Танго самоубийц

      Как только леди Саванна ушла и Лэндон с Кеем остались вдвоем, Лондон вдруг навалился на них с удвоенной силой, отдаваясь в ушах цокотом каблуков, звяканьем и бренчанием багажных тележек, вездесущим говором, нисходящим горной лавиной и затихающим утренним эхом под светлыми сводами вокзала. Господин Валентайн невольно поморщился, вспомнив кучность британской столицы, а Уайт растерялся, оглох и утонул в этом гомоне и гвалте, подобно заблудившейся и отбившейся от хозяина собаке.       Спасла его только крепкая пятерня сударя Шляпника, ухватившая за плечи, поскорее подтянувшая, притиснувшая к себе, чтобы и впрямь не сгинул в беспорядочном броуновском движении толпящихся молекул-людей, и мягко увлекшая в направлении пока невидимого, но где-то там маячащего выхода. Кей послушно шел, вертел головой, глазел по сторонам, вдыхал костровую крошку, вылетающую из паровозной топки и оседающую налетом на языке, машинально прижимал к себе рюкзак, из которого уже высовывался наружу неугомонный нос с мокрым кончиком-пуговицей, обсаженный тонкими чувствительными усиками, и с трудом переставлял заплетающиеся от усталости ноги.       Этот город был слишком большим, слишком мощным и слишком старым для него; каждый камень, каждая плитка под подошвами пыталась что-то ему рассказать, но когда тонкие, как у фейри, голоса древних стен глохли под голосами другими, живыми, звонкими, басистыми или пронзительными, принадлежащими современникам дряхлого Лондиниума, Уайт переставал понимать, что вокруг происходит, и неизбежно начинала кружиться голова.       Стало чуточку легче, когда они сумели вырваться из гулких залов на воздух, где сквозь истерзанное облаками и солнцем небо еле ощутимо сыпал манной крупой снежок; вокзал «Виктория», чей фасад возвышался строем медвешкурых королевских гвардейцев в красных мундирах, остался за спиной, а навстречу распахивали совсем не радушные объятья переполненные улицы, загроможденные паровыми и обычными каретами, паромобилями, двухэтажными и почти жилыми красными омнибусами, футлярными кэбами и даже непостижимыми моноколесами, чьи владельцы были не иначе как потомственными циркачами. Транспортные средства, застрявшие в гигантской пробке, сигналили клаксонами, извозчики вычурно матерились, пешеходы сновали в скоплении всех этих машин, беспрепятственно перебираясь на другую сторону, и Лэндон с Кеем последовали их примеру, вклиниваясь в механическую свалку безо всякого порядка и правил.       — Куда мы, Лэн? — спрашивал Уайт, вдруг беспричинно ощущая себя свободным, окрыленным и необыкновенно счастливым. На его лице заиграла легкая улыбка, и он ухватил сударя Шляпника за запястье, второй рукой беспечно прижимая к груди нетерпимую к шуму и добровольно зарывшуюся на дно рюкзака химеру. — Куда мы сейчас?       — О, мальчик мой, — отозвался Валентайн, втыкая в зубы сигарету и щелкая грошовым огнивом, приобретенным ранним зябким утром в Истборне. — Мы сейчас туда, куда глаза глядят! Моя сумка тяжеловата, но приткнуть ее покамест некуда, так что уж потаскаемся с ней.       Огниво расщедрилось искрой, сигаретный кончик затеплился, дорожная пробка кашлянула желтовато-горьким смогом и вдруг зашевелилась, дружно выпрыснув пар, зарычав кипящими котлами и сплоченно сдвигаясь с места, а они как раз успели заскочить на поребрик тротуара, уберегая пятки, набитый металлом кофр, саквояж и потрепанный зонт от шустрых колес.       Оживленная артерия, только что преодоленная ими, называлась Воксхолл-бридж-роад, и сударь Шляпник, обнаруживший гласящую об этом табличку на одном из домов, долго неосмысленно на нее таращился, от продолжительной голодовки давно и прочно ощущая себя изрядно отупевшим, и вдруг, наконец-то припомнив оставленные в юности пути, пообещал застывшему рядом с ним мальчику-ключику провести его мимо Букингемского дворца и до самого Клокориума — куда они, конечно же, ни в какую пятницу и ни за какие коврижки не пойдут, несмотря на заманчивое приглашение эксцентричной изобретательской дочки.       Почти ни в чем ему не прекословящий Кей смиренно согласился, втайне рассудив, что до грядущей пятницы еще более чем навалом времени, за которое много что может перемениться, и покорно зашагал рядом с мужчиной, обнимая утомившуюся за ночь и незаметно удрыхшую от рюкзачной качки Лилак.       Улочки сузились, и вот тут непонятный пока, серый, заштрихованный грифелем Лондон внезапно явил себя невзрачным, гранитным, влюбленным в прямые углы, архитектуру Ренессанса, балконные карнизы и многоствольные каминные трубы, торчащие из выхоленного белого камня как ощетинившиеся заряженные пеппербоксы оружейника Томаса Тэрнера. Город-на-Темзе все еще оставался немногословным, по крупицам, но красноречиво повествуя о себе обрывками ярких открыток и марок, которыми оборачивались его сдержанные виды.       Шумели голыми ветками врытые в брусчатку и окольцованные камнем деревца с неокрепшими стволами, недавно высаженные вдоль домов, вслед за ними высился обманчиво-крепостной кремовой кладкой, похожей на выложенный дерном очаг в феодальном замке, чей-то замкнутый и нелюдимый особняк, справа от него щерилось штыками штандартов и вымпелов длинное здание, увешанное отдельными флагами Соединенного королевства: бело-синим шотландским, с крестом Святого Андрея, бело-красным английским, с крестом Святого Георгия, и ирландским, тоже красно-белым, с крестом Святого Патрика — это все походя рассказал раскрывшему рот Уайту его взрослый и многое на своей жизни повидавший спутник, посвящая в тонкости британской истории.       Они миновали Королевские конюшни, выстроенные все из того же землистого камня и хранящие крепкий и терпкий лошадиный дух — Лэндон тут же не преминул похвастаться с раздутой гордостью, присущей отпрыску любого немногочисленного народца, что где-то внутри хранится парадная Ирландская карета, золотисто-красная с черным лаковым корпусом, на которой королева по заведенной традиции отправляется в Парламент, и что карета эта, одряхлевшая и утратившая былую роскошь, не так давно была усовершенствована как раз небезызвестным мистером Саванной, в угоду времени привесившим на нее паровой котел.       Дорога вильнула, потянулась излучиной дальше, подкидывая все новые и новые особняки, совершенно одинаковые и ничем не отличные с виду: белые, рубленые, с римскими колоннами у входа и черной чугунной решеткой, а за ними вдруг наконец-то открылось холеное пространство, сперва показавшееся Уайту чем-то навроде парка, обнесенного фонарной оградой.       — Букингемский дворец, — пояснил господин Валентайн. — Отсюда его не больно-то хорошо видно, но при старании что-то можно разглядеть.       — Туда никак не войти? — с сожалением спросил Уайт.       — Как будто бы нет, — подтвердил Лэндон. — Хотя на самом-то деле вся соль в том, насколько тебе нужно туда войти. Некий мальчик Джонс, безродный трубочист, к примеру, жил здесь около года, ухитряясь беспрепятственно разгуливать по замку, прятаться во время важных совещаний под столом и подслушивать, таскать с кухни еду и даже стирать свои вещи в дворцовой прачечной… В конце концов он обнаглел до того, что украл трусы королевы Виктории, и вот на трусах-то его, понятно, изловили.       — Мальчик? - ошалело переспросил Уайт, не в силах осмыслить услышанное. — Трубочист?..       — Ну, формально он трубочистом вроде бы не был, — поправился Лэндон, вышагивая вдоль ограды, и юноша двинулся вместе с ним. — Просто лазил по трубам — а как ему еще было сюда пролезть?       — И его арестовали? — затаив дыхание, продолжил допытываться Кей.       — Арестовали и даже судили, однако в итоге выпустили, признав невиновным, — охотно продолжил свой рассказ Валентайн. — Но это только поначалу. Они его выпустили, понадеявшись, что мальчик одумается и направит свои, несомненно, выдающиеся таланты в иное русло, да только вот вместо этого он вернулся во дворец. Снова. И снова. И потом еще раз… Он понемногу взрослел, но оставался верен самому себе. Говорят, женщины его не интересовали, только одна. Королева Виктория. Его пытались отправить служить во флот — он упирался и отказывался.       — И что дальше с ним случилось? — стараясь не отставать от него со своим ценным и живым мешком, подал голос заинтригованный Кей, когда Лэндон замолчал, оборвав повествование на самом, казалось бы, интересном моменте.       — А ничего особенного, — пожал плечами тот. — Он настолько всех достал своей одержимостью, что его сослали, сперва в Бразилию, откуда он приплыл уже алкоголиком и грабителем, а позднее — в Австралию, и там, по слухам, на тот момент далеко уже не мальчик Джонс банально и прозаично торговал пирогами… В конце концов судьба в очередной раз привела его в Лондон, где он и умер в возрасте семидесяти лет, упав пьяным с моста. Как видишь, малёк, не все истории одинаково привлекательны как в своем начале, так и в конце.       Они немного побродили вдоль кованой решетки, черной, будто перемазанной грязными руками чудаковатого мальчишки-Джонса, потолкались у ворот, богато увешанных позолоченными гербами, и отправились дальше покорять то скупые и чопорные, то пышные и красочные лондонские проспекты и закоулки.       За Букингемским дворцом обнаружился парк с крючковатыми лапищами престарелых деревьев, чьи дождливые стволы бугрились шишками наростов, похожих на бородавки ведьмы, через равные промежутки попадались изящные чугунные светочи, бездельно пылящиеся до вечера четырехгранными коробками лантернов, но потом закончилось и это, неожиданно обрываясь и швыряя в застенки белоснежных монолитов, возведенных в неизменном римском стиле: с мощным антаблементом, причитающимся треугольным фронтоном и композиционным фризом.       Лэндон уверенно вышагивал в этой меловой тесноте, и Уайт доверялся ему, беззащитно цепляясь за локоть и почему-то чувствуя себя так, будто давешние Семь Сестер нависли справа и слева облагороженными громадами утесов.       …А еще чуть позже вдалеке нарисовался знакомый силуэт мрачной башни с неподвижными стрелками легендарных часов, погруженных в летаргический сон: она одиноко возвышалась на фоне выцветшего глеевого неба, пронзая его острой иглой, красуясь ни к чему не пригодным циферблатом, и, будто в насмешку над пунктуальными англичанами, дважды в сутки все ж таки ухитряясь показывать точное время.       Острошпильная, плоеная, возведенная в резном неоготическом стиле, она торчала криво-косо, отдавая дань невезучей пизанской сестрице, и от года в год, как с сожалением отмечали рачительные городские власти, трепетно относящиеся к своим достопримечательностям, почему-то все глубже уходила под землю. Делать она этого как будто бы не должна была, однако, вопреки всем законам физики и геологии, неизменно делала, продолжая портить нервы сокрушающимся господам.       Клокориум был самодостаточным, своенравным и никому не подвластным, переняв непростой характер своего создателя; его нисколько не смущал ни тот факт, что с основной задачей, присущей всем без исключения часам, он не справлялся отродясь, ни тот факт, что поневоле сделался всеобщим камнем преткновения и яблоком раздора, ни, в конце уж концов, даже то обстоятельство, что проблем от него приключалось больше, нежели пользы.       — А ты только представь… — начал было Кей, застыв у подножья Клокориума, мечтательно задрав голову и щуря слепнущие от солнца глаза. — Представь, что в пятницу…       — Даже представлять не хочу, — безжалостно перебил его сударь Шляпник, застывший под боком. — Ты лучше выкинь из головы эти бредни, малёк — тем более что леди Саванна сама нас заверяла о более чем вероятном провале эксперимента, — и представь кое-что другое. Например, заочно знакомого тебе и мне Магистериуса, каким-то лешим распознавшего в нас виновников поджога и крайне опечаленного этим обстоятельством. Вот это — куда реальнее, чем пробуждение Часов!       Уайт разочарованно вздохнул, но к словам своего зрелого спутника прислушался, внутренне соглашаясь с его правотой.       Долго любоваться Клокориумом было бессмысленно и чуточку зябко, учитывая усиливающийся ветер, налетающий с Темзы и неуловимо наносящий легкой вонью тухлых яиц, и Лэндон объявил, что они, не тратя попусту времени, немедля же перейдут через мост на ту сторону, углубятся в небезызвестный Саутуарк и попытаются снять на сутки какую-нибудь захудалую комнатушку.       — Видишь ли, — пояснил господин Валентайн, повыше закидывая свою позвякивающую суму и невольно замирая в ожидании недоброго щелчка из ее утробы, — нам нужно раздобыть где-нибудь деньги, а торговать мы с тобой, как-никак, не пирожками планируем, да и твою зверюгу я бы предпочел запереть подальше от праздных глаз. Значит, нужна комната, и надо попытаться снять ее в долг.       — Как мы все это сделаем? — в искреннем недоумении спросил его Кей, которому озвученная задачка в целом казалась практически невыполнимой.       — На месте увидим, — неопределенно отозвался Лэндон. — Пойдем, Ключик, нам еще довольно долго предстоит с тобой топать.       Ноги Уайта после прогулок по каменистому восточному побережью обиженно гудели, и он переставлял их с огромным трудом, но жертва эта окупалась с лихвой: город дождей, сегодня подмороженный, сухой и затянутый легким горчичным маревом, с каждым шагом рассказывал все больше историй из своей замысловатой жизни.       Город Лондон утопал в дыму, чествовал Рождество, поблескивая на площадях музыкальными шкатулками каруселей, расписанных, будто пряничные домики, и утыканных еловыми ветками, пах цитрусом, подогретым вином, жареными специями, топленым свиным туком и сахарными снежинками, и зазывал катками, с вечера залитыми водой и к утру застывшими чутким ледком.       Они с Лэндоном проходили мимо, и Кей с жадностью глядел, как облаченные в караковое пальто или дубленки джентльмены, дамы в куньих шапках с перьями, в салопах или бархатных шубах-ротондах на лисьем меху, и их разодетые кукольные дети, прячущие ладошки в теплые муфты, туго шнуруют на длинных лавках возле золотистого шатра сапожки, поставленные на стальную стрелу, поднимаются, балансируя раскинутыми в стороны руками, отталкиваются и скользят, плывут, ловко или не очень — в зависимости от навыка — вычерчивая на полированной глади белые инистые узоры; изредка на каток вырывалась чья-нибудь мелкая неугомонная собачка, разъезжалась лапами, носилась, падала, неистово тявкала и излучала самый незамутненный восторг.       — Лэн, а ты умеешь кататься на коньках? — завороженно спросил Уайт, не отводя глаз от этого зрелища.       — Вообрази себе, даже умею, малёк, — неожиданно удивил его сударь Шляпник. — Не то чтобы очень хорошо, но более чем достаточно, чтобы не падать. И если нам удастся как следует разжиться деньгами, мы с тобой обязательно покатаемся, покуда не пришла весна и все бесповоротно не растаяло.       Приободренный этим обещанием, Кей крепче стискивал его руку и шагал дальше, а праздничные ярмарки, запрудившие улицы, сменялись суровыми фасадами из холодного гранита. Все сливалось: небесное «Аллилуйя!» из дверей маленькой церквушки, подхваченное тончайшими херувимскими голосами юных хористов, гирлянды, сантоны, завитринные сувениры, алебастровые шары и вязанные свитера из-под распахнутых пальто встречных прохожих, украшенные схематичными узорами рогатых оленей, красноягодного падуба, норвежских елей, и северным плетением: фарерским с зигзагами и крестами, ганзейской косицей, эстонским ажуром и ромбическим аргайлом из Шотландии; за церковью стоял паб, и там лихо играла чуточку гнусавая треснутая волынка, органично аккомпанируя церковным песнопениям. По обочинам дороги попадались частые тележки с крошечным квадратом полосатого навеса, и с них продавали ливонские перцовые пряники и яблоки, обкатанные в топленой розовой карамели.       Лэндон остановился у одной такой тележки, выгреб из кармана затерявшуюся там мелочь, ссыпал ее торговке в подставленную ладонь и, не дожидаясь, пока та возвратит ему ничтожную сдачу, протянул угощение Уайту.       — Это — последнее, что мы пока можем себе позволить, — почему-то совершенно ровно, безо всякого волнения сообщил он.       — Так может быть… — неуверенно и неохотно принялся отнекиваться юноша, не находя в себе силы оттолкнуть руку, практически впихнувшую ему это яблоко на облитой тягучей патокой щепке.       — Никого не спасет, — покачал головой Валентайн. — Эта жалкая мелочь ничем нам не поможет, а яблоко тебя порадует, хотя я понимаю, что сейчас бы посытнее чего.       Кей, незаметно отвыкший испытывать сильный голод и приучившийся довольствоваться малыми порциями пищи, угрюмо кивнул, и они побрели дальше, проталкиваясь сквозь толпу и с жестяным звоном цепляясь своим габаритным багажом за ржавые водостоки.       Когда именно они вступили в пределы Саутуарка, номинально являющегося отдельным боро Лондона, но по сути ничем особенным от любых других его мест, точно так же тесно застроенных, не отличного, Уайт не знал, но почуял он сильно не то, как только они с Лэндоном, вихляя, петляя и лишь примерно угадывая нужное направление, поравнялись с молчаливым зданием, спрятанным за оградой и полянами подстриженных газончиков. Состоящее из нескольких корпусов, выполненное все в том же вездесущем латинском стиле, подразумевающем непременный античный портик с колоннадой и прочими регалиями, оно глядело безмолвными темными окнами, наглухо задраенными, зашторенными и доводящими до жути. В самом центре строения над корпусами высился купол такого густо-нефритового цвета, что и беленые колонны под ним, и невзрачные бежевые стены начинали казаться в этой композиции неуместно обыденными. Вокруг ветвились голые деревья, разметав искривленные ветви, тянулись прибранные дорожки и торчали безжизненными стеблями низкорослые летние кустарники по периметру клумб.       Кей хотел было спросить Лэндона, что это за место, однако место его опередило, поспешив представиться само: к воротам подкатила обшарпанная карета с замызганными и побитыми стеклами, кое-как собранными на манер витража, проскрежетала, затормозила и остановилась. Не успел юноша и рта раскрыть, как дверца экипажа со скрипом отворилась, повиснув на разношенных петлях, и двое мужчин в черных котелках и неухоженных, побитых молью пальто вывели оттуда неопрятную даму, завернутую в старый салоп местами бирюзового, а местами полинялого от неудачной стирки цвета. Волосы ее не были прибраны, свисая из-под капора нечесаными и сальными патлами, а худощавые плети рук дрожали, ощупывая воздух, точно искали, за что бы им ухватиться, пока спутники придерживали под локти, помогая спуститься с замызганной грязью подножки.       Дама напугала Уайта еще прежде, чем он увидел ее лицо. Повеяло заунывным холодом, сиротской тоской, чем-то безвозвратным, балансирующем на грани и одной ногой стоящим по ту сторону. Он оступился, застыл, уставившись распахнутыми глазами на затрапезный кортеж и разучившись моргать, а женщина меланхолично, равнодушно-медленно обернулась, и только тогда юноша наконец-то все понял.       Взгляд ее, темный, с мушиной поволокой вокруг век, смотрел пронзительно, в упор, до неприличия пристально, и что-то в самых зрачках цеплялось рыболовным крючком, обнажая моментально вспыхнувший нездоровый интерес.       Никто никогда в жизни Уайта не одарял его таким взглядом, даже сумасшедший старик-еврей, ютившийся в подвале на Карловой улице и просовывавший руку сквозь решетки цокольных окон, чтобы выпросить милостыню. В глазах дамы, вроде бы и замутненных ноябрьской дымкой, но в то же время излишне, кристально-ясных, отплясывал черный огонь, черные карлы, черные вороны, черные саваны — все это полыхало, плескало на студеном ветру изрезанными крыльями, и делалось так страшно, что кровь застывала в жилах, а душа уходила под самые пятки.       — Бетлем, — произнес рядом с ним Лэндон, спокойно наблюдая, как новоявленную пленницу уводят за ворота, и Уайт от звука живого голоса вздрогнул, опомнился, вынырнул из транса. — Это Бетлемская лечебница.       Пронзительно взвизгнула калитка, распахнулась, пожрав человеческое существо и с равнодушием закрывшись за спинами вошедших, и лишь тут Кей смог судорожно выдохнуть застрявший в груди и закупоривший легкие воздух.       С этого момента путь их, незаметно утративший все праздничные серпантины и атласные ленты, стал стелиться под ноги то втоптанной в помои и слякоть рваниной, то дыханием миазмов из отверстой решетки городской клоаки, то неприглядностью нечищеных фасадов, так густо покрытых копотью от вездесущего лондонского смога, что порой невозможно было различить, где заканчивается стена и начинается дверь. Долго плутая по улицам и по возможности стараясь придерживаться просторных проспектов с красными доходными пятиэтажками и безликими белыми постройками, уставшие, голодные и измученные бесконечными скитаниями, примерно через час с небольшим они доковыляли до тюрьмы Маршалси, долговой ямы, сколоченной из дерева и во всех возможных смыслах прогнившей до основания.       Кей, снова улавливая недобрую атмосферу, сочащуюся изо всех щелей, из слуховых окон, спрятавшихся под дернистой крышей, замешкался и тут, спросив у Лэндона, что это за странный дом.       — Тюрьма, — отозвался мужчина, запрокинув голову и изучая комплекс, обнесенный высоченным забором с оборками из колючей проволоки. — Долгое время предназначалась для тех, кто был осужден по политическому делу или попал под трибунал за преступления, совершенные на море. Раньше, кстати, сюда помещали и мужеложцев из числа флотских, — добавил он и заметил: — Это считалось тогда противозаконным. Но сейчас тут в основном должники.       — Должники? — не понял его юный спутник, мало знакомый со сводом законов и тонкостями судебной практики.       — Те, кто обнищал, погряз в долгах и не смог их выплатить, — пояснил господин Валентайн. — Неплатежеспособные граждане. Только и разницы между долговой тюрьмой и работным домом, что никуда уже не сбежишь.       — Ужасное место, — поежился Уайт, ускоряя шаг и надеясь поскорей миновать гнетущие стены. — Мне от него не по себе, особенно сейчас, когда… когда у нас совсем не осталось денег.       — О, не пугайся, мой Ключик! — поспешил «успокоить» его сударь Шляпник. — У нас с тобой нет ни имущества, ни постоянного места жительства, ни работы, а повязнуть в долгах, не имея хотя бы самого завалящего кредитора, готового ссудить тебе наличность, довольно-таки затруднительно. Нам грозит скорее бродяжничество и голод, нежели тюрьма. И, в самом деле, брось ты так унывать! Деньги уже вечером непременно будут.       Омерзительные ароматы, сопутствующие им довольно давно, добрались и до Лилак, просочились в рюкзак и разбудили химеру. Та зашевелилась, инстинктивно попыталась расправить зажатые крылья, и Уайту пришлось покрепче ее схватить, удерживая в мешке.       Они обогнули тюрьму Маршалси с одной из сторон, пробрались вдоль внушительной ограды, под сенью которой почва не просыхала даже в жару и с осени разлагались трупики плесневых грибов, пованивающих навозом, а затем выбрались на побитый и раскрошенный тротуар, зияющий язвенными дырами.       Перед ними высилась четырехэтажная ночлежка, сколоченная ровно из тех же досок, что и соседствующая с ней долговая темница, и Уайту при всем старании не удавалось обнаружить между ними и трех различий: разве что двери второй были приглашающе открыты, поглядывали чернотой, разили мочой, насиженными тараканьими гнездами и жареной на рапсовом масле селедкой.       Рыбная вонь, намешанная с луком, показалась ему особенно тошнотворной, и он вместе с Лэндоном осторожно ступил внутрь, страдальчески зажимая пальцами не по рангу чувствительный нос, доставшийся ему явно по ошибке, когда при зачатии зазевавшиеся ангелы распределяли между будущими людьми те или иные части тела — он в это даже почти искренне верил и все сокрушался из-за своей изнеженности.       Когда они вошли под своды парадной, к запахам, ударившим обухом по обонянию, прибавилась еще и ругань, доносящаяся из неплотно прикрытых дверей и режущая уши. Где-то скандалили супруги, рядом с ними голосил младенец, там же ворковала, судя по звукам, целая стайка детей постарше, невесть как уместившихся вместе с прочими домочадцами на пространстве наверняка не такой уж и просторной комнатушки. Этажом выше кто-то крутил патефон, игла соскальзывала, и пластинка издавала зловещие хрипы, а под лестницей, в подвале, с дребезгом и грохотом, прокатывающимся вверх по трубам, то ли чинили, то ли вконец доламывали водопроводный кран. За секунду в полной мере оценив все это, господин Валентайн посерел в лице, однако все-таки решился постучать в единственную относительно приличную дверь во всем этом бедламе, немногим отличном от нарицательного Бетлема.       Там, на первом этаже возле входа, по обыкновению обитала домоправительница, и она не замедлила высунуть на стук свою взлохмаченную седую голову, скрипнув пружинами стула или кресла и прошаркав обутыми в тапочки ногами ровно четыре шага до двери.       Щелкнул замок, звякнула цепочка, повиснув сомнительной преградой от грабителей и взломщиков, и в образовавшейся щели мелькнули глаза, оседланные совиными линзами поверх длинного и острого, что у заправского Пиноккио, носа. Чуть запрокинув голову, словно очки никоим образом ей не способствовали, а только мешали, и продемонстрировав огромные ноздри, заросшие волосками так густо, что Кей на мгновение заподозрил в домоправительнице вовсе не даму, а женоподобного мужчину, она без лишних предисловий спросила:       — Чего надо?       — Комнату, — так же просто ответил Лэндон, тонко уловив, что с такими людьми лучше не затевать долгих речей, если он хочет, чтобы те услышали и поняли хотя бы половину из сказанного. — Есть у вас свободная?       — Конечно есть, — басовито усмехнулась хозяйка, заставляя Уайта в панике колебаться туда-сюда с определением ее гендерной принадлежности, и развеяла все сомнения лишь тогда, когда, скинув ненужную цепочку, вышла на площадку, шурша грязным подолом засаленной юбки. — Каждый день кто-то мрет или кого-то увозят пилеры.       — Пилеры?.. — непонимающе пробормотал Уайт, невольно прячась от этой женщины, почему-то напугавшей его до полусмерти, за спиной у сударя Шляпника, но та услышала, выцепила ни к кому конкретно не обращенный вопрос и пояснила, окинув снисходительным взглядом мальчика-простофилю:       — Господа полицейские, если по-иному говорить. Вам какую комнату?       — Поменьше и подешевле, — лаконично попросил Лэндон. — Нас только двое.       — Мне плевать, они все одинаковые размером, — буркнула домоправительница, обращаясь с ним, как с конченым кретином. — Комнату какую, я спрашиваю?       Лэндон нахмурился. Наморщил лоб, совершенно искренне пытаясь угадать, что скрывается за этим вроде бы очевидным, а в действительности не очевидным ни разу вопросом, и недоуменно вскинул брови, в свой черед уставившись на мужеподобную леди.       К счастью, его природное обаяние работало безотказно, как часы, в противоположность лондонской достопримечательности безупречно срабатывая всегда, в любой ситуации без исключений, и хозяйка, столкнувшись с ним в упор и начиная понемногу таять, будто пастила на полуденном солнышке, сама того не замечая, смягчилась и сбавила резкие обороты.       — С мебелью или без? — уточнила она, перехватывая его выжидающий взгляд. — Комнаты у нас имеются разные, меблированные дороже.       — Хотя бы с кроватью, — им уже было не до излишеств, а расшатанная марсельская койка вспоминалась теперь с затаенным теплом: на ней, по крайней мере, можно было хорошенько выспаться, куда как лучше, чем на голом полу.       — Если с кроватью, то и с мебелью, — философски рассудила домоправительница, неспешно взбираясь вверх по лестнице и подволакивая при каждом шаге левую ногу с когда-то, судя по всему, поломанной и без врачебной помощи неровно сросшейся тазовой костью. Кость выпирала из-под юбки под неестественным углом, Уайт от такого зрелища пришел в окончательный ужас и чуть не рухнул, запнувшись и промахнувшись ногой мимо ступени.       — Осторожней, — не оборачиваясь и будто бы издеваясь, тут же предупредила его дама. — Вот я так однажды в детстве тоже поскользнулась на мокром полу и свалилась с лестницы — до сих пор вон как хожу, нормально ноги не могу переставить.       От осознания, что подобное может приключиться с кем угодно, а не только со старой брюзгой, Кею легче ничуть не стало, и он на всякий случай покрепче вцепился в перила, замыкая их процессию, задирая голову и заглядывая в сквозную пустоту между лестничными пролетами. На каждой площадке кипела жизнь: кто-то смеялся, плакал, кричал, надсаживал глотку, распевая куплеты собственного сочинения, до того пошлые, что у Уайта невольно краснели уши, и он добровольно зажимал их, чтобы только этого не слышать. Лилак, еще где-то между Маршалси и ночлежкой растревоженная обилием резких запахов, половину которых можно было без колебаний причислить к помойной вони, только пуще оживилась, норовя пробиться на волю, и пришлось все-таки пожертвовать ушами, постигая вульгарное творчество доможителей да покрепче сжимая горловину рюкзака.       На третьем этаже их поход завершился, хозяйка доволокла болезные ноги до одной из дверей и, покопавшись в юбочных складках, выудила откуда-то из мятых оборок большую связку нанизанных на стальной круг ключей. Перебрала, отыскала нужный и отперла хлипкую переборку, демонстрируя новоявленным квартиросъемщикам затхлые внутренности комнатушки, где Кей успел мельком заметить невзрачный диван, покрытый красочным и перистым вьетнамским пледом, двустворчатый шкаф с отвалившейся створкой, потертый и линялый тебризский ковер, расстеленный на дощатом полу от кроватных ножек до окна, и само окно, по-английски бесхитростное, прямоугольное, не с распахивающимися, а с подъемными рамами.       — Ну как? — спросила домоправительница, явно гордая, несмотря ни на зачастивших пилеров, ни на мрущих жильцов, вверенными ей владениями. — Годится такая комната?       — Годится, любезная! — проявляя излишнее, нарочитое воодушевление, обрадованно воскликнул Лэндон, все это время обдумывавший, как подступиться к ключевому моменту сделки. — У вас ведь посуточная плата за съем?       — Конечно! — ровно почуяв неладное, оскорбленно выпятила нижнюю губу вместе с подвижным подбородком хозяйка. — И деньги вперед.       — Тут такое дело, — порывшись в карманах и выуживая оттуда явно последние завалящие бумажки, витиевато начал Валентайн, надеясь запудрить даме мозги, — что деньги у нас будут только вечером. Однако, хочу заметить, что даже вечером это все еще будут деньги, уплаченные вперед, поскольку днем мы в комнате, понимаете ли, не особенно нуждаемся, испытывая в ней потребность тогда, когда пора спать. Смотрите: вот вам небольшой задаток, — с этими словами он вложил ей в ладонь помятые фунты, для верности насильно сомкнув поддавшиеся пальцы и накрыв сверху рукою собственной — последним их капиталом оставалась его харизма, и Лэндон, проклиная себя за такое-то моральное беспутство, бессовестно ей пользовался, растрачивая направо и налево. — Задаток этот пускай останется у вас сверх платы за комнату, так сказать, за оказанное доверие. Нам, как вы должны понимать, ни к чему вас обманывать, поскольку — сами посчитайте — дешевле было бы воспользоваться камерой хранения, если бы мы не планировали внести вечером обещанную плату. В случае же, ежели мы вдруг окажемся страшными обманщиками — чего, конечно же, не случится, но все-таки… — в этом случае вы просто вызовете сюда констебля и выдворите нас восвояси, оставшись при комнате и не в убытке.       Домовладелица быстро смекнула, что к чему, сощурила с подозрением глаза, но ладони не разжала, а только сунула руку в многофункциональные складки на юбке, принимая и «чаевой» задаток, и условия аренды.       — Хорошо, — проворчала она, протягивая Лэндону ключ. — Вечером я затребую с вас полный расчет. В противном случае барахло ваше даже спускать вниз не буду, мужа своего позову, пущай в окно все вышвыривает.       — Благодарю вас, — продолжая разыгрывать высший сорт обходительности, как ни в чем не бывало отозвался сударь Шляпник. — И уверяю, что в этом не возникнет никакой надобности: к вечеру мы вернемся и внесем нужную сумму.       На этом они и порешили; окинув на прощанье заинтригованным взглядом брыкающийся рюкзак юноши, но не сказав ни слова — порой разорившиеся фермеры, подавшиеся в город, ухитрялись держать в ночлежках даже кур и гусей, ни в какую не желая расставаться с исконными деревенскими привычками, — дама заковыляла вниз по лестнице, обратно в свою нору.       Валентайн проводил ее долгим нечитаемым взглядом, а как только она исчезла из вида — быстро затащил Кея в новообретенное жилье, запер на два оборота ключа дверь, покосился на задраенное окно, скинул на пол тянущий тяжестью кофр, бросил там же саквояж с зонтом и велел:       — Вот теперь выпускай наше страшилище! — видно, ему не давала покоя мысль, что у них теперь будет какой-никакой, а питомец; иные держат, к примеру, бульдога или пуделя, чувствуя себя при этом добрыми семьянинами, умеющими создавать вокруг себя полноценный уют, и сударь Шляпник, судя по нездоровому энтузиазму, просквозившему в его словах, считал примерно так же и надеялся восполнить невосполнимое посредством ручной химеры.       Уайт, впрочем, ничего не заметил и радостно распахнул рюкзак, позволяя Лилак вывалиться прямо на затоптанный тебризский ковер — она и плюхнулась, мотнув головой, поднялась, отряхнулась, расправила крылатые перепонки и важно прошлась, привычным змеиным манером выгибая тулово в такт походке.       Кей двинулся по пятам, увлеченно наблюдая, куда же та направится.       Сперва Лилак сунула нос под кровать, глотнула слежавшейся там пыли, моментально расчихалась и треснулась башкой об каркасный короб. Тут же потеряв к кровати всякий интерес, она полезла в калечный и наполовину распахнутый шкаф, а из-под когтей ее полетели и посыпались на пол вешалки, бельевые прищепки, обувные щетки с напрочь выдранной щетиной и прочий мусор.       Пока она гремела там внутри, шурша застревающими в тесном пространстве крыльями и чем-то увлеченно хрустя — Уайт не хотел даже знать, что это могло такое быть, — господин Валентайн приблизился к юноше, обнял со спины, притиснул к себе и уткнулся носом в изгиб шеи, покрывая обжигающими и чуточку колючими поцелуями.       — Лэн… Лэн! — засмеявшись и неловко завозившись в надежде избавиться от легкого дискомфорта, доставляемого нехило отросшей щетиной, начинающей больше смахивать уже на натуральную каштаново-черную бороду, пискнул он и, видя, что его возню игнорируют, потребовал уже тверже: — Ты обещал мне это сбрить!       — Мне жаль тебя разочаровывать, мой милый Ключик, но нет, — совершенно спокойным тоном огорошил его господин Валентайн. — Придется тебе примириться с этим неудобством и какое-то время потерпеть.       — Нет?! — взвился Кей, разворачиваясь в его руках, чтобы оказаться с мужчиной лицом к лицу и с нарастающей паникой уставиться на его заросший подбородок и скулы. — Почему — «нет»?       — Я рассудил, что оно может оказаться нам на руку. То, чем я планирую заниматься в ближайшем времени, не слишком-то законно, малёк, ты и сам должен бы понимать — так пускай люди, с которыми мне придется поневоле иметь дело, запомнят этот облик, а я уж постараюсь впоследствии гладко побриться и как-нибудь разминуться с ними в толпе. Поверь мне, Ключик, — голос его окреп и сделался серьезным, — ты не хочешь, чтобы наши лица появились однажды на розыскных листовках. Пусть лучше на них красуется безликая борода.       — Розыскных листовках? При чем тут листовки? — все еще не до конца соображая, что они творят, бессмысленно переспросил Кей, и тогда Лэндон сделал шаг в сторону, дотянулся до черного кофра, наклонился, расстегнул его и наугад выловил один из револьверов: безликий, черный, гладкий, с внушительно выпирающим барабанным колесом. Повертел в руке, выкатил барабан, выпотрошил, ссыпав в карман все до последнего патроны, и протянул вещицу мальчишке.       — Как ты думаешь, — спросил он, подходя вплотную и нависая над Уайтом всем своим внушительным ростом, — кто, скорее всего, у нас его купит? Пораскинь мозгами и допусти самый вероятный вариант.       — Злоумышленник? — наивно хлопая глазами, кусая губы и безо всяких эмоций изучая револьвер, после их почившего «Дуэта» уже не кажущийся чем-то из ряда вон выходящим, предположил юноша.       — «Злоумышленник» в твоих устах звучит ангельским «Аве», но, если в общих чертах, то все верно, Ключик, ты угадал, — подтвердил сударь Шляпник. — Добрый человек в гуще лондонской клоаки не захочет тратить деньги на сомнительное оружие. Добрый человек, если оружие ему и потребуется, отправится за ним к такому же доброму оружейнику. Мы же… мы должны будем отыскать отщепенца вроде нас самих. Понимаешь, Кей?       Лилак продолжала громить шкаф, увлеченно сотрясая его хлипкие стенки, справа и слева что-то делили, громко и грязно сквернословя, их многочисленные соседи; пальцы решительно сжали холодную револьверную ручку, и Уайт, сглотнув пересохшей пустоты, согласно кивнул.

⚙️⚙️⚙️

      Они возвратились к реке, миновав готический Саутуаркский собор, соревнующийся в серости с зачахшим к полудню небом, и пробрались тесными каменными закоулками Монтагю Клоуз и Тули-стрит к старому Лондонскому мосту — который падает вот уже сколько веков кряду, моя милая леди, да все никак не может упасть. Где-то ревели, надрываясь, паровые буксиры-кантовщики, деловито проползали цепные туеры с караваном нидерландских барж-пенишей, везущие в город пшеницу и свежую рыбу, а гротескный и уродливый боро, трущобный, грязный, неприглядный, как сданное в прачечную белье из борделя, пугал и одновременно завораживал Уайта.       Выскочив на набережную, где удалось хлебнуть глоток свежего речного ветра, тоже насквозь горклого, выпаренного, оседающего в глотке перцовой взвесью, путники задержались ненадолго, чтобы полюбоваться самим монстром-мостом: перерощенный и громоздкий, сверх меры нагруженный возведенными прямо на нем строениями, он напоминал анатомический срез Колизея со всеми его ярусами и античными арками. Приглядевшись, Уайт вдруг с изумлением осознал, что строения эти были отнюдь не музейные, а вполне себе функционирующие: вдоль окон на толстых бельевых веревках сушилось стираное белье и проветривались связки вяленой рыбы, кто-то из квартирантов курил, облокотившись на подоконник, а из жестяных труб тянулся к небу тонкой струйкой кухонный дымок.       — «Нет-другого-такого-Дома», — заметил господин Валентайн, и Кей только через пару секунд сообразил, что искренности в этих словах не было ни на грош: мужчина вовсе не нахваливал жутковатое здание, нависшее над водами Темзы, а всего лишь озвучил его затейливое имя. — Так он называется, Ключик. Насколько я помню, этот муравейник еще в моем детстве собирались сносить, да так и не решились — очевидно, по той причине, что некуда расселять жильцов, а в бездомной бедноте задыхающийся Лондон ни капли не заинтересован.       Саутуарк кучнел по мере приближения к мосту, дома расходились от набережной плотно сложенным веером, и новый нырок в его путаные переплетения принес узкие закоулки, где дневной свет истаивал, едва добираясь до дна. Наносило сладковато-пьяным маком из опиумного притона с раскрытой настежь дверью, задернутой лишь фиолетовой шторой, бородатый старик-алжирец сидел на высоких ступенях, прислонив к стене узловатую трость, и выдыхал густые завитки, плывущие мускусным кумысом; на боковых стенах домов, массивных и давящих могильной синевой розеттского камня, встречались всевозможные плакаты и неровно наклеенные обрывки бумажек, предлагающие то породистых собак, то антиквариат по дешевке, то толченый порошок шпанской мушки, презентуя его в качестве «незаменимого снадобья для мужчин» — на эту листовку Кей лупился с искренним недоумением, но так и позабыл спросить у Лэндона, в чем тут была соль. Последним, что попалось им на глаза, оказалось бестактное по смелости объявление, гласящее: «Покупаем волосы», и ниже никак не вяжущаяся с первым приписка: «И часы».       Сударь Шляпник пронесся мимо, не обращая на странные послания ни малейшего внимания; он шагал целеустремленно, и у юноши поневоле зародилось ощущение, будто они выискивают в своих блужданиях нечто хоть и таинственное, но вполне определенное.       — Лэн, — окликнул он, дергая мужчину за рукав. — Лэн, куда мы идем?       Господин Валентайн осекся, сбился с заведенного марша, остановился, растерянно озираясь по сторонам.       — Да, в сущности, никуда, малёк, — ответил он без малейшего смысла, поневоле заражая легким сумасшествием, но тут же поспешил объяснить чуточку подробнее, восстанавливая в глазах Уайта потерянный было статус нормального человека: — Ищем этакий странный переулок или тупичок, где порой ошиваются всякие-разные… личности. Переулок тайных сделок, если будет угодно. Он, естественно, не снабжен нужной табличкой и ничем от всех прочих переулков не отличается, это примерно как наведаться в гости к фейри: можно сколько угодно бродить по пустошам, однако если не знаешь, где именно кроется ход в зеленые холмы, то ни за что в жизни не отыщешь все равно.       — И что мы будем делать, когда его найдем? — даже не усомнившись в самом существовании подобного необычайного переулка, взволнованно спросил Кей.       — Если найдем, мой Ключик, — поправил его Лэндон. — Если найдем. А если нет, то придется быстренько возвращаться за вещами и зверюгой в ночлежку да уносить оттуда ноги.       — Но делать-то что будем? — не отставал упрямый мальчишка, которого сильнее всего страшила неизвестность.       — Разберемся по обстоятельствам, — уклончиво отозвался господин Валентайн, и сам пока смутно представляющий, как ведут подобные темные дела. — Зря мы с тобой отошли от опиумной курильни. Кажется, там было самое верное место.       Они вернулись обратно и, испытывая все возрастающую неуместность и неловкость, притулились на противоположной стороне улицы, чуть наискосок от входа в притон. Лэндон затеплил сигарету, а Кей, утомившись от ходьбы и последовавшего за ней муторного прозябания, беспечно присел у его ног, прислонившись спиной к сырой и холодной стене.       Сперва все вроде бы было чинно-мирно, никто на них внимания не обращал: редкие прохожие старались поскорее одолеть отрезок сонного дурмана, от которого у Уайта исподволь уже начинала подкруживаться голова — хотя обосновались они довольно далеко от дверей, недвижимый воздух, застоявшийся на нижнем уровне улочки, и главенствующий на верхних ярусах вездесущий лондонский смог вместе приводили к тому, что скуренный наркотик никуда не развеивался, оставаясь висеть плотной завесой. Изредка к курильне подходили хорошо одетые дамы, звонили в колокольчик, не заходя внутрь, и через пару секунд наружу выглядывал обряженный в парчу и шелк китаец, подавая пузырек с настойкой лауданума, которую изнуренные стрессом женщины самолично себе прописывали. Опиумный мак, выращиваемый в английских колониях Бенгалии, хорошо расходился по всей Европе: аптекари его применяли в небольших дозах, владельцы курительных заведений позволяли своим клиентам баловаться дозами посерьезней; китаец вышел на звон одни раз, второй, и вот тогда, почуяв неладное, наконец-то обратил напряженный до игольной остроты взгляд на парочку праздно ошивающихся по соседству джентльменов, прежде им ни разу не виденных и совершенно не знакомых.       С услужливой восточной улыбкой проводив очередную покупательницу, он не стал возвращаться в курильню, а прямым ходом направился к Лэндону с Кеем.       Уайт, до смерти перепуганный идущим к ним человеком, когда в действительности ради этого их дерзкая выходка и затевалась, подскочил на ноги, выпрямился и влип спиной в леденящий фасад, а Лэндон затушил очередную сигарету, до самого пустого желудка отравившую его смолами, и опустил пустые руки в знак мирных намерений.       — Прошу прощения, господа, — непроизвольно хмуря брови, бегая туда-сюда темными глазами и все еще удерживая на лице окаменевшую судорогу так и не стертой вовремя улыбки, вкрадчиво и с понятной опаской спросил с легким акцентом китаец — он не знал, с кем имеет дело, а потому предпочитал на всякий случай не портить заранее отношения. — Вы кого-то ждете? Я заметил, что вы стоите здесь довольно долго. Клиенты начинают нервничать.       — Возможно, мы ждали вас, — уклончиво, с трудом подыскивая нужные слова, чтобы и не спугнуть, и не нарваться, и не порушить всё неосторожным намеком, произнес Валентайн. — Мы бы не хотели доставлять беспокойство вашим клиентам, и очень надеемся, что вы сумеете нам кое-чем помочь, чтобы мы как можно скорее покинули это место, отправившись по своим делам и никому не мешая. Видите ли, нам нужен человек, который знает, кому что можно продать… мы только сегодня прибыли в столицу. Лучше, если это будет ирландец — я сам оттуда родом.       На последних словах лицо китайца неуловимо смягчилось, нервное напряжение капельку сошло, но глаза продолжали недоверчиво метаться, обегая пришлых наглецов. В конце концов, не добившись от Лэндона больше ничего, кроме лживой улыбки, посаженной на рыбий клей, он коротко кивнул и предупредил:       — Я сейчас отправлю к вам одного такого человека, он может знать. Но после этого вам придется отсюда уйти, если не хотите неприятностей.       — Разумеется, — кивнул сударь Шляпник. — Мы уйдем в любом случае, нам ни к чему тратить время впустую и мозолить людям глаза.       Когда китаец удалился, часто семеня обутыми в атласные лодочки стопами и торопливо перебегая назад через улицу, Кей тихонько спросил, приподнимаясь на цыпочки:       — Почему именно ирландца?       — Ирландцы слывут людьми отчаянными; к англичанам они не больно-то расположены и, как следствие, не слишком законопослушны. Их не берут на службу в лондонскую полицию, — пояснил Лэндон, не сводя глаз с молчаливого притона, проявляющего признаки летаргической жизни только сочащимся белым дымком. — Я сказал так, чтобы он перестал подозревать в нас ищеек. Жаль только, что ему вряд ли под силу распознать во мне коренного представителя моего народа, как и нам с тобой едва ли дано научиться различать их племя…       Ждать долго не пришлось: из дверей, небрежно откинув заколыхавшуюся и выпустившую новые опиатные облака шторку, вышел грузный и помятый человек в плоской как блин кепке, похожий на поденщика или слугу-чернорабочего, жестом поманил Лэндона с Кеем за собой и скрылся в ближайшем крысином лазе между домами.       Валентайн, зачем-то нащупав в кармане пальто бесполезный револьвер, предварительно выпотрошенный от пуль, беспокойно огляделся по сторонам и медленно, с понятной настороженностью двинулся следом, а Кей, запоздало спохватившись, бросился вдогонку, замыкая разрозненную процессию. Юноша остановился у входа в закоулок, с одной стороны — не решаясь вступить в царство мрака и помойной вони, а со стороны другой — прислушавшись к собственному чутью и решив на всякий случай покараулить улицу. Так он и переминался с ноги на ногу, то выглядывая наружу, где свет мешался с матовым опиатом, то сосредотачивая внимание на том, что творилось внутри, и жадно схватывая каждое слово.       — Человека зовут Манус, он пекарь с Мансипл-стрит, — барахлящим и постоянно срывающимся на невнятный сип голосом говорил мужичок, комкая почерневшие рукава своей куртки. — Отыщете там его булочную, она одна на всю улицу и будет. Скажите ему, что вы от Дорана.       — Спасибо тебе, приятель! — от души поблагодарил его Лэндон, но тот уходить не торопился, будто еще чего-то ждал, и тут даже Кей, околачивающийся на непричастном расстоянии, сообразил, что поденщик хочет денег за свои консультационные услуги. Тогда господин Валентайн, обнаружив нерешительно протянутую к нему ладонь, весь скуксился, пошел, чертыхаясь, рыться по карманам и в конце концов с прискорбием сообщил: — Прости, но денег нет — иначе, поверь, мы бы не искали твоего Мануса. Но ты можешь стребовать комиссионные с него: если этот пекарь действительно тот самый нужный нам человек, он явно запросит причитающуюся ему долю.       Убедившись, что его мимолетные клиенты и впрямь неприлично нищи, помятый человек невнятно выругался, обиженно надвинул замасленную кепку козырьком на глаза, собираясь уж было уходить, но тут, будто что вспомнив, остановился и обернулся.       — Совсем запамятовал! — хлопнув себя по лбу и ровно извиняясь, выговорил заплетающимся языком. — Давно никто не спрашивал, вот я и того… Вы скажите ему не просто, что от Дорана, а обязательно добавьте, что с любовью, — ласково посоветовал он.       — Что, прямо вот так и сказать? — несколько усомнился Лэндон, нахмурившись.       — Да, прямо так, если хотите, чтобы старина Манус захотел вас выслушать! — настаивал поденщик, взирая на господина Валентайна влажными собачьими глазами. — В противном случае он цацкаться да церемониться не станет, сразу выставит за порог!       — Как скажешь, дружище, — покладисто согласился Лэндон. — Еще раз спасибо тебе!       Недовольный тем, что не получил в награду за свои старания ни пенни, любвеобильный Доран вынужденно побрел, пиная мостовую, обратно в курильню, а сударь Шляпник, втыкая в зубы новую сигарету, давно уже заменяющую ему по обстоятельствам завтрак, обед и ужин, приободрившись, объявил:       — Что ж, Ключик, это всяко лучше, чем ничего! Пойдем, навестим старину Мануса и посмотрим, что он там выпекает у себя в печи.

⚙️⚙️⚙️

      Мансипл-стрит оказалась местечком тихим, невзрачным и настолько однообразным, что Кей довольно скоро приуныл от обилия кирпично-ржаных домов, выстроившихся вдоль неширокой мостовой однотипными коробками с закоптелыми рамами некогда белых окон. Улицу пришлось исходить вдоль и поперек, прежде чем повезло наконец-то наткнуться на затиснутую между красными, сангиновыми и рыжими постройками пекарню, зовущуюся просто и емко: «Хлеб Мануса».       Этот «Хлеб» глядел вывеской почему-то не на главную дорогу, а на какой-то боковой отросток, куда добрые люди явно не захаживали, хотя выставленные на пыльных витринах краюхи с буханками и сложенные штабелями трехдневные булки, неравномерно зеленеющие с некоторых боков, наглядно свидетельствовали о том, что хлеб там действительно продавался, несмотря на недвусмысленную рекомендацию, полученную возле опиумной курильни часом ранее от поденщика Дорана.       Господин Валентайн потоптался немного у порога, набираясь смелости, и под пронзительное звяканье колокольчика вместе со своим юным спутником вошел в подозрительное заведение.       Внутри все выглядело вполне пристойно: дощатые полы, рассохшиеся от старости и чернеющие сквозными щелями, запах дрожжей, корицы и муки, пропитавший все вокруг сдобным духом, возле окон — пара крошечных столиков с позабытыми на них кофейными чашками, высокий и длинный прилавок, щедро усыпанный крошками и забрызганный липкими пятнами, позади прилавка — полки, заваленные пряниками и овсяным печеньем с изюмом, большой паровой бойлер в одном углу, с каменным очажком под обугленным днищем, и невзрачная дверь, ведущая на кухню, в углу другом.       Мысленно сокрушаясь, что даже горячего питья не закажешь для ненавязчивого начала разговора, Лэндон приблизился к пограничной полосе, разделяющей хлебный закуток на две части, и опустил на нее локти, терпеливо дожидаясь появления хозяина, а Уайт деликатно замер за спиной мужчины, пошатываясь от усталости и недоедания и рассеянно обводя глазами скучное помещение, настолько благопристойное, что заподозрить за его владельцем дурные делишки было делом практически немыслимым.       Их вторжение не осталось незамеченным: очень скоро угловая дверца отворилась, выпустив из кухонной утробы облачко кипяченого воздуха, так густо напоенного свежим хлебом, что во рту поневоле собиралась голодная слюна, и появился, очевидно, сам Манус.       Это был дородный, коренастый и плотно сбитый детина с крепкими руками, густо заросшими волосяным покровом, тянущимся из-под закатанных у локтей рукавов холщовой рубахи почти до самых кистей; широкий торс, квадратная бычья шея, рыжеватый аббатский нимб вокруг отполированной и блестящей от пота лысины, крупный мясистый нос, обрюзглые щербатые щеки и внимательные темные глаза, обегающие посетителей — пекарь с первого взгляда показался Кею человеком неприятным и даже отталкивающим, и с каждой новой секундой, проведенной в непосредственной близости, ощущение это лишь усиливалось, от отторжения его внешности постепенно переходя и на отторжение душевного содержимого.       — Здравствуйте, здравствуйте, господа! — очень радушно, улыбаясь от уха до уха и потирая свои медвежьи ручищи, поприветствовал их он. — Какого вам хлеба? Или, может, сладкого печенья с чаем?       — Нам одна птичка напела, что вы тут особый хлеб выпекаете, — решив начать издалека и не зная, с какого бока подступиться к делу, осторожно проговорил Лэндон.       — В самом деле? — все в том же приподнятом духе, не стирая с губ улыбки и даже не напрягшись, уточнил хозяин. — И что за птичка это была, как ее звали?       — Доран, — ответил господин Валентайн, за мирной обстановкой почему-то каждой фиброй души угадывая что-то недоброе. — Поденщик из… один поденщик, думаю, вы его знаете, он посоветовал обратиться к вам.       — Так, так, — Манус, продолжая с самым благостным видом кивать, попытался вытянуть еще подробностей из своего немногословного гостя. — А больше птичка ничего вам не начирикала?       — Велела передать, что мы от нее и… с любовью, — подавившись последним словом, глухо вытолкнул из себя остатки фразы сударь Шляпник, и это, как ни странно, сработало — пекарь, жестом указав им на столик у дальней стены, гостеприимно предложил:       — Давайте с вами присядем, негоже такие вещи на ногах обсуждать, — а сам принялся протискиваться обхватистыми телесами вдоль стойки, чтобы выбраться из своего штаба, но предварительно задержался у кухонной двери, сунув голову обратно в пшеничный пар и оставив своим подручным какие-то указания. После этого он откинул с прилавка в сторону крышку, толкнул маленькую подвижную дверцу и показался всей своей грузной фигурой, присоединяясь к посетителям и вместе с ними умещаясь за чайным столом. Сдвинул в сторону немытые чашки, разящие кофейной гущей, и, перебегая взглядом с молодого мужчины на его еще более юного спутника, уклончиво спросил:       — И как там Доран поживает? Как его дела? Давненько мы с ним не виделись.       — Мне трудно судить, — пожал плечами Лэндон, мигом припомнив смятую кепку, щенячьи глаза и просительно протянутую ладонь, — но из того, что я увидел — дела его идут не слишком-то… хорошо.       Кей неуверенно умостился рядом с Лэндоном, на втором стуле у самой стены, и теперь неуютно ерзал, всей кожей впитывая наполнившее булочную напряжение. Нет, этот Манус, оказавшийся вовсе не таким страшным зверем, каким пытался изобразить его поденщик, их даже не прогнал, а прямо сейчас покладисто выслушивал, но по ощущениям — делал это скорее из некоей непонятной вежливости, чем из неподдельного намерения сотрудничать.       — Какая жалость, я говорил ему завязывать с опием, лучше бы уж пил, как всякие честные люди, а не травился этой маковой дрянью, — сокрушенно покачал головой пекарь, не торопясь переходить к делу, будто нарочно оттягивал время. — От нее даже у самых крепких крыша совсем едет и обратно порой не возвращается… Он все там, у китайцев?       — Полагаю, да, — кивнул сударь Шляпник. — Мы встретили его у курильни, недалеко от Лондонского моста.       Кухонная дверца скрипнула, прошуршали увесистые шаги, и он краем глаза увидел, как из-за прилавка выбираются двое могучих молодчиков, приближаются, ненавязчиво замирая за спинами пришлецов и нависая угрожающими глыбами. В тот же миг Манус неуловимо переменился в лице: заевшая улыбка с него наконец-то сползла, уступив место холодной сдержанности, и Лэндон, отчетливо ощущающий лопатками чужеродное и враждебное присутствие, напрягся и подобрался всем телом.       — Видать, чем-то я все же не полюбился вашему знакомцу Дорану, — сказал с нервической усмешкой он. Смешно ему не было, а если уж начистоту — было дурно и страшно до мандража в трясущихся и предающих руках. Затяжное, начавшееся еще на лазурном побережье Франции, недоедание и изнурительные скитания сделали тело слабым, а ум — вялым, утратившим прежнюю сообразительность и остроту; Валентайн больше не чувствовал себя способным хоть кому-то дать отпор. Вся его былая самонадеянность таяла, словно утренний лондонский туман, и превращала его из любимчика жизни в ничтожную и безвольную тряпку.       Рядом с ним заволновался и Кей, ухватился тонкими пальцами за столешницу, не зная, что в такой ситуации, когда их зажали со всех сторон в тиски, остается делать, и Лэндон ощутил тоскливую боль, намешанную со страхом, за своего мальчика-ключика, ни в чем не повинного и куда более беспомощного, чем он, взрослый мужчина.       — У моих птичек разные бывают песни, — с назиданием произнес пекарь, а его помощники-тестомесы придвинулись ближе, уже практически дыша в затылок и обдавая душками затхлых одежек да скисшей закваски. — Но только я умею их понимать. И та, что принесли вы, мне не слишком по нутру.       — И вы пришли к этому выводу, — изо всех сил стараясь сделать хорошую мину при плохой игре, возразил ему Валентайн, не желая сдаваться за просто так, — только на основании того, что мы де чем-то не угодили человеку, который увидел нас впервые в жизни и с которым мы успели лишь переброситься парой слов? Принимая во внимание тот факт, что человек этот давно продался со всеми потрохами за белый порошок? Может, хотя бы выслушаете нас для разнообразия? В противном случае я бы попросил вас воздержаться от насилия: нам и без сторонней помощи изрядно достается от жизни, и мы вполне способны покинуть ваше заведение самостоятельно.       Ответ его, вопреки расчетам, Манусу совершенно не пришелся по вкусу.       — Я своим друзьям привык доверять, — сделавшись еще суше, будто здоровенная окаменевшая коврига, сцедил он, а Лэндону на плечо в тот же миг опустилась грубая лапища, сжимаясь с дюжей силой и отзываясь эхом пронзительной вспышки в суставах и костях. — Мы, ирландцы, друг за дружку стоим и только тем еще держимся!       — Так разуй глаза, кретин!.. — прошипел Валентайн, скорчившись и скривившись от боли.       Катастрофа казалась неминуемой, второй здоровяк, с некоторым недоумением возвышающийся за Кеем, заметно колебался, смутно представляя, что ему делать с этим щуплым мальчишкой и как такого вообще ударить, если выглядит тот так, будто тут же и окочурится на месте, но все-таки ухватил незваного гостя за шиворот, намереваясь вышвырнуть из пекарни вон.       Валентайну же последнего вызывающего выпада не простили: обрушили ничком на столешницу, безжалостно впечатывая лицом в грязную поверхность, заломили руку, едва не вывернув из локтя; чашки покачнулись, рухнули набок, завертелись неровным волчком, скатываясь до края и разбиваясь вдребезги об пол, а к горлу прильнула холодная полоска тонкой кухонной стали, и тогда Кей, распахнув в безмолвном крике рот, всем творящимся до смерти напуганный, всколыхнулся нервической судорогой, прошедшейся по телу от макушки до пят, инстинктивно подскочил, резко выпрямился, так наивно бросаясь на помощь, но, конечно же, не помог ничем…       …А вместо этого, исчерпав последние жалкие крохи жизненных сил, с нарастающей паникой окунулся в темноту, монотонно и неотступно застилающую взгляд, встретил холодные мятные мурашки, зарождающиеся в конечностях и разбегающиеся по телу, и, прощаясь с сознанием, тут же мягко провалился в первый на его памяти голодный обморок.       Когда он очнулся, возвращаясь в мир людей из пугающей пустоты, над ним кто-то склонялся, но сквозь мутную пелену не сразу удалось разобрать, кто это был. Кей сморгнул пару раз, сгоняя с глаз мучнистую поволоку, и различил родные черты сударя Шляпника: тот с тревогой вглядывался в его лицо, боясь распознать в нем первые признаки какого-нибудь скверного недуга, и заметно воодушевился, убедившись, что юноша пришел в чувство.       Еще Уайт понял, что лежит на трех составленных вместе стульях, почти тем же образом, как довелось коротать минувшую ночь в гостиной «Холиуэллского сада», а откуда-то слева доносится мужской голос, смутно знакомый, но не особенно приятный.       — …Откуда же я мог знать, что вы действительно за делом, а не по мою душу? Доран прежде никогда меня не подводил, хотя вы и показались мне странными: когда к тебе заявляется приодетый «бобби», то все равно чуешь в нем дух служивой псины, и на роже у него, скажу я вам, завсегда такое напряженное выражение, будто ему вот прямо сейчас так надо погадить, что невмоготу, а он всё терпит да терпит. Начальство их требовательное — муштрует, дергает, оттого и лицо приобретает особую печать, а у вас на лицах — как бы этак высказаться, чтобы не обидеть? — блаженная тупость растекается; я поневоле усомнился, но Доран всегда был честным малым…       — Очевидно, до знакомства с опием, — сдержанно, со мстительным удовлетворением в каждой нотке, заметил Лэндон. — Нам нечем было вознаградить его за «старания», — последнее слово он нарочито выделил, подчеркивая, каким смехотворным трудом далась недобросовестному информатору его короткая вылазка из курильни на белый свет.       — Ладно, забудем уж, — отмахнулся Манус, а Кей наконец-то смог соскрести остатки сил, чтобы упереться ладонями в шаткие стулья, приподняться и сесть, неловко ерзая на твердой поверхности. Повернул голову и увидел, как хозяин пекарни, над чем-то колдующий возле прилавка, разворачивается и вперевалку направляется к ним, неся в руке высокий бокал с темной жидкостью, цветом похожей на жженый сахар. — Значит, вы родом из Дублина?       — Только один я, — поправил его Валентайн, теперь вольготно восседающий на последнем оставшемся стуле подле юноши. — Мальчик из Цюриха. Мы с ним сводные братья.       — Потомок, стало быть, галлов, ветви славного кельтского племени? — отозвался загадочной фразой пекарь, и Лэндон, уловив непонимание на лице своего спутника, охотно пояснил:       — Ирландцы тоже ведут свой род от кельтов.       — Верно, — подхватил Манус. — Что же остается делать, когда ты оказываешься со всех сторон окружен сворой заносчивых англосаксов?       Уайту тут же захотелось ляпнуть, что сделать кое-что, конечно же, было можно — например, не соваться в их оплот, которым Лондон считался по праву уже много веков, — но он благоразумно промолчал, сообразив, что от этого симпатии к ним со стороны пекаря явно не прибавится.       Манус тем временем приблизился, остановился подле Кея и протянул ему наполненный до краев граненый кубок.       — Вот, выпей, — предложил он. — Это тебя оживит. Я виноват перед вами за неподобающий прием.       — Что это? — спросил Уайт, в смятении принимая бокал и с опаской принюхиваясь.       — Грог, — коротко отозвался коренастый здоровяк. И, видя, что мальчик то ли поглупел от продолжительной голодовки, то ли тугодумен от природы, уточнил: — Ром с черным чаем.       Чего только не испробовавший за их с Лэндоном совместную бытность, Уайт послушно отхлебнул и лишь чуточку поморщился от излишней крепости, саданувшей горячим спиртовым придыхом по носоглотке. Напиток действительно согревал, по венам растекалась огненная живица, но вместе с этим начинала как-то подозрительно подкруживаться голова, и на третьем глотке юноше стало казаться, что его сейчас вывернет всем выпитым и в придачу желчным соком.       — Касательно дела вашего, — продолжая начатую где-то в его бессознательном отсутствии речь, сказал Манус, прислоняясь к оконной раме и посматривая за тем, что творилось на обозримом участке улицы возле его заведения. — Есть у меня один молодчик — славный малый, хоть и сорвиголова, — так я пошлю к нему своего слугу. К вечеру все мы встретимся в «Герольде», это хороший трактир как раз неподалеку от Лондонского моста, держат его добрые люди, старые выходцы из Лимерика, и любой ирландец там — всегда желанный гость.       К этому моменту навязчивый внутренний голос, неотступно долбящийся изнутри в виски, уже подсказывал Уайту, что у ирландцев нездоровое, в корне превратное представление о «добром» и «недобром», и что объявленный молодчик, вернее всего, окажется не сорвиголовой, а натуральным головорезом, но и тут он предпочел придержать свое мнение за зубами, хотя цветущий в крови алкоголь и норовил развязать язык; Лэндон же почтительно улыбнулся, пожал пекарю руку и только предупредил, что хорошо бы было собраться в «Герольде» до того, как совсем стемнеет, поскольку им нечем оплатить ни ужин, ни грядущую ночевку, и Манус пообещал послать за своим приятелем как можно скорее.       На том они и простились; хозяин пекарни остался заканчивать рутинные дела, а пошатывающийся от нервного истощения Валентайн и заплетающийся ногами от подогретой выпивки Уайт поплелись разыскивать трактир, бережно унося в ладонях еле теплящийся огонек надежды.       Чем дольше они неприкаянно шатались по закоулкам Саутуарка, тем хуже становилось от назойливого голода, который не так сильно мучил их на безлюдном побережье у Семи Сестер и Бичи-Хед, в окружении песка, воды да млечных скал, но зато навалился со всей возможной силой здесь, где из каждого закутка лились возбуждающие запахи готовой еды.       Даже грубо сколоченный прилавок на углу какого-нибудь покосившегося дома, торгующий соленой селедкой, воробьиной травой — так лондонцы величали спаржу, — и водяным крессом, вызвал острое чувство рези в желудке, что уж было говорить о куда более аппетитных ароматах, сочащихся от уличных тележек и из окон подвальных забегаловок.       Уличные тележки чего только не предлагали: здесь можно было купить и вареные овечьи лытки, предварительно отчищенные от шерсти и ошпаренные кипятком, и горячих угрей, нарезанных кусочками, и гороховый суп, продающийся пинтами, и печеный картофель, который рыжебородый торговец в салопе, обернутый в замызганный угольными разводами передник и экипированный плотными перчатками, вытаскивал из металлических котелков прямо руками, долго перекидывал из одной в другую, и лишь затем протягивал непривередливым покупателям.       За картофелем следовали ящики с апельсинами и мандаринами, разящие свежим цитрусом и гнилым соком, натекшим из давленых и подпортившихся фруктов, а еще через шесть-семь ярдов стояла пожилая дама в шали и чепце, и при ней несколько громоздких плетеных корзин: в одной были мясные и рыбные пироги, в другой — порционные пудинги с жиром и почками, и в третьей, самой маленькой, прикрытой льняным полотенцем — булочки-«челси» с корицей, лимонной цедрой и изюмом.       Буквально напротив нее, на противоположной стороне улицы, расположилась конкурирующая старушка, в куда более почтенном возрасте, с торчащим кривым зубом, совсем седая, ссохшаяся, но отменно злобная и время от времени посылающая стойкой товарке плюющиеся проклятья. Эта пирожница держала в высоком квадратном коробе традиционную рождественскую выпечку, начиненную на первый взгляд немыслимой смесью из фарша, сала, яблок, патоки и острых специй, а к ней протягивала покупателям трясущейся рукой масленку с подливкой.       Продавали «крестные» коврижки с джемом родом из Ковентри, грели на керосинке терпкое вино из бузины, наливали в щербатые кружки кусачее имбирное пиво, выкладывали на лотках бутерброды с маслом или ветчиной, вареные яйца и рассыпчатые кексы; когда же Лэндон с Кеем, готовые облагодетельствовать обоих старушек, рыжего картошечника и еще с десяток предприимчивых личностей, оккупировавших окрестности Саутуарка, натолкнулись вдруг на передвижную кофейню, где на горелках теснилось несколько жестяных канистр, наполненных грошовым кофе с цикорием и толченой морковью, горьковатым чаем да разбавленным какао, им захотелось разрыдаться. От недавней брезгливости, последний и единственный раз проявившей себя в Лионе, не осталось и следа, а Кей с тоской вспоминал ослиный хвост и миску так и не съеденного тогда жаркого.       Карманы их были совершенно пусты, ветер в них гулял такой, что Темзе впору позавидовать, а затянувшиеся поиски трактира чем дальше, тем сильнее сводили с ума.       «Да где же этот паршивый кабак?» — возмущался господин Валентайн, только-только получивший от очередного прохожего новые указания, полностью противоречащие предыдущим, и устремлялся в новые и новые лабиринты лондонских артерий, уводя за собой близкого к новому обмороку Уайта.       В конце концов, поиски их увенчались успехом и трактир «Герольд», так хитро поставленный на росстани, что добраться к нему можно было не одним, а несколькими извилистыми маршрутами, явил распахнутые на обе створки двери, угарный мрак, из средоточия которого доносился грохот пивных кружек и гул голосов, тусклый свет газовых рожков, льющийся на пупырчатую мостовую, и вывеску-стяг, снабженную по бокам бутафорской трубой глашатая и воздетой остроконечной пикой.       Лэндон оставил юношу на улице, а сам на пробу сунул внутрь нос, быстрым взглядом обегая внутреннее пространство, кучно заставленное грубыми деревянными столами и такими же простыми длинными лавками, по две подле каждого. Без труда отыскав знакомую пекарскую башку с тонзурой и темный затылок сидящего рядом с ним незнакомца, он поманил за собой Кея, и они вошли под шумные своды.

⚙️⚙️⚙️

      Впервые в жизни оказавшись в подобном заведении не мимоходом, а основательно и надолго, да еще и в изрядно нервирующей его компании, Уайт сидел ни живой и ни мертвый, единственной хлипкой поддержкой ощущая рядом заострившееся и исхудалое плечо Лэндона.       В бесчисленном множестве горели свечи, в дешевых жестяных подсвечниках и безо всего, впаянные прямо на столах в холмик многослойного нагара, чад поднимался к потолку, встречался там с табачным дымом, сочащимся от сигар, сигарет и моряцких трубок, но ровным счетом никого здесь не заботило, что дышать в этом кошмаре давно уже было критически нечем. Сновали туда-сюда девицы с летящими подносами и такими глубокими вырезами сосборенных кружевных декольте, что их внушительные бюсты при каждом шаге подпрыгивали и норовили выскочить из тряпичной оправы на радость гостям; им вслед орали зычными голосами: «Эй, Марджери, Ширли, Мэгги, Бетт, как там тебя, плесни еще эля, да покрепче! …Где мои ребрышки? Я час назад заказывал, сейчас сам пойду к повару и на вертел его насажу, чтоб побыстрее ворочался! …Куда, куда же ты, красотка моя? Нет, погоди, не торопись; присядь ко мне на колени, а что хозяин ругаться будет, так я щедро заплачу, как за его лучшее блюдо!» — и все в таком духе. Девицы эти, напомаженные, с тугими, как пружина, завитками золотистых, каштановых и солнечно-рыжих волос, со здоровым румянцем на улыбчивых лицах, чаще полнотелые, чем худые, охотно откликались на приглашения, сыпали остротами, а наглецов осаживали так ловко, что сразу чуялось: за плечами у них не один год верной трактирной службы.       Уайт смотрел на дев, на бородатых мужиков, их бесстыдно лапающих, гогочущих во весь громовой голос, бранящихся, отпускающих похабные шуточки, затевающих потасовки, дружеские и не очень, упивающихся в стельку, сползающих под столы да там же храпящих, и ему от этого зрелища становилось совсем дурно. Тогда он отворачивался и лупился в голую кирпичную стену, так и оставленную без облицовки для пущего антуража, лишь местами завешенную оленьими шкурами, полинялыми и в дырах затушенных когда-то окурков.       Манус после давешнего недружественного приема все еще его порядком нервировал, представляясь не добродушным крепышом, а хитрым и опасным типом, но куда сильнее пугал приятель-сорвиголова, приглашенный ради незаконной сделки. Это был молодой человек лет двадцати пяти, худощавый и довольно рослый, с холеными руками, длинными аристократическими пальцами и крупными перстнями из черного серебра, оседлавшими фаланги через одну, в черном сюртуке, франтовато приталенном, и таких же черных прямых брюках-денди. Его темные волосы чуть курчавились, отращенные по моде бакенбарды сбивались в непослушные завитки, а расстегнутый ворот отутюженной сорочки демонстрировал тонкую золотистую цепочку, обвивающую породистую шею с острым кадыком. В руках у него плясала трость, которой он беззаботно поигрывал, то перекидывая из одной ладони в другую, то покачивая туда-сюда, то упирая в пол и раскручивая за массивный лаковый набалдашник. Человек не курил, с досадой морщился, когда компания мореходов за соседним столиком дружно раскочегаривала свои трубки, забивая доверху соленую и отсыревшую за время плавания махорку, улыбался по-звериному, чуточку оскаливая белозубый рот, и перебегал карими глазами от Лэндона, с которым вел разговор, на Кея, замкнувшегося и предпочитающего молчаливо созерцать стену.       — Меня зовут Брэйди. Брэйди О’Ши. Мой друг сказал, что вы из Дублина, — первым делом произнес он, когда их представили друг другу, и с обманчивой теплотой пожал руку сперва Валентайну, а затем и его спутнику, по старой памяти назвавшимся Ноланами, только на сей раз, дабы избежать возможной путаницы, Лэйном и Колином. — И что с вами, скорее всего, можно будет иметь дело. Я пришел убедиться, что это действительно так. В противном случае, уж не обессудьте, но дальше старушки-Темзы вы сегодня не уйдете. Ни вы, ни мальчик, хотя, видит Господь, такое юное создание даже мне поневоле становится жалко.       — Оставьте ваши угрозы, — поморщился уставший от прохладных приветствий сударь Шляпник. — Мы ими сегодня уже сыты по горло: успели «перекусить» у вашего друга Мануса, — на это бесстыжий пекарь без малейшей вины ухмыльнулся, прихлебывая жженое пиво, — и надеялись, что хоть в «Герольде» отведаем нормальной пищи.       Фат тихо рассмеялся, снова показав хищные зубы, мелкие и ровные, как нанизанный на леску жемчуг, и уселся поудобней за столом, проявив некоторую заинтересованность и в знак этого чуть подавшись вперед.       Оперся на локти, сложил обе кисти в замок и, вперив в Лэндона испытующий взгляд, спросил:       — Так что же, вы и впрямь можете мне предложить нечто… дельное? И у вас, если верить моему дорогому Манусу, такого товара еще много?       — Порядком, — кивнул Валентайн, тоскливо подумывая, как бы ему так ненавязчиво затеплить сигаретку за этим невыносимым столиком, где кроме него собрались исключительно одни некурящие. — И не только горячее, холодное тоже имеется.       — В Лондоне все оружейники под надежным полицейским присмотром, — растянув губы в тонкую постную полоску, сокрушенно пожаловался О’Ши. — Только попробуй сунуться, и все, такой тебе почетный эскорт на хвост посадят — вовек потом не отделаешься. У них целые списки ведутся: кто и что купил, где живет, как зовут, с кем знается…       — Разве у торговцев от этого не страдают дела? — неожиданно для самого себя вклинился Кей и, тут же испугавшись собственной смелости, неосознанно втянул голову в плечи и стушевался.       — Нет, — охотно откликнулся молодой человек, как будто бы искренне обрадовавшись тому, что немногословный мальчик впервые подал голос. — С чего бы им страдать, когда самые знатные и известные из них снабжают оружием армию и Скотланд-Ярд, а всякая мелкая шушера никому не на руку: ни полиции, ни монополистам? Не-ет, Колин, не страдает никто — кроме, разумеется, нас, простых людей. И что же еще остается делать простым людям в такой ситуации, когда их берут за глотку голыми руками и душат, как слепых щенков? — Тут он, видно, вспомнил про старшего Нолана и, переключившись вниманием обратно к нему, еще раз повторил свой вопрос: — Так, говорите, у вас что-то есть? Я надеюсь, не кустарные пугачи? Одному моему приятелю так оторвало напрочь руку: бедняга теперь до конца жизни будет маяться с культей. Незавидная участь, не хотелось бы себе такую.       Он, этот О’Ши, был смелым, точно молодой, но быстро матереющий волк, едва ступивший на тонкую стежку кровавой охоты и уверенный, что весь мир ляжет ему под лапы точно так же, как это делает покладистый и мягкий мятлик, мурава и трилистник заячьей капусты; он пировал и праздновал свои цветущие двадцать пять, однако Лэндон, кое-что за сбившие спесь тридцать четыре повидавший и не обделенный какой-никакой интуицией, угадывал, чуял, распознавал за его плечами грядущие скорби.       Двадцать пять чествуют недолго; если не успеваешь нажить хоть немного мозгов, собрать добытое и прикинуться законопослушной овцой, к двадцати восьми обычно всё уже заканчивается, а за ними приходит и осень.       — Не пугач, — отрицательно покачал головой Валентайн и, украдкой оглядевшись по сторонам, с опаской и всевозможными предосторожностями полез во внутренний карман, выуживая затаившийся там револьвер и спуская его за ширмой пальто до самой столешницы, где уже беспрепятственно смог протянуть покупателю под прикрытием дубовых досок.       Брэйди ухватился лощеными пальцами за гладкую ручку, забрал оружие, откинулся на спину и, не вынимая рук из-под стола, внимательно его изучил, со специфическим, едва различимым во всеобщем буйстве и галдеже, щелчком выкатывая барабан.       — Не заряжен, — неопределенно хмыкнул он. И, поднимая взгляд на Лэндона, уточнил: — Вы его проверяли?       — Я его не проверял, — твердо, тем самым давая понять, что не собирается растягивать пределы своей ответственности до бесконечности, ответил Валентайн. — У меня не было возможности проверить их все.       — «Их все» — звучит многообещающе, — заметно воодушевившись и раскуражившись, подхватил О’Ши. — Хотел бы я посмотреть, какие еще крошки у вас есть! Этот, насколько я могу судить на первый взгляд, вполне неплохой, но мне не подходит. — Видя, как мрачное разочарование растеклось от этих слов по лицам нищих гостей, так до сих пор не заказавших для себя даже стакана воды, поспешил добавить: — Это не значит, что я его не возьму. Просто не для себя. У вас найдется что-нибудь поинтереснее?       — Найдется, думаю, — кивнул Лэндон, у которого отлегло от сердца при обещании скорых денег. — Сегодня не было времени особенно выбирать.       — Ну и ну, да это же прямо волшебный ларчик, ей-богу! — восхитился Брэйди, так заразительно сверкая глазами и лучась жизнелюбием, что двум скитальцам рядом с ним поневоле веселело, даже невзирая на долгие изнурительные мытарства, неотрывно идущие по пятам от самого Блошиного дворца. — Клянусь, он достался вам не иначе как в наследство, раз вы и сами не знаете, что там таится внутри!       — Пожалуй, можно и так сказать, — согласился с ним Валентайн, упорно возвращаясь к так и не завершенной сделке. — Сколько же вы дадите за этот конкретный экземпляр?       — Сколько?.. — рассеянно вращая в руках поблескивающий черным литьем ствол и обнаглев настолько, что незаметно практически прекратил таиться, задумчиво пробормотал Брэйди О’Ши. Снова возвратился взглядом к собеседникам и навскидку предположил: — Сорок фунтов? Я видел точно такой же в мастерской Олдриджа за сорок пять; у него он, конечно, был совсем новенький, поэтому я взял на себя смелость скинуть пятерку, но оставить основную цену. Думаю, это будет справедливо.       — И не забудьте про меня, — подал голос помалкивавший в продолжении всего разговора Манус, неделикатно напоминая о своей персоне.       — Какой процент вы хотите получать? — обернувшись к нему, уточнил Валентайн, сразу же рассчитывая зафиксировать маржу и впредь оставить ее неизменной.       — У меня всегда одна выгода, — проскрипел пекарь, отодвигая первую опустевшую кружку и принимаясь за вторую. — Пять процентов от любой сделки — мои.       Брэйди выудил из кармана тучный бумажник, не удержавшись от того, чтобы хвастливо выставить напоказ его набитое нутро, отсчитал нужное количество купюр, придвинул их к Лэндону. Валентайн, неплохо владеющий цифрами и умеющий складывать, вычитать и делить те в уме, быстро прикинул и передал две фунтовые бумажки Манусу за посредничество; итого у них осталось тридцать восемь фунтов чистой выручки.       Этого было более чем достаточно, чтобы оплатить и ночлег, и ужин, и кой-какие небольшие расходы на гардероб, так что настроение сразу же поползло вверх, а вместе с ним проснулся голод, жажда и другие приземленные, примитивные, но естественные человеческие желания.       — Почему бы не подкрепить нашу встречу и не отметить удачную сделку? — предложил вдруг О’Ши, давно наблюдающий за нареченными братьями и хорошо успевший изучить каждый потрепанный шов на обветшалой одежке, каждый неаккуратный мазок грязи, накрепко въевшийся в ткань, и общий неблагополучный вид. — Я угощаю по такому случаю!       Больше всех его щедрости почему-то обрадовался Манус; Лэндон же, предпочитающий ни у кого не оставаться даже в непрошенном долгу, принял этот порыв хоть и с благодарностью, но довольно сдержанно, а Уайт, приученный относиться к посторонним людям настороженно и заранее ничего хорошего от них не ждущий, так и вовсе приуныл: его расчет как можно скорее покинуть и это место, и напрягающую компанию, не оправдался.       — Эй, Бетт! Бетт! — вскинув руку и привлекая чуткое внимание сразу же затормозившей и обернувшейся на зов официантки, крикнул Брэйди. — Поди сюда!       Бетт встряхнула пасторальными кудряшками, переменила изначальный маршрут и вприпрыжку понеслась к их столу, улыбаясь так радостно, что сразу же стало ясно: этот человек — их постоянный клиент и ее хороший знакомец.       — Давно ты к нам не захаживал, Ши! — с кокетливой фамильярностью поприветствовала она его. — Я уж истосковаться успела.       — Сегодня я твой на весь вечер, детка, — развязно пообещал ей Брэйди. А затем, на глазах ужасно стесняющегося всяческих прилюдных проявлений близости Уайта, подтянул хихикающую девицу к себе и почти целомудренно поцеловал в утянутый кожаным корсетом бок. Целомудрие, впрочем, проявлено было только с одной его стороны, потому что воодушевленная этим знаком внимания Бетт тут же склонилась, нахально обвила руками парня за плечи и, вытворяя фамильярство еще более бесстыжее, ответно чмокнула его для отвода глаз прямо в макушку, в процессе исхитрившись проехаться по лицу холмиками выпирающей груди.       Продолжение вечера обещало быть таким, как описывал когда-то господин Валентайн, повествуя мальчику-ключику о своей бытности приходящим музыкантом: с непристойными плясками на столах, мордобитием, половыми актами в углах харчевни, прилегающих переулках и комнатах, сдающихся этажом выше, и всеобъемлющим непотребством. Кею мечталось сбежать отсюда, но он понимал, что от угощения лучше не отказываться, если они не хотят попутно рассориться с новообретенным деловым компаньоном в пух и прах, и он покорно сидел на своем месте, неловко закостенев в чересчур прямой спине.       Брэйди тем временем что-то заказал, и Бетт упорхнула, взметнув пышным подолом укороченной юбки, а вернулась довольно быстро, изумительно ловко неся на подносе четыре пенные кружки, с глухим звоном сталкивающиеся глиняными боками, но удивительным образом прибывшие полными, до единой капли.       — А кто эти люди? — спросила она, смахивая тряпкой крошки и сор со столешницы и чинно расставляя кружки по кругу. — Твои друзья? — и, добравшись до Уайта, вдруг объявила: — Какой очаровательный мальчик, просто загляденье!       Всё было бы еще ничего, если бы вслед за этим она не надумала повторить свою выходку и не полезла бы к юноше с теми же объятьями, какими всего несколько минут назад щедро одаривала Брэйди О’Ши. Кей, заключенный в кольцо крепких рук, остро и чуждо пахнущих молоком, сладковатыми духами, шлейфом кухонных ароматов и чем-то неуловимо-женским, обомлел, выпучил глаза, мгновенно утратив дар речи и не представляя, что с этим делать и как отпихнуть от себя навязчивую трактирную валькирию, чтобы снова и снова никого здесь не обидеть — дураком он не был и прекрасно осознавал, что от расположения к ним этих людей, с огромным трудом найденных сегодня после блужданий по Саутуарку, зависит их с Лэндоном дальнейшее благополучие. В результате, так и не сумев ни на что решиться, он продолжил безвольно сидеть, с ужасом таращась в пустоту, и позволил теплым и ласковым, но пробуждающим тошноту рукам без стеснения облапывать, перебирать волосы, умильно тискать ладонями за щеки и растягивать их в игривом щипке. Неизвестно, до каких еще вольностей могла бы додуматься нечуткая Бетт — кажется, она всерьез планировала то ли плюхнуться юноше на колени, то ли, пожалев хлипкие кости, пристроиться рядком на лавке, — если бы господин Валентайн, до калечной оскаленной ревности обозленный подобными проделками, первым не плюнул бы на все, хватая девушку за запястье, и бережно, но ощутимо не стиснул бы ей руку, отнимая от мальчишеского плеча.       — Хватит, — потребовал он, еле удерживая голос на мирных нотах. — Оставь его в покое.       Бетт просьбе не вняла. Удивленно уставилась на Лэндона, вызывающе вскинув брови и хлопая большими глазами, томными и чуть навыкате, а Кею в тот же миг сделалось еще хуже, потому что теперь внимание всех присутствующих за столом сконцентрировалось на нем.       — Но мальчик, кажется, против моего общества не возражает, — медленно, с легкой неуверенностью протянула она, упорно не замечая чужого недовольства и посылая Брэйди двусмысленные взгляды то ли в надежде пробудить в нем ревность, то ли просто так, подразнить. — А мальчик такой славный! Ах, какие свежие щечки и розовые ушки, так бы их и съела! — И, ухватив Уайта уже за отзывчивые мочки, легонько их потерла, склонилась и шепнула, мазнув по кромке сливовой помадой: — Ты мне нравишься, слышишь?       Лэндона перекосило, лицо его сделалось густо-серым, затянутым грозовой тучей; тогда даже О’Ши, поначалу со смехом следивший за затеей недалекой Бетт, вдруг нахмурился, ровно что понял, и резко сказал:       — Отойди от него.       — А ты, часом, не ревнуешь ли, Ши? — пропела Бетт, все никак не желая отлепляться от Уайта и ни в какую не замечая, что играет с огнем. — Да ладно, брось: меня на всех хва…       — Отойди от него, я сказал! — вдруг рявкнул Брэйди, неожиданно для гостей проявляя себя со стороны иной: резкой, яростной, нетерпимой и нестабильной на шаткую психику.       На мгновение в трактире воцарилась зловещая, почти могильная тишина, а Уайт задохнулся, подавился воздухом, закашлялся и весь сжался, обреченно зажмурившись, но это помогло: Бетт, до смерти перетрусив, разжала руки, медленно отползла и тихо, с благоговением пробормотала:       — Ну, ты чего, Ши?.. Я же шутила. Шутила я, понимаешь? — еще помявшись, она одарила искаженного бешенством парня неоднозначным взглядом, где страх мешался с восторгом, и проскулила, извиняясь: — Пойду я, а то хозяин ругаться будет… Пойду, закуски вам принесу.       После этого она пришибленно уползла, часто оборачиваясь, сбиваясь с выверенного шага и задевая встречных посетителей то локтем, то краем круглого подноса, а Брэйди, убедившись, что больше никто никому не мешает, приятельски подмигнул доведенному до истерики Уайту и обратился к его старшему спутнику.       — Больше эта глупая курица вас не побеспокоит, — сказал, подхватывая пивной бокал. — А теперь давайте поднимем кубки за наше взаимовыгодное и просто весьма приятное знакомство!       В трактире «Герольд» они застряли надолго, и Уайт, поначалу этим обстоятельством удрученный, потом — напуганный, а еще чуточку позже, когда все та же незадачливая Бетт, присмиревшая и превратившаяся в образцовую официантку, принялась таскать им на стол одно за другим блюда с закусками — холодными, горячими, мясными, рыбными, — уже обрадованный, с признательностью уплетал праздничную еду за обе щеки и бездумно запивал ее пивом, к которому успел немного притереться, если не полюбив, то приняв его горчащий хлебный вкус.       Лэндону столоваться за чужой счет было не по дворянскому нутру, и он, сумев кое-как уговорить скорого на обиду Брэйди, запросил дорогое вино — карман его сразу же простился с десятком фунтов, но с этой потерей пришлось примириться. Вино распорядитель трактира ненадежной Бетт побоялся доверить, и бутыль, зеленую и пыльную, им принес сомелье, откупоривая при гостях заученным жестом пробку, выпуская из горлышка тонкую струйку виноградного дымка и разливая по высоким фужерам.       Кей ел, смеялся, пьянел, промахивался вилкой мимо тарелки, расплескивал из бокала сменившее пиво вино, плыл кружащейся головой, косел на оба глаза и худо различал окружающие его предметы, двоящиеся и несущиеся по кругу озорной каруселью, и тут вдруг почувствовал, как быстро наполнившийся и переполнившийся желудок пронзает режущей болью. К горлу подкатила желчная тошнота, он зажал губы, накрывая их ладонью, вскочил с места и, хватаясь за Лэндона трясущейся рукой, скорее потащил его прочь, куда угодно, лишь бы только не вывернуло прямо посреди зала, где царило похабное веселье.       Его долго рвало в уборной над вонючей отстойной ямой, плохо сообщающейся с городской канализацией и лишь для виду оборудованной некогда белым, но замызганным и загаженным унитазом. Валентайн, всем происходящим ужасно напуганный, убирал ему волосы с вспотевшего лица, гладил по плечам, придерживал под мышки, не давая свалиться навзничь, тормошил, замечая, что юноша вот-вот впадет в хмельное беспамятство, и корил себя за то, что не уследил, легкомысленно позабыв о предшествовавшей продолжительной голодовке.       — Лэн, мне так плохо, — бормотал, еле ворочая заплетающимся языком, Уайт. — Я ведь совсем немного выпил, почему же так?.. — Лэндон пристыженно молчал, понимая, что стакан грога, пинта пива и бокал вина, влитые друг за дружкой в недокормленное тело — это, как ни крути, а много для такого чахоточного создания, как его мальчик-ключик.       Обратно к столу Кей приполз побелевшим, будто скатерть, и с таким недобрым зеленым отливом, что даже Брэйди, завидя его осунувшееся лицо с черными тенями вокруг глаз, поинтересовался, не требуется ли здесь вмешательство врача.       Уайт мотал головой, уверяя, что все с ним в порядке, но выпивки больше не касался и старался не трогать еды; не мог не трогать еды, испытывая дикий голод, снова ел, снова бежал в клозет, только теперь уже в одиночку, малость протрезвев и начав стесняться пусть даже заботливого, но постороннего присутствия — его уже не только тошнило, и об этом стыдно было даже сказать, — а возвращался исхудавшим и опять брался за вилку, без конца истязая собственное тело.       Пока он бегал туда-сюда, за их ирландским столиком много что происходило, но Кей успевал выхватывать это урывками.       Сперва припомнили анекдоты.       — …Какой самый сложный выбор для ирландца? — задавал риторический вопрос зубоскал О’Ши, в десятый раз поднимая бокал, наполненный темным бордосским, и сам же на него отвечал: — Съесть картошку сразу или выгнать из нее спирт и выпить потом?       При упоминании спирта Уайту предсказуемо становилось дурно, он тайком поднимался с лавки и тихонько уползал проторенной тропой, а когда вновь занимал покинутое место, анекдоты уже заканчивались, и собеседники принимались обсуждать лондонские улицы, только в чем тут был смысл, юноша так и не смог понять.       — …Это тебе не Севен-Дайлс с их крысиными лабиринтами и лазами, где умельцы чеканят звонкие монеты Ее Величества себе на радость, — сетовал Манус, раскрасневшись от выпивки и распустив язык, оказавшийся под градусом неумеренно болтливым. — Они там себе целое подземелье с туннелями выкопали, но в Саутуарке ты так не разгуляешься. Здесь, чтобы выжить, надо башкой хорошо работать, а не ногами: бежать-то некуда. Хотите схорониться — идите в Севен-Дайлс, лучше места вам не найти! Только у меня там своих людей нету никого. Говорят, там один на другом сидят, аки блохи на шелудивой псине, и приткнуться негде совсем.       Когда счет выпитому элю пошел уже не на пинты, а на кварты, стали поднимать тосты, сплошь дурные и преисполненные пафоса.       — За нашу Маленькую Ирландию! — орал надравшийся Манус, близкий к тому, чтобы подпереть опухшей мордой долготерпеливый стол, а Брэйди, куда более воздержанный в алкоголе, только согласно лыбился его речам. — За «святую землю»! — завопил он, и где-то в осажденном ирландцами трактире с готовностью откликнулись дружным ревом.       — За «святую землю»! — вскричал, подхватывая, Лэндон и вскинул кружку с элем, расплескивая пенные брызги. Он был так же нетрезв, как и остальные, но крепко держался на ногах, и Уайт устало закатил глаза, продолжая скорбно, точно нарушающая пост монашка, впихивать в себя по маленьким кусочкам копченое мясо и втайне ему завидуя.       Потом тосты иссякли, и тогда ожидаемо дошли до религиозной темы, самой злободневной, нарывающей и болезненной для всех присутствующих — если не считать, конечно, еще более злободневной темы государственной независимости.       — …Приходит ко мне этот проклятый головер: сейчас я тебя, мол, вмиг в истину обращу, никакая церковь и Римский Папа тебе уже в жизни не понадобятся; повадились они тут шастать, эти англиканцы из Саутуаркского собора, и дня не проходит, чтобы какой-нибудь клирик своего носа ко мне в пекарню не сунул, — опять взял слово разошедшийся пекарь, а Валентайн, плюнув да махнув на всё рукой, тем временем раскуривал сигарету, с наслаждением выдыхая в потолок клубящиеся завитки. — Видит, что время послеполуденное и покупателей нет, и заводит свою песню. Я бы, ей-богу, вывесил бы на двери, что протестантов не обслуживаю, так ведь они поголовно здесь протестанты, этак всех клиентов растерять можно!       — Может, они поспорили на тебя? — предположил Брэйди, пожимая плечами. — Дескать, кто быстрей завербует старину Мануса. Им что за интерес вести под уздцы покорную кобылку, когда рядом дикий жеребец артачится?       Уайт, в религиозных дебрях плутающий точно так же, как маленькие гости пряничной ведьмы — в непролазном дремучем лесу, успевший за свою пансионную бытность тесно познакомиться с Библией, но так и не сумевший понять, почему все вокруг спорят из-за нее с пеной у рта, дерутся и развязывают священные войны, сидел и недоуменно хлопал глазами, переводя взгляд с одного собеседника на другого.       Только и додумался, что спросить, обращаясь к сударю Шляпнику:       — Лэн, а ты католик?       — Я, мой Ключик, — злоупотребляя братскими узами и беззастенчиво облапывая юношеские плечи, откликнулся Лэндон, — католик настолько, насколько позволяет мне моя совесть и ситуация.       Брэйди это услышал и довольно рассмеялся.       — Вот такой подход мне нравится! — одобрительно сообщил он. — А я так и вовсе не знаю, к какой церкви принадлежу. Мамаша меня бросила, едва успев окрестить, но где крестила — не сказала, а папаша мой был всегда настолько пьян, что и двух слов связать не мог, куда уж его о небесном спрашивать, когда его к земле пригибает, и перемещается он все больше ползком… Так я до сих пор и не уверен; учитывая, что жили мы тогда в Белфасте, всякое могло быть.       Вечер сгущался, за двумя трактирными окнами стемнело, парила молочно-сливовая хмарь, намешанная из ранней синевы, тумана, просы́павшегося снежного дождя и вечной лондонской дымки; в «Герольд» постепенно набивался все новый и новый гулящий люд, стало шумно, тесно и так душно, что поневоле захотелось на воздух. Принесли больше свечей, затеплили их по каменным карнизам на стенах, Бетт пришла и оседлала-таки колени О’Ши, принявшего ее появление со смесью радушия и равнодушия: вроде бы он и улыбался ей, оплетая рукой за корсетную талию, но внимания уделял не больше, чем тому же бокалу с прискучившим вином. Появился на сцене музыкант в средневековом одеянии, со скрипкой в руках и с такой печатью соломенной усталости на лице, что казался страдающим желтой хворью. Обвел серыми глазами зал, поместил скрипку между острым подбородком и костлявым плечом, и заиграл, извлекая из охрипших струн добротную, но мертвую мелодию, сразу же начиная с хорнпайпа и джиги. Кто-то мгновенно пустился в пляс, и доски под ногами заходили ходуном от мощных медвежьих прыжков, а стук массивных подошв, сливаясь воедино с беспрестанным женским хохотом и притворными визгами, превратился в одну сплошную трактирную канонаду.       Как полагалось, если уж ирландцы добирались до религии, то закончить должны были непременно байками о фейри, и Манус, чей бескостный язык продолжал и продолжал трепаться, принялся им рассказывать про какого-то волшебного кота, о котором Кей отродясь не слыхивал:       — …Кат Ши — это тебе не простая дворовая кошка и уж ни в коем случае не дикая шотландская, как все по незнанию привыкли себе воображать, — говорил он. — И не келласская, хоть та и сильно похожа. Во-первых, шотландские кошки пестрые, а Кат Ши — черная с белым пятнышком на горле. Во-вторых, не так-то просто ее призвать и еще сложнее от нее избавиться, ежели она сама заявилась. Нужно держать покойников в темноте и ни за что не зажигать при них свечи, чтобы она не украла их души, а в другой комнате развесить связками кошачью мяту, — на этих словах Уайту невольно подумалось, что странным он был католиком, этот Манус, хоть и ревностным. Пекарь между тем вел свое повествование дальше, сообщая все больше повадок диковинной Кат Ши: — Если не хотите, чтобы она отняла у коров весь удой, следует в Ночь Духов оставить ей на крыльце миску с парным молоком: уж поверьте, ни одна домашняя кошка в эту пору наружу не посмеет сунуться, а молока к утру не останется ни капли.       — А я всегда думал, что Кат Ши — это ведьма, обернувшаяся кошкой, — не принимая его болтовни всерьез, оспорил Брэйди, бездумно и скорее по инерции, чем с сознательным влечением тиская объемистые ляжки довольной Бетт. — У нас говорили так.       — Нет! — резко возразил Манус, неизменно принимающий в штыки любое мнение, разнящееся с его собственным. — Все это чушь и выдумки, чтобы на проповеди стращать прихожан! Кат Ши была еще задолго до ведьм, и я вам охотно поведаю, как ее призывают.       — Валяй! — оживился О‘Ши, судя по фамилии, находящийся со всеми фейри Британских островов в некотором родстве. — Я, может, подумаю такую себе завести, буду ее выгуливать по ночам.       Уайт поперхнулся, вдруг некстати припомнив про Лилак, так беззаботно оставленную ими в ночлежке, в комнате, за которую даже не было уплачено денег, и на сердце поневоле поселилась тревога. Судя по тому, как вздрогнул и напрягся рядом с ним господин Валентайн, ему сквозь алкогольный дурман закрались в голову схожие мысли.       Пекарь одарил приятеля пренебрежительным взглядом, выказывая свое отношение к подобному беспочвенному бахвальству, и продолжил повествование:       — Один человек, говорят, сумел-таки ее призвать. Быть может, он был и не единственный такой, но об этом случае известно всем, о нем даже в газетах доподлинно писали — а когда ты последний раз встречал, чтобы газеты болтали о маленьком народце? Вот то-то и оно. Смельчак этот проделал тагейрм, обряд, который выполняется, чтобы призвать «Большие уши», так по-иному кличут Кат Ши. Говорят, если доведешь этот обряд до конца, кот появится и исполнит заветное желание…       — Расскажи-ка нам про этот обряд, — попросил Брэйди, поудобнее усаживаясь и перехватывая свободной от Бетт рукой бокал.       — Обряд страшный, — судорожно сглотнув, начал Манус. — Сперва надо собрать по округе кошек, великое множество, только обязательно сплошь черных, разве что с белым пятном на грудке, как у самой Кат Ши. Он, человек этот, долго их собирал и держал у себя в подвале, а потом, когда дополнил нужное число — оно мне неизвестно, но, говорят, счет идет на несколько десятков, — при полной луне развел в камине сильный огонь, произнес заклинание и принялся за дело… Говорят, что он брал этих кошек по одной и без жалости насаживал на вертел, а потом жарил над огнем, еще живых. Бедняги страшно орали и мучились, но ему было все равно: он жег их и жег, покуда не сошел с ума. Так и неизвестно, явилась ли к нему в итоге Кат Ши, но наутро соседи, привлеченные ужасными воплями неповинных существ, привели полисменов, и те обнаружили его повредившимся рассудком. Мне было двадцать лет, когда газеты в последний раз сообщили, что он умер в лондонском Бетлеме, никогда уже не оправившись от своего недуга…       — Как по мне, так он еще до этого тагейрма был не слишком здоров, — высказал свое мнение Брэйди, неприязненно поморщившись и растеряв последнюю тягу как к вину, так и к остаткам еды. — Кто бы в своем уме решился на такую бессмысленную живодерскую выходку? По мне, куда легче в драке кого прикончить, совесть всяко чище будет…       Тут только изрядно опьяневший Лэндон, изведенный назойливым дежавю, наконец-то вспомнил, наконец-то сообразил, откуда этот тагейрм кажется ему знакомым и почему его не покидает ощущение, будто что-то подобное уже случалось и будто бы он совершенно точно о нем слышал; вздрогнул, моментально трезвея почти наполовину, и с беспокойством обернулся к своему мальчику-ключику, обнаруживая его побелевшим и отодвинувшим от себя подальше тарелку.       — Малёк?.. — взволнованно окликнул его, сжимая ладонями исхудалые плечи, а после принялся легонько растирать побледневшие щеки.       — Всё в порядке, — откликнулся тот, кое-как подчиняя дрогнувший голос. — Всё… в порядке, правда.       — Мальчонке нездоровится? — чутко поглядывающий за самым младшим участником застолья, спросил О’Ши. — Давайте выведем его отсюда! Эй, в самом деле, здесь становится скучно! Надышали угару, музыка отвратнейшая, того и гляди, оглохнешь от нее на оба уха, да и тесно, что на базаре! Манус, дружище, прости: пускай я в тебе и души не чаю, а все же россказни твои кого угодно до хандры доведут! Уж лучше заиметь себе доброго дога или мастифа, чем связываться с народцем-из-холмов, не будь они помянуты всуе.       На том единогласно и порешив, они, к величайшему облегчению Уайта, оставили плату за ужин с щедрыми чаевыми опечаленной Бетт, рассчитывавшей, видно, грядущей ночью на горячее продолжение, выбрались из-за стола и, поочередно придерживая Мануса, норовящего то войти в дверной косяк, то зацепиться ногой за выставленную в проход лавку, выбрались из кабака на воздух, капельку посвежевший с наступлением вечера.       Улицы, все еще провожающие запоздалых пешеходов, неуклонно пустели, Темза переливалась слюдяной чернотой, над домами разносился полночный вороний грай да звенела черепица, изредка срываясь с той или другой крыши и разбиваясь вдребезги об мостовую. Поначалу заплутав, они вышли к набережной, где пекарь, надравшийся в хлам, попытался свалиться в не особо чистую водицу с явным намерением утопиться да с концами в ней сгинуть, и только пятерня Брэйди, вовремя сграбаставшего бедолагу за грудки, уберегла того от незавидной участи.       — Смотри, куда ноги ставишь, идиот! — выругался он, подхватывая окончательно осоловевшего Мануса, перекидывая его руку себе через плечи и вынужденно волоча дальше. Лэндон, завидя такое дело, быстренько схитрил, после пережитого в пекарне не испытывая к ее владельцу ни малейшей приязни и не желая ни в чем помогать: вытащил из кармана сигаретку, закурил, в спешке подпалив один лишь край и долго чадя тлеющим табаком, а другой разгулявшейся рукой подтащил к себе Кея, беззаботно его тиская и совсем не замечая, какие взгляды время от времени кидает на них нагруженный пудовой ношей фат.       Мостовая выскальзывала из-под ног, мелькали мимо суконные фасады приодетых частных домов, перемежаемые дерюжными ночлежками и форменными зданиями казенных городских заведений; Брэйди, сгибающийся под весом почти бессознательно переставляющего ноги приятеля, опирался на свою вычурную трость и изредка хватался пальцами за выступающий угол какого-нибудь строения, замирал ненадолго, чтобы отдышаться, запрокидывал голову, изучая изорванное небо, горстями просыпавшее в прорехи звезды, и находил глазами спелый бок тоскливой луны.       А потом вдруг, миновав один из перекрестков, еще на чейн приближающий их путь к окольной Мансипл-стрит, куда следовало по дружескому обычаю дотащить выпивоху, складировать в пекарне и на том успокоиться, развязно и с легкой завистью, просквозившей в тягучих нотках, проговорил свое неожиданное признание:       — Знаешь, Лэйн, а ведь я тоже всегда хотел попробовать с мальчиком, — уловив замешательство своего нового знакомца, вот теперь уже окончательно протрезвившегося, очухавшегося и посветлевшего лицом, хмыкнул, растянул в победоносной улыбке блеснувшие зубы, и довольно заметил: — Неужели ты думал, будто я поведусь на такую чушь и не замечу, как ты себя с ним ведешь? Я ведь не слепой, в отличие от нашего простофили-Мануса — дела он, конечно, вести умеет, но в таких вещах не смыслит ровным счетом ничего, — и сразу почуял, что не все тут чисто: больно уж ты с ним нежничал, а когда наша Бетт попыталась клинья подбить, так и вовсе взбеленился. Я, грешным делом, подумал, будто ты прибьешь ее прямо там, на месте… Правду я говорю, так и было?       — Так и было, — спокойно и взвешенно отозвался Валентайн, не ощущая ни малейшей угрозы и потому позволяя уголкам губ ползти вверх, рисуя ту самую улыбку, какая порой озаряет лицо человека, пойманного на безобидном шулерстве. Не преминул, однако, прибавить: — Ушлый же ты тип.       Тогда Брэйди открыто рассмеялся, показывая, что совсем не против подобного, очень даже ему приятного, эпитета, и разоткровенничался еще сильнее, а Уайту, пришибленно бредущему рядом с Лэндоном, от смущения захотелось утопиться в ближайшей сточной канаве.       — Я часто слышал, что некоторые выбирают себе в пару не девицу, а миловидного юношу, — принялся болтать он, очевидно, испытывая острую потребность немедленно излить перед кем-нибудь душу, и Валентайн, будучи человеком более зрелым и, к тому же, прекрасно разбирающимся в затронутой теме, в этом деле безупречно ему подходил. — Сам никогда не встречал, а сегодня вот столкнулся впервые и, кажется, начал понимать, почему. — Уловив со стороны слушателя легкое недоумение, пояснил: — Ты же видел Бетт, а раз видел, то должен понимать, о чем я. Посмотри ты на нее: тупая, как пробка, и ладно бы только это, но откуда же в ней столько похабства берется? Откуда столько похабства и бесстыжести, зачем она настолько доступна, что ее уже и брать не хочется? Может, пройдись эта Бетт мимо меня по бульвару, укутанная в полупрозрачную вуаль, в шуршащих длинных юбках, с точеным профилем, да не удостой она при этом меня и взгляда — я бы точно влюбился и увязался за ней, как одержимый или проклятый, а так меня просто воротит, Лэйн. Просто воротит до тошноты. И если бы одна только Бетт, но ведь они же все такие! Я знаю, что хорош собой, да только, вот же незадача, это совсем не играет мне на руку! Улыбнулся, поухаживал, учтиво подал ей руку — и всего делов, и она уже сама намекает, что не против прямо сейчас отправиться со мной в постель, а мне-то что за радость с того? Мне там же бежать от нее хочется — ну, я и бегу, исчезаю, а она, веришь ли, иногда еще и преследует! — Помолчав немного и закинув повыше беспардонно похрапывающего Мануса, он проговорил с острой тоской: — Те редкие исключения, которые мне по уму и по душе, либо из высшего общества, куда мне путь заказан, с каким бы вкусом я ни оделся и какими бы манерами ни обладал, либо так страшны и мужиковаты, что, ей-богу, я не испытываю к ним ничего, кроме глубочайшего уважения. И что же мне остается делать в таком случае?..       — Тебе нравятся мужчины? — только и спросил его Лэндон, внимательно выслушав всю эту исповедь, посерьезнев и заострившись каждой чертой.       — До сегодняшнего вечера я думал, что нет, — размыто, но совершенно понятно отозвался Брэйди. — До сегодняшнего вечера…       — Попробуй только, — скрипнув зубами, предупредил его давно уже заподозривший неладное Валентайн, а Кей, задохнувшийся от необычайного осознания, потрясшего до глубины души, польстившего и напугавшего одновременно, почему-то сжался, опасаясь беспочвенного гнева своего взрослого спутника. — Клянусь, я тебя на месте прикончу, если ты посмеешь хоть словом, хоть жестом…       — Да нет же, нет! — поспешил успокоить его О’Ши. — Не такой же я скот, чтобы чужих возлюбленных уводить. Не такой, поверь мне… Тем более у друзей, а раз мы с тобой вместе пили за Ирландию — значит, уже друзья, по крайней мере, можем ими быть… Да ведь я всего лишь хотел поговорить; ну, сам подумай, с кем же мне обсудить это, когда ты — первый и единственный на моей памяти человек, который предпочитает свой пол, а не противоположный? — видя, что собеседник на этом расслабляется, хотя и сохраняет некоторую настороженность, он воодушевился настолько, чтобы додуматься до чересчур личного и такого непристойного вопроса, от которого Уайт невольно споткнулся, подавился слюной и, выдавая себя с поличным, зашелся в неуемном кашле: — Где бы и мне такого мальчика себе найти? Как их соблазняют? Поделись — по дружески.       Манус тянул книзу, и Брэйди, до сих пор пребывающий в блаженном дурмане, нес осмысленную околесицу, иногда начиная плутать языком, так что Валентайн, остановив его жестом, все-таки нехотя пришел на подмогу, беспощадно стискивая руку пекаря выше локтя и таким зверским образом, через бодрящую и пробуждающую боль, вынуждая того самостоятельно переставлять ноги. Помолчал немного, обдумывая свой ответ, а затем медленно выговорил:       — Как соблазняют, спрашиваешь? — и, покосившись на пунцовеющего Уайта, честно и мстительно сообщил: — С огромным трудом. А раз ты, как я погляжу, легких путей не ищешь, то занятие это будет самое по тебе.       — Ну, допустим, — согласился с ним нетерпеливый Брэйди. — А найти-то их где? — И, на всякий случай заранее обидевшись, раздраженно предупредил, повышая голос: — Не вздумай только предлагать мне этих чертовых катамитов! Я прекрасно знаю, где они торгуют своим телом, но их услуги меня не интересуют: я не стану спать со шлюхами ни того, ни другого пола!       На это Лэндон пожал плечами, игнорируя все проявления нестабильности О’Ши, будто тех не было и в помине, и предположил:       — На улицах? В каком-нибудь клубе? Оглядись для начала вокруг себя: зеленщики, разносчики газет, посыльные, да даже попрошайки порой бывают очень миловидные, если хорошенько к ним присмотреться. К тому же, зачастую все они стеснены в деньгах и будут счастливы проявленному к ним вниманию. Советую тебе, однако, не обольщаться и не совать свой нос в высшее общество с такими-то запросами — уж поверь, последствия могут быть много хуже проваленной попытки посвататься к какой-нибудь знатной даме.       — Это я и сам понимаю, не дурак, — кивнул Брэйди. Мансипл-стрит неожиданно подкараулила, обхитрив и вынырнув из-за поворота слишком быстро, в самый разгар разговора, и он разочарованно цыкнул, пересекая пустую дорогу, оскальзываясь на брусчатке и волоча пьяного пекаря туда, где в закоулке виднелась затиснутая между домами булочная. Доведя того до задних дверей, порылся в его карманах, отыскал ключ и, аккуратно сгрудив безвольное тело в пропахшую дрожжевой закваской комнатушку, с изрядным равнодушием захлопнул дверцу, надежно щелкнувшую английским замком. — Эй, Лэйн, — сказал, обращаясь к Валентайну. — Наш уговор остается в силе: если найдется по-настоящему хорошее оружие, я его возьму. Приходите завтра к вечеру, часам к шести, сюда. Я буду ждать.       Лэндон кивнул и, со сдержанной учтивостью попрощавшись, как можно скорее потащил Уайта прочь, мучаясь грызущей изнутри ревностью и еле находя в себе силы на то, чтобы не сорваться на ни в чем не повинном мальчишке, таком тихом, напуганном и смиренном, что уязвленные демоны поневоле бесновались и надрывали звенья цепей.       — Какого же дьявола нам попался именно этот паршивец Брэйди, — сквозь зубы выплевывал он, широкими шагами поднимаясь по гулкой лестнице и своим появлением переполошив погруженную в темноту ночлежку, а Уайт еле поспевал за ним, часто перебирая усталыми ногами. — Почему я должен иметь дело со всеми этими людьми?.. Проклятье! Да будь оно все проклято! Я хочу отправить в ад его, безмозглого пекаря и в придачу всё ублюдочное семейство Браунов, из-за которых я не могу воспользоваться собственными деньгами!       Кей благоразумно помалкивал, прекрасно понимая, что всего одно неосторожное слово — и получит уже он, а не Брауны да компаньоны-ирландцы, и только послушно следовал за сударем Шляпником, цепляясь за перила и едва не падая от усталости и бессилия на неровных и крошащихся ступенях.       Они поднялись на свой этаж, и вот там, на заволоченной мраком лестничной клетке, их и поджидал неприятный сюрприз: дверца, тщательно ими запертая в момент ухода, по возвращении встречала приоткрытой на тонкую, но отчетливо различимую щель. Оттуда лился синеватый лунный свет, чертил полоску и обрывался у края площадки, неровным изгибом ныряя в объятья нижних ярусов. Было тихо, мерно гудели готовящиеся ко сну соседи, и во всем этом понятном и объяснимом гуле жилого дома один звук явственно выбивался, заставляя волосы подниматься дыбом: кто-то тихонько шуршал и поскуливал внутри, обреченно, однако с крупицей затаенной надежды, и Лэндон, растерявший весь хмель, но так и не возвративший былое благоразумие, бездумно и бесстрашно распахнул дверь.       Замер на пороге, часто и возбужденно дыша, обвел глазами помещение и понял, что положение уже ничто не исправит, кроме немедленного бегства.       Комната, практически ими не тронутая в момент заселения, утопала в сумеречной патоке и дышала обманчивым спокойствием. Все предметы вроде бы стояли на отведенных им местах в стройном порядке, мебельные ящики оставались задвинуты, а не выпотрошены, как после постороннего вторжения, однако вторжение это, незадачливое и опрометчивое, продолжалось прямо сейчас у них на глазах.       В дальнем углу, аккурат возле пузатого черного кофра, наполовину расстегнутого и показывающего свои стальные внутренности, сжавшись в комок из тряпья и выставленных в защитном жесте конечностей, корячилась домовладелица. Время от времени она пыталась подвывать, но потом быстро прекращала жалкие поползновения и снова затихала, затаив дыхание и стараясь даже не шевелиться, потому что вторым участником этой сцены была химера, рассевшаяся на шкафу подобно заправской тварюжке из монструозного вивария. Всякий раз, как дама предпринимала малейшую попытку к бегству, Лилак угрожающе расправляла крылья и беззвучно щерила зубастую пасть, прекрасно показывая, что ждет беглянку в таком случае, и ситуация выходила патовая. Немотное шипение угрозы нисколько не обесценивало, а только нагнетало жути, и даже Кей, впервые узревший свою питомицу в столь воинственном настрое, капельку перепугался за компанию с хозяйкой.       Никто из квартиросъемщиков не знал, что произошло здесь в их отсутствие, а произошло следующее.       Стоило им только переступить порог доходного дома, оказываясь на улице, как домоправительница, специально устроившая свое скрипучее кресло так, чтобы видеть каждого, кто приходит и уходит, с хромым проворством поднялась и, прячась за шторами, припала к окну.       Убедившись, что новые жильцы, на ее удачу, отправились сразу же по своим делам, она заметно оживилась и повеселела.       Ей не давал покоя их кофр.       «Что же у них там в этой суме такое, — думала она, наивно позабыв о второй, живой части небогатых пожитков, — топорщится странно, будто иглы ежовые понатыканы. Хлам какой? На гардероб-то ведь не похоже; без гардероба переезжают, а хлам за собой тащат? Э-э, нет, так не бывает! Не хлам, значит, а какие-нибудь ценности. Дай-ка я посмотрю, покуда их нет! С них, ежели что, не убудет: за погляд, как известно, денег не берут, а чужого мне не надо».       Рассудив так, она еще раз оглядела улицу, даже доковыляла до крыльца и постояла там несколько минут, для зоркости приложив ладонь козырьком к бровям и изучая оба конца дороги. В пределе видимости колыхался дневной смог, шастал деловой и праздный люд, иногда показывались тощие бродячие собаки или проносился паровой экипаж, окутывая цокольные этажи неистребимым горелым облаком, но новоиспеченные жильцы, судя по всему, отлучились надолго — уж по крайней мере, на достаточно длительное время, чтобы успеть безнаказанно сунуть нос в их квартирку.       «…За которую даже не уплатили. Вселились, сволочи, а денег не оставили, подачку кинули только, — возмущенно припомнила она, набираясь храбрости и оправданий для предстоящей вылазки. — Ну, уж не обессудьте: кто хочет привата, тот сразу платит. А я, быть может, других жильцов на всякий запасной вариант присматриваю: ежели эти вечером денег не принесут, так с чего помещение простаивать должно?».       С такими подбадривающими мыслями она, для отвода глаз вооружившись парой свежих простыней, чтобы в случае чего прикрыться заботой о чистоте постели, медленно поползла вверх по ступеням, хоть и с огромным трудом, но привычным образом преодолевая этажи один за другим. Добравшись до третьего и мысленно порадовавшись, что не успела завести гостей куда-нибудь повыше, дама, воровато оглядевшись на подслеповатые, но всевидящие соседские глазки, отперла кляузно щелкнувший замок и, бросив последний взгляд на лестничный марш, скрылась в недрах комнатушки, аккуратно притворив за собой дверь.       Пробравшись внутрь, она сразу же углядела кофр, все такой же туго набитый и подозрительно ершащийся, расстегнутый на пару дюймов и точно приглашающий в него немедленно заглянуть. Ничего вокруг себя не замечая, дама целенаправленно захромала к нему, с изумительным проворством подволакивая худо сросшуюся ногу и рассчитывая очень скоро утолить грызущее любопытство.       А в это же самое время брошенная в мучительном одиночестве Лилак, успев изучить все ящики шифоньера и не обнаружив в них ничего мало-мальски интересного, заскучала и соорудила себе наблюдательный пост на декоративном молдинге, протянутом по верхней кромке шкафа; когда домовладелица хитрым татем вползла в ее владения — надо заметить, что к тому моменту химера считала все окружающее пространство и расставленные в нем предметы своей неотъемлемой вотчиной, раз никого другого поблизости не наблюдалось, — то первым делом пробудила в ней легкий интерес.       Лилак с заинтересованностью следила за крадущейся и подбирающей юбки старушенцией ровно до тех пор, пока та просто перемещалась по комнате, но стоило только ее худощавым ручонкам добраться до кофра и жадно ухватиться за его края — вмиг всколыхнулась, раскинула тряпицы изодранных крыльев и упреждающе зашипела, не простив подобного самоуправства.       Было практически невозможно услышать ее рык, но парусинный хлопок кожистых перепонок домовладелица отчетливо различила, и как раз вовремя, потому что химера уже изготовилась к прыжку, припав на пружинистые лапы.       Дама обернулась и наконец-то узрела охотящееся за ней чудовище.       Глаза ее предсказуемо округлились, норовя выскочить из орбит, рот раскрылся, предвосхищая так и не случившийся вопль; Лилак оскалилась еще страшнее, и жертва подавилась застрявшими поперек горла звуками. Проглотила их, задохнулась, шлепнулась на пол, инстинктивно отползая к стене, влипла в нее спиной и замерла, зажмурившись и закрывшись вскинутыми руками.       Сидела она так довольно долго; наконец, еле удерживая дряхлое сердце, болезненно колотящееся об ребра, норовящее сорваться с тонкой нитки да провалиться куда-то в живот, на самое дно, она осторожно приоткрыла глаза и выглянула в прорехи между пальцев.       Лилак оставалась на шкафу.       Лэндон Валентайн, оценивая способности, наклонности и пристрастия их ручной химеры, ошибся, поторопившись с выводами.       Она играла в сторожа.       Не сводя глаз с забившейся в угол домовладелицы, Лилак принялась расхаживать по шифоньеру взад-вперед, будто караульный — по навершию дозорной башни, и всякий раз, как пойманный с поличным неприятель пытался шевельнуться, куда-нибудь сдвинуться или банально даже переменить позу, переставляя затекшие конечности, она приходила в неописуемый восторг, разевала волчарью пасть, показывая красное нёбо и длинный язык, и скалилась, оголяя страшный ряд острых клыков.       Под конец дня, просидев в этом кошмаре до самой темноты, постепенно сходящая с ума старушка уже больше не предпринимала попыток выбраться из западни, а только тихонько сидела на полу, сбившись в комок, изредка поглядывая украдкой на страшилище и беспомощно подвывая в жалкой надежде, что кто-нибудь ее услышит и вызволит из этой ловушки.       — Ну, чего ты стоишь, малёк? — первым вынырнув из транса, всполошился господин Валентайн. — Бери свою кошмарину, запихивай в рюкзак, и бежим отсюда как можно скорее!       И пока Кей прыгал подле шифоньера, норовя поймать вроде бы и обрадованную их возвращению, но при этом чувствующую себя сильно недооценённой химеру за хвост, он похватал весь их небогатый скарб в охапку, склонился над кофром, окинул заскулившую чуточку громче домовладелицу нечитаемым взглядом, но не придумал ничего лучше, чем скомканно извиниться перед той за доставленные неудобства.       А после этого, резво подталкивая юношу в спину, вместе с ним выскочил на лестницу, гремя звонким ружейным чемоданом, практически кубарем слетая по ступеням и растворяясь в спасительной темноте.