       Кей сидел у него на коленях, красный, задыхающийся, еле живой от слишком откровенного исторического экскурса, и пришибленно слушал, сознавая раз за разом, что дожил, докатился, тронулся умом настолько, чтобы самому о подобном попросить.       — Но и это лишь внешняя форма, — все прекрасно улавливая и с нарочитой стойкостью игнорируя, разглагольствовал дальше господин Валентайн. — Если же копнуть глубже, то наказание — это, в какой-то мере, дар, избавляющий от ощущения вины. Разве не так? А если заглянуть в самую сердцевину, где водятся непонятные мне химеры нашей психики, то оно еще и знак внимания, и вот этого-то извращенного, искаженного и порочного внимания тебе от меня и хочется, раз уж ты обратился ко мне со столь необычайной просьбой.       Понимая, что сдохнет от унижения раньше, чем будут готовы розги и они приступят к самому главному, Уайт не выдержал и уткнулся Лэндону в плечо, пряча опаленное малиновым цветом лицо и смятенный взгляд.       — Мне она по душе, — прекращая издевательский монолог, напомнил, наконец, сударь Шляпник, лишь этим и удерживая мальчишку от очередной попытки замкнуться в самом себе вместе с благоприобретенной за короткую осень бесовской свитой. — Мне по душе твоя просьба. Я уже говорил, что она девственно чиста и невинна, и ровным счетом ничего постыдного в ней не нахожу.       Он выдернул пучок розог из чайника, стряхнул с них теплые брызги воды, придирчиво оглядел, оставшись не слишком доволен достигнутым за жалкие десять минут результатом, однако дольше вымачивать не стал, хорошо предчувствуя, что за положенный на это час Кей рехнется и доведется до сердечного приступа. Срезал несколько острых зазубрин и уснувших до весны почек и отложил перочинный нож, взамен него принимаясь за щипцы.       Уайт, с каждой секундой испытывающий все большую панику, завороженно уставился на кисти Валентайна, довольно ловко перехватывающие вишневые прутья там, где те истончались, и с помощью щипцов превращающие их кончики в древесную мочалку.       — Если тебе все-таки будет больно, — произнес Лэндон, не отрываясь от своего занятия, и на всякий случай уточнил: — Излишне больно, а не так, что вполне терпимо, и не так, как того изначально хотелось, то сказать об этом…       — Скажу, — не дослушав, поспешно перебил его Кей, давно уже искусавший себе все губы, горящие осенней вишней.       — Что ты скажешь? — с сомнением уточнил Валентайн. — «Нет», «хватит»? Уверен, что эти слова и без того будут у тебя срываться постоянно, это естественная и не очень осознанная реакция, поэтому давай-ка мы с тобой условимся вот о чем, Ключик: если что-то действительно не так, ты зовешь меня по фамилии. Той самой, настоящей, которая «Браун», а не «Валентайн». Оно все равно никуда больше не пригодно, паршивое это словцо — сгодится в самый раз: услышав его, я уже гарантированно не захочу ничего продолжать. Договорились?       Уайт кивнул. Облизнул нервозно губы, неотрывно впившись взглядом в готовый пучок розог, зажатый у мужчины в руке, сдвинулся с безопасной точки заколдованным солдатиком, предсказуемо споткнувшись на ровном месте и зацепившись ногой за стол, машинально ухватился Лэндону за плечо, а по голове ударило дичайшим коктейлем, намешанным пьяным шаманом высоко в дымных Карпатских горах: там было и предвкушение, и страх, и доверие-недоверие, и волнительная дрожь, и шалая улыбка, и немножечко взятого взаймы безумства — своего ведь у мальчика-ключика никогда не водилось, — и невысказанное, но искреннее, льющееся из самого сердца «ты только не дай мне разочароваться, Лэн, только не дай мне пожалеть о своей опрометчивой просьбе и навсегда закрыться в моем подкожном благочестии, печальном и совсем не нужном рядом с тобой».       Там было слишком много всего, и Валентайна накрыло волной, прошлось по эмпатическим струнам горелым смычком и ржавой ножовкой. Он запнулся тоже, поймал впившуюся в плечо кисть, жестко накрывая своей ладонью, и неожиданно подсек мальчишке колени, подхватывая на руки и закидывая повыше, чтобы было удобней нести. Кей ахнул, хлебнул распахнутым ртом сырого приморского воздуха, забылся, пока мимо проплывали выстланные ранним сумраком притолоки, углы и стены, а очнулся уже на немощной турецкой софе, проседающей и причитающей сиплыми скрипами.       Лэндон сперва опрокинул его на спину, но тут же довольно ловко перевернул, заставив умоститься на животе и сполна ощутить всю уязвимость как самой позы, так и предстоящего действа, и только когда пальцы мужчины коснулись пояса мальчишеских брюк, только когда бережно потянули книзу шерстяную лжевиндзорскую ткань, медленно оголяя бледные ягодицы, напрочь лишенные намека на загар, Кей с запозданием сообразил, что соседи, всегда теперь сопутствующие их быту незримыми, но неотступными видоками во дни и в ночи, узнают об их проделках тоже, и даже если сам он стиснет зубы и не выдаст ничем происходящего между ними, то звуки ударов, будь те хоть предельно скраденными жалкой изоляцией переборок, скажут все красноречивее криков и слов.       — Стой, стой! — заголосил он, хватаясь пальцами за брюки и остервенело пытаясь натянуть их обратно, а когда понял, что это тщетно, то просто впился в них клещом, удерживая на половине наготы. — Стой… погоди ты… соседи… Они ведь все услышат.       Господин Валентайн, поначалу решивший, будто мальчик-ключик испугался и пошел на попятную, лишь весело хмыкнул.       — Пусть слушают, — сказал с довольством. — Можешь спокойно кричать, этим нигде и никого не удивишь. Заверяю тебя, что соседи наши, всего вернее, даже проникнутся и по достоинству оценят суровый подход старшего брата к воспитанию брата младшего, — говоря так, он продолжал без малейшей жалости раздевать его, устрашенного, пристыженного, взбудораженного, отчаянно хотящего и одновременно не хотящего всего, что попросилось в тот момент, когда Кей был, очевидно, не в себе — однозначно не в себе, кто бы в трезвом уме додумался пристать с просьбой навроде этой, — и стянул-таки в конце их непродолжительной борьбы штаны вместе с бельем до самых колен, тем самым удачно стреножив и частично обездвижив. С сомнением оглядел напряженно застывшего юношу, опустил ладонь ему на макушку, резко вдавливая в софу непоседливую голову, постоянно норовящую приподняться и заглянуть куда-то за спину, провел по плечам, поочередно тормоша каждое и чувствительными щипками разминая затекшие сухожилия, огладил вниз до поясницы и остановился на инстинктивно сжавшихся ягодицах.       — Расслабься, — попросил, заранее понимая, что ничего путного просьбой этой не добьется. — Расслабься, иначе будет больно.       — Так и так будет больно, — приглушенно, обреченным мычанием из пыльной софы отозвался Кей: к этому моменту он тысячу раз успел горько пожалеть о своей скороспелой выдумке, и та ему больше не казалась столь же соблазнительной и привлекательной, как поначалу, но отступать было зазорно, неловко и, как подсказывало чутье, на данном этапе еще и бесполезно.       — Боль боли рознь, — возразил Валентайн. — Лучше послушай моего совета, малёк, и поверь, что меньше всего я хотел бы сегодня слышать свою позабытую фамилию… Я предупрежу заранее: всего пятьдесят ударов, их-то ты вполне способен выдержать, если сделать все правильно.       — Пятьдесят?.. — переспросил Кей с явственными истеричными нотками в голосе. — Да ты с ума сошел, Лэн?! Я же умру…       — Не умрешь ты ничего, дурень, — ладонь снова прошлась по затылку, взъерошив густые волосы и утопив обратно в источающей затхлые запахи обивке. — Никто не собирается сечь тебя до крови, в этом нет нужды… и почему бы вместо пустой болтовни не попробовать — хотя бы для разнообразия — мне довериться? Без доверия всё, что мы делаем, будет бессмысленно. Я это знаю, и ты знаешь тоже. Либо ты доверяешь, либо мы прекращаем прямо сейчас и ты никогда больше не обращаешься ко мне с сокровенными просьбами.       — Я доверяю, — переполошившись и почуяв опасную грань, за которой все могло оборваться без надежды на повторение, по крайней мере, в ближайшем будущем, Уайт прикусил язык и принял несложные правила страшной, но волнительной игры. — Я, правда, доверяю, Лэн.       — Тогда расслабься, как я сказал, — снова напомнил тот и в подкрепление своих слов огрел его по ягодицам ошпарившим звонким шлепком. — Иначе мне придется разнообразить нашу увлекательную игру и начать постепенно, не с розог: их я припасу напоследок, и тут уже пятьюдесятью ударами, как ты понимаешь и сам, дело не ограничится.       Кей судорожно вдохнул, с шумом проглотив пресную покрывальную пыль. Зажмурился, безуспешно пробуя обуздать барахлящее сердце, ухватился за края софы, впивая в нее скрюченные и побелевшие пальцы, а зубами вгрызся в нежные губы, искусывая их до зудящей красноты.       Он не видел, что делает Лэндон, но чутко ощущал каждое его движение, каждое перемещение, каждый шаг. Вздрогнул, когда пальцы напоследок в благоговении коснулись поджарых молочных холмиков, внутренне сжался, ожидая колючего, шпарящего и острого, и оно, конечно, не замедлило себя явить, только вот пришло вовсе не сводящей зубы вспышкой под горло, а вполне терпимым, вполне умеренным и в чем-то даже приятным стежком: так цепляет на прогулке хлесткая лоза, случайно стронутая и задевшая ненароком по оголенной щеке.       Загодя готовый к нестерпимой боли, Кей машинально зашипел, запоздало осекся, оторопело моргнул и вывернул на господина Валентайна непокорную голову, никак не желающую оставаться на указанном ей месте.       — Полагаю, сейчас тебе совсем не больно, Ключик? — уточнил тот, замерев сбоку от мальчишки с первым прутом в руке, и Уайт поплыл, просто глядя на него, просто любуясь его статной фигурой в распахнутом пальто, так и не сброшенном после долгих лазаний по окрестным марсельским садам, и его горящим взглядом, в котором полыхал огонь и таился хищный голод. Странными задворками сознания, где бродили антрацитовые рыбы и разбивал шатер цирк комичных уродцев, ухитрился пожалеть о том, что не додумался провиниться по-настоящему — как-нибудь так мелочно, чтобы и страшного не сотворить, и вместе с тем принимать происходящее по заслугам, ощущая искреннюю вину.       — Не больно… совсем, — кивком отозвался, заталкивая поглубже собственные вальпургиевы мысли. И тут же резонно взвился: — Но какой тогда смысл…       — Смысл под конец поймешь, — решительно отрезал Лэндон. — Раз все в порядке, продолжим наше маленькое развлечение.       Первые десять ударов такими и остались: притворными, детскими, несерьезными, вызывающими у юноши лишь задавленные смешки и стыдливые ерзанья от того, что уже неспешно наливалось у него в паху первозданным яблочным соком, но затем, после короткой передышки в несколько лишних секунд, за которые сударь Шляпник вышвырнул первый прут и взялся за прут второй, Уайт вдруг понял, что это оказалось только начало: теперь ему резко перестало быть весело, кожу ожгло первой болью, долгоиграющей и тягучей, как ирисовая конфета, а порочное возбуждение, никак не согласуясь с действительностью и отказываясь внимать доводам разума, только усилилось, принимая происходящее с нездоровым, ненормальным восторгом и звенящим под ложечкой предвкушением.       Все еще было терпимо, все еще возможно было выдержать, не стискивая зубы и даже не собирая волю в дрожащий от волнения кулак; тело юноши поневоле подобралось, пальцы, едва расслабившиеся и вяло разжавшиеся, с новым остервенением впились в софу, сминая турецкую ткань, но к двадцатому стежку он незаметно притерся и к этой боли, отогревающей и заставляющей нежную кожу чувствительно жечься изнутри.       — А знаешь, Ключик, — неприкрыто насмешничая, протянул господин Валентайн, роняя на пол и вторую вишневую ветвь — Кей понял, что теперь неровно будет дышать к вишне, превратившейся в персональный запретный плод, — впервые вижу у тебя такой здоровый румяный цвет. Не на лице, конечно, но все равно он меня весьма радует.       — Издеваешься? — зашипел Кей, сбиваясь между слогов на судорожные вдохи. — Ты издеваешься надо мной?..       — Немного, — сознался в очевидном сударь Шляпник, принимаясь за третий прут. — А вот теперь, пожалуй, нам обоим станет немного… интереснее. И кое-кому придется потерпеть — впрочем, ты ведь не рассчитывал, когда просил о столь своеобразной услуге, что я буду гладить тебя розгами? Для такого дела я бы лучше припас птичьи перья.       — Перья?.. — ошалело переспросил Уайт и тут же, не ожидав невыносимо-резкого, пронзающего кипящей полосой, взвыл почти в голос, заострился в лопатках и локтях вскинувшихся рук, попытался было инстинктивно отползти, но Лэндон не дал, прихватил за шиворот и впечатал обратно в многострадальную софу, запрещая куда-либо сдвигаться и сбегать.       Склонился низко-низко, припадая к самому уху, и недовольно прошептал в него, обдавая теплым придыхом солнечных смол:       — Лежи смирно!       Уайту пришлось послушаться; с его дыханием что-то случилось, оно сбойнуло и потеряло ровный вальсирующий ритм, устраивая бешеный кабареточный канкан, перед глазами поплыло от режущей боли, ложащейся стежок за стежком и вышивающей тело хоть еще и не палящим огненным цветом, а все же уже различимо ярким и чувствительным. Было далеко не так невыносимо жестко, как тогда в ирландском лесу, но пугающе безжалостно. На восьмой или девятый удар он вдруг понял, что примирился и с этим, что вполне способен вынести гуляющий по коже прут, ранящий хлестко и чувствительно, но без красноречивых следов.       — Сколько… сколько еще? — выдавил он, когда чутким слухом уловил выроненный из пальцев прут, отслуживший свое. — Пожалуйста, может, прекратим?       — Если ты действительно хочешь прекратить, — оправданно напомнил Валентайн, — то знаешь, как это сделать. А надеяться, что я сжалюсь над тобой и прекращу сам, избавив тебя от выбора и последующих сожалений — дело гиблое, малёк, сразу тебе говорю.       Его руки отыскали очередную — Кей забыл, которую по счету, сбившись и незаметно утратив ощущение реальности, — розгу, но приниматься за дело не торопились: пощекотали воспаленные ягодицы, прошлись расщепленным в труху кончиком от копчика до мошонки, дразняще огладили ноги вниз до колен, и только после этого, хитростью вынудив расслабиться и обмякнуть, оставили болезненно-жгучий след, раздирающий исстеганную кожу щипучей болью.       Вот теперь Уайт зашипел и зажмурился, ломая слабыми пальцами еще более слабый и никчемный каркас софы; он уже не понимал, испытывает ли возбуждение, или это возбуждение испытывает его — на прочность, на выдержку и на уровень жидкого мазохизма в крови. Губы его разлепились, слово, обещающее гарантированно оборвать все творящееся между ними, не дав довести до естественного завершения, зависло на кончике языка, но так и растаяло, не отыскав достаточного повода с него сорваться. Уайт вдруг сообразил, что не испытывает настоящей боли, что та внезапно прошла, куда-то исчезнув без следа, и что легковесные рубцы, пронзающие его тело там, где ложились один за другим хлесткие нити гибких прутьев, приносят будоражащий восторг. Лэндон одарял стежками порционно, не разрешая им превратиться в частую дробь; прерывался, припадал к юноше, то ухватывал за волосы на макушке, оставляя на шее скарлатные метки, то в исступлении проводил кончиками пальцев по измученным ягодицами, а Кей снова и снова испытывал при этом томление в паху и неудобство от того, что выскользнувшая из-под крайней плоти головка с силой обтирается об грубый тканый узор.       Лишь когда Валентайн взялся за последнюю, пятую розгу, та самая невыносимая боль наконец-то случилась, но Уайт ее больше не осознавал и не мог толково встретить; в голове у него завертелось, затуманилось неясной пьяной дымкой, и на пятом или шестом ударе он вскинул руку, машинально ухватил Лэндон за локоть, потянулся, попытался что-то сказать, но сил его хватило лишь на бессвязный лепет. Он все еще помнил запретное слово, обещающее разрушить без следа все возведенные ими терновые за́мки, но теперь ему уже не хотелось его произносить. Ожоги вспарывали хищно и хлестко, осыпая чилийским перцем, запоздалая боль поднималась к горлу и вязала скулы узлами черемухи, и когда мальчишка, приноровившийся терпеть, уже почти провалился в забытье, все вдруг закончилось — прекратилось, отпустило, оставило в прохладной пустоте, опускающейся на измученную кожу сыростью приморских бризов.       Лэндон склонился над ним, легонько ероша волосы, гладя по голове, сгребая пальцами кромку ушных раковин и растирая их в подушечках; присел на корточки, обхватил ладонями его лицо, отыскал глаза, заволоченные звездной пустотой, и тихонько позвал по имени, надеясь, что все прошло именно так, как тому хотелось, что он, добровольно приняв на себя роль истязателя в этой своеобразной игре, заставляющей балансировать, как канатоходец на тонкой рыбацкой леске, не перегнул палку, не нарушил оказанного доверия, эгоистично забывшись, и не испортил ее случайным излишним усилием.       — Кей… Да посмотри же ты на меня! — попросил, добиваясь от юноши вялого узнавания. Спрашивать, того ли хотел его скрытный и молчаливый Пьеро, когда обращался с тайной своей просьбой врезавшейся в память ночью после прогулок, шарманщика и птичьего театра, было преждевременно, и Лэндон делал то единственное, что мог: гладил его по щекам, по плечам, по спине, добирался до ошпаренных и раздраженных ягодиц, кое-что вспоминал, отлучался на бесконечно долгое мгновение, сделав в сторону постели пару широких шагов, за потерянным где-то в простынях флакончиком масла, плескал немного себе на ладони и, невзирая на короткие запоздалые восклики, так толком и не дозволенные Уайтом самому себе во время порки, бережно, неспешно и терпеливо массировал ягодицы. Сперва невинно, остужающим касанием ладоней, затем чуточку явственнее, оглаживая большими пальцами ложбинку и иногда проскальзывая внутрь не глубже, чем на фалангу. Поднырнул рукой под его распаренное и разморенное тело, провел от живота до лобка и сомкнулся ладонью, обхватывая не сошедшее даже от заключительных десяти розог возбуждение.       Затиснутая теснотой кисть скользнула пару раз, свободная пятерня ощутимо сжала обнаженную ягодицу, докрасна обожженную вишневыми прутьями, заставив юношу ахнуть, распахнуть глаза, что-то невнятно промычать, снова вскинуть шаткую руку, попытавшись вцепиться в Лэндона, и, наугад отыскав его предплечье, сдавить его, угловато выставив локоть. Ладонь, ритмично оглаживающая член, дарила удовольствие, другая причиняла мучения, и Кей, задыхаясь от наслаждения и стыда, от этого сумасшедшего смешения вроде бы несочетаемых, диаметрально противоположных ощущений, моментально кончил, пролившись густыми белыми каплями.       Задница у него нещадно горела, обещая еще долго напоминать о случившемся всякий раз, как ее безмозглый владелец, пристрастившийся к противоестественным и эксцентричным развлечениями и незаметно входящий во вкус, будет пытаться банально на нее усесться, сознание все еще оставалось хмельным, замутненным, а сам он продолжал испытывать особенную, усугубившуюся уязвимость и беспомощность, когда господин Валентайн кутал его остывающее тело в шерстяной колючий плед от сочащейся в щели промозглой сырости.       — Как это было? — спросил, наконец, Лэндон, убедившись, что в глазах мальчишки немного просветлело и тот смог воспринять хотя бы чужое заботливое присутствие. — Я дал тебе то, что требовалось?       Уайт сбивчиво кивнул. Сделал пару-тройку глубоких вдохов, прочищающих сдавленные испуганным удушьем легкие, и произнес, понемногу успокаиваясь и только в это мгновенье обнаружив в себе способность говорить так открыто и честно:       — Было больно, но… я хотел, чтобы так было, и понимал, что будет. Было совсем не «слишком» и не «чересчур». Совсем так, как мне и грезилось: больно, но вместе с тем и приятно оттого, что это ты.       Валентайн облегченно вздохнул. Губы его нервозно дернулись, рисуя свободную и легкую улыбку, и только тут Кей запоздало осознал, что мужчина действительно переживал и беспокоился — быть может, даже на порядок сильнее, чем его напросившаяся «жертва». Теплая признательность окутала грудь морским приливом, поднялась выше, но застопорилась у горла, не умея быть правильно высказанной; Уайт так и остался лежать, гротескно и нелепо комкая пальцами одеяльные края, потупив взгляд, костеря себя за то, что не способен подарить Лэндону в ответ ни единого слова благодарности, будто бы не был нисколько причастен ко всей этой задумке, и невольно превращая ее из добровольного начинания в неблаговидный гешефт.       Впрочем, сударю Шляпнику, кажется, было наплевать, либо же он понимал все гораздо тоньше и чутче, нежели мальчик-ключик мог себе представить. Повертев головой из стороны в сторону, поведя плечи и скидывая наконец-то позабытое и изрядно натрудившее излишним весом пальто, он выдал самое нелепое, но вместе с тем и совершенно естественное, успокоившее Кея намного лучше тысячи слов, увещеваний и ласк:       — Наверное, вот теперь самое время для чая, малёк… и я бы тебе не советовал пока садиться, лучше полежи, — добавил с ласковым смешком, с особой тщательностью поправляя и подтыкая кусачий плед.       Уайт поверил ему на слово и барахтаться не стал, изможденно и послушно дожидаясь обещанного чаепития.       Выпрошенная порка еще долго потом давала о себе знать: он пару дней мучительно ерзал, не понимая, как бы так извернуться, чтобы усесться на табурете или стуле, и в итоге либо умещался на краешке, либо, если в его распоряжении оказывалось кресло, хитрым образом укладывался полубоком, но память о неприятных ощущениях стиралась вместе с болью, а память о взрывных эмоциях крепла и оставалась вросшей занозой в отзывчивом теле.       Лэндон не говорил ни слова, храня их маленький порочный секрет в тайне от протрезвевшего мальчика-ключика, отыскавшего не иначе как оброненную где-то ненароком личину праведности и криво-косо нацепившего ее обратно.       Лэндон только иногда посматривал на него так пристально, что начинало сладостно ныть в ключицах, перехватывало дыхание, подкашивались трясущиеся коленки и хотелось просить еще чего-нибудь — такого же запретного, яркого, неправильного, но безумно притягательного.

⚙️⚙️⚙️

      Ветрозубый Марсель кусался яро, алеппские сосны покрывались синетным холодком по треснутой змеиной шкуре, скалились и хрипели белой пеной мореные каланки, оставленные чайками до лучших времен, а в Ласточкиной мансарде день ото дня не становилось теплее: только злее задувало в оконные щели и стенные дыры, только гуще и сочнее пахло декабрьским дождем, настоянным на снежных льдинах — или снегом, как следует вымоченным в дожде, кто же ее разберет, эту погоду-непогоду прибрежного городка? — и деньги таяли, как тот мокрый и паскудный дождеснег, но Лэндон с его маленьким спутником этого как будто не замечали или же усиленно старались не замечать.       Кей начинал стучать зубами по утрам еще в постели, подолгу отказывался высовываться из-под одеяла, а когда все-таки решался, то обычно кутался в шерстяную тряпицу по самые уши, поверх нее накидывал турецкое покрывало и только тогда, превратившись в настоящий расписной сугроб, отваживался выползти на кухню, где садился поближе к примусу и поглядывал на господина Валентайна влажными глазами печальной церковной мыши.       Зрелище получалось настолько жалкое, что Лэндон усиленно бодрился, мысленно вздергивал себя за шкирку, давал невидимого пинка и распрямлял озябшие плечи, расхаживая по кухне и так разгоняя в теле стынущую кровь.       В Марселе не топили.       Если кто-то из горожан располагал камином или печкой, то он мог подкинуть в них сухих дров на ночь или с утра, но в мансарде никакого очага не было предусмотрено, и оставалось только жечь вонючий керосин, а после выветривать угарное тепло, устраивая ненадолго остужающие и пробирающие до самых костей сквозняки.       Едва ли пригодная для жизни мансарда прогревалась общими усилиями доходного дома, напитываясь рассеянным теплом, сочащимся по парадной и вентиляционным трубам от прочих жильцов, и к полудню климат в ней делался вполне терпимым, умеренно прохладным и в целом сносным, но за ночь помещения остывали, и все возвращалось к истоку.       — На вот тебе, Ключик, — говорил сударь Шляпник, по прижившейся традиции протягивая Уайту первую чашку горячего какао с быстро подсыхающей молочной пенкой. — Пей и последи за моим кофе, а я пока отлучусь покурить.       Уайт кивал и высовывал нечувствительную и порядком окоченевшую руку из-под груды тряпья, водружая суповую кастрюльку, где плавали в воде молотые кофейные зерна, на ржавый почернелый таган, потом решался показать и руку вторую, складывал их лодочкой и подносил к потрескавшимся губам, пытаясь понемногу отогреть ладони — они тоже трескались, кожа казалась неестественно бледной, а пальцы делались обманчиво тонкими, почти полупрозрачными, но к тому моменту, как Лэндон возвращался с утреннего перекура, мальчик-ключик обычно уже бодрился, оттаивал у огня, скидывал с плеч тяжелый груз турецких узоров, веселел, розовел в щеках и с готовностью отзывался на неуемный треп, подхватывая его по мере своих способностей.       На площади Мазо как-то сухопарая дама в накинутом на плечи лисьем манто и платье-трампет из пепельного крепдешина раздавала бесплатно книги нищим детям, и одну почему-то вручила Уайту, то ли посчитав достаточно мелким, то ли — достаточно нищим, то ли, что вернее всего, просто по ошибке, поскольку долго еще щурилась ему вслед, оглядывая попеременно сквозь пенсне и поверх пенсне, но догнать, окликнуть и попросить обратно подарок так и не осмелилась, махнула рукой и оставила этот спонтанный рождественский презент при нем.       Книжка называлась «Два горбуна и гномы», была тоненькой, но на плотной глянцевой бумаге, и хотя в ней имелась всего одна-единственная сказка, зато с красочными картинками, которых оказалось даже больше, чем слов. Кею за его недолгую жизнь редко попадались сказки с картинками: при пансионе их не держали, считая излишней роскошью, в Блошином дворце водились только любовные романы, которые он от нечего делать перечитал все до единого, поневоле проникаясь дурной философией дамского утопизма, а потом, когда жизнь завертелась чертополошьей воронкой и пришлось податься в бега, ему стало попросту не до книг.       Ласточкина мансарда невыгодно отличалась от хальштаттской квартиры тем, что никакой библиотекой не располагала: здесь не нашлось даже журналов, позабытых и оставленных прежними жильцами, газеты же, регулярно и исправно покупаемые сударем Шляпником, Уайт недолюбливал за грязный душок, сквозящий меж тисненых строк и пахучих страниц, поэтому доставшейся задарма книге искренне обрадовался и прочел ее в тот же вечер, погружаясь в пляску обидчивых гномов, а за окном, пока он читал, вдруг начался самый настоящий долгожданный снег, налипающий на стекла мокрыми хлопьями, мельтешащий в ореоле фонаря декабрьской мошкарой и устилающий мостовую мертвенным покровом. Только когда погасили свечи и с улицы хлынул белый свет, заливающий срезанную комнатку млечной зимней патокой, стало ясно, что в Марсель окончательно пришла зима, и хотя еле подмороженные и набрякшие влагой комья таяли, сползая на раму и собираясь у нее жиденькой каймой, а трепетная неприкосновенная красота за стенами обещала исчезнуть к утру без следа, Лэндон с Кеем воодушевились, не слишком задумываясь о том, чем чреваты для них крепнущие холода, наскоро оделись, быстро сбежали по лестнице и выскочили на улицу, не ожидав той же прыткости от своих соседей, уже два или три года не видевших снега. Внизу толпились жильцы с нижних этажей, щебетала мадам Буланже, рядом неловко переминалась с ноги на ногу ее немногословная и пугливая внучка, бросающая тайком на Валентайна редкие тоскливые взгляды, а под конец приковылял вместе со всеми и словоохотливый мсье Венюа, полюбовался на манную кашицу, медленно стекающую в водосток, на выбеленные стволы серых платанов, на зарядившую с неровных краев черепичной кровли капель, и глубокомысленно изрек, что зима, по всей видимости, обещает выдаться суровой.       Предсказание его неукоснительно сбывалось, и пускай снегопада с того дня ни разу больше не повторилось, Марсель компенсировал стылыми дождями и пронзительным ветром то, чего не мог добрать столбиком термометра и нордическими осадками, несвойственными южному побережью.       Было обыкновенное декабрьское утро, когда Лэндон, вернувшись с перекура на кухню и внеся с собой травяной шлейф пущенного по венам табака, грузно опустился на табуретку, прискорбно скрипнувшую одной из калечных ножек, подхватил книгу про горбунов и гномов, без интереса ее пролистал, вернул на место и уставился на Уайта таким потерянным и безнадежным взглядом, какого тот еще никогда у него не видел и даже не подозревал, что легкомысленный с виду ирландец им располагает в своем арсенале.       — Что?.. — тут же пугаясь его беспомощных и поблекших глаз, пролепетал Уайт, еле шевеля болезненными губами, покрытыми жесткой корочкой. — Что… произошло, Лэн?       Сударь Шляпник услышал его не с первого раза, будто был отделен от мира живых непробиваемой переборкой, глушащей все до единого звуки, а когда услышал — встрепенулся, вынырнул из оцепенения, обнаруживая себя гораздо дальше и глубже от реальности, чем сам подозревал, и неловко, тяжеловесно выговорил:       — Это всё деньги… всё проклятые деньги, будь они неладны… их осталось совсем мало. Больше у нас нет.       — Что же де… — перетрусив еще сильнее, попытался спросить Кей, но голос его сорвался, перешел на невнятный сип, включил канал цветных шумов и немоты, и пришлось выровнять его, настроить, подкрутить гайки, отошедшие от шайб, и повторить еще раз, доводя до финальной точки нарывающий гнойником вопрос: — Что же делать?       Лэндон немного помолчал, еще раз вздохнул, выгоняя из легких вместе с просмоленным воздухом всю скорбь этого мира, пожевал тоже порядком пересохшие и обветрившиеся губы, и ответил:       — Пока что — ничего. Но питаться в городе больше не получится. Придется нам как-нибудь обходиться собственными умениями и силами.       — Но… у меня их нет. Умений, — пояснил Кей. И для верности прибавил: — Никаких.       — У меня их еще меньше твоего, уж поверь мне на слово, Ключик, — заверил его Валентайн, и юноша сразу припомнил неудавшиеся крепы. — Однако я не вижу иного выхода, кроме как перейти на это чертово… домашнее… хозяйство… — каждое слово давалось ему с таким трудом, что, видно, приходилось их силком выталкивать из луженой глотки. — Будем готовить по очереди. Идет? День — я, другой день — ты, так хотя бы останется шанс, что в один из двух дней кому-нибудь из нас удастся состряпать что-нибудь относительно съедобное.       — Хорошо, — набравшись мужества и выпрямившись в замерзшей и сутулящейся спине, стойко согласился Уайт. — И когда мы начинаем?       — Сегодня, — неожиданно огорошил его жестокий сударь Шляпник. — Будем тащить жребий?       — Не надо, — тут же поникнув плечами и духом, качнул головой мальчик-ключик. — Я попробую первым. Только ты, пожалуйста, не ругайся, если у меня не получится.       — Что ты, мой Пьеро! — с присущей ему тончайшей, едва различимой иронией развел руками сударь Шляпник. — Это ты, пожалуйста, не отравись, если у меня не получится.       На том они и порешили; вытолкав любопытного ирландца прочь и оставшись на кухне в одиночестве, Уайт, панически перебирая в голове все небогатые познания о кулинарии, о способах приготовления пищи в целом и конкретных рецептах в частности, пришел в итоге к выводу, что кое-что, как ни странно, даже может и умеет, и что лучше бы ему за пределы этих умений во избежание бессмысленной траты денег на выброшенные впоследствии продукты не соваться, поэтому, поразмышляв еще с пару минут, он распахнул дверь, окликнул ошивающегося неподалеку нетерпеливым котом Валентайна и отправил того за простыми продуктами, обещающими такое же простое и незатейливое блюдо.       Вернулся Лэндон довольно скоро, но стоило только ему переступить порог и радостно продемонстрировать холщовые сумки с покупками мальчику-ключику, как тот сразу понял: все старания сохранить в целостности их небогатый бюджет, сколь бы рьяными они ни были, в принципе, тщетны.       Сударь Шляпник, конечно, принес и картошку, и укроп, и небольшой кусок сливочного масла — в точности то, что юноша и просил, — да вот помимо этого, не удержавшись и не сумев вовремя обуздать транжирную свою натуру, присовокупил большой шмат кровавого мяса и бутылку красного сухого вина. Глядя на красноречиво торчащее у него под мышкой горлышко бургундского Жевре-Шамбертен и виноватые, лишь сейчас очухавшиеся и прояснившиеся глаза, Кей тяжело вздохнул, выдернул у Лэндона бутыль, внимательно разглядывая покрытую пылью этикетку и понимая, что было оно отнюдь не из дешевых, и обреченно отнес это все на кухню.       Протрезвевший господин Валентайн припомнил тем временем ценник каждого своего приобретения, сник, погрустнел и, очевидно, мысленно отругав бестолкового себя, со зрелой рассудительностью объявил, что купленного им должно хватить на два дня. После этого Уайт с концами спровадил никак не желающего отставать мужчину травиться в ожидании сигаретами, тоже отнимающими немалую часть их скудных сбережений, и снова остался наедине с гнетущей поварской утварью.       Больше всего его пугала предстоящая чистка картофеля: Кей на задворках пансионной кухни да на рыночных площадях у громадных котлов видел, как снимают с него кожуру огрубелыми и потемневшими руками невзрачные и усталые женщины, но технически — решительно не помнил, каким образом те удерживали при этом нож, чтобы счищать с клубня безупречно тонкий слой.       Лэндон деликатно переминался у двери, выстукивая по ней замысловатый музыкальный ритм и предлагая посильную помощь, но Кей, твердо убежденный в том, что должен приготовить все сам, категорично и непреклонно гнал его вон, запрещая входить и в то же самое время с ужасом таращась на разложенные по разделочной доске злополучные картофелины.       Проведя в страданиях еще пять или десять минут, юноша, наконец, отважился на то, чтобы взять одну из них в руку, ухватить другой рукой ножик и криво, неуклюже и неумело спилить с нее целую боковину — вместе с кожурой в мусорное ведро отправилась и солидная часть съедобного белого клубнеплода, и Уайта это порядком расстроило. Он попытался срезать тоньше, но тогда клубни не чистились, все гуще залепляясь несмытой земельной грязью.       Отчаянно опасаясь пораниться и одновременно с этим приходя в истерику при виде бесследно тающей картошки, от которой оставались одни неровные кубики-огрызки, Кей принялся спиливать с каждого последующего по маленькому кусочку шкуры, сотворяя совершенные в своей огранке бриллианты, и так, чудом исхитрившись ни разу не порезаться, справился с этой непосильной задачей.       Хорошенько промыв то, во что в итоге превратилась купленная Лэндоном картошка, он споро покидал ее в кастрюлю, залил доверху водой, поставил бессменный таган над примусом, затеплил горелку, ехидно перемигивающуюся синим пламенем подгорных фейри, и водрузил их потенциальную еду на огонь, не забыв кинуть щепоть соли.       Дальше дело пошло легче: от него ничего не требовалось, кроме как следить за тем, чтобы не выкипала вода и не переварился картофель. Воодушевившись этим, Уайт принялся за укроп и после пережитых страданий с основной частью блюда без труда его одолел, почти ювелирно измельчив.       К тому моменту, как Лэндон, все околачивающийся где-то поблизости и норовящий сунуть в дымящуюся паром кухню любопытствующий нос, разволновался и принялся переживать, обед был готов и разложен по тарелками, смазан маслом и присыпан свежей зеленью, но даже несмотря на его недурственный вкус — мальчик-ключик вполне мог бы гордиться достигнутым результатом, — радости он никому из участников трапезы не принес, вынуждая коситься на одинокие кровоточащие стейки, прибереженные вместе с вином на завтрашний день.

⚙️⚙️⚙️

      У двух неуклонно нищающих жильцов мансардного этажа вместе с приходом зимы, случайно совпавшим с непростым решением экономить ускользающие из саквояжа фунты, появилось новое и не то чтобы приятное занятие, суть которого сводилась к тому, что теперь они поочередно постигали мучительные основы кулинарного искусства.       Господин Валентайн, невзирая на позорный провал с крепами, после «картофельного» дня, прожитого впроголодь, сумел достойно поджарить мясо, накрыть стол, перевернув скатерть и застелив ее оборотной, чистой стороной, даже приборы разложил, как в ресторане, и Кей со зверским аппетитом пожирал сочные стейки, чуть подсоленные, с острым перцем и кровью, а когда мужчина откупорил вино и первый глоток ударил в голову виноградным хмелем, оба они ненадолго ощутили себя изнывающими от жажды бедуинами, достигшими в далекой пустыне Гоби оазиса со спасительным колодцем, полным сытной воды.       Так потянулись бесконечные дни, больше уже не радующие утренним пробуждением, зато неизменно угнетающие неизбывным холодом и необходимостью стряпать, кулинарить, волшбить на кухонном пятачке, сооружая несъедобное из съедобного, чтобы впоследствии дружно этим давиться, а дело близилось к Рождеству, гирлянды из остролиста украшали каждую вторую соседскую дверь, доносился сквозь плотно запертые оконные рамы звон колокольцев, когда мимо проносилось невесть каким ветром занесенное паровое ландо, где лихая дама, разодетая в пух и прах, с задорным смехом пила из высокого хрустального бокала игристое шампанское, норовящее выплескаться на ухабистой и неровной дороге. На ярмарках варили горячий винный глинтвейн с пряной гвоздикой, душистой корицей, кориандром, изюмом и имбирем, и фруктовый пунш, подле которого Уайт подолгу завороженно застывал, наблюдая, как плавится и пылает подожженная сахарная голова на установленных поверх бокала щипцах.       Лэндон с Кеем не могли себе позволить ни пунша, ни расписных глазурных пряников, ни свиного окорока, поджаренного до золотистой корочки над решеткой, источающего одурительный аромат и истекающего топленым жиром, ни марципановых пирожных и карамельных тростей со вкусом перечной мяты — словом, ничего из того, чем изобиловали в преддверии праздника марсельские улицы: они несли домой свои скудные покупки и с усердием принимались за опостылевшую стряпню.       Как-то раз, потерпев неудачу с рыбным супом и приготовив его так, что от кастрюли за версту разило болотной тиной и немытыми жабрами, Кей подкрался к голодному и угнетенному господину Валентайну, пребывающему после дегустации ухи в самом разлаженном состоянии духа, и робко предложил:       — Может, нам стоит найти работу?..       — Кем ты предлагаешь работать? — уныло и кисло, будто только того и ждал, откликнулся сударь Шляпник, устало перекатывая в рубленом бокале-роксе самую обыкновенную воду. — Это тебе, скажем так, повезло с твоей первой в жизни работой — если не считать, конечно, непредвиденных последствий. Все прочие профессии, не требующие высокой квалификации, знаний, навыков и ума, отнюдь не такие приятные и необременительные, поверь мне на слово, мой наивный Ключик. Что, к примеру, умеешь ты?       — Переводить, — несмело, но твердо — очевидно, хорошенько обдумав это заранее, — произнес Уайт, кусая обескровленные недостатком витаминов губы и стискивая озябшие от декабрьских ненастий пальцы в немощные кулаки. — Я знаю пять языков и мог бы…       — Все замечательно, но в Марселе это никому не нужно, — даже не дослушав, перебил его Лэндон, одним махом обрубая все надежды и чаяния на корню, точно едва успевший пробиться по весне сквозь грязный лед побег. — И в остальных городах, скажу тебе по правде, никому не нужно тоже: келтика объединяет всех, а для переговоров с неотесанными деревенщинами никто не станет нанимать переводчика. Твой талант, конечно, мог бы быть пригоден, предположим, в Индии… да и то без гарантии, что найдется нуждающийся в подобных услугах работодатель. Ты готов прямо сейчас отправиться в Индию? Замечу на всякий случай, что у меня никаких умений, востребованных в этой экзотической стране, не имеется — это раз, и велика вероятность подцепить там какую-нибудь столь же экзотическую смертельную заразу, от которой европейцы, то бишь мы с тобой, издыхают за пару дней — это два… Итак, хочешь ли ты в нее ехать?       — Нет… — оторопело промямлил Кей, столкнувшись с суровой реальностью, как пароход с рифами, и разбившись об нее так же жестоко и вдребезги.       — Быть может, ты обучался какому-нибудь толковому ремеслу? — бессердечно продолжал господин Валентайн, не замечая, как стушевался и сник его мальчик-ключик. — Или, коль уж не обучался, желаешь наняться к кому-нибудь из именитых мастеров в подмастерья? — Уайт не поспевал ни за его словами, ни за вложенной в них мыслью, и недопустимо поздно обнаружил обычно спокойного и рассудительного сударя в откровенном бешенстве. Отшатнулся, покачнулся и отступил, когда тот поднялся рывком с софы, отшвыривая покатившийся со звоном и брызгами рокс, пролетевший через всю комнату и замерший у порожка, заглянул в отливающие драконьим бешенством глаза, утратившие за чередой пронизанных бессмысленным ожиданием дней всякий здравый смысл, но сообразил, что происходит, только с не замедлившим последовать пояснением, выдранным из самого сердца: — Желаешь наняться в подмастерья, чтобы в конечном итоге бросить меня, перепугавшись огласки?! Один раз в моей жизни это уже случилось, но другого такого раза я не допущу!       — Лэн… Успокойся, Лэн!.. — постарался дозваться его Кей, недаром перепуганный искаженным ревнивой злостью лицом и надломленным, дрожащим от ярости голосом мужчины. — Никуда я не собирался же… это ты сейчас сам все придумал! Не собирался ни к кому наниматься, а даже если — разве бросил бы? Ты ведь мне дорог… ты мне дороже всех!.. Я просто пытался найти способ, откуда взять деньги…       — Из банка! — рявкнул Валентайн, отшвыривая озверелым пинком софу так, что та перевернулась пару раз, налетела на кровать и замерла в ураганном бардаке у стены. Выдохнув и насильно усмиряя рвущуюся наружу агрессию и резвящихся чертей, он добавил уже чуточку адекватнее: — Это же сущий бред — искать работу тогда, когда у нас полным-полно денег, которые мы просто не можем получить из-за этих тварей! — Сморгнул пару раз, и тут, обнаружив вдруг перед собой застывшего в оцепенении мальчишку и бедлам посреди спальни, пристыженно опустил плечи, огляделся по сторонам с недоумением и накрыл глаза ладонью, стирая с них все напряжение, до этого момента скрывавшееся за тщательно оберегаемой маской спокойствия, но неуклонно подтачивающее и крошащее внутренний мир Лэндона Валентайна на фарш в космической мясорубке.       — Прости меня, Ключик… — вымолвил он, добираясь до софы, оттаскивая обратно на положенное ей место у стены и обреченно опускаясь на ее парализованный корпус. — Прости… что-то неладное со мною нынче творится. Очевидно, это все нервы. Давай-ка мы махнем сегодня на все рукой и сходим пообедать на Rue du Panier, тем более что есть нам все равно — так уж вышло — нечего. Собирайся, развеемся! — Так, подталкивая все еще взирающего на него стеклянными глазищами и ни в какую не желающего сдвигаться с места мальчишку, Лэндон сумел кое-как уговорить того на необходимую им обоим прогулку в квартал Панье, а саквояж, безответный хранитель их сбережений, потощал еще на три-четыре легкомысленно пущенные по ветру купюры.

⚙️⚙️⚙️

      Однажды поутру у них случилась овсянка, сваренная Уайтом впопыхах на остатках скисшего молока, небрежно разложенная по тарелкам, присыпанная сверху позабытым при готовке скукоженным изюмом, и на овсянке Лэндон не выдержал.       Сплюнул откровенно неудавшуюся стряпню прямо на глазах у горе-повара в раковину, пуская струю ледяной воды и прополаскивая хорошенько рот, отшвырнул салфетку, срывая ее с воротника, где она покоилась повешенным печальным призраком, и объявил, что они немедля же снесут их бесполезный кубик антиквару.       Кей, умудрившийся еще и обидеться на то, что завтрак его, кое-как слепленный и брошенный на стол собачьей подачкой, не оценили, погрустнел, но покорно согласился, лучше лучшего понимая одно: долго они так с Лэндоном не протянут.       — Кому же мы его продадим? — спрашивал он, катая в пальцах треснутый артефакт, пока господин Валентайн медленно и с расстановкой собирался, достав из лакированного ящичка всегда заряженные револьверы и меняя в них патроны на тот случай, если вдруг предыдущая порция успела отсыреть на вездесущей морской закваске.       — Мсье Фонко, полагаю, — отозвался Валентайн, не выпуская из зубов незажженную сигарету, прибереженную безупречным лекарством от нервов и стрессов.       — Кому?.. — изумился Уайт, услышав незнакомое прежде имя.       В ответ Лэндон без лишних слов протянул ему визитку, преподнесенную на одном из вечерних променадов всеведущим кварталом Панье, где по плотной почтовой бумаге цвета пчелиных сот позолоченной вязью плелись скорее угадываемые, нежели различимые буквы. Ниже было прописано то же самое, только четким и разборчивым шрифтом; визитка гласила о том, что мсье Фонко принимает по адресу: «Квартал Антикваров, улица Эдмона Ростана, дом номер семь», строго в часы с восьми до шестнадцати.       Вокруг творилось что-то недоброе, закручивающееся в опасный водоворот и грозящееся выбросить уже совсем на другой берег, если, конечно, отважные пловцы в процессе случайно не утонут, и Кей постигал перемены медленно, не поспевая за ними: на втором револьвере он, наконец, додумался, что сударь Шляпник зачем-то заряжает оружие, и спросил, ежась от неуютного холодка, пробежавшегося по спине:       — Мы возьмем их с собой?       — Конечно, мы возьмем их с собой, — хмыкнул Валентайн так, будто это было само собой разумеющимся. — На случай, если мсье Фонко вздумает нас надуть или выкинуть какой-нибудь непредвиденный фортель, у нас всегда найдется веский аргумент, с успехом разрешающий любые споры и недопонимания. Однако я все же надеюсь, что это не понадобится и мы договоримся по-доброму, как и до́лжно двум джентльменам…       — Что его может не устроить? — с легким недоумением уточнил Уайт, мысленно прощаясь с кубиком и напоследок, перед близящимся расставанием, внимательно разглядывая все его внутренние лабиринты, чтобы запечатлеть в памяти. — Если мы не сойдемся в цене, то просто уйдем.       — Нет, этот должен дать хорошую цену, — возразил сударь Шляпник, качая головой и с характерным щелчком возвращая на место наново заправленный барабан. — Такие визитки может себе позволить только самый лучший и известный антиквар в городе. Я вовсе не за цену беспокоюсь.       — За что же тогда?.. — совсем растерялся юноша, даже кубик в сторону отложил и всецело обернулся к мужчине: фактор оружия пугал и настораживал, будто оно уже одним своим присутствием обещало дурную развязку любого начинания. — За что ты беспокоишься?       Лэндон вздохнул, убрал револьверы в кейс, захлопнул его, превращая в обыкновенный и ничем не примечательный чемоданчик, подхватил со столешницы Клоксуортово детище, обматывая грязноватой и непрезентабельной кухонной тряпицей, дабы не искушать никого понапрасну в антикварном квартале, куда сувенирные копии захаживали редко, и медленно произнес:       — Я же не золотую безделицу ему несу. Будь это китайская ваза династии Мин, я бы и вполовину так не переживал за исход нашей сделки. Видишь ли, обычно я… ладно, скажу тебе правду: никогда прежде я не просвещал никого из своих пассий об истинной природе кубика. Одни из них были твердо убеждены, что это фальшивка, тщеславная имитация и не более того, другие же и не догадывались о его существовании. С тобой… так уж вышло, мой Ключик, что ты сам был тесно завязан с одной из вещиц Клоксуорта и изрядно от нее пострадал, поэтому я даже и глазом моргнуть не успел, как ты уже знал о кубике. Я не заметил, что поведал тебе о нем все без утайки, а ты ничем оказанного доверия не нарушил, но… далеко не все люди — даже близкие — его заслуживают, этого доверия. И я не могу с уверенностью гарантировать, что доподлинно представляю, какой будет реакция постороннего человека, если перед ним на стол ляжет предмет подобного ранга и он поймет, что предмет этот — настоящий.       Уайт молчал, потрясенный, согретый, взбудораженный и перепуганный намеченным предприятием; заторможенно сообразив, что Лэндон уже полностью собран и ждет, подскочил со стула и бросился в комнату одеваться, от лихорадочной трясучки не попадая с первого раза в штанину, теряя подтяжки и норовя напялить рубашку кверху изнаночной стороной.       В тот день на небо выкатилось рыжебокое декабрьское солнце и к обеду уже вовсю слепило притомившиеся глаза, заливая мостовую обманчивым кофейным светом. Сумерки, обычно наползающие на город ранним ночным поветрием, сегодня задержались в пути, невыносимый мистраль трепал полы одежды, срывая головные уборы и ныряя под воротники, и Лэндону приходилось постоянно придерживать рукой свою старую шляпу-боливар, купленную на барахолке и выглядящую так, будто ее хорошенько пожевал голодный аллигатор: шляпа норовила сползти, встать на крыло и унестись прочь, печально напоровшись в итоге на штыки вечнозеленой хвои. Неухоженные окраины с колотым булыжником и пожухлой растительностью, пробивающейся из каменистой земли одиноким напоминанием о лете, быстро уступили место важным улицам, закованным в полированный гранитный футляр и спасающим от неистовых порывов ветра высокими стенами парадных домов. Небо то и дело затягивало тончайшей блеклой дымкой, но ее неизменно сносило к морю, и снова пробивались холодные сусальные лучи, хоть никого и не согревающие, а все же поневоле поднимающие настроение на высокий и чуточку хмельной градус. Город по-прежнему предвкушал неумолимо подступающее Рождество, вязал смешливые свитера, плел тканые и привычные еловые венки со свечами, шишками и звездами, украшал входные двери остролистом и воздушной омелой, ягодами, хворостом, скрученным в кольцо и обмотанным шелковыми лентами, деревянными оленями, вымазанными в серебрянке, и медными колокольчиками.       На одном из перекрестков Лэндон поймал престарелую паровую карету, скрипящую худыми рессорами, сунул извозчику фунт с подробными указаниями, куда ехать, затолкал Уайта, порядком отвыкшего от такого способа перемещения по городу, в дышащее отсырелой кожей каретное нутро, забрался следом и захлопнул звенящую дверцу.       Повозка стронулась, отбивая ровный ритм по немой брусчатке, выехала на проезжую часть, вклиниваясь в чинный ряд снующих экипажей, и как только господин Валентайн убедился, что возница занят дорогой, а мимо с размеренным ускорением мелькают беленые марсельские пейзажи — подхватил с сиденья футляр «Дуэта», умостил у себя на коленях, откинул крышку и под цепенелым взглядом своего молодого спутника бережно переложил один из револьверов во внутренний нагрудный карман пальто.       — Это ненадолго, Ключик, — стараясь, чтобы голос звучал небрежно, заверил он, закрывая опасный ларь и откладывая его в сторону. — Временная и неизбежная предосторожность…       — Дай и мне тоже, — потребовал Кей, стискивая изъеденные губы в одну сплошную прямую, ведущую под откос. Видя, что Лэндон непонимающе хмурится, но исполнять его отчаянную просьбу не торопится, сам потянулся к ружейному кейсу, однако получил хлесткий удар по руке, оборвавший благородный порыв еще в зародыше и всколыхнувший в юноше возмущенное цунами: — Но почему, Лэн?! Ты же сам учил меня стрелять!       — Потому что ситуация щекотливая. Потому что ты можешь неверно ее расшифровать. Потому что револьвер без предохранителя в кармане — отличный повод задарма застрелиться. Потому что сотни идиотов умирают тысячей безумных способов в самом расцвете лет, — пояснил Лэндон, снова закусывая в зубах сигарету и удерживая ее нераскуренной. — Потому что, вероятно, речь сейчас не идет о прямой угрозе нашим жизням… Оставь это излишнее геройство до более пригодного случая, мой любезный Ключик, — уже спокойнее, практически увещевая, повторил он, вкладывая в слова всю возможную убедительность. — Я не хочу, чтобы ты ненароком себя покалечил. Поверь, этого я себе никогда не прощу.       — Но ты сам… — попытался было в последний раз Уайт, заранее понимая, что эта битва для него изначально проиграна, и все равно не желая отступаться.       — Сам я знаю, что делаю, — пообещал Валентайн. Протянул ему закрытый кейс с оставшейся половинкой неделимой дуэльной пары, очевидно, надеясь тем самым умаслить возмущенного мальчишку и загладить вынужденную резкость: — Вот, держи. Если что-то пойдет не так и мне будет угрожать опасность, у тебя найдется время на то, чтобы им воспользоваться. Уж как минимум по той смехотворной причине, что от столь скромного, щуплого и миловидного мальчика никто и никогда подвоха не ждет.       Как ни странно, речь его подействовала на Уайта благотворно, успокоив и даже воодушевив; он принял футляр со вторым револьвером, крепко впившись в ручку дрожащими пальцами, а карета тем временем, повихляв по сутулым массалийским холмам, неторопливо подкатилась к ничем не примечательному перепутью, выкроившему из неба лоскутный крест и погруженному в вечную послеполуденную темень.       — Это должно быть где-то здесь, — сказал господин Валентайн, когда они выбрались из кутанного дымом лакированного кузовка, остановившегося аккурат в самом начале нужной им улицы. Узкая, затиснутая молчаливыми домами в пять или шесть торжественных этажей, украшенная витым кружевом чугунных балконов, она сразу же приветствовала гостей кованой железной аркой, гласящей, что отсюда и дальше тянется Quartier Des Antiquaires, обитель всех здешних антикваров.       Лэндон стиснул в ладони, утянутой скрипучей потрескавшейся перчаткой, саквояж с кубиком и, ухватив Уайта за локоть, вместе с ним зашагал вперед, нигде не задерживаясь и стараясь быстро разминуться со встречными пешеходами, словно сам загодя предчувствовал неладное от их опрометчивого, но необходимого визита.       Седьмое строение ничем не отличалось от своих собратьев, нависая бежевым монолитом, расчерченным чугунной окантовкой литых решеток, и встречая шоколадными плитками парадных дверей; они миновали магазин игрушек, где за витринами резво крутили педали цирковых велосипедов механические зайцы, таращили бусины глаз плюшевые медведи и рыси и журчали водой миниатюрные фонтанчики, прачечную, откуда несло смесью дегтярного и оливкового мыла — дорогое белье стирали только вручную и дегтем не марали, — оставили за спиной мастерскую часовщика с тикающими циферблатами, разложенными под стеклом, и оказались подле вывески антикварной лавки мсье Фонко, которую венчала такая же помпезная вензельная закорючка, как и на визитке.       — Будем надеяться, что мсье Фонко окажется человеком здравомыслящим и к бессмысленным авантюрам не склонным, — обреченно произнес господин Валентайн, тронув пальцами позолоченную увесистую ручку и ступая в темный зев летаргической парадной, насквозь пропахшей воском и сургучом.

⚙️⚙️⚙️

      У мсье Фонко их встретили обитые бархатом ступени, ведущие гостей аж на четвертый этаж — оказалось, что антиквар обитал почти под самой крышей, и каждый новый виток, приближающий к вершине, разрежал атмосферу, отбирал кислород, вытягивал силы из зыбких стоп: Лэндон понимал, что выход здесь существует всего один, и от входа он не отличается ровно ничем.       Запретив себе об этом думать, он бодро одолел последний марш, покоряя новую высоту, и, силясь отдышаться и соскрести остатки ускользающего спокойствия, вместе с мальчиком-ключиком остановился подле распахнутой настежь стальной решетки, за которой притаилась чопорная конторская обитель, украшенная медной табличкой.       Учтиво постучал три раза.       Не дожидаясь ответа, распахнул незапертую дверь, переступив порог и сразу оказавшись во владениях старинных, драгоценных и попросту уникальных предметов, в изобилии расставленных на полках по стенам, в шкафах с запертыми на смехотворный замочек стеклянными створками и просто на столе, прямо перед хозяином этой сокровищницы Али-Бабы из сказок смертницы-Шехерезады. Одного поверхностного взгляда, второпях брошенного Лэндоном на мсье Фонко, лысоватого господина пятидесяти лет от роду в хромовом жилете, шелковой рубашке с воротником-стойкой и клетчатом пиджаке из твида, увлеченно изучающего сквозь лупу древние письмена на литой статуэтке, хватило, чтобы по его вальяжной позе и изумительному равнодушию ко всему вокруг безупречно понять одну очень важную деталь: сокровищница эта охраняется той самой шайкой из сорока кровожадных разбойников, и никак не меньше.       Почуяв посетителей, антиквар вздрогнул, вскинул голову, нехотя отрываясь от своего занятия и выныривая из подводных глубин, но быстро опомнился, стряхнул наваждение с седых кудрей, обрамляющих лысину, и, подрагивая острым кадыком никак не умещающейся в модном рубашечном воротнике шеи, с истинно французским радушием произнес:       — Добрый день, господа! Проходите, пожалуйста, и располагайтесь, — глаза его сами собой ненароком уцепились за Кея, смущенно следующего за Лэндоном загадочной тенью — такую мог бы отбрасывать только вечнозеленый мирт, символ верной любви, — а юноше от его невольного, но пристального и нежеланного внимания сделалось еще неуютнее, еще страшнее и хуже в этой берлоге ценителя редкостей. — Чем могу быть полезен?       — Действительно, кое-чем можете, — неопределенно заверил его сударь Шляпник, сдернув боливар и плюхнувшись в одно из припасенных для клиентов кресел — клиенты, очевидно, редко приходили поодиночке, поэтому Кей, помявшись немного за его спиной, аккуратно присел на краешек кресла другого, отставленного чуть поодаль. — Можете, — повторил Лэндон, пожевав губы и задумчиво принимаясь изучать секретер с книгами в кожаных переплетах, датированными шестнадцатым веком. — Вы, как я погляжу, знаете в своем деле толк, а значит, понимаете истинную стоимость вещей.       — О, я понимаю! — восторженно подхватил мсье Фонко, приподнимаясь со своего стула, отнюдь не такого мягкого и удобного, как гостевые, а сурового, дисциплинирующего высокой прямой спинкой и жесткими подлокотниками. — Я понимаю, что такое вещь и что такое… — тут он сделал внушительную паузу, словно музыкант после увертюры, развел руки, мечтая объять весь свой кабинет, и продолжил, а голос его при этом вибрировал, то взлетая на праздничную высоту, то падая подбитым бекасом на иссохший берег: — …и что такое Вещь. Я люблю Вещи и собираю их еще с тех времен, когда был хилым и слабым на здоровье мальчишкой: сверстники мои тогда пускали бумажные кораблики в водосточной канаве и устраивали сражения на швабрах, а у меня уже хранилась под крышкой письменного стола личная «анте беллум», коллекция довоенных диковинок. Можете не сомневаться, она и до сих пор при мне, моя первая бесценная жемчужина. В ней имеется старинная литография Бонапарта, найденная мной когда-то на чердаке, плакетка с арабскими скакунами и позолоченное деревянное зеркальце в форме лилии — сейчас весь этот забавный и никому не пригодившийся «мусор» стоит сотни тысяч франков, сотни тысяч… Но, коль уж мы начали с такой высокой ноты, полагаю, у вас найдется нечто полюбопытнее ржавой плакетки, мсье…       — Адам Хьюз, — подсказал господин Валентайн, у которого по укоренившейся традиции всегда имелось прибереженное на такой случай бесхозное имя.       — …Мсье Хьюз, — кивнул старик в знак почтения. — Так вот, мсье Хьюз, после столь смелого выступления я всегда ожидаю, что меня хоть кто-нибудь из моих многоуважаемых клиентов сумеет удивить, изумить, потрясти и заставить хорошенько раскошелиться, но, увы… К моему величайшему сожалению, этого не случалось уже очень и очень давно.       На этих словах он сник, азарт и воодушевление спали, и Кею показалось, будто мсье Фонко вдруг начал испытывать брюзгливую скуку и легкое раздражение, хоть и тщательно припрятанное за шалью внешних приличий, а все же отчетливо различимое.       — О, поверьте, — Лэндон на его тираду, полную тончайшей иронии и призванную поставить на место всякого зарвавшегося наглеца с серебряной ложкой из чайного сервиза покойной прабабки в кармане, лишь презрительно фыркнул, закинул ногу на ногу и раскрыл плечи, еще вальяжнее разваливаясь в глубоком кресле и ощущая, как холодит возле сердца грудь напоминающий о себе револьвер. — Поверьте, вы будете удивлены.       Уайт затаил дыхание, когда руки мужчины, поочередно избавившись от облупившихся, как отмороженная кожа, перчаток, расстегнули саквояж, нырнули в кажущуюся бездонной утробу и выудили оттуда неприглядный тряпичный сверток, ничуть, впрочем, заинтригованного антиквара, многое повидавшего на своем веку, не оттолкнувший и ни на миг не заставивший скривить презрительной или кислой мины; пальцы аккуратно распутали тряпицу, отголосок закатного солнца, пойманный небрежным лучом в загаженное мушиным пометом окно, запутался, заблудился и преломился во внутренних стеклянных гранях, пробежался по лабиринтам, уткнулся в тупик, не найдя выхода, да так и остался нейтронной вспышкой, полыхнувшей в самом центре кубика.       Мсье Фонко распахнул глаза и тут же нахмурился, нагоняя тучи обратно на просветлевшее было лицо; ухватился за кубик скорченными стариковскими пальцами, пухлыми и в кровяных бляшках, но ухватился цепко, со знанием дела и без риска выронить ценный предмет. Поднес его к лицу, приподнял повыше, изучая на свет, отыскал именную подпись чудачившего Сэра, еще пуще ссупил брови. Подхватил со стола выпуклую лупу и принялся детально изучать, но даже Кей, пристально наблюдавший за ним все это время, заметил, что кисти его взволнованно дрожат, а губы бесконтрольно схватывают иссякающий воздух.       — Этого не может быть, — первым делом сообщил антиквар, закончив ознакомительный осмотр кубика и вперив в Лэндона ошарашенный взгляд.       — Отчего же? — одарил его белоснежной улыбкой тот. — Люди в столь почтенном возрасте, как ваш, обычно знают, что всякое может быть в жизни.       — Всякое, но… я совсем не ожидал, что здесь, в Марселе… — невнятно и разлаженно, точно рассыпающаяся на части машина, проговорил старик и поверженно стих.       — Сумел я вас удивить? — довольно спросил Лэндон, с апломбом скрестив руки и стараясь при этом не задеть все еще напоминающее о себе нагрудной тяжестью оружие. — Еще скажите, что я принес вам подделку! В таком случае мы немедленно распрощаемся, а я отправлюсь к кому-нибудь… более сведущему в истинной ценности вещей.       — Нет-нет, — торопливо замахал на него мсье Фонко, грузно опускаясь обратно в свой аскетичный стул и почему-то сходя с лица, белея и необъяснимым образом уменьшаясь в размерах, будто умел на глазах скукоживаться. — Нет, что вы, я… я вижу, что он настоящий. И сколько же вы хотите выручить за этот, вне всяких сомнений, бесценный и уникальный предмет, мсье Хьюз?       — Два миллиона английских фунтов, — глядя ему прямо в глаза, отчеканил Валентайн. — И ни фунтом меньше, торговаться я не стану.       — Что же, цена вполне оправданная, — согласно кивнул антиквар, взяв себя в руки, успокоившись после потрясения и задумчиво потирая пальцами подбородок. — Вот только, как вы должны понимать, у меня при себе не хранится такой огромной суммы денег.       — Ну, так пошлите за ней кого-нибудь, — пожал плечами сударь Шляпник, неспособный взять в толк, в чем тут может быть сложность. — У вас ведь наверняка имеется доверенное лицо. Мы, к сожалению, сильно торопимся и долго ждать не можем.       Он врал: некуда им было торопиться — жди хоть до вечера, — но почему-то задерживаться дольше необходимого с кубиком на чужой территории не хотелось.       — Сколько в вашем распоряжении найдется времени? — поинтересовался мсье Фонко, подхватывая со стола колокольчик и всплескивая им в воздухе, отчего по его конторе разлился мелодичный перезвон.       — От силы час. Этого должно быть достаточно, если вы действительно заинтересованы в сделке.       — Да, безусловно, — снова закивал старик, и Уайту почему-то сделалось дурно: его интуиции до вздыбленной шерсти не нравилось все происходящее, и вместо облегчения от мысли, что скоро у них появится предостаточно хрустких бумажек, он испытывал животный ужас.       На звон явился слуга, вынырнув из смежной с антикварным кабинетом комнатки, и посетители с запозданием разглядели в окружающем их винтажном хаосе притаившуюся между шкафчиками дверь, задавленную со всех сторон скрученными в руно географическим и медицинскими атласами, которыми бюро и стеллажи щетинились, ровно утыканные заводскими трубами фабрики-ежи. Слуга оказался молодым человеком примерно одного с Кеем возраста, высоким и тощим, словно цапля, измученным загостившимися подростковыми прыщами, с густой шапкой золотистых волос, ниспадающих на правую половину лица волнистым чубом, в рыжем камзоле и строгих английских брюках. Он приблизился к мсье Фонко, почтительно склонился, и тот что-то шепнул ему на ухо так тихо, что никто из присутствующих не смог разобрать ни звука; слуга понимающе кивнул, выпрямился во весь свой нескладный рост и двинулся было к двери — той, что вела на обитую бархатом лестницу, — но тут Лэндон, не выдержав таинственности, шкалящего в крови напряжения и эмпатических волн, отравляющих горьким волчьим адреналином, ухватил его за запястье и стиснул до боли, отчетливо проявившейся на бледном юношеском лице.       — Стоп, — сказал он, заставляя всех замереть на своих местах нерукотворными изваяниями. — Я хочу хотя бы увидеть задаток. Вы сказали, что у вас нет при себе всей необходимой суммы. Для начала пускай будет часть. Час — слишком долго, чтобы проводить его даром и в неопределенности, имея столь ценный предмет на руках.       Ему что-то не нравилось в происходящем, сводило с ума, накрывало паническим шквалом, недобрым предчувствием, и Валентайн не знал, что его гложет, где искать подвох и как избавиться от этого невыносимого ощущения, ничем не оправданного, когда внешне все оставалось в рамках приличия, а сделка вот-вот обещала увенчаться успехом.       Мсье Фонко рассмеялся — беззлобно, задорно даже, — выбрался из-за стола и, доковыляв до одного из сплошных шкафов, распахнул его створки, демонстрируя припрятанный за ними сейф с винтовым люком, будто с подводной лодки снятым, еще раз оглянулся на посетителей с нечитаемым выражением на округлом лице и, ловкими движениями пальцев набрав секретный код, откупорил дверцу.       — Здесь около двухсот тысяч фунтов, мсье Хьюз, — сказал он, позволяя хорошенько разглядеть сложенные ровными стопочками купюры. — Суммы крупнее я никогда у себя не держу, отдавая предпочтение более надежному хранилищу, коим, безусловно, является банк. Теперь, когда вы, надеюсь, убедились, что никакого обмана здесь нет, я, с вашего позволения, закрою обратно сейф, дабы не искушать лишний раз судьбу — всякое, как вам известно, бывает в жизни, а деньги любят счет и крепкий засов.       Лэндон проследил за каждым его действием заостренным взглядом, но ни словом не возразил, когда антиквар отточенным жестом вернул на место увесистую дверцу, с лязгом железных зубьев вошедшую обратно в пазы, а только передал кубик в дрогнувшие руки своему юному спутнику. Кей, все это время ерзающий как на иголках, с доверенным сокровищем почувствовал себя крайне неуютно и постарался пореже глядеть на хозяина кабинета, выбирая окно, золоченые диковинки, даже потолок — что угодно, лишь бы только не привлекать к своей персоне нежеланного внимания.       Он не понимал, почему мсье Фонко таращится больше на него, чем на кубик, почему задумчиво изучает черты и почему лицо его при этом искажается напружиненной морщинкой у переносицы, но старательно рвался всем своим существом прочь, мысленно цепляясь за господина Валентайна.       Через пару минут возвратился запыхавшийся слуга, ставший как будто еще бледнее, чем прежде, ломко кивнул антиквару и торопливо скрылся в норе за ворохом атласов, одарив напоследок подозрительным щелчком засова своей маленькой и никому не нужной конуры, и тогда у Лэндона что-то перемкнуло, сработало предохранителем в черепной коробке. Он оперся ладонями о подлокотники и с небрежной ленцой вытолкнул себя из убаюкивающего кожаного плена, принимаясь прохаживаться по кабинету вдоль стен, с притворно искренним интересом рассматривая их убранство, и вот тут Уайту, слишком хорошо изучившему своего артистичного сударя, стало по-настоящему дурно. Сообразив, что они угодили в ловушку на высоте четвертого этажа, что парашютного зонта при них нет и что затянувшееся путешествие, очевидно, закончится здесь, бесславно и по их собственной дурости, он едва не задохнулся, схлынул с лица, приподнялся над кромкой кресла, на котором и так не особенно прочно сидел, впился зубами в тонкие недокормленные губы, теряющие последний розовый цвет, и со звериной тоской уставился за окно, где ветвился рогатыми отростками витой французский балкон.       Время тикало, пряло новые нити, но отчего-то уже не верилось ни в благополучный исход опрометчивого визита, ни в то, что они вообще покинут это место свободными или даже живыми. Лэндон ошивался возле шкафов, задирал голову, с любопытством вскидывал брови, картинно щурил глаза, от природы наделенные безупречным зрением, еле различимо шевелил губами, прочитывая названия с тисненых книжных корешков, и внешне являл собой образец напыщенного болвана, не понимающего ровным счетом ни-чер-та, а Кей с надеждой хватался за него беспокойным взглядом и тискал пальцами доверенный ему кубик, едва не ломая тонкие стенки на колотый стекольный лёд.       И лишь когда с лестницы донесся топот грузных ног, скраденный бархатом — тех, кто торопился к ним на свидание, было явно больше, чем требовалось для доставки и охраны вполне подъемных и ничем себя внешне не выдающих чемоданов с фунтами, — Валентайн вдруг скинул наносную леность, рысью метнулся к двери и одним махом запер ее на хлипкую и мало кого способную задержать щеколду.       Мсье Фонко подскочил, со всей возможной престарелой прытью бросившись было наперехват, но этот порыв угас в зародыше, когда Лэндон, выудив из-за пазухи револьвер, с очень похолодевшим и недовольным лицом нацелился ему в лоб.       — Кого вы сюда привели? — спросил, с каждой секундой зверея. В три быстрых шага сократил разделяющее их расстояние и, ухватив почтенного антиквара за грудки, вдавил обжигающий холодом ствол под дряблое горло, где апоплексически подрагивал костяшкой кадык, хорошенько встряхнул и с утроенным бешенством потребовал, вышвыривая приличия и проталкивая слова сквозь оскаленные зубы: — Кого ты, сволочь, вызвал?! Отвечай!       — Ни… никого… никого! — затрясшись как осиновый лист, бессвязно залепетал старик, пока не обделенные силой руки душили ему шею удавкой воротника. — Никого, клянусь… пожалуйста, не убивайте! Не убивайте меня!       Топот подкатился к третьему этажу, Уайт, перепуганный больше всех, кто очутился сейчас в этой западне, взвился с места, ухватился за ручку оружейного кейса и непослушными пальцами откинул крышку, вытаскивая вторую половинку неразрывного «Дуэта», ошпарившую ладонь увесистым куском порционной смерти — как раз вовремя, чтобы на чистом автоматизме навести дуло на моложавого слугу, вынужденно выползшего из своей неприметной норы да так и застывшего на пороге при виде этой угрозы.       Кей успел заметить, как того охватило мелким тремором, переходящим в крупную дрожь и заставляющим конечности ходить ходуном, как исказились черты лица, предвещая бесконтрольные рыдания, как изогнулась калечной дугой линия губ, и от столь необычайного зрелища ему самому тоже поплохело, руки зашлись в хореической пляске, грозясь выронить револьвер; он следил, как тот, второй мальчишка, такой же вчерашний щенок, испуганно пятится, что-то жалобно и просяще мямлит, ныряет в полумрак, сползает на четвереньки и отталкивает дверную створку, чтобы отрезать себя от опасных посетителей, а после наверняка забивается в самый дальний угол и трясется там — впрочем, этого уже никто не увидел и не услышал, потому что мсье Фонко, втиснутый всем корпусом во входную дверь, дабы послужить щитом и принять на себя первую пулю при возможном вооруженном вторжении, истерично взвыл, рухнул на колени и взмолился, глядя снизу вверх на Валентайна:       — Как вы не понимаете! Это же не моя инициатива… я забрал бы у вас кубик, видит Бог… я сделал бы его вершиной своей коллекции! Но всем нам было велено, если вдруг появятся джентльмен и при нем миловидный юноша и пожелают продать кубик Клоксуорта, немедленно их задержать! Не мог же я ослушаться…       Те, кого отправили навстречу двум вечным беглецам, добрались до рокового четвертого этажа, сгрудились на площадке у порога — по шуму и сутолоке их оказалось человека четыре, не меньше, — и натолкнулись на смехотворную преграду, дернув заклинившую и предавшую их дверную ручку.       Понимая, что такой ничтожной помехе никого надолго не задержать, Лэндон отшвырнул скулящего антиквара и бегом бросился к Уайту, в прострации тискающему заклинившими пальцами револьвер. Схватил кубик, заталкивая в саквояж, заметался взглядом по сторонам, отыскивая малейшую лазейку, любой возможный путь к отступлению, и, в конце всех концов, предсказуемо и неизбежно остановился на тесном оконном проеме.       Они с Кеем распахнули раму, пьяно и неловко выбрались на ненадежный балкон, овеянный пропащим ветром и неуловимо пошатывающийся под ногами, и Лэндон, подавившись и отравившись адреналиновым ядом, пущенным по венам и ломающим выверенную точность движений, перешагнул бортик гремучей ограды, удерживая в горсти ускользающие секунды и перелезая на карниз, протянутый пиратской реей над улицей Эдмона Ростана.       От одного балкона до другого было всего каких-нибудь четыре фута — смехотворное расстояние, мост между жизнью и смертью, — и он преодолел его на одном дыхании, хватаясь за соседнюю решетку и перемахивая через нее ловким прыжком. Отбросил мешающий саквояж, подал руку трусящему Уайту, едва находящему в себе решимость последовать за бесстрашным проводником, и в этот миг из антикварного кабинета громыхнуло ружейным выстрелом — не надо было оборачиваться, чтобы воочию увидеть, как тот только что начисто снес коробку замка, впуская неизвестных преследователей внутрь.       Перемычка вселенских песочных часов треснула, выпуская запертый песок не дозированными песчинками, а бесконтрольным потоком, и Кей, открывая в себе невиданную доселе прыть и полагаясь лишь на страхующую руку мужчины, бегом пронесся по карнизу, не успевая даже задуматься о головокружительной пустоте под ногами, где зазывно маячила голая костедробильная брусчатка с макушками редких пешеходов и ракушечными крышами фаэтонов, переступил балконную решетку, втиснулся на узкий пятачок и, следуя сумасбродными путями испорченного и пропащего Лэндона Валентайна, изгнанника и горе-ирландца, под звон выбитого локтем стекла вместе с новоявленным взломщиком влетел в чью-то квартиру.       Чужое жилище сразу же обступило вторженцев тем особенным сумраком, что вскармливал инфернальных доможителей, тарящихся по углам, драпированным винным двоеморхом; первым же делом путь преградил грузный занавес, по неясной причине отделяющий комнату от окна и скрывающий все, что находилось по ту сторону, но времени на излишние предосторожности не оставалось, и Лэндон подхватил досадную штору, приподнимая кверху и вместе с Кеем беспрепятственно под нее подныривая.       Открывшееся взору пространство оказалось так тесно забито всевозможным хламом, что они не успели затормозить и ненароком наскочили на выросший из ниоткуда сервант, снизу доверху заставленный алхимическими приспособлениями: сосудами, мензурками, капсулями, капельницами, ретортами и пипетками. Многие из них были грязными, сохранившими на плотных стекольных стенках разноцветные разводы кислотных тонов, другие же щеголяли на донышке мутным осадком или выпаренной солью неизвестного происхождения. Помещение пустовало, хозяина не было на месте, и одного беглого взгляда, брошенного окрест, хватило, чтобы понять, что в этом спонтанном и импровизированном бегстве их волею случая закинуло в обитель ученого, оборудовавшего свою смертоносную лабораторию — либо же лавку для посвященных, торгующую фальшивым философским камнем на развес, эликсиром бессмертия на розлив и всяческой экзотикой поштучно, — в самом сердце жилого дома.       Посередине стоял длинный стол, подобный анатомическому и в творческом беспорядке заваленный ложками, воронками, смесителями, колбами, термометрами и пробирками; там же, сотворяя атмосферу давешней пьяной трапезы мистических рудокопов, были разложены тарелки со свинцом, медью и оловом, пиалы с серебром, блюдца с рассыпчатой крупой желтушной серы, джемовые вазочки с белыми хлопьями щелочи и селитры; валялись без призору слюдяные плитки мышьяка и едва ли отличимой от него сурьмы, букеты засушенного бальзамина, известного никем не доказанным свойством отворять двери и отыскивать клады, переливалась в закупоренных ретортах жидкой сталью ртуть и алела цветом инкарнатной говядины кристаллическая киноварь.       Лэндон с Кеем, не удостоив все это разнообразие детального изучения, слаженно и дружно бросились мимо стола, отталкивая портативную конторку, поставленную на колесики и переделанную в тележку, протискиваясь мимо расставленных по тумбам сплавниковых фильтров, кривых сливов, закрытых омывателей, чашей для смешения, форматоров, дистилляторов, безупречно точных аптекарских весов и похожих на кастрюли центрифуг, стараясь ничего из этого в своей бесстыжей эскападе не задеть.       Налетели на штандарт из бурой материи, изображающий рыжего уробороса, с увлечением отжирающего собственный хвост, оставили обличающе колыхаться за спиной; толкнули огнеупорные тигли, звонко подскочившие на закоптелой горелке, и, вслушиваясь ёкнувшим сердцем в сквозной дребезг распахнутых окон и хруст раздавленных осколков за спиной, выскочили через дверной проем, затянутый тряпичной ветошью, во вторую, проходную комнату, зияющую всенощной чернотой.       Стоило только переступить черту порожка, как впустившая их комната ожила, зазвенела стальными прутьями, затряслась подскакивающими клетками, расставленными по периметру вдоль стен, и Кей, вдруг беспричинно испытав такой кромешный ужас, что впору развернуться да рвануть назад, запнулся и стиснул запястье Лэндона свободной от револьвера рукой. Передавая ему эстафетную палочку наползающего кошмара, заставил встрепенуться, скинуть шоры загнанной лошади и, наконец, разглядеть тех, кто скрывался за решетками всех этих клеток, с появлением пришлых людей пробудившихся ото сна.       Там содержались животные, но вовсе не те, каких привык видеть замыленный глаз на картинках умных энциклопедий или в городском зоопарке: квартира безымянного алхимика приютила в себе немыслимый бестиарий несуществующих тварей, похожих на плоды рук аутичного ребенка, наугад совместившего разномастные части доверенного ему живого конструктора.       Зверей было много, все они содержались в небольших коробках, где едва хватало места развернуться; взгляд метался от одного к другому со скоростью прыгучего мячика, и раз за разом натыкался на химер или горгулий с нотрдамовского собора, не поддающихся идентификации и не имеющих имен.       Несчастные чудища с головами львов, козлиными туловищами и змеиными хвостами, порождение Тифона и Ехидны, только Тифоном здесь выступал их творец, а Ехидной служил его личный демон, нашептывающий разуму больные грезы; отдельные конечности, так и не пригодившиеся мастеру в работе, плавали в корыте с формалином, установленном у дальней стены — оттуда разило характерным едким духом гробовых контор, где всегда водилось в избытке формальдегида и соли. Запах клубился концентрированный и затхлый, а застоявшийся навоз всех возможных видов животных пованивал редкостным сортом гнили.       — Боже, Лэн, они… они живые… но это же невозможно… — настолько потрясенный увиденным, что даже на миг позабыл о преследовании, Уайт качнулся в сторону одной из клеток, где метался из стороны в сторону собакоголовый уродец на птичьих лапах. Существо, немыслимым образом пошитое из частей тел других животных, было четвероногим, покрытым блестящей чешуей, с нетопырьими крыльями, бахромчатыми и драными. Оно билось об створки своей вечной тюрьмы, бесслезно рыдало пронзительными аконитово-алыми глазами и раскрывало безгласный рот в пустой попытке закричать — ясно же, что им здесь не дозволялось издавать ни единого звука, дабы не привлечь излишнего внимания любопытных соседей.       Позади разразились громовым раскатом грузные шаги, донесся грохот обрушенных склянок, разлетающихся вдребезги, скрежет сдвинутых с места столов и стоек с зажимами для инструментов, бряцанье посуды, сталкивающейся бронзовыми краями, и стало ясно, что на промедление и степенные прогулки по этому сатанинскому паноптикуму времени у них нет. Лэндон подтолкнул завороженного и пораженного мальчишку вперед, заставляя двигаться, переставлять ватные ноги и ничему не удивляться, потому что на удивление тоже не было ни единой праздной секунды.       Здесь тоже громоздились подручные средства, необходимые в работе алхимика: в самом центре зверинца возвышался атанор, круглая башенная печь, сложенная из кирпича, замысловато отведенная вытяжными трубами вдоль потолка и, вероятно, до кухни, где врезалась в безобидную термовентиляцию. Сбоку к атанору притулился медный куб-аламбик, похожий на лампу Аладдина и предназначенный для перегонки жидкостей, на полу были беспорядочно раскиданы «философские яйца» — реторты из горного хрусталя, куда ученый сцеживал очередной неудавшийся эликсир магистерия. Тут же лежали мешочки с различными смесями, стояли перепачканные летучей взвесью сита, прикорнули на подставке деревянные счеты, сдвинутые в сторону новеньким медночерным арифмометром, похожим на брюхастую печатную машинку.       Валентайн, выхватывая все это разрозненным диафильмом, бросился к печи, заталкивая спотыкающегося об мешки и колбы мальчишку под защиту башенного тура, и сам едва успел спрятаться за его каменным корпусом, когда не замедливший себя ждать выстрел громыхнул буквально над ухом, разнося край дебелой кладки на обломки и цементное крошево.       Второй заряд снес маковку их ничтожного укрытия, обрушив многоярусное навершие с торчащими во все стороны отростками колб прямо Уайту на голову — тот страдальчески взвыл, машинально хватаясь ладонью за отбитую макушку и отпихивая злосчастный обломок атанора, похожий на уродливую сухую ель.       Химеры, оглушенные ружейным грохотом, как с цепи сорвались: взвились на дыбы, принялись бросаться на решетки и прутья, и преследователи, с тем же запозданием, что и беглецы, разобрав, кто томится в частном зверинце, замешкались и сбились с цели. Кто-то изумленно ахнул, другой матерно выругался, оступившись и отступив на полшага, и Лэндон, сообразив, что эта заминка — их последний шанс на спасение, по наитию сгреб прислоненный к печной боковине рыхлый тюк, даже не заглядывая внутрь, но искренне уповая на бородатое поверье, будто алхимики свои костры разжигают отнюдь не углем, а если и углем, то в хитрых пропорциях намешанным с селитрой и серой.       Он подтащил к себе чихнувший пепельной пыльцой куль, перехватил поудобней за горловину и, пользуясь замешательством в нестройных вражеских рядах, щедро сыпанул сперва с одной стороны от атанора, проложив сорную дорожку почти до самой стены, а затем, перегнувшись через несчастного Кея, отделавшегося легким сотрясением и кружащейся непослушной головой, до стены противоположной.       Сцапал юношу за руку, сдернул с места, заставляя покинуть сомнительное убежище, вместе с ним отскочил на три погибельных шага и, даже не разглядев толком своих преследователей, вскинул револьвер, несколько раз беспорядочно пальнув по разделительной полосе, рассекшей комнату надвое.       Уайт завороженно, будто в бредовом сказочном имаджинариуме, наблюдал, как с третьего или четвертого выстрела сухая пороховая смесь полыхнула, фыркнула, точно лисья бестия, и взвилась до самого потолка ослепительной стеной, а Валентайн, в надежде сотворить еще больше хаоса и разрушений, швырнул остатки мешка в это неуправляемое пламя, отплясывающее по алхимической лаборатории прощальный смертный танец.       Слаженная истерия заточенных в клетках химер поднялась крещендо и захлебнулась на последнем пределе, прутья и переборки залязгали, сливаясь в бой пожарной рынды; с той стороны шарахнуло напоследок выстрелом, размозжившим на щепы дверную притолоку прямо за плечом Лэндона, и эта дерзкая атака, едва не разлучившая его с жизнью, начисто сорвала остатки благоразумия и тормозов.       — В аду горите! — взревел он, чувствуя, как радостно льется наружу вся агрессия и злоба, тщательно скопленная за марсельские нищие деньки. — Вместе с проклятыми Браунами, черти, горите там вечно! В добрый путь!       С этими словами, не слишком хорошо соображая, что творит, он принялся подхватывать с пола все, что попадалось ему под неразборчивую руку, и швырять на вражескую сторону, не считаясь ни с тем, насколько горючим окажется предмет, ни с обоюдной угрозой задохнуться отравленными парами в замкнутой квартирке, ни с опасностью спалить дотла весь многоэтажный дом; Уайт впервые в жизни увидел сударя Шляпника в таком неконтролируемом гневе и невольно попятился, спотыкаясь и теряя равновесие от плывущей перед глазами картинки. Разведенный ими огонь отнюдь не думал угасать, а разгорался лишь сильнее с каждым подброшенным в его прожорливую глотку немаркированным мешочком-сюрпризом. В конце концов, один из них занялся прямо на лету и, с характерным маслянистым шмяком опустившись на пол, растекся горючей лужей, задумчиво облизывая сапоги вражеских сил и впиваясь им в голени жгучими зубами.       И вот тогда, в растянутом до бесконечности мгновении, опустившемся на алхимическое логово кровавым шатром, Кей то ли от шока, то ли от полученного удара по голове, сумел расслышать тончайший плач забытых и брошенных сгорать заживо по своим камерам существ. Он вздрогнул, словно молнией прошитый, вынырнул из оцепенения, роняя револьвер и бросаясь к клеткам — к тем, которые не успело объять разрастающееся пожарище и до которых еще можно было дотянуться, — и прямо на глазах у Лэндона принялся высвобождать ни в чем не повинных пленников: выдергивал щеколды, скидывал крючки, кашлял, давился гарью, закрывал ладонью и рукавом дубленой курточки воспаленное лицо, но методично перемещался от одной темницы к другой, распахивая дверцу за дверцей и с риском для жизни выпуская химер на волю.       Те радостно вырывались из ящиков, расправляли крылья, отталкивались в мощном прыжке пружинистыми и когтистыми лапами, стекали змеиным туловищем, порой в агонизирующем бегстве задевая мальчишку и оставляя на память царапины на щеках и запястьях, а вырвавшись — принимались панически метаться по комнате, налетая на пышущую жаром границу, отшатываясь от нее, кидаясь на стены, взмывая под потолок и вынуждая Валентайна, в восторженном шоке наблюдающего за всей этой вакханалией, уворачиваться от прямого тарана, отпрыгивать с траектории очередной ополоумевшей зверюги и пригибаться, уберегая голову.       Чем дальше продвигался вдохновленный своим подвигом Уайт, тем больше разномастных и невиданных созданий оказывалось в этом монструозном антиподе Ноева ковчега, грозящегося всех их угробить, и Лэндон, буквально сбитый с ног налетевшей на него крылатой обезьяной, в конце концов сообразил, что нужно как можно скорее обеспечить всем путь к отступлению: подобрал оброненный юношей револьвер, где еще оставалось достаточно пуль, вылетел в коридор и со второго выстрела сшиб с внешней двери коробку замка.       Уайт не замечал ничего из того, что происходило вокруг. Он хрипел, сипло втягивал ошпаренным горлом ядовитый воздух, жмурил слепнущие глаза, щуря их сквозь пепельную пелену, но каждый новый зов, молящий вызволить еще одну жизнь из раскаленного домна, которым вскоре обещала обернуться секретная мастерская, заставлял его бежать к следующей клетке-ловушке, отпирать ее, отпускать на свободу очередную невиданную зверушку. Опомнился он, лишь когда почувствовал в сгущающейся темноте, как его перехватывают поперек туловища сильные руки Валентайна и волокут прочь из задымленной комнаты.       Огонь на отсеченной половине полыхал уже неугасимым светочем; языки его лизали потолок, складывались в причудливые фигуры, отбрасывающие безобразные, жуткие и потрясающие тени, потолочные рейки занимались с характерным треском и хрустом. Никого из преследователей там, скорее всего, уже не осталось — будучи людьми неглупыми, они наверняка давно покинули охваченное катастрофой поле боя, рассчитывая подкараулить беглецов с улицы. Густой желчный чад клубился под потолком, и каждый вдох посылал в организм порцию неизвестных, но несомненно убийственных токсинов. Вторично протрезвев, Уайт всхлипнул, вцепился окостеневшими пальцами Лэндону в запястье, чтобы вместе с ним сбежать из учиненного ими кошмарища, но тут глаза его натолкнулись на псоглавого уродца, все еще живого и все еще бесцельно мечущегося в замкнутой клетке за пределами символической разделительной полосы, на той стороне, где резвился рассвирепевший огнебог.       Уродец будто тоже его увидел: налетел на решетку, круша хрупкие перепончатые крылья, врезался разбитым до окровавленной кости лбом, протолкнул мягкий нос в клетчатую прореху, и Уайт, оступившись дыханием и шагом, заартачился, заупрямился, забился в руках мужчины, не давая себя увести.       Лэндон тоже запнулся, непонимающе нахмурился.       Вскинул голову и еще раньше, чем Кей успел прокричать ему что-то невнятное, понял причину их задержки.       — Кей, мы его никак не достанем! — крикнул он на ухо Уайту, чувствуя себя необъяснимо оглохшим в сердцевине бушующего пожара. — Мы сгорим, если туда сунемся!       Обреченная химера беззвучно стенала, носилась в тесной клетке, протаскивая свое туловище по пыточному кругу, обжигалась об прутья и медленно задыхалась от жара — их много осталось на той стороне, брошенных на произвол, однако именно эта глядела на них так, будто понимала, но не винила, а лишь молила о помощи, и Валентайн, ругнувшись, прекрасно сознавая свою причастность ко всему случившемуся и испытывая гложущие муки совести, выпустил Кея, зажал обшлагом пальто нос со ртом и бросился было к огненной черте, совершенно не представляя, как сможет ее преодолеть, да только не успел даже попытаться: непоследовательный мальчишка, перепугавшись за него куда сильнее, чем за малознакомую зверушку, подлетел и впился в плечи, повисая безвольным кулем.       Лэндон сгреб его за шиворот, зарычал, уставившись затуманенным взглядом и не понимая, чего хочет от него бестолковый щенок, и лишь с третьего раза сумел разобрать в его невнятном бормотании связную речь:       — Ты же умеешь стрелять, — просил Уайт, цепляясь осиновыми пальцами ему за отвороты пальто. — Сбей замок с клетки!       — Думаешь, это так просто?! — психанул Валентайн. Встряхнул руками, скидывая с себя очумевшего мальчишку, приподнял единственный револьвер из дуэльной пары, в котором остались еще патроны, и шатко прицелился, на всякий случай предупредив: — Не смей меня потом укорять, если промахнусь и пристрелю ненароком эту чертову животину…       Пальцы ненадежно ощупали спусковой крючок; он знал, что револьверы, тем более дуэльные, часто дают осечку, и сильную, знал, что ослепленные алхимической отравой глаза — сомнительный советчик, знал, что в барабане осталось всего четыре заряда, знал, что не столь уж и хороший стрелок, каким его отчего-то возомнил наивный и глупый мальчик-Пьеро, и что далеко не такой удачливый, каким сам привык себя мнить.       Снаружи кто-то кричал, суетились люди — Кей различал это даже через стрекочущий клекот огня и вьюжную тяжесть в свинцовой голове; взгляд его тем временем неотрывно следил за тем, как господин Валентайн поднимает непослушные кисти с зажатым в них оружием, как прицеливается, всем своим угорелым видом едва держащегося на ногах пропойцы обещая непременно промазать, и как клетка, саданутая вовсе не в замок, а в отчетливо различимые боковые петли, подскакивает от удара и сотрясается, врезаясь в клетку соседнюю.       — Что ты делаешь?! — завопил он, ничего не разобрав и налетая на мужчину в глубочайшей обиде, но только напоролся на выставленный локоть, без усилий отшвырнувший его назад.       — Потерпи ты, — раздраженно рявкнул почти теряющий сознание Лэндон. — Так оно вылезет само, если хватит мозгов, а иначе я просто спущу впустую все пули.       Уайт понял.       Притих.       С замиранием сердца смотрел на покореженные петли, подбитые двумя из четырех выстрелов, на содрогающуюся дверцу, надламывающуюся верхним краем под химерьими ударами, на узкий проем черноты, куда сперва просунулся подвижный мохнатый нос, а затем — пара мощных когтистых лап…       Дверца отвалилась, химера выскочила, поднимаясь на истерзанные нетопырьи крылья и тут же неровно заваливаясь набок; стало очевидно, что та никогда в жизни не летала, не покидала своей клетки, не пробовала на вкус ни воздух, ни землю. Кей глотал слезы, проедал себе губы, что-то в беспамятстве кричал, когда она, не удержав в очередной раз равновесия, скрылась в ревущем пламене да там и сгинула, не показавшись больше ни разу в том неистовом костре, которым обернулась алхимическая лаборатория.       Лэндон выволок Уайта в задымленный коридор, когда тот уже валился с ног, надышавшись квинтэссенцией ребисовых эфиров. Он тащил его, перекинув руку через плечо и вверив изрядно потрепанный саквояж в сцепившиеся мертвой хваткой ладони, по хитросплетениям и лабиринтам незнакомого дома, превращенного их совместными стараниями в филиал чистилища, и чувствовал себя в некотором роде безумцем в стране добрых и нормальных людей: повсюду сновали химеры, отнюдь не безобидные и вполне способные как напугать кого-нибудь, так и вовсе пожрать, при столкновении с истошно орущими жильцами агрессивно рычали и набрасывались, а он, отмеченный незримой печатью проклятого демиурга, сотворившего весь этот кавардак, совался в самое пекло, под ненавязчивой протекцией даже не подозревающих о своем содействии тварей пробирался по переходам, спускался по лестницам, петлял, кружил и, в конце концов достигнув второго этажа, распахнул окно и выбрался на козырек над дверьми черного хода.       Помог обессилевшему Кею перелезть следом, спрыгнул, подхватил обожженными и изрезанными о стекла руками рухнувшую на него тушку мальчишки, бережно и осторожно поставил на землю, удерживая за плечи и встряхивая всякий раз, как тот норовил провалиться в белое забытье.       Где-то над ними вихрями полыхал огнище, трезвонили с противоположной стороны дома пожарные клаксоны, призывая сознательных и не очень граждан рассеяться, убрать свои транспортные средства прочь с узкой как траншея улицы, раздавались звонкие и истеричные женские голоса, доносилась басовитая мужская ругань и вопли, а из окон очерненного дома тянуло сажей, пеплом, золой, лезли химеры, и если какой-нибудь одержимый художник хотел нарисовать треснувший и сочащийся на землю ад, то он мог безотлагательно брать мольберт и творить, сдвинув набекрень крышу и вдохновленный берет.

⚙️⚙️⚙️

      В Ласточкиной мансарде было тихо, прощально и гнетуще. Разило больничным духом, оперментным зельем, срывающимся с губ вместе с каждым выдохом, мраком и безысходностью, наползающим из сирых углов.       Если бы те, кого на скорую руку впопыхах послали за ними к антиквару, знали, где обитают двое припертых к последнему рубежу беглецов, то Лэндон с Кеем, очевидно, давно бы уже были мертвы: они и без того лежали пластом, не в силах пошевелить ни одной из конечностей.       Вечереющий Марсель сберег их пути, укрыв темнотой от всевидящих глаз пронырливых соседей все ссадины, порезы и следы от звериных когтей, но он же постепенно превращался в западню, обещая с каждым истекающим часом оставить все меньше путей к отступлению, а их рвало переваренной ртутью, их тошнило желчью и пустотой, водой, влитой в вывернутый наизнанку желудок, и кислыми остатками переваренной пищи. Лэндон, будучи физически более крепким и выносливым, чем его малахольный спутник, оклемался первым, выблевав все, что скопилось в его организме после алхимического пожара, и принялся за несчастного Уайта, свесившегося с кровати увядающей розой над приволоченным из ванной тазиком, страшно этого стыдящегося и умоляющего своего бесцеремонного взрослого спутника убраться куда-нибудь прочь.       Валентайн не слушал, отводил со вспотевшего и липкого лица спутанные волосы, непривычно разящие гарью вместо привычной полевой ромашки, промокал лоб влажным платком, подавал стакан, чтобы прополоскать в очередной раз нос со ртом и успокоить скрученный судорогой желудок, норовящий вытолкнуть самого себя. Участливо гладил по спине в передышках между приступами, утирал потряхиваемыми пальцами с его губ перемазанную кровавыми вкраплениями слюну, иногда чуточку теснил его и сам сплевывал тягучие крапчатые сгустки.       Выявлять, чем именно они отравились, надышавшись летучих паров в алхимической кухне, виделось делом со всех сторон бесполезным: во-первых, и без того было ясно, что там дичайшая смесь тяжелых веществ, во-вторых, не так много времени они провели внутри, чтобы получить несовместимую с жизнью дозу, а в-третьих, возможности как следует вылечиться у них все равно не было. Требовалось как можно быстрей оклематься, похватать наскоро вещи и бежать прочь из города и страны, заметая следы потрепанным и ощипанным лисьим хвостом, снова скрываться, только теперь уже без средств к существованию, окончательно превращаясь в нищих бродяг.       Револьверы вместе с кейсом упокоились парочкой неразлучников на четвертом этаже седьмого дома по улице Эдмона Ростана, кубик Клоксуорта, лишь чудом пережив последнее приключение, углубился давно обозначившейся трещиной, явственнее и длиннее прочертившей прозрачную стенку, и по всему было видно, что из всех троих, выбравшихся из этой передряги, он единственный — не жилец.       Уайт плакал от боли, от ломоты во всем теле, но больше всего — от усталости и обиды на череду нескончаемых несчастий, кирпичик за кирпичиком разрушающих то, что они с Лэндоном по крупицам строили из песочных замков, кленовых листьев, солнечных зайчиков, ржавых часовых шестеренок и цыганских рябиновых чёток.       — Крепись, малёк, — слышал он пробивающийся сквозь заунывные логовые туманы голос, дозывающийся его, увещевающий и о чем-то упрашивающий. — Нам надо собираться. Как только тебе станет легче, мы сразу же покинем это место. Выздороветь и в дороге можно будет. Полежи немного, я пока соберу наши вещи.       Вещей у них никогда при себе не водилось, и Кей знал, что сборов тех будет от силы на четверть часа: саквояж, кубик и зонт, гогглы с компасом, пара одежек на смену, если только сударь Шляпник в спешке о них упомнит, да что-нибудь памятное.       Он горестно всхлипнул, закусил губы, сберегая в сердце теплое поморское дыхание сроднившего их Марселя, поднял руку, оглядывая запястье, обмотанное самодельным браслетом с авантюриновыми каплями, с трудом провел обожженными пальцами по стене над кроватью, зацепляя ободранные обои, дотянулся до фотографии поникшей шансонетки и сорвал приклеенный к ее краю сухой букет пыльной лаванды.       Господин Валентайн вихрем проносился по комнатам, заталкивал скудные пожитки в холщовый мешок, что-то задевал полами вывозенного в копоти пальто, топтал скрипучие половицы неточным хворым шагом; Уайт, твердо уверенный, что мучительная тошнота все равно не пройдет, как ты с ней ни борись, а потому и дожидаться, когда полегчает, бесполезно тоже, кое-как вытолкнул себя из намагниченных одеял, сперва взгромоздившись на четвереньки, а затем попытавшись с горем пополам выпрямиться. Голова кружилась и играла в чехарду, перемешивая потолок с полом, во рту поселился навязчивый привкус горечи и медной соли, глаза горели так, будто в них полопались все до единого сосуды.       Пересиливая земное притяжение, он неуверенно свесил ноги и уцепился за кроватную спинку, опираясь на нее, чтобы подняться. Лэндон увидел, подлетел, обвил изрезанной рукой за пояс и потащил за собой, придерживая и оберегая от падения, а марсельская спальня проплывала мимо них фотографическими снимками, неотвратимо блекнущими, проступающими кровавыми пятнами по кайме.       На повороте к двери, скраденной вечерним сумраком, они услышали странный стук в стекло, похожий на удар мелкого камня или птичьего клюва, и Валентайн, чуткий на посторонние звуки, почти подпрыгнул, вздрогнул, всколыхнулся всем телом. Резко обернулся, выворачивая лохматую голову, и ошеломленно застыл, осмысливая то, что увидели его измученные и слезящиеся глаза.       — Кажется, у нас гости, малёк, — наконец, произнес он, и Кей, готовый к тому, чтобы рухнуть прямо здесь от сердечного удара, вдруг понял, что в голосе его нет ни тревоги, ни настороженности. Вместе с Лэндоном потянулся на стук, сощурился, даже выпустил конвульсивно стиснутое плечо мужчины, разжимая худые пальцы, оттолкнулся и сделал в сторону окна два неровных шага, вглядываясь и вглядываясь, изучая пускай уже знакомый, но все равно до сих пор отторгаемый сознанием силуэт…       За окном сидела химера, цепляясь птичьими когтями за щербатый карниз, поблескивая в свете затеплившегося к ночи фонаря переливчатой чешуей, тонко поводя мягким и влажным носом, обрамленным щетинкой усов, и тычась настырной лапой в край облупленной рамы.       Обрадованный и воодушевленный, Уайт успел вяло улыбнуться на выдохе, одолеть еще один шаг, покачнуться и, расставаясь с реальностью, рухнуть в глубокий и провалистый обморок без мыслей, сновидений и грез.       А сразу вслед за ним, доводя Лэндона Валентайна до апогея беспомощной растерянности, будто сговорившись, сползла с карниза и полуживая химера, взмахнув на прощанье подпаленными мембранами обугленных крыльев.