Господин мой, рыцарь и друг, Дай с тобою сойти с ума, Расскажи, как лечит зима, Разорви этот ведьмин круг. Я так верил в семь шалых ветров, Но ты видишь: я тоже сдал. Принеси мне мирт и сандал, Я, наверное, почти готов. И на нашем календаре Вечное «Sans espoir, j'espere».
— Ключик… выбирайся, оглядись вокруг, мой Ключик: какое дивное утро! Хронический страдалец-голос, пробившийся сквозь озяблую дрему и ворох пряной травы, приглушающей все звуки, заставил Кея забарахтаться, неосознанно втянуть носом соломенной трухи, расчихаться и от этого пробудиться окончательно. Через ловчую ведьмину сеть, сплетенную из лживого декабрьского солнца и разнотравья севеннских луговин, он затекшими и полуслепыми спросонья глазами выхватил буйные облака, быстро бегущие по зарянковому небу, запрокинутый затылок ирландца, вглядывающегося в зенит, его руку, с печалью катающую в пальцах незажженную сигарету, и стожковые охапки, наседающие со всех сторон. Под ними размеренно дребезжала задней осью телега, перекатывалась по бездорожью, то попадая в наезженную колею, то выныривая из нее и устраивая скачки; впереди фыркала лошадь, выдыхая в прохладный воздух крепкий овсяный пар, и это означало, что они в пути, на проезжем тракте где-то между Марселем и Лионом. Уайт покувыркался немного в проваливающемся под ним сене, потянулся, шаря вокруг себя и инстинктивно хватаясь пальцами за рюкзачную холстину, кое-как выкарабкался из теплого скирда, всю беспамятную ночь служившего ему постелью, пару раз сморгнул, шмыгнул носом, отер тыльной стороной ладони гноящиеся глаза, малопривлекательные и критично опухшие, неловко пряча их в надежде скрыть такое уродство от внимательного и все подмечающего мужчины, но стоило только тому обернуться к юноше, как мигом стало ясно, что в этом не было ни малейшей потребности: сударь Шляпник, чей организм был гораздо поношеннее и восстанавливался несравнимо медленнее, выглядел на порядок хуже. — Ужасно, да? — спросил Кей, успев поймать на покрасневшем, местами обожженном, покрытом царапинами и сажевыми разводами лице мужчины тоскливое выражение. Лэндон чуть помолчал, а потом хрипло признался, разрывая надвое и выкидывая за борт телеги невостребованную и измятую сигарету: — Пожалуй, соглашусь с тобой, малёк: кроме погожего утра, радоваться тут нечему. Из глубин мешковатого и потрепанного рюкзака с растянутыми лямками донесся слаженный скрип когтей по истасканной ткани, и Уайт, перепугавшись, что при таком усердии они мигом перетрут ветхие нити, быстро обернулся на возницу, дремлющего под полами фермерской шляпы, как грибок-боровичок под замшелой ёлкой, и только тогда, убедившись, что нежеланных свидетелей поблизости не имеется, осторожно растянул горловину, позволяя все еще вялому, но уже проявляющему первые признаки врожденной настырности носу показаться на свет. Их новообретенный товарищ по несчастью, третий участник скоропостижного побега из Марселя, повел из стороны в сторону подпаленной усатостью, протиснул караковую морду в образовавшуюся прореху и, вытолкнувшись наружу пока всего по шею — да и то лишь потому, что Кей сзади пугливо, но отчаянно удерживал застрявшие и застопорившие продвижение крылья, — уставился на своих попутчиков совершенно здоровыми лилаковыми глазами, будто и ртуть, и мышьяк, и сам пожар были ему нипочем. Сударь Шляпник заметил это. С плохо скрываемой завистью протянул: — Зря только возился с этой зверюгой. Судя по ее морде, она бессмертна. — Думаешь? — не уловив сарказма, с обескураживающей искренностью подхватил Уайт, охотно затевая беседу. — Разве бывает что-то бессмертное? — Фейри, говорят, — пожал плечами Лэндон, вместо сигареты втыкая в зубы травинку. — Я слышал, что они бессмертны, однако, невзирая на это, по всем признакам вроде как вымерли. Еще вот боги, но и тех тоже давно никто не видел. Относительно химер, конечно, утверждать не берусь… Псоглавое существо одолело Уайта, опрокинув навзничь, оттолкнулось дюжими грифоньими лапами, вопреки всем попыткам уберечь рюкзак оставляя вдоль наспинной части длинный порез, и выскочило на волю, принимаясь наворачивать круги по тесному пространству воза и налетая то на стог, то на спину подобравшегося Лэндона. Не рассчитав затраченных усилий, споткнулось, запуталось в траве, рухнуло набок, захлопало нетопырьими крыльями; солнце, отразившись в чешуе, пошло плясать по телеге, отбрасывая вертлявых зайчиков, а Кей, восхищенный и оттого плохо соображающий, с кем связывается, воспользовался этой проволочкой, набросился и поспешно накрыл чудо-юдо рюкзаком, включаясь в придушенную борьбу и принимаясь заталкивать обратно в затхлое тряпичное нутро. — Да оставь ты ее в покое, — спокойно посоветовал господин Валентайн. — Может, так она скорее оклемается и куда-нибудь улетит. А будешь донимать — еще укусит, чего доброго… Зубов-то у нее во рту не для красоты, небось, столько понатыкано. Уайт одарил его таким взглядом, что стало очевидно без лишних слов: вот кто меньше всех заинтересован в освобождении невольно похищенной химеры. Он насупился, но, не сумев справиться с отчаянно брыкающимся созданием и после упреждающих слов Лэндона капельку побаиваясь озвученных зубов, вынужденно уступил, нехотя возвращая подаренную и еще раз отобранную свободу. — Ее убьют, если она улетит, — сказал, недовольно поджимая губы. — Будто я не понял еще, как оно работает! Стоит только появиться чему-нибудь необычайному или редкому, как это сразу же уничтожают. — Кстати, а какого оно пола, Пьеро? — вдруг оживился, проявляя неподдельный интерес, Лэндон. — Ты не знаешь? — Я не лез к ней под хвост! — обиженно буркнул стушевавшийся Кей. — Не уверен, что ей это понравится, да и какая вообще разница? Хвост, между прочим, имелся, и довольно густой, характерного каракового цвета, срезанный все с той же псины и пристеганный грубыми нитками, оставившими следы шрамов, к задней части чужеродного тела. — Разница есть, — краем глаза наблюдая за тем, как чешет себе за ухом умаявшаяся и шлепнувшаяся на задницу собакоголовая тварь, состроив при этом самую сосредоточенно-блаженную морду, разинув горбоносую волчарью пасть, свесив наискось длинный язык и с наслаждением вытянув мохнатую шею — ровно до того самого места, где та переходила в рыбье тулово, — задумчиво проговорил господин Валентайн. — Мне, представь только, банально и пошло любопытно, размножается ли оно. И если размножается, то с каким живым видом спаривается и какое потомство дает… Но это все лирика, мой Ключик, — заметив, как каменеет у мальчишки припухшее лицо и как приоткрываются запекшиеся твердой коркой губы, он закончил просто и так многообещающе, что моментально и полностью реабилитировался в его глазах: — Что более актуально, мне просто интересно, как ты эту зверюгу назовешь. — Я… я еще не думал… — растерявшись, пролепетал Уайт, стискивая сведенными судорогой пальцами мешок и с новой прытью набрасываясь на расслабившуюся и замечтавшуюся химеру, не ожидавшую такого подвоха. В то время как он безуспешно ее излавливал, кидая частые взгляды на кемарящего за вожжами старика, Лэндон с видом пропащего забулдыги копался в саквояже и пересчитывал остатки их наличности, а когда закончил — сделался еще смурнее и безрадостнее, чем был. Дождался, пока Кей вторично проиграет упрямой животине, и заупокойно произнес, разбивая вдребезги все чаяния и миражи: — Мы нищие, Пьеро. Денег едва хватит на то, чтобы покинуть Францию. Глядя в упор на поникшего мальчишку, добавил: — Признаюсь тебе честно, я бы мог призадуматься о том, чтобы продать наше случайное… приобретение, — на этих словах Уайт вылупился на Лэндона с праведным негодованием, а тот, в свой черед, покосился на химеру с корыстным сожалением и продолжил, потирая пальцами обожженный лоб: — Но после первой и последней неудачи я зарекся торговать редкостями. Что только тогда с ней делать, ума не приложу… Она слишком приметная. — Я ее спрячу! — клятвенно пообещал Кей, в третий раз подхватывая с воодушевлением рюкзак. — Куда ты ее спрячешь, глупый малёк? — кисло поморщившись, спросил господин Валентайн и со вздохом озвучил очевидное: — Допустим, спрячешь. Держать снова в клетке будешь? Или с риском для огласки оставишь бродить по квартире при открытых форточках? Я уж молчу про выгул… тут всего-то два варианта: либо таскать за собой на поводке, пугая честной люд и превращаясь в газетную сенсацию — что для нас с тобой равносильно приговору, — либо выпускать по ночам терроризировать город. Второй вариант, если ты вдруг еще не понял, предпочтительнее. — Я что-нибудь придумаю, — не особо убедительно заверил Уайт, с такой неподдельной честностью глядя ему в глаза своим омутным взглядом, что Лэндон только махнул рукой. Мимо проплывали пожухлые масличные деревья и вечнозеленые кипарисы, можжевельники и туи, подсохшие заросли палевой травы; дорога по мере приближения к крупному городу выровнялась, обрела статный вид, раздалась в обе стороны, избавившись от кочек и ухабов, расчистила запыленные каменистые обочины и потянулась гладкой лентой. Химера, вдоволь набегавшись от приставучего мальчишки по сену, которое оба они порядком порасшвыривали, проложив за возком тонкий соломенный след, зачем-то прицепилась к Валентайну. Сперва она нетерпеливо замерла у его ног, вольно свешенных с тележного края, вывалила свой длиннющий язык, никак не умещающийся в пасти, подняла торчком то и дело обвисающие надломленными треугольниками уши, но убедившись, что мужчина никак не реагирует на ее присутствие, одним крылатым прыжком нахально взгромоздилась ему на колени и набросилась, принимаясь неистово зализывать лицо тем особенным, невыносимым способом, каким умеют только влюбленные до одури собаки: от подбородка и до самого лба, обильно источая слюну и стараясь щедро ей поделиться со своей обожаемой жертвой. Сударь Шляпник непроизвольно выругался, всплеснул руками, чуть не свалился с телеги и, с трудом подхватывая бьющееся в счастливом исступлении существо под мышки, густо пророщенные змеистой шкурой, в испуге отстранил от себя на безопасное расстояние, ошалело вглядываясь в необычайные фиалковые глаза. — Ты в любом случае не смог бы ее продать, Лэн, — где-то у него над ухом выдохнул подобравшийся ближе Уайт. — Смотри, какая она славная! И ты ей нравишься. — Это не взаимно, — осадил его Валентайн. — Но, раз уж такое дело… — легко согласившись со всем остальным и повеселев, хмыкнул он, высвободил одну руку и, опрокинув безмолвно завизжавшую от неожиданности химеру на спину, осторожно сдвинул инстинктивно поджавшийся хвост. — Оно, кажется, бесполое — по крайней мере, внешне, как и полагается уважающим себя рыбам, хоть по уму и стопроцентная собака, — так что называй любым именем, малёк. Существо его все еще порядком нервировало своим противоестественным обликом, грубыми стыками сращенных деталей, выглядящих так, будто вот-вот отвалятся, малоприятной слизью, остающейся на ладонях после тесного контакта с чешуйчатым телом, и слюной, ничуть не менее отталкивающей и разящей волшебными сортами болотистой тухлецы. Он аккуратно передоверил брыкающуюся тушку в руки восторженному Уайту, наивно уверенный, что на этом избавился от неразделенной химерьей любви, но по тому, как собакоголовая рыбина разочарованно дернулась в его сторону, расправив потрепанные крылья и попытавшись рвануть обратно, небезосновательно заподозрил, что ожидания его напрасны и пусты. — Ничего не придумывается, — морща чистый высокий лоб, собравший на себе целую коллекцию ссадин, в конце концов опечаленно выдал Кей. Понемногу осмелел, запустил пальцы в густой собачий мех на шее, принимаясь вычесывать теплую шкуру, и пояснил: — У меня никогда в жизни не было зверушки. Никакой. Ума не приложу, как мне ее назвать. — Проблемой, — желчно предложил Валентайн, отирая пальцы о штанины, замызганные, давно растерявшие всё осеннее джалосанто и выгоревшие в непривлекательную ваниль. — Назови ее Проблемой, не ошибешься. Двойной слаженный обморок, приключившийся с мальчиком-ключиком в Ласточкиной мансарде, а с безымянной химерой — за ее пределами, поверг Лэндона в панический коматоз. Он бросился на помощь Уайту, не отводя при этом глаз от опустевшего окна, и, конечно же, не успел его подхватить, подоспев лишь к тому, чтобы поднять на руки с пола и перенести на постель, с трепетом созерцая запрокинутую голову, остренький кадык и струящиеся речные волосы; все это время где-то в затуманенном мозжечке подожженным бикфордовым шнуром пульсировала назойливая мысль, что, не дай Бог, кто-нибудь из соседей его опередит и первым отыщет эту разнесчастную химеру. Валентайн боялся, что у подъезда соберется толпа, сквозь которую им, перемазанным уликами пожарища, будет не так-то просто просочиться незамеченными. Боялся, что кто-нибудь из здешних любителей собирать по городу досужие сплетни уже успел прознать о грандиозном пожаре в квартале антикваров и о нашествии армии звериной нечисти, что химеру побоятся тронуть, предпочтя вызвать полицию, а с полицией — паранойя его шкалила, отыгрывая по нервным клавишам военные марши, — сюда незамедлительно прибудут и иные личности, сопричастные всему происходящему и посвященные во все закулисные тайны. Убедившись, что Кей равномерно и тихо дышит, он оставил его пусть и бессознательным, но в относительной безопасности, сдернул с софы многофункциональный турецкий плед и бросился вниз по лестнице, перепрыгивая сразу через две или три ступени, перемахивая площадки помощью одной лишь руки, накрепко ухватившейся за перила, и выбивая каблуками торопливую чечетку. Распахнул парадную дверь, вылетел на улицу, огляделся по всем трем сторонам, натыкаясь только на дышащий декабрьской омелой сумрак, порошинки дождя, остужающие разгоряченное лицо, да притихшие к вечеру строения, изборчиво согретые сквозь шторы свечным и лампадным теплом. Еще раз удостоверившись, что дорога, подрагивающая зыбким маревом, с обоих концов пуста, он бросился вдоль стены доходного дома, пригибаясь так, чтобы не попасться на глаза кому-нибудь из жильцов первого этажа, если те задумают выглянуть на шум в окна. Миновал окутанные туманом платаны, едва не оступился на водосточном желобе, потеряв на секунду равновесие, углядел вдалеке лежащую неподвижно звериную тушку и ускорил шаг, небезосновательно предчувствуя, что ему вслед вот-вот засеменит привлеченный лестничным топотом рантье. И все же, пусть умом Лэндон и понимал, что надо торопиться, тело его само напрягалось и вязало конечности настороженными путами, запрещая ломиться безмозглым оленем, чуждым всякой осмотрительности. Он преодолел последние футы на цыпочках, опасливо склонился, присел на корточки, уперев ладони в колени, хмуря лоб и разглядывая нелепое тело, беззащитно разметавшееся по земле: со средних размеров собаку, если не принимать в расчет размашистые крылья полуночной твари, местами шерстистое, иными местами — в гладкой чешуе, а то и вовсе в перьях, опушивших четыре птичьи лапы, более всего походящие на грифоньи. Лэндон изучал его долю затянувшейся секунды, как вдруг услышал за спиной скрип дверных петель. Руки засуетились, сработали сами собой, без лишних проволочек закатывая источающую живое тепло химеру в цветастый плед; заткнув этот крайне подозрительный и несуразный сверток под мышку, он выпрямился, развернулся и бодро, как ни в чем не бывало, зашагал обратно к дому, всей душой уповая на то, что подслеповатый старик в темноте не разглядит ожогов и ссадин на обычно гладком и ухоженном лице. — Доброго вам здравия, мсье Венюа! — памятуя, что лучший способ защиты — это нападение, первым поприветствовал он изнывающего от любопытства шпиона, удерживая при этом химеру с такой небрежностью, словно то был пыльный коврик, смотанный в куль. — Я вас ненароком побеспокоил? Простите великодушно: дело в том, что Элиас просыпал по нечаянности сахарницу на софу, а поскольку тело у него слабое и бегать туда-сюда по лестнице ему тяжело, он решил воспользоваться окном, чтобы вытряхнуть плед, да ненароком обронил его. Я уж сам решил сходить за ним, покуда дождем насквозь не промочило, — он нес бред, чистейшей воды бред, а уплотненное химерой покрывало выглядело настолько неестественно, что Венюа, не сказавши ни слова, лишь с пристрастием покосился на своего квартиросъемщика, сощурился, давно уже угадывая за приезжими жильцами слишком много всего лишнего, и Валентайн, отменно это понимая, ничего больше объяснять не стал, из вежливости с ним раскланялся, плюнул на всё, распахнул входную дверь и взбежал обратно на свой мансардный ярус. Дольше они задерживаться здесь все равно не собирались — так и пусть себе рантье гадает, пусть бежит к мадам Буланже и прочим соседям, пусть сочиняет вместе с ними неправдоподобную и ужасающую легенду, пусть, в конце концов, делает что хочет… Главное, что химеры он не видел. Рассуждая так, Лэндон ворвался в квартиру, тяжело дыша, закинул повыше вываливающийся куль, крепко запер дверь, размашисто пересек прихожую и вошел в спальню, где встретился глаза в глаза с очнувшимся Уайтом. Тот сидел на постели, комкая в дрожащих пальцах одеяло, и по его взвинченному виду было ясно, что разговор, только что случившийся на газоне перед домом, был им услышан сквозь резонирующие сквозняками окна от первого и до последнего слова. Лэндон молча опустил у его ног ценный сверток, распахивая пестрые края и демонстрируя удивительное создание, смежившее реснитчатые собачьи веки и погруженное в бесчувственный сон. Был уже поздний вечер, когда они беглыми татями покинули Ласточкину мансарду, не поленившись даже снять обувь для того, чтобы бесшумно спуститься по кляузной лестнице. Доходный дом притаился, вместе с ним дремала и округа, перемигивались напоенные морской влагой газовые рожки, дул крепкий ветер, сгоняя парную дымку с земли, и небо расчищалось, проглядывая омытыми звездами. Тракт, ведущий в Лион, лежал на северо-западе от города и дальше тянулся строго на север, а к востоку дорога уходила в Ниццу и итальянскую Геную; Лэндон с Кеем кинули монетку, слишком боясь принимать решение самостоятельно и потому вверяя свои беспутные пути в руки госпоже Фортуне, и выпало, что нужно податься в Лион. Не представляя, как это сделать, опасаясь, что любой рейсовый транспорт из Марселя, будь то триплан, дирижабль либо поезд, может оказаться под наблюдением тех, кто так помешанно и остервенело их преследует, Валентайн поймал позднего извозчика и попросил довезти их до истока лионского тракта. Они продвигались вслепую, делая каждый новый шаг с завязанными глазами и не зная, чем обернется для них следующая секунда. Лэндон курил в приоткрытое окно, мучительно втягивая обожженными легкими сигаретный дым, надсадно кашляя, но продолжая издеваться над своим организмом, будто это приносило ему необъяснимое облегчение, а Уайт обнимал выуженный из букового шифоньера чужой рюкзак, где лежала полуживая химера, и клевал носом, раз в пять минут проваливаясь в недужное забытье. В слепом полубреду и кромешной темноте их высадили на Солнечном тракте, в окружении корявых деревцев и кустов, торчащих по обрывистым обочинам, подслеповатых хуторских домиков с черепитчатыми крышами, отдаленных холмов, пророщенных хвойным лесом и на фоне ночного неба курчавящихся барашковым руном, и бросили там одних. Под неуверенными подошвами хрустел камень, в отдалении раздавались неясные шорохи, наполняющие жизнью окрестные заросли, и Кею сделалось не по себе, по-бродяжьи бесприютно и просто дурно. Он неприкаянно потоптался на месте и отошел к краю дороги, где присел на обкатанный ветрами булыжник. Уставился на Лэндона, осторожно тиская лямки рюкзака с необычайной живой поклажей, и во взгляде его мужчина прочел то затаенное и невысказанное, что терзало мальчика-ключика весь последний месяц. — Я не знаю, мой Пьеро, — честно вымолвил Лэндон, пьяно пошатываясь. Отшвырнул остатки приличий и уселся подле юношеских ног прямо на земле, прислонившись спиной к боковине студеного камня. — Наверное, ты был прав. Наверное, надо было найти какую-нибудь работу и просто затаиться, а я безмозглый и импульсивный кретин, что решился на визит к этому продажному ублюдку… — Какая теперь разница, Лэн… — тихо отозвался Уайт, шмыгая опухшим носом и утирая с глаз набегающие без его участия слезы — он вовсе не плакал, он устал плакать, но едкие яды не прошли бесследно, и слезные протоки сами собой наполнялись противной влагой. И вдруг, набравшись откуда-то сил, приободренно произнес: — Но мы ведь живы! Мы все еще живы и можем попробовать начать заново. В другом городе, в другой стране — главное, как-нибудь убраться подальше отсюда. — Жаль, что у меня нет виолончели, — посетовал Валентайн, растянув в ответ виноватую скисшую улыбку. — Хоть что-то она бы дала. — Как мы… как мы выберемся отсюда? — начиная понемногу соображать, что они застряли двумя беспризорными шалтаями посреди пустой дороги, где никто не показывался, не проезжал мимо и вообще никак не объявлялся уже несколько минут кряду, Уайт ощутил нарастающее беспокойство. — И где нам теперь ночевать? — Ночевать, я надеюсь, мы с тобой будем в пути, — отозвался Лэндон, болезненно щуря глаза в сгущающуюся темноту. — Я рассчитываю упросить кого-нибудь проезжего за вознаграждение подбросить нас до Лиона. В столь позднее время это рискованно, знаю, но что в нашей ситуации сейчас не рискованно? — Кого-нибудь проезжего… — пробормотал Уайт, поднимаясь с места, и, покачиваясь, огляделся вокруг себя. — Кого, Лэн?.. Здесь никто не ездит в такую пору! — Я бы не был столь категоричен, мой Ключик, — возразил Валентайн. — Я видел обогнавший нас почтовый дилижанс, — помолчав немного, он грустно прибавил: — Правда вот, перехватить мы его, к сожалению, не успели… Эй, да не суетись ты так! Солнечный тракт должен быть довольно оживленным даже ночью. Уверен, за час мы кого-нибудь да увидим. — Нет гарантии, что они согласятся взять нас с собой, — напомнил Кей, вечным скептиком-Пьеро разбивая все жизнерадостные порывы неугомонного придурка-Арлекина. — А мы попробуем их попросить, — игнорируя излитый на него скепсис, радостно отозвался сударь Шляпник, и в этот миг, будто по взмаху волшебной оптимистичной палочки, в набрякшем воздухе разлился, постепенно нарастая, звонкий пульс подкованных лошадиных копыт и перестук расхлябанных колес, а вдалеке забрезжил неясный прямоугольный силуэт, надвигающийся со стороны Марселя и с большой вероятностью направляющийся туда, куда требовалось усталым скитальцам. Завидя его, Лэндон поднялся на ноги, натужно оттолкнувшись ладонью от пригревшего его булыжника, выпрямился, подхватил легковесный саквояж с тросточным зонтом и нетвердой походкой направился навстречу и чуточку наперерез неизвестному транспорту, а Уайт с ужасом заподозрил, что тот собирается выйти на середину тракта и ультимативно застыть там самоубийственной фигурой. Валентайн, впрочем, посчитал их положение не настолько отчаянным, чтобы решаться на подобные крайние меры. Он приблизился к заметившему его и сбавившему ход вознице, и тогда Кей, очухавшись, закинул на плечи рюкзак и бросился следом, замирая рядом с господином Валентайном как раз вовремя, чтобы уяснить крайне печальное для них обстоятельство: фермер в плаще, пошитом из козлиных шкур, в полосатых теплых гетрах, в грубо вытесанных сабо и в потрепанной шляпе, правящий лошадью, оказался из тех редких ископаемых стариков, которые то ли действительно не знали повсеместно распространенной в каждодневном обиходе келтики, то ли не желали утруждаться в преклонном возрасте ее изучением, то ли — в подавляющем большинстве случаев — прекрасно все понимали и даже могли ответить, но из ослиного принципа делать этого не собирались. В итоге, что бы ни говорил Лэндон, как бы ни старался увещевать, в первые же секунды наметанным глазом углядев, что телега возвращается из Марселя порожней, в качестве топливной компенсации нагруженной лишь охапкой лошадиного прикормка да затерявшимся в углу мешком овса — все было тщетно: фермер хмурил кустистые брови из-под полей коричневой шляпы, с раздраженным нетерпением трогал мясистыми пальцами вожжи и на душещипательную историю двух несчастных погорельцев никак не реагировал. — Je vous prie, monsieur, — понимая, что сейчас эта телега стронется с места и уедет, исчезнув за горизонтом и бросив их на произвол судьбы, быстро вклинился в провальную беседу Уайт, соскребая все свои познания, некогда полученные в пансионе, перескакивая на исконный французский и без усилий грассируя — видно, в детстве ему долго не давалась заковыристая «р»: — Наш дом сгорел и нам некуда податься, кроме родственников в Лионе. Если вы направляетесь туда, будьте так добры, возьмите нас с собой! У нас найдется, чем заплатить… Его пламенная речь вкупе с жертвенным обликом сотворила чудо: старик просиял, взор его окрасился пониманием, и он, категорически отказавшись принимать любые деньги, щедрым жестом предложил терпящим бедствие незнакомцам забираться на воз, что те с огромной радостью и проделали, покидая приморский город и отправляясь в новое путешествие по стране Сезанна и пармезана. Их почти полностью скрывала от фермера маковка стожка, и пока Лэндон, клятвенно заверяя, что ночью будет холодно, несолидно и по-ребячески зарывал юношу в сухую траву, тот беззвучно смеялся треснутыми губами, незаметно проваливаясь в сон под мягкие и невинные поцелуи, красящие запекшийся рот в безупречный брусничный цвет. Среди ночи Кей непредвиденно проснулся от тягучего ощущения в низу живота: переполненный мочевой пузырь, не иначе как сцедивший всю жидкость из отравленного тела и собирающийся довести то до полного обезвоживания, требовал немедленно куда-нибудь отлучиться по нужде, но куда именно можно было деться с беспрестанно движущегося воза, для юноши оставалось загадкой. Он побарахтался, утопая в своем спальном сугробе, выкарабкался наружу, машинально выуживая из-под воротника дубленки колючки, нещадно впившиеся в шею, опустился на колени, поглядел украдкой на спящего Лэндона — тот лежал, запрокинув голову и тоже закутавшись, как мог, в согревающую солому, — на фермера, который дрых сном праведника, пустив всё на самотек да оставив на лошадиную совесть, и вдруг ненароком вспомнил о химере, которая к этому времени могла без врачебной помощи, все равно недоступной в их случае, окочуриться и превратиться в хладный трупик, а вспомнив — в панике схватился за рюкзак, выкапывая его из сена. Запустил руку в открытую горловину, опасаясь как того, что зверь от испуга его укусит, так и того, что наткнется на коченеющую плоть, ослабил унизанную деревянными бусинами тесьму, мазнул пальцами по склизкой чешуе и отыскал мягкий заушный пух, по-прежнему теплый, пышущий подкожным жаром. Растянул рюкзачный ворот еще шире и столкнулся с небывалым зверем глаза в глаза: химера смотрела на него из-под приопущенных век удивительными лиловыми глазами, где перемешалась подгорная лаванда и майская сирень. Грудь ее часто и тяжело вздымалась, но умирающей она, между тем, не выглядела. — Полежи тут спокойно до утра, — тихим шепотом попросил ее малость струхнувший Уайт, не особо рассчитывая на понимание, и аккуратно затолкал котомку обратно в скирд. Снова уставился на Лэндона, обещающего по всеобщему подлому закону проснуться именно тогда, когда этого никому не нужно, в самый щекотливый момент, но тело, не страдающее излишней щепетильностью по отношению к своему владельцу, снова безжалостно напомнило о себе, и пришлось решиться некрасиво и не особенно эстетично помочиться прямо с телеги. Поминутно оглядываясь через плечо и от этих излишних манипуляций едва не перевалившись через бортик, он разобрался с деликатным делом, умудрившись при этом не потревожить потенциального нежеланного свидетеля — от неуместно пробудившегося господина Валентайна можно было ждать чего угодно, и самыми невинными в этом списке Уайту казались беззлобные шуточки, — застегнул ширинку на все пуговицы, поддернул повыше клетчатые штаны, возвратил под курточкой на плечи сползшие подтяжки и собирался уж было закопаться обратно в сено наподобие крота, как вдруг встрепенулся, заслышав отдаленное пение. Между Марселем и Лионом находилось несколько крупных городов, самыми большими из которых считались Валанс с Авиньоном, а всё остальное пространство занимали поля и луга, выцветшая лаванда и поникшие виноградники, хвойные взгорья, оливы, высящиеся безмолвными ратниками кипарисы, крестьянские домики и кучные деревни; их повозка как раз проезжала мимо одной из таких деревенек, расположенной достаточно близко к Солнечному тракту, чтобы выхватить болезным взглядом из синеватой темноты непостижимое и пробирающее до мурашек зрелище. Там, среди прибранных насыщенной декабрьской серостью и сухостоем строений, вслед за подрагивающими на зимнем ветру отголосками напевных слов показалось шествие самих певчих, и едва только Кей увидел их, как сердце у него обмерло, оступилось и застыло в груди подбитой морозным выстрелом птахой. Чудище с головой тауруса в бренчащей кольчуге, с волчьей шерстью на горбатом загривке да оскаленной алой пастью — ни дать ни взять кошмарный фландрийский монстр по прозванию «Старые красные глаза», — следом за ним размалеванный шут в таком чрезмерно огромном колпаке, что тот волочился бубенцами по земле, дальше мсье Кот в лихих сапогах со шпорами и заткнутой за пояс шпагой, королева в припудренном парике и мерклых шелках оттенка ноябрьской осины, всклокоченная ведьма в ажурных нарукавниках-манготах, вязаной шали фишю и вязаной же юбке, Матушка Гусыня с крыльями печального звездноснежного алконоста и в остроконечном рогатом геннине — все они шли вереницей, сложившись в дружный ручей-хоровод, петляли в самой гуще людского жилья, перемещались от одной двери к другой, выстукивая костяшками по высокой притолоке и требуя с хозяев страшную дань… Уайт сморгнул — кошмар его остался на месте, никуда не девшись и не торопясь таять заблудшей фата-морганой, — невольно отшатнулся, сипло втягивая промозглый воздух, застревающий на подходе к легким, и, позабыв о том, что еще минуту назад опасался разбудить господина Валентайна, вцепился ему в запястье и плечо, яростно тормоша обеими руками. Лэндон ожидаемо подскочил, распахнул глаза, в их кочевом непостоянстве всегда загодя готовый к самому худшему, впросонье увидел на месте мальчика-ключика что-то сильно не то, но, по счастью, иллюзия его растаяла прежде, чем тело успело среагировать на зверскую побудку каким-нибудь столь же откровенно варварским образом. — Что такое, Кей? Что?.. — выпалил он, озираясь по сторонам и, так же как и Кей, утыкаясь глазами в променад монстров, беспечно шатающихся по крещёным улицам. Узрел — не осмыслил — выругался так красочно, что Кей окончательно принял все всерьез и в отчаянии впился в него всеми пальцами; чудища же тем временем продолжали свой неторопливый поход от одного дома к другому и дальше, не пропуская почти ни единой, даже самого захолустной, избы. Их предводитель нес в руках пылающий хоругвь, укрепленный на длинном древке и воздетый высоко над шествием, и воспаленное воображение Кея, взбудораженное сюрреалистичными картинками, лишь с третьего или четвертого раза распознало в светящемся символе колядочную Звезду Давида; только тогда морок спал, и все встало на свои места: неразборчивый мотив легко сложился в святочную песню, а твари утратили гримуарный лоск, оборачиваясь обычными ряжеными людьми, разбавляющими так унылый общинный быт. Валентайн осмыслил происходящее гораздо быстрее своего юного спутника и, прежде чем тот успел раскрыть рот да выдавить виноватые оправдания, успокаивающе потрепал его по бедовой голове. — Это же просто колядовщики, малёк, — произнес с огромным облегчением, не скрывая того, что перепугался и сам. Несмотря на фиаско развенчанной постановки блуждающих страшилищ, тревога никуда не ушла, продолжая зудеть голодным комарьем под самой нескладной ложечкой, в средоточии вывернутого наизнанку желудка, и Уайту по наитию захотелось нырнуть за боковину телеги, припасть к невысокой переборке и затаиться там, чтобы гости с подлунной стороны не увидели, не засекли и не ухватились за человечьего детеныша, пробравшегося без приглашения на зловещий бал. Нервы у него давно и неостановимо рвались, трескаясь как перетертая веревка или изношенное сукно, он вжимался в Лэндона, безмолвно выпрашивая у него защиты, и тот все понимал, ни словом не укоряя в беспочвенной трусости. Дождавшись, когда пение утихнет, останется далеко позади спелым смехом и новым стуком в чью-то сонную дверь, господин Валентайн со вздохом сказал, отирая покрытый испариной лоб: — Ну и напугал же ты меня, Ключик. Уайт поднял голову, глядя подведенными нуаром глазами, сделавшимися непомерно большими на исхудалом лице, и Лэндон склонился, целуя в оседланный полуночной инсомнией нос. — Боже правый, Кей, — сказал, внимательно оглядывая его впалые скулы, вспухшие веки и запекшиеся глянцевой коркой губы с щербинками кровавых зарубок. — Ложись-ка ты спать, сегодня не самое лучшее время полуночничать. Ложись, иначе завтра глаз не сможешь раскрыть. Он ласково, но повелительно надавил ему на плечи, втиснул в пружинящий сенной бугор, хорошенько в нем утапливая, а сам прикорнул рядом, устраиваясь на боку и подпирая помятую щеку ладонью. — Всегда мечтал трахнуть тебя на сеновале, — мечтательно произнес, подгребая со всех сторон душистую траву и укрывая ей обессилевшего мальчишку. Прочел в искрящихся ночным небом глазах весьма неожиданное заинтересованное согласие и добавил: — Момент донельзя подходящий, да вот, увы, не здесь и не сейчас: во-первых, боюсь, что эта развалюха не выдержит наших скачек, а добрый мсье страшно на нас оскорбится, и до Лиона мы попросту не доедем, ну и во-вторых, после того как я весь вечер провел, пытаясь выблевать свои кишки, у меня банально и прозаично не стоят даже ноги, что уж говорить о других частях тела… Но если представить, то это, должно быть, очень славно: над головой у тебя звезды, дымные облака или, на худой уж конец, потолочные балки со связками трав, вокруг сено, пахнущее летним клевером… — Ты хоть раз с кем-нибудь… — начал Уайт, несдержанно перебивая его, и ощутил, как на губы ложится загрубелая ладонь, пропитанная табаком и кострищем, пресекая на корню заранее известное продолжение. — Нет, Пьеро, — отозвался мужчина, даже не дослушав этот предсказуемый и естественный вопрос. — Я не всё испробовал еще в этой жизни, кое-что осталось и на нашу с тобой долю. Всё самое романтичное осталось, к счастью, для тебя, мой трепетный мальчик: к примеру, я не катался ни с кем вдвоем на прогулочной лодке, не отправлялся на полуденные пикники и не любовался закатами где-нибудь на вершине холма, усыпанного желудями и увенчанного старым и дряхлым дубом. Я много чего не делал, предаваясь по большей части примитивным плотским утехам, пускай самому мне всегда хотелось этой отверженной, непризнанной и высмеянной романтики. — Тогда давай… — выговорил Уайт, царапая его руку шероховатой корочкой спекшихся губ, размыкая их и касаясь теплым кончиком влажного языка, отчего Лэндон вздрогнул, шелохнул пальцами и принялся оглаживать подушечками юношеский подбородок и скулы. — Давай мы с тобой сделаем все это, как только появится такая возможность. Будем любоваться закатами, кататься на лодке и ходить на пикники… и сеновал… сеновал пускай тоже где-нибудь случится. — Непременно, Кей, — кивнул Валентайн, выталкивая неподъемные и утратившие уверенный цвет слова еле шевелящимся ртом. — Непременно. Мальчишка податливо расслабился, доверчиво прильнул, пока его закидывали сеном, а Валентайн подобрался вплотную, согревая своим теплом и греясь сам, обнял рукой поперек груди, притиснул к себе и велел, с нежностью целуя в блеклую щеку: — Спи, мой Ключик! Обещаю, что когда-нибудь отыщу подходящий сеновал и затащу тебя туда на всю ночь… а сейчас просто спи.⚙️⚙️⚙️
Спустя полчаса после пробуждения они добрались до зубчатого и звенящего Авиньона, славящегося своим колокольным звоном и монастырскими стенами, но прошли его стороной, не съезжая с тракта. Лошади требовался отдых, и фермер остановил повозку подле первого попавшегося постоялого двора, обернувшись с козел к своим пассажирам и сообщив им, что те на выбор могут либо прохлаждаться себе прямо на его телеге, либо, если располагают на то средствами, отправиться в таверну. Лэндон с Кеем средствами не располагали, но путь до Лиона такими темпами предстоял неблизкий, и было бы глупо преждевременно зачахнуть от голода. Трактир располагался на придорожной пустоши, чахлой, поросшей гниловато-серой травой и прутьями редких кустиков, возвышаясь старым и покосившимся двухэтажным строением с закоптелыми окнами, распахнутой дверью, продавленным крыльцом, конюшней для постоя лошадей, колодцем посреди вытоптанного и разбитого вдрызг двора, сараем с левого края, установленным чуть в отдалении от основной постройки, курятником и проволочным загоном для кроликов. Валялись щербатые свиные корыта, стояли бадьи с брошенным отмокать постельным тряпьем и лоханки для кормов, густо и мускусно разило скотным духом, испражнениями, пухом, перьями и шерстью. Почва под ногами пестрела от опилок, картофельных очисток, посеянных кем-то винтиков и шурупов, несклеванных птицами зерен; Кей, внимательно изучающий это рябое полотно, отыскал даже потерянную подметку, оторванную вместе с сапожными гвоздями и намертво вмурованную в укатанный до окаменелости грунт. Голоса из трактира, просачиваясь сквозь проем распахнутой двери, доносились грубые, льющаяся речь перемежалась руганью, и Уайт, памятуя, чем обычно заканчивалось для него раз за разом посещение подобных заведений и мест, благоразумно вызвался подождать Лэндона снаружи и остался стоять подле колодезного сруба, облокотившись на него, заглядывая в черничный взвар плещущей глубоко на донышке воды, немного опасливо сжимая пальцы на тесьме отягощенного рюкзака и мысленно молясь, чтобы химера не вздумала начать вырываться: после того, как они с сударем Шляпником не без труда и риска быть покусанными совместными усилиями загнали ее обратно в эту сумчатую обитель, она то и дело недовольно возилась, скребла по холстине когтями, угрожая продрать худые нити, и в целом вела себя крайне безобразно, не выказывая ни малейшего желания сидеть в душном плену, а требуя, чтобы ей позволили свободно шататься по телеге. Улетать она при этом, однако же, не улетала, ошиваясь в непосредственной близости и навлекая неприятности на всех присутствующих. Валентайн вернулся довольно быстро, зажимая под мышкой сверток с пшеничным хлебом и копченым мясом; заметно вихляя из стороны в сторону, разбито и хворо добрёл до колодца, столкнул в него громыхнувшее и с дребезгом рухнувшее в бревенчатую горловину ведро, крутанул ручку колодезного ворота — видно было, что сейчас любое усилие дается ему с немалым трудом, — и вытащил его обратно, расплескивая ледяную воду. — Пей, — сказал он, сделав несколько сводящих зубы глотков и пододвинув ведро Уайту. — А потом мы как-нибудь напоим это чудище. Чудище поиться отказывалось и только рвалось из рюкзака, вытягивая караковую башку, предательски сверкая чешуей и страшно выпучивая пламенные глаза. «Собаке, если только она не родилась бездомной, обязательно нужно к кому-нибудь привязаться, — пояснил господин Валентайн еще на подступах к Авиньону, наблюдая за крылатым существом, беспечно улегшимся в сено и всем своим видом выказывающим, что оно теперь с ними, нравится такое положение дел двум человечкам или же нет. — Эта тварь по большему счету собака, что бы тот неизвестный алхимик ни пытался из нее сотворить», — и слова его с каждым проведенным вместе с химерой часом находили все больше подтверждений. Небосвод над Солнечным трактом был просторным и низким, в меру ухабистая дорога терялась, пропадая и истаивая за горизонтом; город располагался западнее, а к востоку расстилалась волнистая пустошь, свалявшаяся, неопрятная и нечёсаная. Ее прорезала тонкая тропинка, огороженная плетеной изгородью, и обступали голые лиственные деревца, вдалеке виднелись разлинованные гряды виноградников и светлые пятнышки одиночных деревенских домиков; Лэндон пощурил воспаленные глаза, однако окрестности казались дремотными, мирными, вымершими даже, и он смело зашагал по найденной тропе, спускаясь в путаное царство жухлой травы. Дорожка уходила под откос, а оттуда вновь взбиралась на холм, порадовавшее с утра солнце успело попрятаться за облаками, смениться мелким дождем, напитавшим воздух испариной охряной земли, и в низины наползал туман, рассасываясь и оплетая щиколотки невесомыми путами-стеблями. Удалившись от тракта на достаточное расстояние, Лэндон еще раз огляделся по всем четырем сторонам света и, по-прежнему не обнаружив ни единой живой души, под изумленным взглядом Кея отобрал рюкзак, распустил тесьму и вывалил отчаявшуюся химеру прямо в россыпь мокрых кочек. Та кувыркнулась, бойко вскочила на четыре лапы, отряхнулась, головой при этом мотая по-собачьи, а туловом — в точности как снующая в речном потоке юркая рыба, расправила свои подгорелые крылышки, в размахе придающие ей внушительности, и недоверчиво обернулась на своих спутников. — Ну, чего уставилась? — с напускной неприязнью спросил Лэндон, скрестив руки на груди. — Проваливай! Ты свободна, как ветер, можешь отправляться куда пожелаешь. — Лэн! — схмурил брови Уайт, уцепившись мужчине в предплечье острым щипком и несогласно тормоша его за руку. — Зачем ты ее гонишь?! — Будто она послушает, — отозвался тот, продолжая тягаться с химерой в гляделки и понимая, что неизбежно проигрывает. — Ей тоже некуда идти, как и нам с тобой. А в одиночку эта хитрая гадина сдохнет, и она, между прочим, прекрасно это понимает. — Тогда как ты можешь ее прогонять?.. — на высоких нотах проскулил мальчишка. — Ты ведь не настолько жестокий, Лэн! — Я не настолько тупой, чтобы таскаться с ней по городу, — отрезал господин Валентайн, не поддаваясь на мольбы и ребяческий скулеж. — Как ты себе это представляешь, малёк? Она не то чтобы горит желанием отсиживаться в этом твоем мешке, и чем дальше, тем сложнее будет заставить ее там усидеть. — Лэн, ну пожалуйста, — прошептал Кей, прижимаясь щекой к его плечу и втягивая накрепко въевшийся в ткань запах гари, далекие и едва уловимые нотки былого одеколона и пряное дежавю мокрой травы. — Пожалуйста, давай как-нибудь ее оставим! Я приучу ее к рюкзаку, постараюсь, обещаю! — Постарайся еще приучить ее в нем не гадить, — безжалостно и жизненно напомнил Валентайн. — Это будет самая сложная часть дрессировки. Уайт осекся, обиженно скуксился, посмотрел на химеру — та сидела подле их ног, виляла хвостом от неспособности обуздать собачьи гены и выжидающе взирала снизу вверх на спорщиков, дожидаясь, когда же все они вместе наконец-то отправятся на прогулку. — А, черт с вами! — махнул рукой сдавшийся сударь Шляпник. — Черт с ней и черт вообще со всем! Пойдем, постараемся ее загонять до того, чтобы умаялась и дрыхла без задних ног. Один только совет, малёк: если кто-нибудь попадется навстречу, делай вид, что мы это кошмарище не знаем. Притворись, что ты только ее увидел, и погромче вопи. Это должно сработать. Уайт что-то пробурчал со смесью радости и неодобрения и вместе с Лэндоном побрел вперед, следом за химерой, перемещающейся огромными скачками и парящей в туманном воздухе на широких крыльях. Со стороны, должно быть, они в авиньонском тумане представляли собой жутковатое зрелище, представляясь этакими чудаковатыми выходцами из чернокнижных сказок Гофмана, но местность неизменно оставалась все такой же пустынной, а белый свет, просеянный сквозь декабрьское решето, даже поутру опадал на землю уже замутненным, тусклым, предвечерним и выкрашенным в плавленое олово. — Авиньон слишком близко к Марселю? — бесхитростно проговорил Кей, прислушиваясь, как шумит под его стопами глинистый песок. — Авиньон — городок-ловушка, — отозвался Лэндон, прикуривая сигарету и затягиваясь желтым дымом — сигареты его за ночь знатно отсырели и теперь потрескивали, горчили и тлели неравномерно, то с одной стороны набитого табаком кончика, то с другой. — В него не заходят ни трипланы, ни дирижабли, потому что воздушного порта здесь нет, и не знаю, как тебе, но мне после оплошки с Хальштаттом претит останавливаться надолго в подобных местах. К тому же, я бы хотел покинуть страну. Чем дальше мы окажемся от точки последних событий, тем лучше и безопаснее будет для нас. — И куда ты хочешь отправиться? — спросил юноша, разворачивая доверенный ему провиант, отламывая хрустящую горбушку и на пробу протягивая ее сбившейся с трусцы и чутко принюхавшейся химере. — Не знаю, мой Ключик, — потерянно проговорил Валентайн. — Выбор у нас будет не слишком богатый: все зависит от того, куда следует транспорт из Лиона. Ситуация такова, что мы либо снимем здесь жилье на смехотворный срок и надолго застрянем во Франции, либо окажемся без пенса в кармане, но зато где-нибудь уже совершенно в ином месте. Я выбираю последнее. — Мне тоже хочется, чтобы никто не знал, где нас искать, — поежившись, пробормотал Кей, скармливая прожорливой зверушке уже второй ломоть. — Остаться без денег, конечно, страшно, но не настолько, как встретить кого-нибудь из этих охотников за головами… К тому же, мы так или иначе скоро останемся без денег, — с философской невозмутимостью закончил он. Тропинка привела их под голые кроны деревьев, чернеющих омытыми дождем стволами, зашуршала подгнившими прелыми листьями; изгородь перескочила на другую сторону дороги, потянулась вдоль самой пустоши, а Лэндон, временно расслабившийся и пустивший все на самотек, припомнил что-то забытое и далекое, подхватил с земли средних размеров палку, отломил у нее избыточную длину и на глазах у вдохновленной химеры небрежно ее зашвырнул. Собака в химере охотно и радостно бросилась за палкой, но птица вкупе с нетопырем вмешались, взмыли и подхватили на лету, а под конец, очевидно, в дело вступила вживленная личность хищной рыбины, которая просто перекусила ветку надвое, одним махом завершая едва успевшую начаться забаву. Валентайн поежился, припомнил, как они с Кеем, сверх меры разгеройствовавшись, заталкивали ее в рюкзак, отважно игнорируя обнаженные и упреждающе ощеренные зубы, но отступать теперь уже было поздно: единожды проявленную по отношению к псине твердость следовало проявлять всегда, иначе дохлый номер, иначе сядет на шею и моментально прекратит уважать. Даже если это не вполне псина, а ты — не вполне законный ее хозяин. — У тефя ефть ноф? — спросил Уайт, глядя на своего спутника поверх копченого шмата, надкусанного, но так и не осиленного отнюдь не настолько прочными, как у химеры, зубами. Сообразил, что речь его не очень-то понятно и пристойно звучит, выпустил еду изо рта и виновато пояснил: — Мне помнится, ты носил какой-то перочинный… Лэндон кивнул, выудил памятный ножичек и свернул с дороги прямо через колтунную поросль, углядев неподалеку аккуратную поленницу заготовленных и беспечно оставленных здесь кем-то из местных крестьян дров — хотя, вероятно, все дело было в том, что двое путешественников просто по нечаянности забрались на чьи-нибудь неогороженные и неохраняемые земли, сойдя с лионского тракта. Чувствуя, как поминутно истончается неопрятный облачный ситец, пропуская больше студеных капель, они взгромоздились на это сооружение, и Валентайн настругал мясо неровными кусками. — Боюсь, что другой еды сегодня не будет, — предупредил он юношу, враждебно поглядывая на химеру, присоседившуюся к ним третьим голодным ртом. — Поэтому не советую тебе кормить этого живоглота, если сам не хочешь остаться без ужина. Уайт понурился, помрачнел, забрал причитающуюся ему долю честно поделенного поровну провианта и, печально вздохнув, незаметно скормил третью часть прожорливой химере, даже не моргнувшей глазом: та настолько жалостливо попрошайничала, канючила и слёзно вымаливала у него подачки, что он, каким голодным бы ни был сам, не сумел ей отказать. В конце концов Лэндон, уставший наблюдать за тем, как притесняют его мальчика-ключика, не выдержал, отпихнул обнаглевшего оглоеда, явно вознамерившегося сожрать все до последней крошки, отмерил по паре больших ломтей от своей порции и, не обращая внимания ни на раздосадованные звериные прыжки по поленнице точнехонько за своей спиной, ни на вялые возмущения Кея, практически затолкал ему это в рот, тщательно проследив за тем, чтобы все было прожевано и ничего не ушло туда, куда купленной им еде уходить бы не следовало. — Не будь идиотом, Кей! — сердито выпалил он, отряхивая ладони и чувствуя, как ему пытается прошмыгнуть в карман пальто, где лежали завернутые в почтовую бумагу остатки продовольствия, нюхастый собачий нос. — Хочешь ослабеть и подхватить уже настоящую чахотку? Посмотри на челюсти этой твари! Такая крокодилица вполне способна сама себя прокормить, вся беда лишь в том, что она не приучена к добыче пропитания — а если ты продолжишь в том же духе, то никогда и не приучится. К тому же, хватит ее прикармливать! — Но Лэн! — едва не плача, пропищал сквозь набитый рот Уайт, с трудом прожевывая быстро всунутый хлеб с мясом. — Ты только посмотри, как она просит! Валентайн только и успел, что шлепнуть ладонью по внедрившемуся в карман носяре. Обернулся на жалобно и немотно пропыхтевшую химеру, столкнулся с разочарованием, легкой обидой и терпеливым ожиданием в доверчивых фиалковых глазах, многоэтажно выругался и уже по собственной воле полез за свертком, признавая, что сражение это проиграно вчистую, что харизматичная гадина, которую он никак не хочет принимать в их отверженную команду, каким-то немыслимым чудом умудряется располагать к себе, втираться в доверие и — вот же невезение — все-таки садиться на шею, свешивая по обе стороны куриные ножки. — Жри, сволочь, — придушенно прорычал он, швыряя химере обрезки сала. — Подавись, чтоб тебя… трогательная ты дрянь. Кей смеялся, запрокидывая голову, ложился на спину, ерзая на неровном складне сучковатых бревен, потягивался, показывая из-под дубленки оголившийся живот, и Лэндон, временно забывая обо всем, припадал к молочной коже в жадных, шутливых, чувственных или даже болезненных поцелуях, а химера с прежней настойчивостью продолжала атаковать карман, на беду умудряясь под конец чужих любовных игрищ ухватить зубищами заветный сверток, выдрать его вместе с подкладкой и радостно упорхнуть от расправы на своих худых вампирских крылышках.⚙️⚙️⚙️
Гроза, застигнувшая их возок на подступах к Лиону, порушила все планы, внося разлад и в просчитанные навскидку сроки прибытия, и в множащиеся снеговым комом путевые расходы. Стариковская лошадь боялась грозы, норовила встать на дыбы и дальше идти наотрез отказывалась; по каменистой дороге растекались журчащие ручьи, озаренные белыми сполохами зенитных молний, кремнистая твердыня тракта превращалась в подтаявшее мороженое, и телега увязала колесами в четко обозначившихся колеях. Вечер, помноженный на ненастье, погружался в чернейшую непроглядную мглу, и фермер был вынужден пристать к ближайшему крестьянскому подворью, примыкающему одноэтажным домиком со всем хозяйством к неширокой и обрывистой обочине. Он распряг тяжеловоза-першерона, судорожно вздымающего серые в звездах бока, высвобождая из оглобель и спешно уводя к воротам проситься на постой, и насквозь промокшие Лэндон с Кеем тоже спустились с застрявшей в грязи повозки, зябко оглядываясь по сторонам и не находя ни пристанища, ни просвета в непроницаемом куполе. — Пойду, тоже попробую навязаться к ним хоть куда-нибудь, — сказал Валентайн, потрепав продрогшего мальчика-ключика по обвисшей сосульками челке, обнажая отливающий немощной бледностью лоб. — Иначе мы с тобой оба нешуточно заболеем. Кей остался сторожить непослушный рюкзак, таращить глаза в бездомную темноту полей, щурить их на теплящиеся огоньки чужого дома и уповать, что над ними сжалятся и пустят под кров погреться у очага. Ждать долго не пришлось: сударь Шляпник вернулся довольно скоро, сгреб пятерней замышляющий бунт мешок с химерой, чтобы та не испортила всего своим внезапным явлением, другой рукой обвил юношу за хлипкие плечи, съежившиеся под касанием залитой дождем дубленки, и повел за собой на пугающий незнакомой обстановкой двор. Они прошли подсвеченный керосинным желтком дверной прямоугольник над невысоким крыльцом со всполошенной хозяйка в белом переднике и белом же чепце, миновали установленную под навесом ручную молотилку, старую и ржавую, с шестеренчатыми колесами, провисшими цепными звеньями и неприкаянно поскрипывающей на ветру ручкой, кошару, откуда доносилось неспокойное овечье блеянье, незапертую маслобойню с соломенной крышей, где виднелись рычажные прессы и плетеные корзины для жмыха, и остановились подле глухого законопаченного сарая, коряво сложенного из бурых досок. — Обещанный сеновал, — без особого воодушевления в голосе объявил господин Валентайн, толкая высокую и визгливую дверцу, призрачно покачивающуюся на паре расхлябанных петель. — За десять су хозяйка разрешила нам здесь переночевать. В дом к ним с этим, — он тряхнул зажатым в кулаке рюкзачным кулем, — я соваться и сам бы не рискнул. — У меня, кажется, после нашей поездки будет аллергия на сено, — стуча зубами, неосмысленно проговорил Уайт, выталкивая из себя слова единственно ради того, чтобы окончательно не околеть в промозглой тишине. — На шее какая-то сыпь уже выскочила… Сарай оказался конюшней: сам сеновал располагался сверху, и вела туда шаткая лестница из жердей, сложенная из трех частей самостоятельных кусков, ненадежно сколоченных друг с дружкой, а снизу под ним помещался дровяник. Справа находились стойла, занятые парой хозяйских лошадей и одной пришлой, со звездными пятнами; старик-фермер все еще возился с ней, обтирая сухой тряпкой бока, подсыпая в корыто порцию овса и укрывая теплой валяной попоной. Не особо доверяя прогибающимся под ногами ступеням, Кей стал медленно подниматься по непрочной конструкции, крепко хватаясь руками за ее боковые жерди и чувствуя, как та с каждым движением начинает не только прогибаться под ним худыми перемычками, но и елозить вдоль сеновального края, грозясь в любой момент соскользнуть и завалиться набок. Испытав под конец восхождения первобытный ужас, он одолел последние футы едва ли не прыжком, взгромоздился на настил, отбивая коленки, и на четвереньках отполз подальше от опасного обрыва, вжимаясь спиной в прелое и парное сено. Потом чуточку осмелел, высунул наружу замерзший нос и натолкнулся на сударя Шляпника, спокойно и без лишней суеты забравшегося следом вместе с бьющимся в агонии рюкзаком и потрепанным овчинным салопом, самовольно снятым с крючка у конюшенного входа. В сарае свил гнездо сгущённый бархатистый сумрак, и только отсветы медного фонаря плясали изломанными фигурами по неровным стенам, пока старик ухаживал за своей кобылкой, никак не желающей успокаиваться и смирнеть. Потом старик ушел, забрав фонарь, и тогда сеновал, поленница и стойла разом погрузились в грозовую смоль, нарушаемую только белыми вспышками и разрядами небесного тока. Убедившись, что никого кроме них в пределах досягаемости больше не осталось, Лэндон разжал кулак, отпуская стянутую тесьмой горловину, и химера проворно выбралась на свободу, фыркая и довольно копаясь в свежем сене. Царственно прошлась, расправив крылья и покачивая головой взад-вперед, не собачьим, а змеиным манером: не разобрать до конца, сколько ни старайся, какой породы, молодая или пожилая — сущность ее ощущалась вне возраста, вне животного царства и вообще вне упорядоченного и классифицированного мира. Гроза химеру, судя по бодрому и приподнятому виду, нисколько не страшила, а намокшая чешуя впервые стала отливать речным перламутром. Першерон, прежде не чуявший ее присутствия из-за бьющего в морду встречного ветерка, наконец-то проявил волнение, выпучил глаза, отшатнулся, ударился крупом о несущую стену и издал тоскливое протяжное ржание. Две другие коняги тут же радостно подхватили, подключаясь к зачинщику беспорядка, и тогда господин Валентайн, понимая, что если так продолжится, то сюда неминуемо нагрянут хозяева подворья и фермер, сгреб насторожившуюся химеру за вздыбленный загривок, под пуганым взглядом Уайта на свой страх и риск подтащил ее, буксующую всеми четырьмя когтистыми лапами, к лишенному стекла оконцу, заставленному куском фанеры, и, игнорируя недовольство, вытолкнул прочь из их временного пристанища, дабы не лишиться последнего шанса нормально выспаться и отогреться за недолгую ночевку. — Лэн… — прекрасно понимая, что выбора у них не оставалось, Уайт подполз к окну и стиснул пальцами выпиленный проем, высматривая следы куда-то упорхнувшей и быстро исчезнувшей из видимости летучей собаки. — Что, если она не вернется теперь?.. Ведь там же холодно, молнии и дождь стеной… — Не бойся, Кей, не думаю, что она сбежит, — небрежно произнес Лэндон, на самом деле искренне надеясь в глубине души, что химера все-таки сбежит. — Ты уж извини, но нам с тобой сейчас немного не до нее. Иди-ка сюда, нужно просушить наши вещи. Он плотно задвинул фанерную створку обратно, закинул повыше на сено саквояж с зонтом, кое-как стащил с плеч влажное и неприятно липнущее пальто, разложил его так, чтобы хоть частично просохло к утру, и принялся за мальчика-ключика, жмущегося нахохленным воробьем в неуютном и тоже насквозь промокшем тряпье. Стянул с него дубленку, старательно отжимая набрякшую овчину у воротника, развесил на гвоздях, вбитых в стропила над сенным настилом, расшнуровал обувку до последней петли, поочередно стаскивая с каждой ноги, туго набивая сеном и укладывая поодаль подошвами кверху. — Что ты делаешь? — спросил Уайт, обхватив дрожащие плечи, ничем не укрытые, кроме худой бомбазиновой сорочки и припрятанной под ней черной кофточки. — Уменьшаю, насколько это возможно, наши завтрашние страдания, — пояснил сударь Шляпник, проделывая то же самое и со своими туфлями. — До конца ты обувь никак не досушишь, разве только на себе, но, по крайней мере, чавкать болотными упырями она уже не будет. Кей сдавленно фыркнул, смущенно уставился на свои ноги в сплошь прохудившихся и дырявых гетрах и стыдливо поджал пальцы, как будто у Лэндона одежда была не в том же плачевном состоянии. Поднял взгляд, уткнувшись в подсвеченную полыхнувшей зарницей щеку мужчины, и ровно в первый раз за долгое время увидел, слишком привыкнув к неизменности родного лица: пока они преодолевали смехотворный путь от одного французского городка до другого, господин Валентайн без бритвы под рукой умудрился облик заиметь разбойничий, откровенно звероватый и отчасти чужеродный, незнакомый. — Ох, Лэн… — отчего-то жутко смущаясь этого незнакомого сударя, промямлил Уайт заплетающимся языком и неловко признался: — Ты меня таким почему-то пугаешь… — Каким? — не сразу понял Лэндон, помимо бритвы за эти дни не встречавшийся еще и с зеркалом и успевший позабыть, на кого становится похож, когда по той или иной причине пренебрегает обязательным утренним ритуалом. Медленно сообразил, провел ладонью по скулам, ощупывая порядком отросшую щетину, норовящую такими темпами превратиться в самую натуральную бороду, и многозначительно хмыкнул, мысленно прикидывая, насколько дикий у него сейчас, должно быть, видок. — Только не говори, что это тебя смущает, малёк. — Смущает! — категорично выпалил Кей, только тут наконец-то сложивший воедино разрозненные обстоятельства и во всей полноте осознавший, что они по неясной причуде судьбы очутились вдруг на сеновале, далеко не таком романтичном, как представлялось в дурных мечтах. — Еще как смущает! Я тебя даже не узнаю́! — А вот это уже интереснее, — промурлыкал Валентайн, подбираясь ближе и незаметно тесня отступающего мальчика-ключика глубже в стог. — Кстати, раз уж мы здесь… Надо признать, это будет грязно и по-деревенски, но ведь ты, помнится, не был против… — Теперь я против! — придушенно выдохнул Уайт, забиваясь все дальше в колкое ложе. Одурительно, хоть и отнюдь не притягательно, пахло лошадьми, их общими одеждами, насквозь пропитавшимися гарью и по́том, подсохшей травой, не успевшей еще растерять тепло летнего солнца, тмином и базиликом, недавно подновленными смолистыми потолочными балками в застывшей сосновой живице, навозом, овсом и чем-то еще, но юноше хватило с избытком и того, что он успел на беду свою идентифицировать. — Не смей! — взвыл он, яростно лягаясь. — Ты хоть понимаешь, идиот, сколько дней я не мылся? — Куда уж мне, мой Пьеро, — издевательски протянул Лэндон, наседая, заламывая ему руки, перехватывая и фиксируя их над головой, в болезненно режущей запястья соломе. — Я же крестная мать добрая фея, откуда мне знать такие безобразные подробности? Хватит упираться, черт!.. Да раздвинь ты уже свои брыкучие ноги! — Нет… нет же, нет! — выл и шипел диким камышовым котом Уайт, будто ему по мановению волшебной палочки все той же упомянутой всуе феи-баловницы возвратили былую девственность и решили вдруг обесчестить, вторично ее лишив. — Я тебя сброшу отсюда, если полезешь! — Не сбросишь, — возразил Валентайн, изловчился, поймал одно острое колено и довольно резко отвел его в сторону. — Кушаешь ты сейчас плохо, и силенок не хватит… Дьявол, Кей! — взревел он, ощущая, как рвется прочь из его рук не дающийся по-доброму мальчишка. — Ты хочешь, чтобы я взял тебя силой? — Я хочу, чтобы ты ко мне прислушивался! — обреченно взмолился Кей, слишком хорошо зная, что толку от его просьб все равно не будет. — А я не желаю прислушиваться к таким нелепым доводам! — сердито сощурив глаза, отозвался Лэндон, нависая над ним и разъяренно дыша. — Мы с тобой оба не мылись примерно одинаковое время, и плевать я на это хотел! Сеновал под ними, не утрамбованный, еще не успевший слежаться и как следует просесть, стремился рассыпаться и расползтись, погребая в шуршащем сугробе, сзади и с боков доносились странные и порядком настораживающие шорохи, будто здесь повсюду водились мелкие полевые мыши, колючки протыкали сорочку с кофтой насквозь, входили под них тупыми иглами и назойливо впивались в тело; Кей, задыхающийся от резко подскочившего жара, сенной пыльцы и затраченных впустую усилий, сдался, обмяк и провалился глубже в соломенный кокон. Сверху на него плюхнулась давно нависающая парящим козырьком охапка травы, накрыв лицо и лишив видимости, и он, не имея возможности воспользоваться обездвиженными и зафиксированными где-то над головой руками, неосознанно выпятил нижнюю губу, безуспешно пытаясь ее сдуть. Пока он дул, изображая из себя новорожденный ветерок, ноги его, грубо растолканные Лэндоном, окончательно потерпели поражение: Уайт чувствовал, как на него наваливаются, согревая будоражащим теплом и пробуждая телесный отклик, как стылая кровь, еле ползающая по сосудам, ускоряет черепаший бег, как в груди и по животу растекается вяжущий жар, сползает к самому низу, падает в пах и собирается в нем жидким янтарем и смирной. Горло перемкнуло, сдавило изнутри, у ключиц заныло, запросилось звенящим предвкушением, и он вяло шевельнул затекшими пальцами, выражая этим жестом стыдливое согласие. Только тогда господин Валентайн выпустил мальчишку из силков, провел ладонью ему по присыпанной сеном голове, стряхивая докучливые травинки, мешающие видеть и дышать, склонился низко-низко, припадая губами к губам и целуя поверхностно, коротко, мимолетно и урывчато. Грудь Кея, придавленная чужим немалым весом, натужно вздымалась, глаза глядели обеспокоенно, но уже сквозь легкую фату сладостной поволоки, освобожденные кисти потянулись, обхватили вихрастую голову Лэндона, привычно забираясь пальцами в волосы, но дрогнули и сорвались, заскользили ниже, опасливо спускаясь на подбородок и скулы. — Может, мне следует задуматься над тем, чтобы отпустить бороду? — то ли издеваясь, то ли черт его поймет, ляпнул сударь Шляпник, демонстрируя толстокожесть заплывшего жиром бегемота. — Как ты считаешь, Ключик? — Я от тебя сбегу, — пугающе честно пробормотал Уайт и нехотя добавил: — Потом вернусь, конечно, куда же я денусь… — Шучу я, — быстро успокоил Лэндон, угадывая его припадочное, прошитое истым ужасом состояние. — Шучу, малёк. Торжественно обещаю тебе при первой же возможности сбрить всё это непотребство. Слово джентльмена, хотя он из меня и сомнительный. Такое обязательство порядком успокоило юношу, и он немного расслабился, все еще оставаясь достаточно скованным и напряженным: кусал мерзнущие губы, отводил заячий взгляд, при этом жадно ерзал, тянулся навстречу, стискивал коленями бедра мужчины, неприкрыто хотел и в то же время не мог отринуть собственную перфекцию, досаждающую им обоим с самого начала порочных отношений. — Вот что, Кей, — не выдержав накала противоречивых желаний, произнес господин Валентайн, хватая оторопевшего Уайта за подбородок, ощутимо его стискивая и заставляя глядеть прямо в глаза. — Слушай сейчас очень внимательно. Советую тебе оставить свои прежние замашки и привыкнуть к подобному непритязательному быту, потому как неизвестно, сколько нам придется еще так скитаться. Понял меня? Уайт обрывисто кивнул. Сглотнул пересохшим ртом пустоту, мысленно обживаясь с этим советом, а потом вдруг оторвал правую пятку от сенных барханов и, в охватившем его смятении не придумав ничего лучше, наугад ощутимо пнул мужчину куда-то в ногу, от безысходного унижения нарываясь, чтобы его просто и бесхитростно трахнули, а не вздумали целовать где-нибудь в неположенном месте. Как ни странно, предсказуемая эта выходка идеально сработала: Лэндон распахнул глаза, возмущенно вскинул брови, поймал дерзнувшую пяту, уже занесенную для повторного удара, приподнялся над мальчишкой, дернул, вытягивая конечность во всю длину, и для острастки придавил ее коленом. Движения его стали злее, резче, в чем-то болезненнее, если ненароком задевал или стискивал сильнее обычного. Руки добрались первым делом до подтяжек, поочередно стягивая их с угловатых плеч, потом перескочили на ширинку бессменных клетчатых штанов, неточными пальцами расстегивая пуговицы одну за другой, и дернули книзу вместе с бельем, обнажая разом почти все: красоту тонкокостных и худощавых бедер, выпирающие подвздошные косточки, впалый живот с ложбиной спрятанного пупка, узкого и аккуратного, как монетная прорезь на крышке копилки, лобок под покровом отливающих темным шелком волосков, гладких поначалу и скрученных в небольшие завитки ближе к промежности, в меру длинный и тонкий пенис — нет, маленький мистер Уайт, дамы никогда не пришли бы в восторг ни от твоего достоинства, ни от врожденной инфантильности, — и бледную, ослепительно-лунную кожу. Эту белизну, покрывшуюся стайкой гусиных мурашек, Лэндон быстро укрыл вместе с собой старым салопом, уже там, в душном тепле продолжая дальше беспрепятственно стаскивать одежду с Кея. Сопротивление вспыхнуло тонкой лучиной, но погасло еще прежде, чем брюки успели пройтись по стопам верхней кромкой и исчезнуть, куда-то в спешке отброшенные за ненадобностью. Ненасытные ладони оглаживали ноги от голеностопных косточек и выше, стискивали ледяные коленные сгибы, сжимали до легкой немоты недокормленные бедра, забирались под них, разводили шире, касались средоточия жара смоченным слюной пальцем, мяли и раззадоривали, заставляя хватать зубами за юркий хвост стоны, невольно слетающие с губ. Когда же этот палец, пройдя всегда чуточку болезненную и чувствительную грань, проник внутрь, отыскал одному ему ведомую точку и, доводя до помешательства и стонов уже иных, никем не пойманных, надавил на нее, запуская по телу цепную реакцию маленьких оргазмов, Уайт легко и непринужденно позабыл о том, что не мылся несколько дней, и потянулся навстречу, обхватывая Лэндона руками за плечи, а ногами обвивая за поясницу, подставляясь и распахиваясь телом и душой. Лэндон тискал, сминал, задирал юношескую сорочку с кофтой, сам оставаясь при этом в одежде, но Кей не так остро нуждался в его наготе, как в жадных и властных прикосновениях. Ему вылизывали и надкусывали ключицы и плечи, благоприобретенным манером соблазнительно выскальзывающие из-под растянутого воротника, приподнятый подбородок, подставленную шею — ту терзали нещадно, расцвечивая бургундскими пятнами налитых кровью отметин, — и снова и снова губы, оставляя их размягченными, вельветовыми, припухлыми, порозовевшими и зовуще приоткрытыми. Господин Валентайн ласкал его долго, практически до невменяемости, выпивая глубокими поцелуями и заполняя весь рот хозяйничающим языком; Кей так и не наловчился толком ему отвечать, но зато безупречно научился принимать, и от этой прелюдии ему раз за разом безукоризненно срывало крышу, после чего он, подцепивший чужой заразной раскрепощенности, начинал обычно и сам творить что-нибудь, по его сугубому мнению, непристойное. Он прильнул к Лэндону еще ближе и крепче, теснее, влипая испаринной кожей в промокшую под ливнем одежду, расцепил шальные руки, обнимающие мужчину за плечи, и, бесповоротно дурея, сам отыскал ширинку на его брюках, выдергивая из петель никогда не поддающиеся пуговицы. — Давай… — попросил он слабым голосом безнадежного грешника. — Не мучай меня, я не могу больше терпеть. Лэндон на эту просьбу никак не среагировал, наоборот, продолжая издеваться дальше, зацеловывая лицо и добираясь до горящих алой кромкой ушей, и тогда Кей, отваживаясь на редкое распутство, не так-то просто ему дающееся, сам скованно и дергано спустил брюки с его бедер, с легкой опаской ведя кончиками пальцев по голым ягодицам — он так редко трогал чужое тело, что то до сих пор казалось зоной табу, а всякое случайное касание потом еще долго горело на коже несмываемым клеймом, — соскользнул на пах, наощупь отыскивая окаймленный жесткими волосками член, сомкнулся ладонью вокруг твердого и рельефного ствола, с застревающим в горле предвкушением ощупал шероховатую и мягкую головку, а затем, обещая так никогда полноценно и не вырасти из собственной неумелости, бестолково заерзал, приподнимая свой зад в попытке самостоятельно на него насадиться. — Тише, не торопись, — осадил его господин Валентайн, подхватывая под ягодицы и удерживая от спешки. — Ты же не хочешь, чтобы было больно? Я вот, представь себе, не хочу. Прочитав в блестящих расширенными зрачками глазах, выглядывающих над скомканной гармошкой сорочки, полнейшее непонимание, он поднес ладонь к пересохшему рту, смачивая скудной слюной, и, не сводя взгляда с зардевшегося Уайта, распределил эту жалкую и совершенно недостаточную смазку по своему члену. Подтащил мальчишку поближе к себе, возя спиной по колким и острым иглам, без зазрения совести впивающимся в лопатки, позвоночник и поясницу, устроил поудобнее на сене, навалился, накрывая губы затяжным анестезирующим поцелуем, и развел ему пошире ягодицы, растягивая узкую плоть и пропихивая внутрь плоть другую, ощутимо раздирающую трением и толщиной. Впервые испытав подобный дискомфорт, Кей почти взвыл, рванул было из его хватки, но сильные руки не дали, сдавили еще жестче, удерживая в силках, и это продолжалось, пока член не вошел до самого основания, до последней обжигающей точки; Лэндон замер, собирая короткими поцелуями непроизвольно проступившие в уголках обиженных глаз слезы, и одурело прошептал, склоняясь к самому уху: — Всё, всё, мой Ключик, успокойся: больше больно не будет. — Уайт ему, конечно же, не поверил, смутно представляя, как дальнейшее может обойтись без боли, если та казалась практически нестерпимой поначалу, но господин Валентайн его не обманул, потихоньку начиная двигаться не размашистыми толчками, а легкими покачиваниями бедер, накрепко прижатых друг к другу. Он входил в него еле ощутимо, на жалкий сантиметр, не позволяющий случаться пронзительным вспышкам, но поднимающий их взаимное возбуждение к сладостному пику; хотелось больше, хотелось чаще и сильнее, но всякий раз, как юноша забывался и бросал ему всего себя, тело жестоко мстило за несдержанность. Кей задыхался, переплетал с Лэндоном пальцы, упивался пикантным впечатлением от вонзающейся в попу соломы — несносная солома была везде, лезла в уши, щекотала ему шею, раздражала, делала каждую эмоцию предельно острой, нестерпимой настолько, что едва хватало сил, — и выдыхал в прохладный ночнистый воздух протяжные стоны, задавленные вовремя подоспевающей пятерней. Валентайн пару раз отнял руку, выпуская на волю обольстительно распахнутые губы, но в какой-то момент Уайт, повинуясь пробившемуся из темных омутов души желанию, не дал этого сделать, перехватил его запястье и оставил кисть так, накрепко зажимающей рот и вместе с ним нос, и вот на этом взаимном фетише, на беспомощном облике тонущего и добровольно теряющего под ним сознание от нехватки кислорода мальчишки, непроизвольно сокращающегося внутренними мышцами, выгибающегося дугой в гибкой ивовой спине, сотрясающегося одновременно в первых признаках асфиксии и накатившего вместе с ней экстаза, Лэндон, конечно, не выдержал: сбился, раздирающе вошел несколько заключительных раз, принося ослепительную боль и обжигающую влагу горячего семени, выплескивающегося внутрь и моментально облегчающего движения. Пользуясь этим, толкнулся размашисто, от кончика и до прошедшейся шлепком по ягодицам мошонки, и замер, повалившись всем телом, торопливо разжимая руку и отводя ее от лица юноши. Уайт с шумом втянул свежего воздуха широко разинутым ртом, восстанавливая прерванное дыхание, долго пытался очнуться, наблюдая размытые плавучие пятна под крышей конюшни и постигая саднящее жжение нежных стенок растревоженной задницы, приподнял дрожащие руки и кое-как уложил их у Лэндона на вспотевшей и тяжело вздымающейся спине, запустив под рубашку и тайком от самого себя рисуя ему по влажным лопаткам странные извилистые узоры. Когда он в своей возросшей смелости потрогал ему шею и добрался до поясницы, господин Валентайн вскинул голову, одарил нечитаемым взглядом, долгим как затяжной прыжок, и сказал, медленно завешивая каждое слово: — Я запомню наше маленькое открытие, мой Ключик, — видя, что Кей смутился и пристыженно отвернул голову, многообещающе прибавил: — Мы с тобой еще непременно так поиграемся… — Я словно терял сознание, — признался Уайт, плохо понимая, что за слова выводит его самовольничающий и отбившийся от узды язык. — Я почти задохнулся, кажется, но… — О, поверь, я бы не позволил тебе задохнуться, — пообещал ему заметно нахмурившийся Лэндон. — Я знаю, — быстро вклинился Уайт, отводя светлеющие и поминутно наполняющиеся смущением глаза, вывернулся из-под его веса и собственнической руки, а затем вдруг буркнул — невпопад, лишь бы только не продолжать эту непростую и пока еще не обдуманную тему: — Химера улетела. Что, если она так и не вернется, Лэн? — У нас в жизни будет меньше неприятностей, — раздраженно пожал плечами Валентайн, перекатываясь на бок и целуя мальчишку в распаренную шейку и оголенное плечо. — Только и всего. — Но это так грустно, — отозвался Уайт, чертя губами поникшие луны. Подполз к окну, ежась оттого, что пришлось выскользнуть голышом из-под салопа, хоть и побитого жизнью, но все равно прекрасно греющего, и отодвинул фанеру, сталкиваясь с чуточку расчистившимся окоёмом, несущим на себе бескрылые обрывки истрепанных облаков. — Я успел привыкнуть к ней, — вымолвил он, так и не дождавшись хлопанья кожаных крыльев и задвинув заслонку на место. Лэндон ничего не ответил, только подтащил его поближе к себе, укладывая на согнутую в локте руку, подоткнул поплотнее со всех сторон их короткий и узкий полог, и принялся успокаивающе гладить, невесомо касаясь губами затылка под гладкими прядками пахнущих юностью и путевыми звездами волос. Утро в четыре зыбких и предрассветных часа застало их раннее, тёмное, накрытое вездесущим зимним туманом, серым, будто мшаные полуночные ягоды, проросшие в заполярной трясине; Лэндон с Кеем собирались хмурые, продрогшие и невыспавшиеся, надевали так и не просохшую одежду — сударь Шляпник просто морщился, вытаскивал из кармана отсырелые сигареты и мрачно закуривал, разгоняя печаль бренного неуюта, а Кей от прикосновения к телу мокрых тряпок почти плакал и беспомощно ныл, натягивая их трясущимися руками, стуча зубами от холода и цветом уподобляясь свежевыкопанному мертвяку. Телегу кое-как удалось вытолкать совместными усилиями с залитой слякотной кашицей обочины на центр тракта, серый тяжеловоз фыркал и всем своим видам выказывал подневольное недовольство, фермер был еще более угрюм и неразговорчив, чем всегда — хотя, надо отдать должное, обычно переговаривался он по понятным причинам исключительно с таким же необщительным мальчиком-ключиком, — и безрадостное путешествие от Марселя до Лиона продолжилось. Повозка тронулась, с простуженным карканьем перекатывая колеса по хрустящему мелкими камешками месиву, еле добывший огонь Лэндон мрачно закурил, уже более не беспокоясь тем, что может ненароком подпалить телегу, обратив ее в негасимый факел, а Кей приютился у бортика, не умея никак устроиться на сене, вымокшем даже под наброшенной поверх брезентовой холстиной, от расстройства принимаясь разглядывать опустевший рюкзак и приглаживать кончиками пальцев торчащие нитками царапины. — Кажется, она уже не вернется, — уныло произнес он, подбираясь под руку к Валентайну и прижимаясь к нему плечом в тщетной попытке согреться. — Я не мог оставить ее в конюшне, Кей, — нехотя отозвался тот, испытывая за случившееся косвенную вину. — Она бы довела лошадей до инфаркта, и это непременно кончилось бы чем-нибудь дурным. — Я понимаю это, Лэн, — мотнул головой юноша. — Понимаю и не виню тебя. Просто… Побеги молоденького можжевельника, обступившие дорогу плотной изгородью, подозрительно шелохнулись, качнулись дружно макушками под слаженной волной. Уайт подскочил, повалился Лэндону на колени, перевешиваясь через край возка, и сощурил глаза в тенистую хмарь, высматривая в ней знакомый крылатый силуэт. Можжевельник заволновался вторично, захрустели расступающиеся ветки, и на Солнечный тракт действительно выскочила долгожданная тварюжка: с головы до кончика свалявшегося хвоста в грязи и выдранной под корень траве, с застрявшими в караковой башке и кустистом загривке репьями, целыми головками высохшего чертополоха и ошметками прочей колючей растительности, но совершенно довольная принудительной ночной вылазкой. — Сюда! — шепотом позвал ее воодушевившийся Кей. — Беги сюда! Химера просияла, высунула язык, сложила для обтекаемости крылья и прибавила прыти, большими скачками несясь за ними, разбрызгивая во все стороны попадающиеся под лапы мутные лужи и неуклонно настигая телегу. — Имя ей придумай, — ворчливо напомнил Лэндон, хватая Уайта пятерней за штаны, чтобы тот на радостях не свалился ей под ноги, и уже без шуток ощущая, как начинает искренне ревновать своего мальчика-ключика к этой приблудной птичьей псине.⚙️⚙️⚙️
Долгожданный Лион поутру показался им холмистым, приветливым, таким же черепичным, как и Марсель; телега прокатывалась по брусчатым улицам, подкованным солнечным холодком, мимо дымчатых рассветных зданий, то гортензиево холодных, то неуловимых теплых, варьирующихся оттенком от бедра испуганной нимфы до панциря дохлой креветки, и только переплет реечных рам был по-французски белым и безукоризненно изящным. Кей впитывал и провожал распахнутым взглядом открытые балконы с позабытыми цветочными горшками и увядшие летние сады на крышах, прямоугольники каминных труб, угловые окна во всю стену, за которыми порой виднелось прибранное пледом кресло-качалка, вывески под фонарной перемычкой, и горожан, облаченных в бургундеры, кители, широкие плиссированные штаны «брагу-бра», стянутые выше колен витыми шнурами, шерстяные гетры, широкие жилеты, кожаные туфли или простые деревянные сабо, длинные юбки, похожие на церковный колокол, клетчатые, в крупный горошек или однотонно яркие, провансальские краваты, про которые нельзя с уверенностью сказать, галстук то или чепец, и полотняные куафы, надетые под теплую шляпу. Фермер, направляющийся к северной оконечности города, высадил их почти у самого центра, и там они распрощались: сударь Шляпник, неплохо устроившись на правах невежды, без слов любезно раскланялся, а Уайт, только на подступах к Лиону кое-как изловивший свою изгвазданную зверюгу и с боем втолкнувший ее обратно в рюкзак, вынужден был неловко объясняться — хотя объяснений у него никто не спрашивал — и в сотый раз что-то нескладно врать о том, что это их якобы единственная уцелевшая курица, чудом спасшаяся от пожара, последний продовольственный запас на черный день; «курица» между тем истошно билась и была настолько огромна, что больше походила на индюшку, а острые и угловатые крылья так и вовсе озадачивали, но старик сослепу лишь согласно кивнул и, не говоря ни слова, покатил себе дальше, оставив путников в одиночестве на шумном пятачке, оживленном людьми, паровыми двуколками, открытыми деревянными шарабанами и ворчливыми трехколесными трайками. Не представляя, что ему делать с беснующимся рюкзаком, Кей отволок его к стене и там, под прикрытием сударя Шляпника, загородившего своей рослой фигурой и полами распахнутого пальто от бурлящей улицы, ослабил тесемки, заглядывая внутрь и позволяя плененному зверю в свою очередь выглянуть наружу. Морда тут же радостно сунулась в горловину, бойко проталкиваясь, взбудораженно втягивая ноздрями пьянящий воздух, чем только ни пахнущий, от кожи, конского помета, сточных ям, плесневелого камня и кипяченого пара до рыбы, жареного мяса, выпечки, дамских духов и свежесваренного крепкого кофе; вслед за носом появились глаза, выпученные, по-детски любопытные, зыркнули было по сторонам, но увидели склонившихся над рюкзаком людей, признали, залучились радостью… Протиснулась следом за мордой когтистая птичья лапа, раздирая холстину в труху, и спохватившийся Уайт в панике принялся запихивать звероптицу обратно, что в очередной раз оказалось задачкой не из легких и стоило ему исцарапанных наново рук. — Сидеть! — по инерции рявкнул Лэндон, подключаясь к нему и помогая спрятать неведомое существо от внимательных прохожих, нет-нет да и метающих на их подозрительную компанию заинтригованные взгляды, и на этом одиночном слове, к его величайшему изумлению, химера вдруг безропотно плюхнулась на дно рюкзака, притихнув и оттуда возбужденно дыша. — Она тебя послушалась? — неверяще произнес Кей, поднимая на господина Валентайна потрясенный взгляд. — Очевидно, да, — недоуменно наморщив лоб, пробормотал тот, и сам подобной реакции не ожидавший. — Не знаю, из кого ее слепили, но похоже, что при прежней жизни ее собачья часть была дрессированной… Дай-ка попробую кое-что! Он присел на корточки, растянул вширь горловину рюкзака и, глядя осчастливленной таким вниманием химере прямо в сирень одержимых глаз, безжалостно приказал: — Умри! — Что?.. — ошарашенный столь радикальным требованием, его юный спутник встрепенулся, подлетел, попытался подлезть под предусмотрительно выставленный локоть и панически забился, требуя немедленно вернуть ему зверушку. — Что ты с ней делаешь, Лэн…?! Пусти меня! — Да ничего я не делаю, дурной ты малёк, — фыркнул Валентайн. — Это же команда. Самая обыкновенная собачья команда, разве ты не знал? Или ты серьезно решил, будто я ее убиваю? — Я… — замялся уличенный Уайт. — Я не думал, что убиваешь, но… — он склонился вместе с Лэндоном над рюкзаком, вытянул шею и с сомнением заглянул во вместительную торбу. Химера покорно лежала на спине, зверски разинув довольную пасть, выкатив наперечёт колесом ребра и беззащитно открыв ввалившееся пузо; лапы болтались выставленными в разные стороны орлиными окорочками, подвижные крылья топорщились вампирским плащом, лилаки с прорезью зрачков метались по кругу, следуя за малейшими передвижениями двух обступивших ее зрителей. В целом впечатление дохлой она не производила, разве что — парализованной, но это было всяко лучше, чем воевать с колотящимся в истерии мешком, и Кей мысленно понадеялся, что химерьего терпения хватит чуточку на большее, чем пара жалких минут. Провожая скалящееся от натужного нетерпения существо обнадеженным взглядом, он осторожно затянул поплотнее тесьму и повесил рюкзак задом наперед, лямками в сторону спины, а торбой — себе на грудь. — Кажется, это сработало, — неуверенно произнес, оглаживая ладонью сквозь ткань проступивший хребет химеры. — Откуда тебе известны эти команды? — Боже правый, малёк, кому он не известны? — вскинул брови Лэндон, мигом осекся и оговорился: — Впрочем, тот, у кого ни разу в жизни не было собаки, может их и не знать. — У тебя была собака? — спросил Уайт, вышагивая рядом с ним вдоль улицы по узкому тротуару. — Была, — отозвался сударь Шляпник, ломая спичкам головы и с немалым трудом раскочегаривая очередную чадящую сигарету. — Золотистый ретривер. — И как его звали? — не отставал мальчик-ключик, так и не придумавший новообретенному питомцу подходящей клички. — Ее, — поправил Валентайн. — Ее звали Альва. Я тогда свято верил, что моя псина эльфийских кровей. А тебе настоятельно рекомендую поскорее определиться с именем для этой зверушки, покуда она не начала откликаться на одну из собачьих команд, в особенности на «умри». — Она голодная, — пропустив мимо ушей его совет, непредсказуемо всполошился Уайт, все это время ощупывавший химерье тулово и, в конце концов, ощутивший отчетливо различимое подушечками пальцев урчание в пустом брюхе. Помолчав немного, виновато прибавил: — И я тоже. — Как, представь себе, и я, — напомнил Лэндон, кривясь от сигаретной горечи, но все равно упрямо глотая смолистые яды. — И поверь, я веду нас в единственное место, которое будет нам по карману при текущем положении дел. — И куда же? — уточнил мальчик-ключик, усмиряя «воскресшую» зверюгу и еле за ним поспевая. — На рынок, — жестоко огорошил его господин Валентайн. Они незаметно подобрались к старой части города, раскинувшейся у подножья холма Фурвьер и в обе стороны от неразлучных рек Соны и Роны — старик их высадил аккурат посередке между первой и второй. Здесь стали попадаться многоугольные башенки, галереи, арки и итальянские дворики, воздающие дань многочисленным семьям италиков, переселившихся во Францию из родной Авзонии, завлекающе замаячили тесные подворотни с грубо вырубленными в каменных монолитах домов дверьми и рамами, с водосточными канавками, проеденными дождями, и длинными рядами почернелых дощатых балконов, тянущихся ровной линией вдоль каждого этажного яруса, и здесь же путешественников подкараулили трабули, невиданные прежде коридоры, оборудованные винтовыми лесенками и более всего походящие на гробницу либо грот. Коридоры эти пронизывали здания насквозь, за считанные минуты позволяя без лишних проволочек и долгих обходных путей перескочить с одной улицы на другую, параллельную или ответвляющуюся лучом, всего лишь миновав узкий цельнокаменный переход — правда, приходилось считаться как с несусветной вонью, царящей в некоторых уголках и закутах, так и с плакательницами и нищими побирушками, иной раз столь настойчиво выпрашивающими милостыню в тесноте давящих стен, что проще и дешевле было им ее дать, чем с риском для здоровья отказать. Лэндон с Кеем, по счастью, не слишком представительные после марсельских деньков, логично завершившихся очередным бегством и пожаром, оставившим на одежде несмываемые пятна с запахом гари, особого интереса для босяцкой братии не представляли и без труда протискивались мимо обернутых в монашьи шали старух, прокуренных и пропитых детей-семилеток, хриплыми голосами вымаливающих подаяние, и ушлых торговцев, прохаживающихся с самым бездельным видом и изборчиво предлагающих всевозможный запрещенный товар. Когда трабуль выпустил их на относительно свежий — насколько тот вообще мог таким оставаться в пределах задымленного парами городка, — воздух, Уайт облегченно вздохнул и покрепче притиснул к груди свою ношу, время от времени принимающуюся непоседливо извиваться. — Мне показалось, что один из них таращился на мой рюкзак, Лэн, — признался он, подразумевая кого-то из оставленных за спиной христарадников, контрабандистов и просто неблаговидных личностей. — Так упрямо таращился, что мне сделалось дурно. — Как же нам с ней быть… — обреченно протянул сударь Шляпник. — Ума не приложу. На пути им попалась водонапорная колонка, установленная на крошечном пятачке, обнесенном приземистым ограждением, и они застряли возле нее, умываясь, утоляя измучившую за последний перегон жажду, счищая с одежды и вытряхивая из-за ворота вездесущее сено и безуспешно пытаясь как-то напоить химеру. — Лэн, а почему бы нам не податься на восток? — вдруг ни с того ни с сего огорошил его вопросом Кей, отирая забрызганные прозрачными каплями губы и попытавшись вяло улыбнуться. Вопрос этот, судя по подобравшемуся виду мальчишки, назревал и вынашивался уже давно, но только сейчас осмелился быть заданным. — Туда, куда летят все эти трипланы… почему мы не можем туда отправиться? Я все думал и не понимал, отчего мы всегда курсируем по Европе, когда мир ведь так огромен… — Потому что, мой Ключик, к величайшему моему сожалению, там днем с огнем не сыщешь отделений Королевского банка Шотландии, — печально откликнулся господин Валентайн, подавая ему руку и уводя за собой дальше. — Одно, быть может, на всю огромную страну и найдется, но не более того. Сейчас это, конечно, уже не играет особой роли, да только если и при деньгах ехать туда было не слишком хорошей идеей, то без денег, поверь мне, это затея и вовсе дурная. Сперва надо как-то поправить наше финансовое положение, а то парочка обанкротившихся скитальцев, не знающих языка, в чужом краю долго не протянет. — Разве там совсем не владеют келтикой? — усомнился Уайт, почти ничего о диком Востоке, которым зачем-то бездумно грезил, не знающий. — Не особенно, — скривил кислую мину Лэндон. — Даже если и владеют, предпочитают не пользоваться. Помнишь, мы с тобой как-то говорили про Индию, когда ты предлагал устроиться на работу? Индия частично является британской колонией, чего не скажешь про львиную долю всех этих султанатов. Это особый мир, и я плохо знаком с его законами — а они там суровые. Они прошли вдоль открытого уличного ресторана, где вышколенные подтянутые официанты подавали посетителям творожный сыр с приправами, лионский салат с грудинкой и зеленью, говяжью печень под соусом, кровяные колбаски с яблоками и щучьи фрикадельки — у Кея, поминутно сражающегося с химерой в рюкзаке, так обильно потекли слюни, что он ими едва не захлебнулся, — затем миновали простой и непритязательный бушон, доступный даже малоимущему населению, откуда тянуло жареными бычьими желудками, соусом «грибиш», эстрагоном, каперсами и вареной картошкой, и двинулись дальше, целенаправленно выискивая местный рынок. — Ты все-таки точно уверен, Лэн, что это всё дело рук твоей родни? — с легкой неуверенностью, давно уже гложущей и подгрызающей изнутри не хуже, чем заправский жук-короед, уточнил Уайт, впервые решившись озвучить терзающие его мысли. — Все так сумбурно, непонятно и никак не связывается у меня в голове воедино. Может быть, виновен кто-то другой, а мы на них возводим напраслину? — Нет, Ключик, — покачал головой Лэндон. — Если до недавней засады у мсье Фонко я еще пытался усомниться в их причастности ко всему происходящему, то теперь почти убежден, что это они. Только Брауны знали, что у моего отца есть кубик, и только они же знали, что я унес его с собой, сбегая из дома. Нет, это только подтверждает мои догадки. Всё это — величайшее в мире совпадение, не спорю, но ведь приключаются и они… Хотя, как говорят иные мудрецы, случайности никогда не бывают случайными. В Лионе повсюду были протянуты стальные пути, часто изрезавшие мостовую, ни на что прежде виданное не похожие и оборудованные центральным зубчатым рельсом, а по ним катились составы трамваев, поставленные на такое же зубчатое колесо; трамваи клацали челюстями шестеренок, тикали заводными механизмами, стрекотали большими цикадами и протискивались вдоль домов, громыхая незастекленными кабинками. Лэндон с Кеем двинулись вдоль этой железной дороги, следуя совету случайного прохожего, выловленного в толпе и поведавшего, что к рынку нужно идти «очень прямо, покуда мсье не упрутся в мост, а затем через мост и дальше тоже всё прямо». Переулки раздались и выпустили их на открытое пространство проспектов, ведущих к обещанному каменному побережью, грушевой зелени реки и перемычкам лучистых мостов, перекинутых на противоположный край и обнесенных невысокими прямоугольными ограждениями, а очередной трамвайчик в два вагона, перевалившись расторопной гусеницей, обогнал парочку пешеходов, окутал игристым дымом и взгромоздился на полотно моста, преодолевая Рону. Сверху неслись неспокойные облака, хвостатые, как комета или изорванное знамя, сливались в гирлянду поджаристого американского маршмэллоу, запримеченного зорким и голодным Кеем на рождественских ярмарках еще в Марселе, да так и не опробованного, воздух горчил рябиновым холодком, речной ветер пах ракушками и небом, кораблями, заблудившимися по весне и возвратившимися на перепутье зимы, и химера, задыхающаяся и скучающая в душном и темном рюкзаке, в конце концов снова победила, высовывая наружу очумелую голову. На этом у них установилось что-то навроде перемирия или компромисса: она оставалась по шею сидеть в рюкзаке, притворяясь обыкновенной собакой, а Уайт больше не заталкивал ее обратно, предоставляя исключительное право наблюдать за всем, что творилось вокруг, обонять незнакомые сногсшибательные запахи и часто-часто моргать на свету слезящимися с непривычки глазами. Мост остался позади, и по мере приближения к рынку широкая на первый взгляд улица стала неуловимо сужаться, вбирая в себя скопления торговых палаток, облепивших стены домов, будто жутковатые морские желуди — днище рыболовецкого судна, появились подводы и ларьки, заступающие с тротуаров на проезжую часть и едва ли не отбирающие ее у возмущенного транспорта, застопорившегося, образовавшего пробку и визгливо подвывающего гудками клаксонов. У крылатой собаки от всеобщего шума, гвалта, толкотни и обилия живых посторонних личностей случился припадок, она рванула было вон из мешка, но Кей, заранее к этому готовый, накрыл ей глаза ладонью, успокаивающе огладил большим пальцем мокрый нос и без особых усилий затолкнул обратно, угадывая под пальцами усталое смирение измученного долгой дорогой существа. Под ногами прибавилось помойного месива, господин Валентайн, опираясь на старенький заслуженный зонт, как на трость, старательно его перешагивал, чтобы окончательно не уподобиться своим более чем непритязательным обликом захожему побродяжке-кокильяру с большой дороги или вконец разорившемуся клерку, пристрастившемуся к карточным играм и погрязшему в долгах, а Кей продвигался за ним след в след, почти утыкаясь в спину и так укрывая ото всех набитый беспокойной химерой мешок. Цивилизованная часть городского рынка представляла собой остекленное здание из арматуры и камня, высокий трехарочный павильон, украшенный посередке окном-розой и обнесенный тонким ажурным поясом, визуально разделяющим его на верхний и нижний ярусы; впрочем, сколько там в действительности имелось этажей и как все выглядело изнутри, Уайт так и не узнал, потому что Лэндон проигнорировал это сооружение, вклиниваясь в толпу, уводя своего юного спутника в самую ее гущу и отдавая предпочтение части нецивилизованной. Бурлящий уличный поток сомкнулся, поглотил, оглушил журчащей речью, намешанной из келтики, французского и незнакомых южных языков, укрыл сыромятным сумраком, причастил ярмарочному духу. Здесь под парусиновыми тентами кучкующихся палаток стояли вскрытые тюки, доверху засыпанные восточными специями, лежали на прилавках плетеные короба со спаржей, картофелем, чесноком, белым и красным луком, стрельчатым пореем, винными корнеплодами свеклы, чернильными баклажанами, капустой белокочанной, савойской, цветной и кольраби, висели связки сушеных грибов, а вслед за овощными рядами начинались ряды мясные, где торговали утками, гусями и курами, как ощипанными и выпотрошенными, так и живыми, парной свининой, молочными поросятами, телятиной, говяжьей печенью и языками, копчеными колбасами, ливерными и кровяными, неосвежеванными кроликами, и Уайту по мере их продвижения становилось все унылее и хуже: еда, пускай в большинстве своем сырая и требующая дополнительного приготовления, проплывала мимо его глаз, исчезала из виду и обращалась в несбыточные миражи. Когда они добрались до рыбных лавок и натолкнулись на жареных устриц в лимоне и располовиненных морских ежей, утыканных иглами и похожих на диковинный тропический фрукт, а где-то по соседству замаячили притягательно вонючие сыры в бирюзовой плесени и припасенные специально к ним белые вина, сделалось совсем тоскливо и погано; Лэндон без труда это уловил и зашагал быстрее, уводя понурого мальчика-ключика прочь от соблазнов, своей недосягаемостью приводящих того в чернейшую печаль. Так, преодолевая одно искушение за другим, они прошли лионский базар насквозь и выбрались с противоположной его стороны, где палатки стали попадаться всё беднее, товар — невзыскательнее и дешевле, а покупатели — нищее и оборваннее. Ароматы пищи обрушились снова, сударь Шляпник углядел поодаль уличную кухню — громоздкие, покрытые окаменелой копотью и заплывшие подгорелым жиром кастрюли на открытом очаге, передвижные печи, прибывающие сюда еще затемно и озаряющие спящий рынок сквозь чумазую заслонку огненными сполохами, — и потащил Уайта за собой в пугающую клоаку из людского скопления, ругани, криков, споров и сутолоки. В ней хватало всего: неотесанных простолюдинов, бескультурно сморкающихся и плюющихся другим прямо под ноги, склочных старух, пришедших вовсе не для того, чтобы купить, а лишь для того, чтобы с кем-нибудь из торговцев сцепиться и посквернословить, бездомных детей, шатающихся от прилавка к прилавку в надежде что-нибудь съестное умыкнуть, вечно алчущих выпивох синюшного отлива, выпрашивающих мелкие деньги на бутылку сивухи, сирых стариков, одиноких женщин и вдов, одетых в скромную и штопанную одежду, но держащих себя со скорбным достоинством, рабочих в засаленной робе и сплюснутых блином кепках и выкупанных в сере незримых чертей. Пробираясь сквозь это ужасающее разномастное скопище, они незаметно подобрались к прилавку, где торговал неразговорчивый бородатый мужик в беспалых вязаных перчатках и замызганном переднике, повязанном поверх тулупа, и присоединились к порядочной очереди, ползущей вдоль пузырящихся кастрюль оголодавшей змеей. Кей все вытягивал голову в надежде разобрать, что такое варили в этих кастрюлях-котелках и чем кормили в жутковатой кухне под открытым небом, но в завитках густого дыма, то и дело налетающих от стряпни, угадывался только придых картофеля, жареного лука и свиного сала; впрочем, даже такой незатейливой смеси хватило, чтобы желудок скрутило режущей болью, а скулы свело от усиливающегося голода. — Господи, почему мы так медленно движемся… — с мольбой посетовал он, поднимаясь на цыпочки и стараясь заглянуть за плечо впередистоящего солдата в потертой шинели. — Я, кажется сейчас умру, как есть хочется… — Потерпи немного, Ключик, — откликнулся Лэндон, второй или третий раз пересчитывая мелкие монетки, но не имея к этому сноровки, а потому снова безнадежно сбиваясь со счета. — Я для того нас сюда и привел, чтобы можно было наесться как следует, не ограничиваясь одиночными жалкими порциями на… на троих, — задумчиво закончил он, поглядывая на брыкающийся мешок. — Прости, — не испытывая, судя по его небрежному тону, ни малейшей вины, машинально извинился Уайт. — Но она же сама к нам прилетела, и ты ее, между прочим, не бросил тогда там, во дворе, а принес в мансарду. — Будто я мог ее бросить, — хмыкнул сударь Шляпник. — Это редкое пугало неминуемо обеспечило бы нам неприятности, останься оно валяться под окнами! Если ты думаешь, будто я проявил к ней милосердие или еще что в том же духе, то жестоко заблуждаешься на мой счет. Я милосерден крайне изборчиво, и уж явно не в тех случаях, когда сам едва держусь на ногах. Теперь, однако, придется ее кормить, потому что оставить живое существо издыхать от голода мне не позволяет совесть. — Совесть, Лэн? — понемногу оживая от возбуждающих запахов, юноша возвратил азы зубоскальства, полученные неизлечимым уроком в их совместном быту, и кое-что припомнил: — Разве она не берет с тебя деньги всякий раз, как ты пытаешься ей воспользоваться? — Берет, дрянной ты мальчишка, — сцедил сквозь зубы господин Валентайн, в отместку незаметно щипая его за ягодицу — болезненно, с чувством, так, чтобы Кей подскочил и сдавленно ойкнул. — Поэтому у нас их так мало осталось, этих денег: я ей уже, пожалуй, задолжал с лихвой. А теперь держи свою тварюгу покрепче, иначе она вырвется и устроит здесь переполох. Прилавок подкатился к ним незаметно, бородач возвысился архангелом хлеба насущного, и беззлобные подначки были моментально позабыты; уже через минуту Уайт, зажимая в зубах ломоть белого багета, присыпанного семечками, и стискивая в окоченелых пальцах свободной руки деревянную миску, до краев полную свиного жаркого, отошел в сторонку, дожидаясь, когда Лэндон рассчитается и присоединится к нему. Зачерпнул первую ложку, воодушевленно поднес ко рту и оцепенел, с недоверием, изумлением и сомнением уставившись на нечто длинное, кособоко торчащее из похлебки и отдаленно напоминающее щетинистый ослиный хвост. Господин Валентайн прикупил еще жареных пирожков для химеры, и за то время, что он нетерпеливо наблюдал, как торговец завертывает их в хрустящую серую бумагу, сбоку незаметно подтекла малахольная костлявая старушка, изогнутая глаголем и белая как лунь, с завитками седых волос, торчащих из-под домотканого черного платка, внушительным тонким носом, оседланным горбинкой, и морщинистым бескровным лицом. Ее бесцветные глаза взирали на мужчину с надеждой, а слабая клюкастая пятерня, потянувшаяся и ухватившая за рукав пальто, дрожала пугливой заячьей лапой. — Сынок, — прошамкала она беззубым ртом. — Помоги, пожалуйста, сынок! Подержи мою котомку, чтобы я ее ненароком не уронила. Лэндон растерялся, машинально принял промасленную суму, остро разящую молочной кашей и кошачьей мочой, и уставился, непроизвольно утратив от этого зрелища аппетит, сверху вниз на узловатые тряские пальцы, принимающиеся беззастенчиво ощупывать разложенные на прилавке пирожки. — А сколько эти стоят? — щуря подслеповатые глаза и перебирая выставленную в ряд выпечку, спрашивала старушка у бородача, и тот, нисколько не смущенный ее поведением, невозмутимо ответствовал, украдкой высмаркиваясь в беспалую перчатку и незаметно отирая ту о передник: — Три су, уважаемая. Четыре су, уважаемая. А эти по пять су. Ежели желаете дешевле, есть сухари по одному и два су. Те, что по одному, малость заплесли. Пожилая дама подхватила несколько пирожков по три су, поколебалась немного, присовокупила туда же один за четыре и один мясной, за пятак; после этого соблазнилась и на сухари, под зорким взглядом продавца укладывая их во врученную Валентайну котомку до тех пор, пока не набила ее под завязку. — Итого с вас причитается двадцать пять су, уважаемая, — шустро сложив цифры в уме, объявил лавочник, добравшись до своей кустистой бороды, задумчиво и обстоятельно перебирая ее и выуживая оттуда не то затерявшиеся с завтрака крошки, не то квартирующихся вшей, а Лэндон с обреченностью глядел попеременно сперва на покупательницу, выудившую полупустой кошель и копающуюся в его латаной утробе, потом на торгаша, и думал очень и очень о многом. О том, что сам он, очевидно, неисправимо зажратая и брезгливая аристократическая скотина, и годам бездомных скитаний этого, к прискорбию, не исправить, о том, что первым делом непременно отберет у мальчика-ключика злополучное жаркое и вышвырнет в ближайшую сточную канаву, если не получится скормить химере, о том, что лучше бы им ночевать на улице, чем с риском для жизни вкушать кулинарные изыски рыночной харчевни, где готовят, вероятно, ничуть не лучше, чем продают… …Много еще о чем, включая тонкости игры на бирже и способы всех известных ему денежных махинаций, мало выполнимых на деле и подразумевающих непременное участие потенциально неблагонадежных третьих лиц, которые после потребуют от прибыли свою долю, да так увлекся этими размышлениями, что потерял последнюю нить, связующую его с реальностью, и очнулся лишь тогда, когда почувствовал, как острые и хваткие пальцы, впившиеся все тем же клещом, упрямо тормошат его за рукав. Он обернулся, одарил старушку пространным взглядом, не понимая, что еще той нужно, деликатно водрузил заполненную суму на прилавок и собрался было уходить, когда запоздало разобрал, наконец, в невнятном орланьем клекоте, срывающемся с иссохших губ, настойчивую просьбу: — Сынок! Заплати, пожалуйста, за меня, сынок! Валентайн скосил глаза на ее раскрытую ладонь, где перекатывалось несколько жалких су, погнутых, покореженных и исцарапанных; денег не было, деньги только что были потрачены впустую, и он, действительно не находя в себе ни на грамм упомянутого всуе милосердия, отцепил от пальто ее руку, зло и жестко отпихивая прочь. — С чего бы это я должен за вас платить? — с недовольством спросил, нарочито высокомерно вскидывая бровь. У старушки задрожали губы. Она отшатнулась, покачнулась и ухватилась за прилавок, теряя равновесие: маленькая, согбенная, беззащитная и беспомощная, одним своим видом вызывающая надрывную жалость. Подняла на него скорбные глаза, полные слез, и тихо, но отчетливо различимо для всех, кто находился в непосредственной близости, выдохнула: — Так ты, значит… с родной-то матерью… Атмосфера вокруг в один миг неуловимо переменилась: потрясенно застыли случайные свидетели, люди в очереди и Кей, переминающийся в отдалении, собирающийся с духом, чтобы отважиться на дегустацию жаркого-ассорти, и толком не разобравший, что там у Лэндона происходит. Всё замедлилось, и в воцарившейся тишине можно было отчетливо различить, как выскальзывает из деревянной миски злополучный хвост доходяги-ослика, благоразумно оттесненный к краю на тот случай, если вдруг не удастся наесться, и со шмяком валится на затоптанную рыночную площадь, принаряженную в честь праздника пыльными гирляндами и увядшими венками из пихты. — Что?.. — оторопело отозвался Валентайн, не вполне уверенный, что слух его не подводит. — Мать тебя выкормила, вырастила, на ноги поставила, — продолжала бубнить, уставившись стеклом сентиментальных глаз в трагическую пустоту, чумовая старуха, божий ангел, не иначе как сброшенный с небес на грешную землю за подобные экстравагантные выходки. — Думала, хоть поможешь ей чем, когда старость придет… да вот, видно, ошиблась в сыночке любимом. Лэндона отпустило, пинком вышвырнуло из непродолжительного ступора, и он, наконец-то сообразив, что за представление пытается перед всеми устроить эта дама, выжившая из ума или же прибегнувшая к искусному притворству, ощерился, сузил веки и раздраженно процедил, еле удерживаясь от грубости: — Положим, у меня была когда-то мать, но вырастить она меня, увы, не успела, поскольку выкупила мою жизнь ценой жизни собственной. И если вы думаете, что я позволю кому бы то ни было попирать ее память подобными лживыми сценами, то жестоко ошибаетесь! — Сынок, — блистательно пропустив его пламенную тираду мимо ушей, с таким надрывом проскулила старая ведьма, что на долю секунды Валентайн, никогда собственной родительницы вживую не видевший, невольно и сам ей почти поверил. — Как же ты можешь так со мной, сыночек… дитятко мое единственное…? Как ты можешь отрекаться от родной-то матери?.. У сударя Шляпника дернулся глаз. В голове под влиянием исключительно талантливой игры зародились крамольные предположения, настолько нелепые, что склонный к психическим расстройствам мозг охотно за них уцепился и принялся разматывать вымоченные в ядовитом настое клубки. Перед внутренним взором успели пронестись противоречивые картинки: в одних брошенная мать, доведенная до последней черты, оставляла младенца на пороге фамильного особняка Уиллиама Брауна в ирландском лесу, в других кто-то похищал ребенка у бедных лионских фермеров и продавал его в бездетную семью изобретателей, а в третьих монахиня-повитуха, приглашенная принимать роды, каверзно подменяла местами двоих детей, по таинственным причинам вручая их вовсе не тем роженицам, которым следовало. Он быстро сгреб всю эту ахинею, скомкал в волевом кулаке, затолкал в те глубины сознания, где хранился белогорячечный бред вкупе с ночными кошмарами, и воззрился на уличную артистку прочистившимся и злющим взглядом, а обстановка между тем накалялась, начиная искрить и выстреливать сполохами коллективного недовольства. Кто-то потянулся и схватил беспутного «сына» за плечо, рассчитывая развернуть к себе и провести разъяснительную беседу, но Валентайн с силой оттолкнул наглеца, метнув вдогонку агрессивный взгляд, и смельчак моментально раздумал, отступая на пару лишних шагов. — Боже, что происходит, Лэн?.. — с запозданием очухавшись и переполошившись, бросился к нему Уайт, с трудом проталкиваясь вместе с дымящейся миской и бесноватым рюкзаком через беспрестанно кучнеющую толпу — ротозеев у кухонного прилавка набралось уже изрядно, и уходить они никуда не торопились, а только прибывали. — Лэн, что тут творится?.. Когда ему удалось вклиниться в порочный порицающий круг, было слишком поздно что-либо доказывать добровольным поборникам справедливости: старушка неподдельно рыдала горючими крокодильими слезами, сгорбившись у прилавка и тиская в кулаке ломаные гроши, люди глядели ястребами да коршунами, раздавались негодующие шепотки, а Лэндон стоял с перекошенным лицом, мысленно проклиная и лицемерную каргу, и себя, и двадцать пять неладных су. Может быть, он бы плюнул на всё и просто заплатил за нее, принимая и всеобщее осуждение, и ропот, и попреки близящимся Рождеством, когда все живущие непременно должны проявлять друг к другу невиданную доброту, и паршивое клеймо неблагодарного отпрыска — какая ему, в сущности, была разница, если все эти лица он видел первый и последний в своей жизни раз? — и утрату отнюдь не лишних денежных средств, но ему даже рта не дали раскрыть: откуда ни возьмись, подоспели двое громадных детин, будто нарочно ошивавшихся где-то поблизости в ожидании рокового часа, растолкали зевак, хитро подобрались со спины, со знанием дела взяли под руки и заломили их в суставах, виртуозно его обездвиживая. Врезали для острастки под дых, отнимая последний шанс к сопротивлению, заставляя согнуться пополам от оглушительной боли и хватать ртом утекающий воздух, и пока Лэндон кривился, кашлял и выискивал устойчивые точки в накренившемся мире, они успели перехватить инициативу и взять главенствующее слово. — Что, матушка, давно этот нерадивый гад обижает тебя? — спросил тот из них, что разместился справа, обдавая парами настоянного чесночного перегара. — Давно, — в тон ему отозвалась профессиональной плакальщицей «жертва». — Ой, давно… и всё-то он меня обделяет и притесняет, деньги, какие ни заработает, сплошь на пьянки да девиц спускает до последнего сантима… — Что ты несешь, проклятая старая сука?! — взвыл вконец озверевший от этой черной комедии Лэндон, предпринимая очередную безуспешную попытку вырваться из захвата. — Я их терпеть не могу, девок твоих паршивых… да чтоб ты подавилась своими словами! — Ну вот, люди добрые, вы поглядите, каков сынок: девок он терпеть не может! — радостно подцепив рыбку на крючок, всплеснула руками старуха. — Как брешет! И не стыдно уж так-то перед матерью да честным народом лгать, а? Ответ этот, выпаленный необдуманно и сгоряча, был самой большой ошибкой из всех возможных, моментально обесценившей все его предшествующие слова: толпа, потихоньку разогреваясь и входя во вкус, дружно грянула слаженным хохотом, наглядно демонстрируя, насколько абсурдно прозвучала эта дерзкая и никем должным образом не понятая фраза в устах здорового тридцатилетнего мужика, и тогда другой увалень, удерживающий господина Валентайна под левую руку, охотно объявил: — Сейчас мы его заставим за все годы выплатить должок! Что ни заберем — тебе все отдадим, мать! Правильно я говорю? — и зрители на его предложение разразились одобрительным гулом. Лэндон, конечно, не мог видеть лиц скрутивших его здоровяков, но зато Уайт всё прекрасно видел: оба до того походили на настоящих сыновей подставной «матушки», обладая схожими клювоносыми профилями, что даже тугодумного мальчика-ключика прошило навылет, осенив очевидной догадкой. — Да они же все это подстроили! — выталкивая из головы назойливый сопор, попробовал воззвать к голосу разума он, гневно стискивая пальцами миску и горловину рюкзака. — Разве вы не понимаете сами?.. — однако крик его потонул в гудении осиного роя, в голосистых воскликах оскорбленных дам, в стуке пудового кулака бородатого торговца, исступленно молотящего по прилавку и требующего, чтобы ему немедленно заплатили, и не важно, кто из этих клоунов, в басовитом говоре мужчин, каждый из которых был чьим-то праведным сыном, и все потуги надсаживающего горло Кея оказались тщетными. Он метался по кругу, будто загнанная лошадь — по цирковому манежу, он искал среди них поддержку, не способный взять в толк, что, пока будет переубеждать одного человека, остальные десять устроят здесь самосуд. — Проучите его, милые! — с предвкушением скорой наживы бормотала оживившаяся старуха, не отлипая от кухонной витрины и только этим удерживая ее владельца от крайних мер — появлению жандарма, как ни парадоксально, здесь не обрадовалась бы ни та, ни другая сторона. — Накормите бедную женщину… — Значит, так… — прорычал сударь Шляпник, каким-то отнюдь не сказочным чудом угодивший в эту дурную и нелепую ситуацию. — Вы меня не слышите или просто не хотите слышать… Ну и получайте, сволочи! Получайте тогда все… В эту роковую секунду произошли одновременно три вещи, необратимо повлиявшие на все последующие события. Во-первых, хлебнувший ужаса Кей Уайт, в глубине своей души за недолгое, но насыщенное путешествие с господином Валентайном взматеревший, озлобившийся и научившийся пользоваться собственными конечностями там, где прежде стоял бесполезным истуканом, скрежетнул зубами, остервенело размахнулся и от души влепил истекающую кипяченым паром миску прямо в рожу тому из братьев, что первым протянул свои жадные вороватые лапы к их обнищавшему саквояжу. Во-вторых, Лэндон Валентайн прекратил бессмысленную борьбу и, вместо того чтобы вырываться, покрепче ухватился где попало за тряпье противников, оперся, заставив тех от неожиданности покачнуться, оттолкнулся и, уповая на массивную устойчивость обоих, со всей дури пнул прилавок вместе с кастрюлями, расшвыривая стройные шеренги пирожков и выплескивая весь кипяченый бульон под ноги матерящимся мужикам и причитающим барышням. И в-третьих, Безымянная Химера, почуяв слабину и воспользовавшись повальной суматохой, одолела ненавистный рюкзак, спружинила всеми четырьмя лапами и расправила драматические крылья, прорываясь на желанную свободу. Владелец мобильной кухни взревел разъяренным туром, хватая кренящиеся, ускользающие из пальцев, опрокидывающиеся и разлетающиеся карточным домиком столы, старуха поскользнулась на бульоне, повалилась на четвереньки и, обиженно подвывая, куда-то поползла, огретый тарелкой жаркого братец-мошенник первым разжал руки, хватаясь за покрасневшее лицо и стирая с него потеки горячего свиного жира, а его приятель, не дожидаясь опасного продолжения, бросился прочь от терпящего бедствие прилавка даже прежде, чем взбешенный сударь Шляпник успел развернуться, чтобы заслуженно съездить ему по обнаглевшей физиономии. Однако бесспорной кульминацией учиненного совместными усилиями погрома стала все-таки химера: ее облик, уже привычный Лэндону и Кею, показался лионским жителям столь живописным, что одни из них сползли в обморок прямо на месте, другие ринулись врассыпную, а третьи, покрепче духом и телом, принялись хвататься за подручные предметы, чтобы пришибить неопознанное страшилище. Крылатая собака произвела на всех присутствующих неизгладимое впечатление, и про реальных виновников переполоха временно позабыли: в нее летели обломки булыжной мостовой, початые бутылки, глиняные черепки, а она с безмолвным визгом уворачивалась от импровизированных снарядов, натыкаясь на стены, путаясь в гирляндах и парусине тентов, улепетывая неровными скачками по их пружинящим крышам и пытаясь взмыть на своих подгорелых нетопырьих перепонках. Опрокинутая кухня занялась очажным костерком, перекинувшимся из печного жерла на воздетые ножки столов, и памятные языки алхимического пожарища, без того покорежившего психику лабораторному созданию, спровоцировали фобический приступ: химера узнала огонь, вылупила лилаковые глаза, оскалила пенную пасть и, уже вовсе не ведая, что творит, ополоумевшим чудовищем впилась в ногу погнавшемуся за ней храбрецу с мясницким топором в руках, яростно вгрызаясь в мясо и без шуток планируя отожрать стопу, а взамен оставить недееспособную культю. Она клацнула не по-собачьи мощными челюстями, одним щелчком перекусывая ахиллово сухожилие, а рядом с ней лязгнуло рубящее лезвие, лишь немного оплошавшее, рассекшее вместо живой плоти столешницу и намертво засевшее там. — Ко мне! — надрывался Кей, а крики его тонули в гвалте и грохоте. — Сюда! Беги сюда! — но химера не слышала и не слушала, захлебываясь слюной и набрасываясь на каждого, кто делал хоть малейшее поползновение в ее сторону. Вопли и ругань сливались с пламенными языками в одно неразрывное целое, уши закладывало, погружая в царство глухих, перед глазами метались люди, мелькали их затылки и искаженные ужасом лица, вспыхивали беспорядочным месивом средневековые лубочные картинки. Кей, плохо осознающий реальное положение вещей, хотел было рвануть за своим душевнобольным питомцем, но его от этого самоубийственного порыва удержала ручища сударя Шляпника, сграбаставшая за шиворот и дернувшая строго в сторону от бесовской свистопляски. Он подхватил с мостовой выроненный во время стычки с семейством проходимцев парашютный зонт и уволок упирающегося, что-то невнятно лопочущего и спотыкающегося на пролитом супе мальчика-ключика в ближайшую подворотню, крысиными тропами протискиваясь между двумя палатками, приставленными друг к дружке на расстоянии жалкого фута, и ныряя в узкий лаз на стыке многоэтажных домов. — Они же ее убьют, Лэн! Они ее убьют! — голосил Уайт, норовя развернуться и рвануть назад, в бушующую толпу, охваченную адской смесью из ярости и паники, но Лэндон не слушал и только пихал вперед, заставляя двигаться. — Нас с тобой они убьют вернее! Беги ты, дурень! — командовал он, сталкивая набравшегося скоропалительной смелости мальчишку с места и уже швырками отправляя дальше, а тот запинался, падал, вскакивал на неловкие ноги и бездумно бросался обратно. В конце концов, не выдержав тормозящей их продвижение борьбы, Валентайн взял его за шею, с угрожающей твердостью стиснув пальцами с тыльной стороны, надавил и потащил, изрядно перепуганного, путаными сплетениями подворотен как можно дальше от рыночных рядов. Они шли безостановочно до тех пор, пока звуки за спиной не стихли, обратившись в гудящее мерным прибоем море; тогда сударь Шляпник разжал затекшую руку, выпустив своего глупого спутника, в приливе храбрости утратившего последний рассудок, и тяжко выдохнул, припав спиной к топорщащейся цементными оборками кирпичной стене. Выпущенный из захвата Уайт поежился, поводил из стороны в сторону головой, склоняя ее то на правое плечо, то на левое, а затем, убедившись, что шею ему в воспитательных целях не скрутили, а лишь слегка помяли, успокоился и тоже сник, мгновенно растеряв весь недолгий боевой запал. — Я… — попытался промямлить что-то оправдательное, но Лэндон не дал ему и слова вставить. — Ты бы ничего там не сделал, — отрезал он, запрокидывая голову так, чтобы ненароком — или, может, как раз-таки нарочно, от набившей оскомину волчьей безысходности, — треснуться об неровную кладку звенящим затылком. Прибавил, разъясняя бестолковому мальцу на пальцах: — И я бы ничего не сделал — радуйся, что вообще живыми выбрались! — Я понимаю это, Лэн, — признал Уайт, стушевавшись. — Прости, я… я совсем идиот, что пытался за ней вернуться. — Ты совсем идиот, что меня не слушаешься! — рявкнул в ответ сударь Шляпник, отлипая от стены и окидывая юношу раздраженным взглядом. — Тебе было велено бежать, а ты что устроил? — Я… — снова жалобно пискнул его строптивый Пьеро, мучнисто бледнея в траурном лице, тормоша нервными пальцами изодранный рюкзак и косясь на вымершие балконы, задраенные к зиме, черные клети пожарных лестниц и пыльные нежилые окна. — Но ведь она там… Они же ее… они ее зарубят, сдерут шкуру, набьют чучело и выставят в музее под стеклом, а она радовалась мне, понимаешь? Она почему-то радовалась мне так, будто мы с ней всегда были друзьями… — Я предупреждал тебя, что с ней нельзя появляться на людях! — резко и ожесточенно рявкнул Валентайн, копаясь в карманах и едва не роняя выуженные сигареты; торопливо сунул одну из них в зубы — фильтр противно горчил, спичка чиркала по коробку, ломаясь надвое, а он доставал все новые и новые, продолжая терзать истертую полоску красного фосфора и высекая жизненно необходимый огонь. — Надо было ее отпустить в виноградниках между Марселем и Лионом, а не тащить за собой в город… Завтра все газеты будут пестреть на первой полосе сообщением о появлении такой же чудовищной твари, как те, что бушевали днем ранее в квартале антикваров. Мы должны срочно уехать отсюда, как можно скорее и как можно дальше, первым же транспортом! У Кея дрогнули губы припозднившимся раскаянием, пальцы конвульсивно скребнули по холстине и выронили рюкзак в подножные помои и сор. По щекам покатились слезы, обычно красивое и безмятежное лицо исказилось мученической гримасой; он всхлипнул пару раз и, не находя в себе сил сдержать рвущуюся наружу истерику, так искренне и горько заплакал, что Лэндон резко сдал, опустил неточные руки, так и не сумевшие выбить искру, подступил к несчастному мальчишке вплотную, обнял, притянул к груди и, выталкивая из сведенного судорогой горла неумелые слова утешения, опадающие не лебяжьим пухом, а чертополохом да терновыми колючками, прошептал: — Ну, не плачь ты… прошу тебя, только не плачь, малёк: никаких слез не хватит, чтобы оплакать каждый наш промах. — Пальцы его огладили бедовую голову юноши, забрались в нечесаные волосы, норовящие сваляться неопрятными комьями, ласково прошлись, разделяя уступчивые прядки, а жалость ввинчивала под сердце ржавую цыганскую иглу, нарывала и колола пульсирующей болью; Валентайн, хорошо отдавая себе отчет, что еще осталась прибереженной напоследок парочка ошибок, которые можно было бы с гусарским сумасбродством совершить, вдруг предложил неоднозначное, опасное и нехорошее: — Вот что, Ключик. Давай-ка мы сделаем крюк и вернемся к рынку. Хоть узнаем, чем дело кончилось. Кей судорожно и прерывисто втянул холодного воздуха, поднял на мужчину мигом просохшие настороженные глаза, утер подтекающий нос чумазым рукавом дубленки и, чуточку заикаясь от всего пережитого, неуверенно проговорил: — Что, ес… если нас кто-нибудь узнает? — Мы же не будем там околачиваться весь день и лезть в петлю, — возразил ему сударь Шляпник. — Пройдемся мимо, повыспрашиваем у встречных людей… — Боюсь, мне станет плохо, если я пойму, что они ее убили, — отрицательно покачал головой Уайт. — А если увижу мертвой, то и того хуже… Нет, Лэн, уж лучше я буду думать, что… что она сбежала куда-нибудь, потерялась и улетела. Или что ее подобрал кто-нибудь, более пригодный ей в хозяева… — Только ты один можешь воспринимать это за домашнюю зверюшку, — с бессердечной честностью спустил его с небес на землю господин Валентайн. — Никому другому — уж поверь моему жизненному опыту, он все же будет побогаче, чем твой, — не придет в голову завести себе подобного любимца, когда от него периодически натекает рыбья слизь, конечности с башкой пришиты суровыми нитками, а крылья так и вовсе от упыря достались… Лучшее, что ее ждет, это клетка в цирке уродцев. — Зачем ты так говоришь?! — взвился Кей, чувствуя, как струны внутренней арфы лопаются одна за другой, обвисая обрывками оголенных нервов. — Зачем ты… зачем твоя несносная правда, кому она нужна?! — Спертое дыхание переплелось со всхлипами и безостановочно льющимися слезами; он растирал ладонями опухшее лицо, кривил несчастный рот, глядел в небо и только пусто и бессвязно повторял: — Не хочу в это верить… не хочу… не хочу! Она же была необычайная… тот, кто ее создал, конечно, жестокий и ужасный человек, но все равно — все равно, слышишь? — она получилась необычайная!.. — Тише… тише, Ключик! — снова попытался подступиться к нему Лэндон, не способный на утешения в принципе и мало чем полезный в такой ситуации. — Я знаю это, знаю! Ну, пойдем же отсюда… пойдем, все-таки рискнем: подберемся к рынку, походим вокруг и послушаем, что говорят люди. Нам надо до ночи покинуть Лион, и если она жива… Да слушай же меня внимательно, глупый ты малёк! — Он схватил содрогающегося в рыданиях Уайта за плечи и хорошенько встряхнул, приводя в чувство. -…Если она все-таки еще жива, негоже будет бросать ее тут! Уайт скованно втянул обжигающий рождественским холодком воздух, пару раз неровно вдохнул-выдохнул, насильно успокаиваясь, стиснул пальцами ладонь господина Валентайна и вместе с ним быстро зашагал по вихляющему закоулку, запрещая себе прежде времени испытывать сердечную боль. Они насквозь прошли скопленье домов, объявших рынок корявой подковой, и вынырнули на чистый и светлый тротуар, швырнувший в лицо пригоршню южного ветра, напитанного рекой. Сударь Шляпник наконец-то разобрался с бунтующими спичками, сумел разжечь, дал прогореть до середины, чтобы вытравить запах серы, и поднес к сигаретному кончику, прикрывая ладонью от порывистых дуновений гранёной сырости. Кей рядом с ним долго вздрагивал плечами, втягивал обратно сочащуюся из носа соленую влагу, поглядывал на своего взрослого и хорошо знающего жизнь спутника, и вдруг спросил, дергая за локоть и поджимая тонкие губы, будто надувшаяся на крупу мышь: — Лэн… Сигареты твои… это помогает? — Не дожидаясь от мужчины, взметнувшего брови и выпучившего выразительные глаза, вразумительного ответа, недаром предполагая, что ответ этот будет сугубо отрицательным, дерзновенно попросил: — Дай мне тоже! — Что-о?.. — Еще пуще — хотя поначалу казалось, что дальше уже некуда, — округляя глаза, откликнулся Лэндон, относя от губ сигарету так, будто впервые ее увидел, и выдыхая в небо клуб сероватого дыма, такого же гадкого, как и общий урбанистический стим. — Не дам. Ты откуда вообще взял такие замашки? Уж извини, мой Ключик, но дурная привычка на то и дурная, что ничего хорошего в ней нет, и мое просаженное горло — лучшее тому доказательство. Хочешь себе такое же? — Хочу просто успокоиться, — уязвленно повел плечом Уайт, разобидевшийся и на это. — Я же вижу, что тебя это почему-то успокаивает! Вот и подумал… — Успокаивает, — согласным кивком подтвердил его догадку Валентайн. — Но тебе, уж извини, придется успокаиваться другим способом. Сигареты ты не получишь. — Почему?! — задергал его за локоть мальчишка. — Почему ты так со мной, будто я ребенок?! — Потому что ты ребенок, — ультимативно отрезал сударь Шляпник. — Восемнадцати лет от роду, но ситуацию это не меняет. Если уж очень неймется, Ключик, давай напьемся сегодня. Давай напьемся вдвоем — в первый раз, заметь, я тебе такое предлагаю! — просто купим бутылку дешевого пойла и уговорим ее в две глотки, потом будем дружно блевать где-нибудь под забором в компании плешивой бездомной собаки, а наутро проснемся, мучимые жаждой и головной болью? Успокоит гораздо надежнее какой-то там жалкой сигареты и славно отвлечет ото всех наших проблем. Если переживем эту небезопасную выходку и покинем Лион целыми и невредимыми, останутся неизгладимые воспоминания и яркие впечатления. В сущности, чего нам уже терять… Он осекся, поперхнувшись и застопорившись на ровном месте. Возле торжища, выплывающего им навстречу с другого конца обвислыми шатрами, первыми подводами, телегами и дубовыми кадками, толклись вооруженные блокнотами и автоматическими чернильными перьями репортеры, пронырливые и ушлые газетные ищейки, фотографы с черными камерами на трехногом штативе, изнуренные суровые жандармы — этих хваткий взгляд Лэндона насчитал аж пять человек, — и просто праздные лоботрясы в таком невообразимом множестве, что можно было соваться в эту разношерстную толпень уже без опасений быть узнанными. Горожане сновали туда-сюда, что-то выносили, тащили обугленные головешки, оставленные от прилавка разбушевавшимся пожаром, кого-то обступали, выспрашивая подробности случившегося, но разобрать, о чем велся разговор, с такого удаления никак не представлялось возможным. Следов химеры нигде не было и в помине, но это не особенно обнадеживало на фоне столь масштабного и недаром затеянного сборища. — Гляди-ка, сколько их тут… — пробормотал Валентайн, от потрясения едва не выронив из пальцев злополучную папироску. — Мне страшно, Лэн, — сдавленным шепотом вымолвил Уайт. — Пойдем скорее отсюда, прошу тебя!.. Пойдем куда-нибудь подальше… И… пожалуйста, давай напьемся! Мне все равно, будь что будет, я устал… я так от всего этого устал, с каждым днем оно мне кажется все безнадежнее и безысходнее, и я не вижу просвета. Уведи же меня куда-нибудь… — Хорошо, мой Ключик, — сообразив, что одежды их, пострадавшие в недавнем грандиозном марсельском пожаре, выглядят больно уж причастными скромному пожару лионскому, Лэндон торопливо обвил юношу рукой, успел поймать на себе пару недоуменных взглядов, брошенных из-под изящного лорнета любопытными и не обделенными живой интуицией дамами, и быстро повел его прочь, наискось, к черту на кулички и куда глядят испытавшие все безразличное небо глаза. — Что ты предпочтешь? — спрашивал он, тиская прожженными пальцами худое и болезное плечо. — Коньяк или виски? Предупреждаю, что Франция славится коньяками, но у этого напитка, к величайшему моему сожалению, привкус давленых садовых клопов, за что я его искренне недолюбливаю. Виски здесь вряд ли отыщется хороший, а если брать русскую водку, то, боюсь, мы упадем где-нибудь пластом и уже не встанем, потому как на голодный желудок это худший из всех возможных вариантов… Кстати, давай-ка чем-нибудь перекусим — коль уж решено спускать деньги и жизнь под откос, то негоже это делать, не пообедав как следует. Отчетливо понимая, что они сходят с ума, ныряют в мутный и самоубийственный омут, творят какое-то безрассудство, и все равно улетая кружащейся головой от новой, будоражащей, странной, в чем-то дикой, но мразно притягательной грани их последней, крайней и отчаянной степени близости, Уайт кусал изорванные губы, рделся щеками, дышал часто, поверхностно, неровно, находя в этом уродливом совместном поступке конечную станцию для двух измученных душ, и отвечал, комкая одежду и слова: — Давай поедим… у меня сейчас желудок сведет от голода. А выпивка пускай будет не очень противной на вкус, иначе я точно не смогу это пить. Что из перечисленного тобой самое приятное? — Вино, — хмыкал сударь Шляпник. И поправлялся: — Только я его не называл. Дороговато нам влетит такое питье, да и одной бутылкой тут трудновато обойтись. Хотя, если брать дешевый кабацкий портвейн… Пошатываясь, точно уже пьяный, от накатившей слабости и легкого шторма в утратившей верные ориентиры голове, он свернул в очередной проулок, уводя за собой такого же пропаще хмельного Кея, и на узком пересечении извилистых дорог, стыкующихся углами галантерейной лавки и сапожной мастерской, углядел одинокую полнотелую лионку в белом кружевном капоре и дубленом плаще, торгующую домашними бриошами, ромовыми саваренами и яблоками, облитыми карамелью. Ноги сами понесли навстречу еде, и уже через мгновение Лэндон, не считаясь с безбожными тратами, помноженными на выброшенные впустую рыночные пирожки и жаркое, щедро набирал для себя и мальчика-ключика все, что только предлагала вдохновленная дама, радостно посыпающая яблоки разноцветной пудрой-конфетти и бойко подсовывающая их посланному расщедрившимся Боженькой сударю-транжире. — Вот, мсье, возьмите еще круассаны, не пожалеете! — приговаривала она, рассовывая по карманам ссыпанные ей остатки французских монеток и купюр, наменянных в свое время Лэндоном в Марселе, где ситуация не позволяла швыряться английскими фунтами по сомнительному уличному курсу. — Свежие и очень вкусные! Пока господин Валентайн с ней расплачивался, Уайт, не тратя попусту время, уплетал вприкуску с яблоком ароматную выпечку, недаром расхваленную хозяйственной лионкой; голова его наполнялась блаженной и бессмысленной пустотой, в ней гулял вересковый ветер с розовых ирландских пустошей, уносящий их с Лэндоном в страну изгоев, в край всех потерянных, отверженных и позабытых, в рунические письмена на желтых страницах, присыпанных слоем вековой пыли. Стирались бесследно целые народы, сметенные волной великого переселения, уходили под воду континенты — волны смыкались, сталкивались мутной пеной, присыпали поднятым со дна песком, и будто их не бывало, — задыхались в вулканическом пепле и захлебывались расплавленной лавой целые острова, и они, два маленьких ничтожных человека, значили слишком мало для безбрежного Мира, чтобы тот сумел хотя бы заметить их исчезновение. Двое заблудившихся пилигримов либо будут убиты, либо сами сгинут в круговерти сгорающих дней. Пока он так рассуждал, с депрессивным аппетитом прожевывая и жадно заглатывая куски соверена, сверху над ним что-то скребнуло и посыпалась чугунная ржавчина, оседая на макушку пороховым снежком. Уайт чуть не подавился от неожиданности, с трудом сглотнул, проталкивая сквозь узкое горло непомерно большой огрызок булки, резко вскинул голову, таращась в квадрат отвоеванного заулком неба, и с изумлением увидел оплаканную ими непутевую химеру, невесть как разыскавшую своих попутчиков по следам миражей и теперь как ни в чем не бывало восседающую на фонарной перемычке, свесив длиннющий язык, поблескивая кольчужной чешуей и с нездоровой преданностью тараща свои переливчатые малиновые глаза. — Лэ… Лэн… — тыча пальцем строго вверх, нетвёрдо позвал он сударя Шляпника, и тот, заперев порожний саквояж, где болтались последние, одинокие и жалкие купюры, с заминкой задрал голову, встречаясь взглядом с блудной зверюгой. — Я же тебе говорил, что она бессмертна, — выдохнул, испытав некоторое облегчение, продержавшееся ровно до того момента, пока не вспомнил, что они на этой улочке не единственные свидетели чудесного возвращения. — Ох, черт… Подтверждая самые худшие предположения, у них за спиной взвыла чувствительная лионка, оказавшаяся не готовой к подобному зрелищу. — Господи, Пресвятая Дева Мария, что это?! — взвизгнула она, опрокидывая наземь пикниковые корзины со сдобой, по старой девичьей памяти подбирая объемные юбки, отпрыгивая с неподобающей ей по годам и комплекции резвостью и прилипая спиной к гладкомраморной стене соседнего дома. — Что это за чудище такое?! — Успокойтесь, пожалуйста! — бросился ей наперехват Кей, вскидывая руки ладонями вперед и неосознанно, на чистой интуиции преграждая путь, чтобы взбудораженная дама не привела сюда из лучших побуждений даром никому не нужную подмогу. — Пожалуйста, не паникуйте! Она совершенна безобидна! Правда же, Лэн? Господин Валентайн продолжал стоять, запрокинув голову и оглядывая нахальную бестию, царь-птицей рассевшуюся на своей жердочке на высоте второго этажа, радостно помахивающую подпаленным и поредевшим хвостом, лишний раз подмигивающую подбитым правым глазом и ни в какую, судя по ее основательно ухватившимся за насест лапам, не планирующую оттуда спускаться. — Лэн, достань ее как-нибудь, пожалуйста! — на мгновение отворачивая от лионки раскрасневшееся лицо, не то взмолился, не то и вовсе потребовал Уайт, больше всего на свете страшащийся во второй раз упустить неладного питомца. — Как я тебе ее достану? — возмущенно вопросил мужчина, в раздумьях взлохмачивая и так порядком всклокоченный затылок, но юноша его уже не слышал, занявшись более насущной, на его взгляд, проблемой. — Не бойтесь, прошу вас! — делегировав сударю Шляпнику особо важное поручение, но в тонкости его выполнения вдаваться не собираясь, продолжал он тем временем наседать на торговку. — Это… это наша цирковая собака. Цирк уродцев, вы разве не слышали? Мы только сегодня въехали в город, обязательно приходите на наше представление, оно… оно будет… — У холма Фурвьер, — машинально подхватил Валентайн, закончив за находчивого мальчика-ключика изначально провальную фразу, скидывая наземь саквояж и обреченно прислоняя к водосточной трубе свой бессменный зонтик. — Все верно, там вы нас и отыщете. Плакаты еще с утра расклеили по городу, вы, уважаемая, очевидно, просто упустили их из виду. Вам стоит посетить сегодня вечером наше шоу — только детей не приводите, надеюсь, вы понимаете, о чем я, — и оно непременно состоится, если… только… — Он говорил с заминками, пробуя ногой кирпичный поребрик на фасаде здания, ощупывая пальцами неровности в кладке и выискивая, за что бы ему уцепиться. — Если… удастся… изловить эту чертову образину! «Образина», упрямо отказывающаяся понимать, сколько неприятностей успела доставить за последние пару часов своим нечаянным попутчикам, завидя, что ее удостоили вниманием и снизошли до того, чтобы карабкаться навстречу по отвесной стене, замахала хвостовой частью еще яростнее и сделала головой странное сальто-мортале, расшифрованное Лэндоном, не понаслышке знакомым с собачьим племенем, как кошмарное и катастрофическое «Давай играть!». — Леший тебе, а не игры, — прошипел он, в эйфории от собственной ловкости покоряя еще три ряда нерадиво — будь благословенны халатные каменщики — сложенного кирпича и с каждым пройденным футом приближаясь к цели. — Иди сюда! Ко мне… как тебя там… Черти, Кей, я же просил придумать ей имя! — Ну прости-и! — простонал снизу и откуда-то слева Уайт, заботливо усаживающий близкую к сердечному приступу или параличу лионку на приземистый порожек пасмурно-серого дома, выкрашенного зимними ливнями в оттенки «гейнсборо», и обмахивающий ее от подскочившего внутреннего жара выуженной из урны вчерашней газеткой, подмокшей и провонявшей с одного края тухлой селедкой. — Прости! — А затем прибавил торопливое, тревожное, поднявшее на спине дыбом всю шерсть и едва не заставившее сорваться с немалой высоты: — Быстрее, Лэн! Там кто-то виднеется вдалеке! Он, кажется, идет сюда! Безлюдные и пустые переулки, по наитию избранные в расчете обнаружить в их дебрях винный погребок, затиснутый в подвал или запрятанный на заднем дворе, на поверку оказались недостаточно безлюдными, вполне оживляющимися раз в пару минут одним-другим залетным пешеходом или ржанобородым галлом, облаченным в выделанную свиную кожу на меховой подкладке и оседлавшим популярный в Лионе ревущий паровой трайк, но если галл в мутных авиаторских гогглах, замызганных дорожной пылью, еще мог проскочить мимо, ничего не заметив, то пеший горожанин наверняка бы в самом нехорошем смысле заинтересовался рассевшейся на фонарной перемычке горгульей. — Иди ко мне, сволочь! — взбешенно хмуря брови, прорычал Валентайн, раздосадованный тем, что химера, вроде бы половинчато признавшая в нем хозяина, пока ехали на сенном возке от Марселя к Лиону, теперь артачится и устраивает жеманные сцены. — Ко мне, я сказал! Пальцы впивались клещами в зазоры и трещины там, где цемент раскрошился от времени, выветрился или просто изначально не был в достатке положен, тело от критических усилий заходилось мелкой дрожью, а по спине начинал струиться отвратительный холодный пот; до фонарной перемычки оставалось всего каких-нибудь жалких десять дюймов, которые можно было попробовать одолеть одним рывком и схватить изгаляющуюся гадину, а после пускай бы и свалиться на мостовую, но уже вместе с ней, да только от его сердитого голоса, не сулящего ничего хорошего, химера подобралась, неловко переступила с одной птичьей лапы на другую и настороженно вылупила лиловые глаза, угрожающе раскачиваясь и обещая в любой момент сорваться и упорхнуть. — Кей! — запоздало додумавшись до хорошего подспорья, Лэндон хрипло окликнул мальчика-ключика, наблюдающего за охотой с земли. — Дай сюда круассан! Перепуганная пирожница, не шибко уверовавшая в юродивый цирк-шапито, все еще косилась на собакоголовую рыбоптицу обеспокоенным взглядом, но уже с некоторым любопытством: ее порядком успокоило то чуждое страха пренебрежение и даже некоторое раздражение, больше годящееся для непослушной псины, с каким двое случайных покупателей пытались невиданное существо изловить, и Уайт, просияв, вручил ей в руки газету, а сам бросился на подмогу. Поначалу он, поминутно оглядываясь через плечо на надвигающийся в отдалении силуэт нежеланного свидетеля, попробовал сам подманить химеру круассаном, а та только щурилась как заправский негоциант, и по прищуру ее отчетливо читалось, что в затхлый и вонючий рюкзак, все еще висящий на плечах молодого человечка праздным грузом, она больше не хочет, и на неопознанные подачки поддаваться не собирается. Тогда Уайт попытался передать приманку Лэндону, но это оказалось невыполнимой задачей: юноша замирал у его ног, приподнимался на цыпочки, распластываясь по стене, подпрыгивал даже, однако дотянуться не мог все равно. — Не глупи, малёк! — поторопил Валентайн, тоже переживающий за благополучный исход всего предприятия. — Бросай его мне! Неизвестный господин, с каждым шагом неумолимо приближающийся к их шутовской компании, уже сбивался с шага, приподнимал котелок, вглядывался, силясь различить, что творится под фонарем на другом конце улицы; Кей закусил зубами розовеющую нижнюю губу, отступил на пару шагов, примерился и, уповая на природную меткость, зашвырнул круассаном в Лэндона. Химера проводила сочувственным кивком описавший дугу круассан, с жадностью сверкая зрачками горящих глаз, полюбовалась, как старший человек сражается с гравитацией, опрометчиво разжав одну руку и наивно рассчитывая изловить этот сдобный бумеранг, а затем нежданно-негаданно оттолкнулась всеми лапами, оставив фонарь колыхаться и опадать налетом обсидиановой копоти, стремительно спикировала и заглотила наживку. Рука Валентайна, неминуемо потерявшего равновесие и сорвавшегося со стены, в последнем отчаянном порыве мазнула по рыбьей чешуе, проехалась по грифоньим когтям, собирая в придачу к затянувшимся стекольным порезам и схватившимся корочкой ожогам свежие царапины, добралась до вероломного хвоста и сжалась на нем, сцепившись мертвой хваткой и утаскивая химеру за собой. Та только и успела, что разинуть в беззвучном вопле пасть да подавиться заглоченным круассаном, как моментально очутилась на мостовой, в накинутом на голову злополучном рюкзаке и крепких объятиях подлетевшего и навалившегося сверху Кея. — Что тут у вас происходит, господа? — поинтересовался нарочито ускоривший шаг и успевший аккурат к занавесу прохожий мсье, по счастливому стечению обстоятельств оказавшийся подслеповатым и даже в непосредственной близости щурящий глаза, оседланные роговой оправой с толстыми стеклами. — Мне показалось, будто бы я видел… — Ничего особенного, — ответствовал Лэндон, поднимаясь и отряхивая отшибленные колени. — Репетиция цирка уродцев, любезный, только и всего.⚙️⚙️⚙️
Воздушный порт Лион-Сент-Экзюпери стоял в стороне от города, обнесенный сиротскими полями: мшаными, шартрёзовыми, хандрящих оттенков поникшего аспарагуса и жухлого болотного папоротника, свившегося локоном сброшенной змеиной шкуры. Поля дышали бесснежной тишиной, а посреди них возвышался полупрозрачным скатом, расправившим тонкие мембраны плавучих кобальтовых крыльев, притихший порт, и Лэндон с Кеем, спускающие в бездумном порыве остатки денег, будто те прожигали им пальцы последними минутами своего бессмысленного существования, любовались застывшим в гигантском нырке строением сквозь замутненное сумерками и дымовым налетом стекло крытого экипажа. Взлетный плац в окружении причальных вышек казался пугающе пустым, отчасти даже заброшенным, и от мысли, что из западни никак не вырваться, делалось муторно и удушливо, пробирало по плечам неуютным гнилым холодком: двое бывалых беглецов понимали, что покинуть город надо до рассвета, до того фатального момента, когда в руки маленьких газетчиков, носящих деревянные башмачки и горячие вести, попадут пропахшие типографской краской новенькие выпуски с шокирующей статьей во главе титульной страницы. — Ничего нет… — выдохнул Кей, припав к окну, влипнув в него ладонями и кончиком носа и обдавая теплым дыханием. — Он ведь функционирует? На коленях у него потянулась, зевая, химера, поерзала, оставляя влажные потеки рыбьей слизи на замызганной брючной клетке, навострила одно ухо и ленно приоткрыла причудливые амарантовые глаза, часто и слезливо помаргивая от вечерней усталости. — Он, бесспорно, функционирует, — отозвался Валентайн, тоже ощущающий это неотступно преследующее поветрие беды, дышащее в спину колчедановой сталью, и распахнул форточку, на всякий случай подпаливая сигарету и глубоко затягиваясь в надежде как следует накуриться перед отправлением. — Но Лион — недостаточно крупный город, чтобы в него часто заглядывали летучие суда. Я надеюсь, нам повезет убраться отсюда до ночи. За стенками кареты смеркалось бермудной синевой, тонким протертым пеплом затягивали небеса прибывшие после полудня тучи, сползшие в низины, опутавшие туманом холмы и улегшиеся отягощенными водой брюхами на острые городские шпили. Тонко накрапывало просеянной моросью, пробегало по крыше частым перестуком, отзываясь в салоне эхом тугоухого ксилофона, и Уайт даже в застегнутой на все пуговицы дубленке ежился от дождливой французской зимы. Извозчик остановил машину, юноша запоздало опомнился, порылся в карманах, добывая смятый круассан, прибереженный напоследок, сунул пробудившейся химере в зубы и, пока та увлеченно прожевывала угощение, кое-как исхитрился затолкать ее в опостылевший всем присутствующим рюкзак — впрочем, сил на сопротивление у измотанного создания к тому моменту совсем не осталось, и оно согласно улеглось на дне, свернувшись клубком и сложив по бокам каркасный тюль перепончатых крыльев. Скат незримо колыхнул плавниками, заглатывая прибывших гостей как кочующий планктон, показал убранное железом и деревом нутро с каменными полами и пафосными конторскими стойками, где кассиры в футлярной униформе продавали билеты на нужный рейс, с гирляндами остролиста и большими шарами из хрусткого снежного стекла, развешенными по стенам в преддверии Рождества, со свечами, запертыми в подсвечниках-фонарях, с несколькими дуговыми лампами, вяло подмигивающими под самым потолком, и с кофейней в дальнем углу, откуда наносило ароматом испеченных зерен. Зерна присылали с черного континента в больших маркированных ящиках, выстланных изнутри промасленной бумагой, или холщовых мешках с несмываемым оттиском торговой компании, и утомленному Уайту, начинающему помалу клевать аккуратным точеным носом, ударило в голову бессонной бодростью. — Скажите, пожалуйста, любезный, когда ожидается первый дирижабль? — спросил сударь Шляпник, стремительным шагом протащив мальчика-ключика через весь зал и в волнении замирая у высокой стойки. — Первый дирижабль куда, мсье? — с легким непониманием отозвался молодой клерк, поднимая взгляд от регистрационных журналов и путевых бумаг и взирая на гостей с учтивым ожиданием: он привык, что пассажиры обычно знали, в какую страну или город намереваются лететь. — Куда угодно, — махнул рукой Лэндон, прекрасно сознавая, что в их ситуации нет ни возможности, ни времени придирчиво выбирать маршрут. — Тот, что улетает отсюда как можно скорее, нам вполне подойдет. — Тогда это рейс «Рим-Ливерпуль», — со сдержанной улыбкой заученно ответил служащий воздушного порта. — Он прибудет через пару часов, посадка у четвертой причальной вышки. — А другой транспорт будет? — озвученный римский дирижабль Валентайну почему-то не понравился, и Уайт, с черепашьей медлительностью пытаясь угадать причину такой неприязни, впился бледными пальцами в поверхность долговязой конторки, стискивая ее так, будто мечтал надломить толстую древесину. — Другой транспорт будет только утром, — огорчил их клерк. — В шесть утра отбывает дирижабль, следующий из Мадрида во Франкфурт и Берлин, а в восемь проследует редкий рейс из Нанта в Сараево, Софию и Бухарест. — Мы не можем ждать до утра, — заметно расстроившись, что не удается никак попасть на последний цеппелин, вихляющий крутыми тропами маленьких и неприметных, но гордых стран, сокрушенно выдохнул Валентайн. — Давайте на Ливерпуль. — Хорошо, мсье. Какие билеты вас интересуют? Вот тут мужчина мысленно проклял свое безмозглое мотовство, запустил пятерню в саквояж, выгребая оттуда все оставшиеся жиденькие бумажки, под снисходительным взглядом служащего и чутким присутствием тягостно переминающегося рядом Уайта сосчитал их и, хорошо понимая, что никакой люксовый номер им и в помине не светит, выкупил два места до Ливерпуля в каюте третьего класса. — Это же Англия, Лэн, — боязливо напомнил ему Кей, наконец-то сообразив, в чем загвоздка, и тихонько, но настойчиво дергая за рукав, когда они отошли от кассы и направились к скамьям и диванчикам для ожидания. — Ливерпуль — он ведь находится на западе Великобритании, если я не ошибаюсь… Нам не опасно туда соваться? — Кто нас станет там искать? — наигранно равнодушно, надеясь обхитрить перетрусившего мальчишку и подарить тому обманчивого спокойствия, пожал плечами сударь Шляпник, укладывая билеты во внутренний карман пальто. — Вот если мы будем торчать здесь до восьми часов, дожидаясь дирижабля из Нанта, то гораздо больше рискуем напороться на нежелательную встречу. Это уже, ей-богу, напоминает мне дикую охоту, когда у тебя по пятам несется свора призрачных всадников во главе с ополоумевшим Одином верхом на Слейпнире, и скажу тебе честно, мне совсем не хочется, чтобы они взяли наш след. Я заделался параноиком, признаю это! Провести параллели между пожаром в Марселе и появлением химеры на центральном рынке Лиона довольно непросто, однако отнюдь не невозможно, особенно если газетчики не преминут упомянуть о стычке, послужившей всему началом. В четыре утра городские типографии сгрузят пачки новеньких газет и отправят их на спящие улицы, но я подозреваю, что Брауны могут узнать о происшествии и гораздо раньше. Наш дирижабль к этому времени будет уже на подступах к конечному пункту своего маршрута. Высадимся в Ливерпуле и растворимся в нем: город это довольно большой, да и моему паршивому дядюшке останется только гадать, воспользовались мы одним из проходящих рейсов или покинули Лион частным образом. Мы ведь могли и пешком отправиться в Париж, — весомо пояснил он, добредая до одного из обитых бордовым сукном диванов и усаживаясь на нем вместе с юношей. Помолчал немного, делаясь пугающе сумрачным, и медленно произнес: — А я ведь чуть было не сотворил непростительную глупость, мой Ключик, решив пустить всё по ветру и отправиться с тобой заливать горе вином. Мне не следовало терять голову даже в такой непростой ситуации. Я последний безмозглый кретин, раз почти согласился на подобное — ты прости меня за это, малёк. — Да я ведь сам виноват, — неловко отмахнулся Уайт, тиская пальцами сквозь рюкзак химерьий загривок и испытывая странное стеснение от непредвиденных извинений. — Я сам пристал к тебе с этой сигаретой, значит, виновен не меньше твоего. И заливать вином… тоже сам согласился, — побито закончил, опасаясь взбучки, но Лэндон, видно, мнения его не разделял, а потому только подавленно произнес, меняя щекотливую тему на другую, знакомую и набившую оскомину им обоим: — До сих пор не могу уложить никак в голове, что за маниакальная одержимость вокруг одного разнесчастного дохлого голубя? Даже после того, как мистер Келли покинул своих нанимателей, они с завидным, просто-таки достойным восхищения упорством продолжают нас преследовать! Не спорю, что преследование не требует от них особых вложений и затрат, коль вся работа возложена на Гильдию наемников — эти ребята ошиваются в любом, даже самом затрапезном городишке, и их услугами можно воспользоваться со скоростью телеграфа, то есть, как ты понимаешь, практически мгновенно, но все же… Все же, чем две столь незначительные персоны, как мы с тобой, могут со столь сомнительными и неправдоподобными на первый взгляд сведениями угрожать чьим-либо интересам? — Он был похож на автоматон, — вдруг огорошил его Кей, никогда прежде не озвучивавший подобного допущения, скованно ерзая на затертом бархате и доверчиво склоняя голову мужчине на плечо. Не заметив даже, как насторожился от этих слов Валентайн, неспешно и отрешенно продолжил: — Я и раньше много размышлял об этом, но только после Амстердама кое-что понял… вернее, после музея Немо. — Что ты понял, Ключик? — хмуря надсеченный парой продольных морщинок лоб, уточнил его взрослый спутник. — Объясни-ка и мне! — Я понял, что голубь тот… я звал его Домиником… был совсем как они, точь-в-точь, только сделан из живой плоти. Ты уверял меня, что автоматоны в зале ничуть не похожи на Доминика, и я тогда слишком перенервничал, разволновался и решил, будто капельку схожу с ума, но потом, успокоившись и на свежую голову обдумав увиденное, понял, что дело не во мне, Лэн. Дело совсем не в том, что у меня фобия, приобретенное психическое расстройство или что-нибудь еще в том же роде, а в том, что голубь был сделан почти в точности тем же образом. — Выходит, кто-то полоумный делает из живого материала автоматоны для Браунов, — выдал самое безумное предположение Валентайн, тараща неосмысленные глаза в потолок, складывая воедино все имеющиеся у них на руках осколки разрозненной мозаики и ощущая себя при этом шизофреником, сбежавшим из бедлама. — Нелепица, но допустим, что это так, Пьеро, вот только какая в них выгода? Автоматоны примитивнее живых людей, а мой дядюшка — просто поверь мне на слово, я знаю его как облупленного, — не стал бы заниматься всякой чепухой, создавая безмозглую армию пропитанной формалином прислуги. Но даже если бы и стал… мы с тобой вряд ли смогли бы своими знаниями хоть как-то ему навредить. — А если бы мы их обнародовали? — уязвленно вскинулся Уайт, порядком расстроившись оттого, что сударь Шляпник, как ему показалось, не принял выдвинутую взаимными усилиями гипотезу всерьез. — Что тогда? — А если бы мы их обнародовали, то давно бы уже отдыхали на пару в сумасшедшем доме, не представляя больше ровным счетом ни для кого и малейшей угрозы, — отрезал господин Валентайн, резко поднимаясь на ноги, нащупывая в кармане сигаретную пачку и утаскивая мальчика-ключика с его чутко дремлющей и недовольной спонтанными перемещениями химерой на свежий воздух. — Такие заявления надо подкреплять вещественными уликами, а у нас с тобой их — вот ведь незадача! — не имеется. Лучше брось ты эти тщетные поиски ответа, пока не воспалились мозги, малёк: почва слишком зыбкая, чтобы возводить на ней фундамент. Его утянет в трясину при первом же ложном движении. Он долго курил на улице, отойдя подальше от парадного входа, прислонившись к стене, обвивая мальчика-ключика рукой за плечи и наблюдая издалека, как подкатываются, чихая паром, к воздушному порту Сент-Экзюпери многоместные наемные шарабаны, высаживая малообеспеченных пассажиров, вынужденных пользоваться общественным транспортом и летать третьим классом, и частные кареты, откуда выбирались облаченные в дорогие костюмы господа и их нарядные спутницы, шуршащие пышными юбками. Смыкалась чернильной воронкой ранняя темнота двенадцатого месяца, и мелкие дождинки, опадающие изморосью, сковывало узами севера, обращая в талую снежную крупу. Люди проходили мимо, торопливо или важно, вереницами, парами или поодиночке, хлопали увесистые двери, а Лэндона с каждым выстрелом притолоки пробивало насквозь тем необратимым, что он едва не сотворил, поддавшись безысходности и паническому малодушию; пальцы его впивались болезненными щипками в плечи юноши, ничего не понимающего и только терпеливо прикусывающего губы, впивались с детской беспомощностью и страхом перед неизбежностью посмертных разлук. Лэндон, успевший проклясть себя за едва не пропущенные сквозь пальцы жизни, почему-то невольно вспоминал далекие, врезавшиеся когда-то на заре, в беспечном птичьем отрочестве, слова одного очень одинокого и грустного лиса. Лис говорил то непреходящее, навсегда прошившее каждый верный и неверный шаг, что негоже произносить хвастливо вслух, и Лэндон шевелил пересохшими от ветра губами, терзал смятый сигаретный фильтр, впускающий в легкие больше отравленной копоти и смол, и повторял беззвучным шепотом, так, чтобы Кей нипочем не мог его расслышать: «Ты будешь для меня один в целом свете. И я тоже буду для тебя единственным, мой Кей. Я тоже буду…». У четвертой причальной вышки понемногу собиралась небольшая толпа: пассажиры, заскучавшие в затхлом и тесном зале ожидания, где скопилось слишком много свечного чада, глазели не небо, затянутое хмарью, щурили глаза от ветра и ждали, когда же вдалеке покажется, пробиваясь сквозь смог убеленной зимы, высылающей облака посылками из опиатного притона, заветный золотистый цеппелин. Людей становилось все больше, и Лэндон с Кеем, предчувствуя волнительное ощущение полета, присоединились к ним, скромно притулившись в конце скученной очереди. Наконец вдалеке появилась темная точка: она неуклонно приближалась, вырастая кометной глыбой, будоража размерами жесткой оболочки-эллипсоида и нависая над причальной площадкой, окруженной крытыми ангарами эллингов. Дирижабль снизил скорость, подплыл носовой частью, переключая один из моторов на обратный ход для аккуратной швартовки, к причальной мачте, где заранее ожидала его прибытия техническая команда, и Кей, щуря сдающие с наступлением темного времени суток глаза, смог прочесть название, выведенное алюминиевой краской на позолоченном боку: «Ромул и Рем». Открылся люк с откидной площадкой, сбросили гайдропы, умело и споро подхваченные и закрепленные на вышке, и выпустили посадочный трап. Дождь усилился, различимо барабаня по перемычкам и фермам, люди заторопились, начиная друг за другом подниматься по стальной лестнице со множеством ярусов и витков, установленной в центре причальной вышки и для безопасности запертой в решетчатую шахту; взбирались хоть и бойко, но с понятной осторожностью, пугливо ступая по дырявым ступеням вроде бы абсолютно прочной, а все равно пугающей сквозными ранами конструкции. Навстречу и параллельно им по другой такой же лестнице, хитрым образом закрученной в обратную сторону, спускались редкие прибывшие и носильщики в синей униформе с багажом. Лэндон и его мальчик-ключик, миновав билетного контролера, надорвавшего их посадочные талоны, тоже поднимались вслед за остальными, намокая под хлесткими струями, соединяющимися в ливневую симфонию. Далеко на западе зарождалась гроза, и кто-то на вершине вышки покрикивал зычным командным голосом, поторапливая взбудораженных пассажиров в надежде успеть проскочить нехороший участок и благополучно разминуться с непогодой. Под ногами расстилались многоцветные поля, ветер на немалой высоте нещадно трепал волосы и швырялся в лицо водой, но Кей был слишком возбужден, чтобы обращать внимание на холод и сырость. Заозирался по сторонам, всё постигая и сохраняя в памяти: полет на дирижабле было ему по-своему в новинку — ведь нельзя же было, в самом деле, приравнивать к нормальному вояжу их бегство из Хальштатта, — и голова пошла кругом, когда качающийся трап остался позади, а их впустили в причальную каюту, густо и остро пропахшую машинным маслом, пеньковыми веревками, фанерой, паром и спертым механическим духом. Он коснулся пальцами стенной панели, стилизованной под дуб, провел подушечками по гладкой поверхности, ощупывая лаковую пленку с мелкими зазубринками, притаившимися под ней, отдернул кисть, встретив на пути металлическую переборку, и незаметно очутился в длинном и затемненном коридоре, тянущемся строго вперед и разветвляющемся в разные стороны перпендикулярными отростками-рукавами и ведущими вверх или вниз ступенями. Было совсем непонятно, куда идти, и Уайт на мгновение запнулся, растерявшись, замешкавшись и неосознанно создавая затор, но господин Валентайн обогнал, стиснул вечно мерзнущую руку, согревая и уводя за собой. Они достигли первой лестницы и поздоровались со стюардом, вторично проверяющим билеты пассажиров и распределяющим их по нужным отсекам во избежание конфликтов и неурядиц. Обслуживающему персоналу полагалось изымать на время полета у курильщиков спички и скрученные затейливыми рожками огнива, и сударь Шляпник нехотя расстался с полупустым коробком; впрочем, на дирижабле имелась комната для курения, и все источники огня конфисковывались только с той единственной целью, чтобы обленившиеся господа не вздумали дымить в ничем не изолированных каютах, а пользовались специально оборудованным помещением. Выслушав краткий инструктаж, Лэндон с Кеем спустились на нижнюю палубу, предназначенную для лиц, путешествующих третьим классом. Там напрочь лишенный каких-либо окон коридорчик совсем сузился, вызывая у юноши непредвиденный прилив клаустрофобии: света здесь было настолько мало, что едва удавалось различить под жалким перемигиванием крошечных лампочек номера кают. Отыскав свою и учтиво постучавшись, предупреждая возможных попутчиков о вторжении, Валентайн сдвинул скрипучую купейную дверь и, пригибаясь, чтобы не зашибить невзначай голову о низкую перекладину, завел оцепеневшего мальчика-ключика в застойную и прелую тесноту. Каюта представляла из себя небольшое помещение, почти полностью, не считая свободного пространства под установленным по центру столиком, занятая парой длинных диванов, обитых самым дешевым бурым флоком. Потолок и стены покрывали облегченные фанерные панели, имитирующие все тот же вездесущий дуб, только неухоженный и местами ободранный до сколов, обнажающих прослойку прессованных опилок. Имелось здесь, к великому облегчению Уайта, и окно — маленький мутный квадрат, задраенный пыльными шторами и расчерченный клепанными алюминиевыми рейками. Справа и слева над сиденьями крепились сетчатые корзины для легкой клади, напоминающие неводы, а тяжелую кладь полагалось сдавать перед посадкой, и хранилась она в багажном отделении. Мест в каюте насчитывалось ровно шесть, по числу разделительных швов на диванных спинках, но, на везение беглецов, воздушный порт Лион-Сент-Экзюпери большим потоком пассажиров не славился, и главное пополнение, как обещал билет, где типографскими литерами было пропечатано бесконечно длинное: «Рим — Флоренция — Генуя — Турин — Лион — Париж — Лондон — Ливерпуль», должно было случиться именно в Париже. На данный момент слева от окна располагался одинокий полноватый господин в сером костюме из саржевой фланели и новеньком котелке; он кутался от дождливой сырости, волей-неволей просачивающейся в гондолу, в черное дубленое пальто и читал старую заслуженную «La Gazette». Лэндон скользнул взглядом по раскрытым страницами, не обнаружив в них ничего важного или любопытного, учтиво поприветствовал единственного, флегматичного и неразговорчивого попутчика, великодушно пропустил Кея вперед, прислонил зонтичную трость к боковине дивана, опустил саквояж на стол и забрался следом за мальчишкой, утомленно расправляя плечи и откидываясь на протертую и продавленную спинку дивана. Особенность перевозок третьим класса на «Ромуле и Реме» заключалась в том, что спальными местами нижняя палуба дирижабля не располагала, предоставляя только места сидячие, и не различала каюты на мужские и женские: все они были смешанного типа, но зато в каждой непременно наличествовало окно, спасающее иных чувствительных путешественников от удушливых спазмов и астматических приступов. Уайт забился в самый угол, бросил на апатичного господина робкий взгляд, тиская ворочающуюся по временам в рюкзаке химеру и с ужасом прикидывая, как тот отнесется, если контрабандная зверюга вздумает пробудиться, завозиться в рюкзаке и высунуть наружу чуточку больше, чем одну невинную песью голову. Подобрался к стеклу, сплошь залитому потоками дождя, вжался в него носом и лбом в надежде разглядеть, что творится по ту сторону мерно рокочущего цеппелина, но видел только размытые пятна с легких и воздушных картин Моне, мигрирующие и сливающиеся воедино вместе с непоседливыми дорожками воды. «Ромул и Рем» еще немного поболтался у причальной вышки, собирая последних нерасторопных пассажиров, а затем трап убрали, люк задраили, отпустили гайдропы, и кочующий странник оторвался от мачты, как пушистый зонтик, что срывается с головки одуванчика, парит и, подхваченный налетевшим ветром, уносится в неведомые дали. Гроза швырялась ему вдогонку молниями, озаряла неживым светом полоску горизонта и разверстое небо, вихрь терзал клыками тучевую пелену, разрывая ее на мелкие клочья, но он с каждым мгновением удалялся от нее, погружаясь в смолистую патоку самых долгих и черных в году ночей. Глубоко за полночь они прибыли в Париж — Уайт понял это по заметному толчку и легкому крену, с которым цепеллин пришвартовался к посадочной башне. Юноша подскочил, хлебнул ртом порцию кислого воздуха, бешено завращал глазами, всплеснул руками, схватился за разложенный на коленях рюкзак и к собственному ужасу наткнулся на легкомысленно высунутую наружу голову вместе с когтистой птичьей лапой. Сердце колотилось как бешеное, Лэндон беспечно спал, умостившись рядом, вытянув длинные ноги и откинувшись на скрипящую спинку, но их попутчика в каюте уже не наблюдалось: очевидно, он куда-то спешил и вышел заранее, чтобы первым сойти с дирижабля на землю. Судя по тому безразличию, с которым этот господин реагировал на все вокруг, химеры он в углубившихся сумерках, скорее всего, попросту не заметил — либо не разобрал некоторых деталей ее анатомии, посчитав обыкновенной собакой, разницы уже не было никакой. Уайт облегченно вздохнул, провел пальцами по караковому загривку и осторожно подтянул горловину мешка, заталкивая внутрь вывалившуюся лапу и пряча под тканью чешуйчатый блеск туловища. — Спи, спи, — шепотом попросил он, когда его безымянный питомец — прав был господин Валентайн, когда ругался на своего мальчика-Пьеро за то, что тот никак не сподобится придумать подходящую кличку, — навострил опавшие мягкими треугольниками уши. — Спи… как же мне тебя назвать… У тебя такие странные глаза, — встретившись взглядом с сонно щурящимся зверем, вдруг осекся он и задумчиво произнес: — Может быть, назвать тебя Лилак?.. Псина зевнула, показав жутковатые зубы, кого угодно способные устрашить несвойственной ее исконной породе мощью и остротой, и накрыла мокрый нос никак не желающей оставаться в мешке грифоньей лапой. Обрадовавшись, что его химера наконец-то перестала быть безымянной, Кей принялся оживленно тормошить Лэндона за плечо, надеясь поделиться с ним важной и наверняка даром не нужной тому посреди ночи новостью, как вдруг входная дверца скрипнула, отъехала в сторону, обнажив коридорную мглу, и в их пустующую каюту вошла — вернее, ввалилась, волоча за собой сомнительно ручную кладь в виде миниатюрного чемодана, поставленного на колесики, — незнакомая девушка, поначалу ошибочно принятая Уайтом за миловидного юношу. Одета она была в укороченное черное пальто, едва прикрывающее узкие бедра, такие же черные шелковые штаны с светло-серым гербовым узором и кружевную рубашку монотонного вороного цвета, выглядывающую из-под обшлагов широкими оборками расклешенных рукавов. Ноги были утянуты в дорогие, но изрядно истоптанные кожаные сапоги до колен на тугой шнуровке, на голове красовалась невысокая и совершенно округлая шляпа-цилиндр с заткнутой за ободок тульи декоративной тузовой картой пиковой масти. Негустые, но пронзительно белые прямые волосы беспорядочно ниспадали на плечи и грудь, подведенные угольным грифелем глаза глядели до неприличия прицельно, а тонкие, но широкие губы подвижно поджимались, будто ей немедленно требовалось высказаться, однако сделать этого не позволял этикет. Впрочем, даже экстравагантный и потрясающий облик дамы мерк рядом с личностью ее спутника, слишком скромного по размерам, чтобы сразу приметить. На руках у нее восседал — вот тут Кей едва не поперхнулся некстати подкатившей слюной, перепугавшись возможных последствий, — самый обыкновенный и в то же время самый необычайный в мире кот: кельтский пестрыш дворовых пород с белым воротничком, надорванным в драке ухом и таким паскудным выражением нахальной морды, что никаких сомнений в том, чем закончится вынужденное соседство с запрятанной в рюкзак химерой, не возникало — но даже не это отличало котяру от сотни других его сородичей, а удивительный механический монокль, прилаженный к левому глазу на перекинутом наискось кожаном ремешке и потрясший Уайта гигантской прорезью искаженного линзой вертикального зрачка. Незнакомка остановилась, обвела блуждающим взглядом внутреннее убранство спартанской комнатки, скользнула по мирно посапывающему Лэндону и остановилась на окончательно пробудившемся и овеянном стекольной бодростью Кее, спешно заталкивающем свою химеру с головой обратно в мешок. — Это же тридцать восьмая каюта? — хрипловато уточнила она. — У меня здесь забронировано два места. — И добавила, поясняя: — Для меня и мсье Кисье.