Верни меня в апрель

      Прострация. Этим словом можно было описать мое состояние на следующее утро. Никого рядом не было. Аппарат пищал. Стены давили. Глаза слезились. Одиночество мне было на руку, но это удобство продлилось недолго. Визит врача был по расписанию. Он что-то говорил, а я буравила взглядом беленый потолок. К вечеру пришел Том, и как обычно принес мне желтые лилии. Все было так отрывисто. Скомкано. Квадратно. Я не ощущала плавности, легкости, нежности ни в чем. Я не чувствовала надежды. На следующий день все повторилось с такой же цикличностью. Одиночество. Врач. Потолок. Том. Лилии. И завтра. Через два дня с каким-то странным чувством я открывала глаза. С чувством необыкновенного волнения. Я была поражена, так как последние дни мои эмоции и чувства не пестрили разнообразием. Едва я открыла глаза, мне стало трудно дышать. От счастья. Слезы покатились ручьем, и я всхлипнула. - Мамочка… Сгорбленное, сонное тело, опиравшееся на больничную кровать, вздрогнуло. Макушка темной головы поднялась, и родное лицо неожиданно сморщилось в ответных рыданиях. - Милая, девочка моя.. Доченька.. Даничка.. солнышко мое.. как же так? Господи, родная моя, - материнские причитания вызвали во мне еще большую истерику, и я, забыв о недостатке сил, прижала к груди родное тело. – Родная моя, я, как только узнала, я, как увидела 167 пропущенных от Тома, господи, как же я испугалась. Милая, что у тебя болит, ты хочешь чего-нибудь? - Мам, все хорошо почти, я чувствую себя нормально,- улыбалась сквозь слезы я, отмечая невероятно загорелую кожу мамы. – где ты была? Я так долго звала тебя. - Милая, - женщина вновь скривилась в приступе плача, но вскоре взяла себя в руки и продолжила, - я же была в кругосветном путешествии. Целый год. Где я только не была, и в Китае, и в Индии, и в Малайзии, а как нога ступила в Африку, так тошно стало. Так неспокойно. А с собой я даже мобильного не взяла. Всю технику дома оставила. Неделю я пыталась выехать. Только не выпускали нас из-за какого-то местного вируса. Как только дали добро, я пулей домой. А как только включила телефон, так сердце кульбитом вниз. От Тома 167 пропущенных звонков и от тебя – 25. Я давай звонить тебе – ты не доступна. Тому – а он говорит, мол, в больнице ты, приезжайте, Хельга. – на этих словах мамочка снова заплакала, красные глаза ручьями слезились, а руки крепко сжимали мою клейменую ладонь. - Я приехала, а тут ты. Спишь или без сознания. Даже не сразу поняла. Господи, девочка моя. Бедное мое дитя. Не надо было никуда уезжать. Еще долго мама не отходила от моей постели, расспрашивая обо всем. О моем самочувствии. О том, что я помню. О врачах и здешнем питании. Делилась со мной историями с поездки. Мы проболтали до тех пор, пока не заглянул Том с привычным букетом и тяжелой, будто гранитной, улыбкой. Или мне так казалось. Но смотреть на него без боли я не могла. Каждый очередной взгляд на него и я словно покусанная. И дело не в том, что смотреть он стал по-другому. А в том, что вина, скребущая ежесекундно мою душу, росла и набиралась сил. Чужой.. Уйди.. Эти слова ржавчиной въелись в память и не хотели исчезать. Как я могла?! Господи, как язык повернулся оскорбить его этими бездушными словами? Обидеть. Раздробить сердце на кусочки. Я его предала. А он приходит. Снова и снова. И улыбается, не сводя глаз с моего опущенного лица. А я не могу сказать и слова. Лишь только вижу его, язык запирается на замок. И бессовестно, но в спокойствии, отмалчивается. - Тооом, мальчик мой, - в этих словах было столько нежности и признательности, что осознание забывших лет полоснуло по мне с новой силой. Она его знает и помнит, любит, дорожит и уважает. А я могу только поставить памятник перед, возможно, самой счастливой полосой моей жизни. – Проходи. Ты так похудел, осунулся. – с ноткой сострадания сказала мама, обнимая его. – надо заново тебя откармливать. - Ах, спасибо, на добром слове, - шутливо, - по Вашей стряпне, Хельга, я скучал больше всего. Я жадно следила за их разговором, боясь упустить малейшие детали. Мама с такой теплотой разговаривала с Томом, как и доктор, как медсестра, как все вокруг. А он, такой растерзанный бессонными ночами, забыл на время об этих мученьях и полностью, без остатка отдавался разговору с мамой. Он сиял, улыбался, смеялся, дарил свою любовь, окутывал точно пуховым одеялом своим присутствием. Я не могла насытиться. Мне казалось, будто каждый его вдох забирал мою боль, а выдох наполнял любовью. Это ведь так просто.. дышать. - Том, я тут задержалась, я сразу с самолета. Мне нужно домой. Сам понимаешь. Ты, пожалуйста, проследи за моей малышкой. – тут глаз мамы коснулась блестящая пелена, и она, согнав подступающую влагу, уже чуть тише шепнула, - только тебе я могу доверить ее. Дыхание сбилось, и острая боль снова коснулась моего израненного сердца. Он не чужой. Он не может быть чужим. Кто угодно, только не он. - Дани, детка, - едва мама вышла за порог палаты, Том рванул ко мне и обнял с такой горячностью, что перед глазами закружило вьюгой. - Девочка моя, драгоценная, ты снова улыбаешься. Тебе легче. Я так рад. Милая, не переживай. Мы все сможем. Мы выстоим. Я никогда-никогда не брошу тебя. Все, что было между нами, все, что мы пережили, - это все лианами нас опутало. Вросло в нас. Впиталось в кожу. Наша любовь. Ты обязательно вспомнишь, как сильно ты умеешь любить. Родная моя, все наладится. Я буду с тобой. Каждое мгновение нашей жизни. Этот сумбурный монолог выбил меня из колеи. Я прижалась к горячему телу. И сейчас этот запах, этот вкус его существования рядом, пьянил. Вырывал из реальности. Носил меня, кружил в каком-то необычайно красивом танце. Я поддалась. Я готова поддаться еще больше. Я хочу понять. Я хочу вспомнить. Я хочу познать силу его любви. - Том..том…том, - шептала я ему на ухо, сдерживая в объятиях такое сильное и одновременно слабое тело, - помоги мне. Он поднял взгляд на мое красное от слез лицо, и мягкими пальцами, ласково улыбаясь, вытер мои щеки. - Том, прошу тебя, - решительная мольба, - верни меня в апрель..