Культура общения

Сумерки в Хасетсу тихие, синие, с ума сойти, какие красивые. Каменные фонари возле традиционных ресторанов и бумажные фонари в маленьких закусочных так и зовут, так и манят. Но на ужин у Виктора и Юриев во время каникул в Хасетсу горячее лакомство, которое не идёт в сравнение ни с чем из меню этих заведений. Юри уже и сам не помнит, кто первым предложил эту игру. Скорее всего, это был Виктор, потому что у него есть преимущество в лице, точнее в морде, Маккачина с его острым нюхом. Впрочем, Юри не отстаёт от него — он знает улочки родного города лучше, чем линии на своей ладони и может легко ориентироваться в их хитросплетениях. У одного Юрия нет форы. — Так нечестно! — в первый раз кричало юное дарование и грозило вломить им обоим с вертушки. Но отсутствие преимуществ в дальнейшем лишь подстегнуло его азарт. Суть игры в следующем: они одновременно выходят из разных мест и бродят по округе в оговорённых кварталах. На кого из двоих случайно натолкнёшься, с тем и уединяешься для любовных утех в какой-нибудь подворотне поблизости. Со скрытыми от посторонних глаз сексодромами у Юри никогда проблем не возникает: он бы запросто мог работать гидом по таким закоулкам. Когда же Виктор и Юрий сталкиваются на улице без него, то проявляют чудеса смекалки и знаменитой русской тяги к экстриму. Сегодня Никифоров выходит из удоньи, Плисецкий — из кондитерской лавки, а сам Кацуки — из балетной студии. В этот раз Юри не пытается просчитать их маршрут и даже примерно предположить, что может их привлечь, куда они могут завернуть. Он срывается с места и позволяет ногам нести себя наобум. Юри мчится по улице и чувствует звериный голод. Но на этот раз он не мечтает ни о каких свиных котлетках. Этот голод совсем другого свойства и масштабов. Среди тёмных макушек прохожих он выискивает светлую. Будет ли она золотисто-русой или платиновой? Сердце начинает грохотать, рюкзак на плече и луна в небе подпрыгивают. Юри пробегает рощицу, эстакаду над шоссе, немного сбавляет скорость, переходя на шаг. В одном из переулков его хватают под локоть. Так непохоже на его возлюбленных. Юрий скорее поставил бы ему подножку или пнул под зад, а Виктор сбил бы наповал обнимашками, если бы Маккачин не сделал это первым. Юри оборачивается, недоумевая — Кацуки-сан, покорнейше прошу меня простить. Я Имаёши Кен из местной газеты, которая... Юри растеряно моргает, придумывая самую убедительную причину, чтобы удрать от этого лысоватого типа. Только прессы ему сейчас не хватало. — ...и ответить на несколько вопросов. Прежде чем Юри раскрывает рот в попытке вежливо отшить журналюгу, его хватают за талию знакомой хваткой, не терпящей возражений и отлагательств. Появляется лёгкий флёр привычного, почти родного парфюма. — Прошу прощения. Весь наш график расписан по минутам. Мы катастрофически торопимся. Чтобы назначить интервью, пожалуйста, позвоните по этому телефону. — Виктор всучает репортёру визитку. На русском, как Юри успевает заметить. И ещё там фото пса. «Что это? Контакты какого-нибудь собачьего груминг салона?» — думает он и счастливо улыбается, когда Виктор тянет его за руку вверх по улице. Журналист бросает им вдогонку какой-то вопрос и подрывается за ними, но Маккачин забрасывает передние лапы ему на плечи, а Виктор и Юри уже бегут по лестнице. Они несколько раз сворачивают, оставляя за собой светофоры и пучки света автомобильных фар, ныряют в подземный переход, летят через сквер и бейсбольное поле, где их нагоняет четвероногий друг. В ушах свистит ветер и звенит смех Виктора, полы его плаща развеваются. Живот Юри подводит от волнения перед предстоящими похотливыми игрищами. Они останавливаются у каких-то безлюдных строений, обнесённых ограждением из металлической сетки. Ни одно окно не горит. Юри хватают за грудки, швыряют на сетку, сдирают с него одноразовую медицинскую маску и сминают его губы в нетерпеливом поцелуе. — Скажи, какой толк в этом наморднике, если тебя и в нём узнают? — Виктор отбрасывает раздражающую помеху, всем телом наваливается на Кацуки, впечатывая его в забор, несколько мгновений любуется его губами и вновь запечатлевает серию поцелуев. Ловит кончик его языка зубами, глубоко проникает в его рот языком, будто желая распробовать то, что не удавалось раньше. Непоседливый Маккачин весело прыгает вокруг них, напоминая о себе тявканьем. — Стой, Виктор. Те дома — это общежития закрывшегося завода. Жильцов расселили, так что они сейчас пустуют. Идём. — Кацуки цепляет его за рукав плаща и тащит за собой. — Ты всё ещё теряешься, когда на тебя налетают репортёры? Дыру в ограждении никто и не думал заделывать. Вот она, на своём законном месте, такая, какой её помнил Юри ещё со школьных лет, когда пару раз одноклассники затаскивали его в эти места посмотреть бейсбол. Перед тем, как пролезть в неё вслед за своим подопечным, Виктор задумчиво застывает в своей любимой позе «рука-подбородок». «Опять что-то затевает», — со сладостным волнением думает Юри. — Может, стоит поучить тебя вести себя с репортёрами более непринуждённо и свободно? — Эм? Не понимаю, к чему ты клонишь. — Как насчёт очередного урока культуры общения? С прессой. — Что? — хмурится Кацуки. — Ты хочешь, чтобы к нам присоединился какой-то журналист? — Чокнутый поросёнок, я не это имел ввиду. — Виктор душит его в объятиях. — Как ты можешь говорить подобные ужасы с таким спокойным лицом? Я никому тебя не отдам, кроме нашего малыша Юрио. Кстати, не пиши ему, где мы. — Виктор заговорщически подмигивает. — Люблю, когда он доведён до ручки. — Если честно, я тоже, — понимающе улыбается Юри. Дверь боковой пристройки бухает, грохает неисправный навесной замок. Эхо отдаётся в пустых коридорах и лестничных проёмах. Юри не рассчитывал на такое быстрое везение и приближение заветного момента. Всё для них. От этого лёгкий приятный мандраж только усиливается. — Маккачин, сиди здесь и сторожи, — приказывает хозяин. — Подашь голос, если кто-то появится. Юри приходится зажечь фонарик, чтобы не шваркнуться на скользкой плитке или не растянуться, запнувшись об очередную стремянку. Пахнет чем-то едким, ремонтно-отделочным — не то известью, не то хлоркой. Гулко стучат каблуки Виктора. В последнее время его тренер полюбил строгий классический стиль. Ему, само собой, это дьявольски идёт, но в таком виде здесь он смотрится, как серийный маньяк, затащивший жертву в своё логово. — Хах... — от мыслей, побежавших в подобном направлении у Юри потеют ладошки и свербит в определённых местах. — Кацуки-сан, сегодня я буду вашим интервьюером. Вы уже готовы ответить на несколько моих вопросов, — Виктор не столько спрашивает, сколько констатирует. — Я не отниму у вас слишком много времени. — Я... Я почту это за честь. Виктор наугад распахивает перед ним дверь одной из комнат и любезно пропускает вперёд. Небольшая конура в четыре татами. Голое окно, пол застлан циновкой. Юри бросает на неё рюкзак, следом летит его куртка и плащ его интервьюера, и туда же — телефон со включенным фонарём. Виктор вновь и вновь целует его, они играют языками. — Скажите, Кацуки-сан, зачем вы одеваетесь, как капуста? Чтобы ваш тренер горел от нетерпения? — Если я оденусь слишком легко и просто, мой тренер быстро разденет меня и набросится, даже если я буду против. Я не успею любоваться им. Гладить и ласкать... — А вам бы хотелось его дразнить? — И растягивать время предвкушения. Я же так долго представлял это, когда сам себя... в общем, по ночам представлял. — Юри уверенно держит его за шею и открыто смотрит в глаза, но его голос дрожит, как студень. — Представлял это с самой первой нашей встречи. — И вы до сих пор были уверены, что ваш тренер не знал этого, никогда втихаря не заглядывал в вашу комнату и не видел вас с трусами, которые болтаются на одном колене, с одеялом, свёрнутым между ног... и ту кучу смятых салфеток? Ещё наивно полагали, что запах спермы не бьёт в нос? — Ты... — Юри давится воздухом, громко сглатывает, краснеет так, словно его щёки и уши натёрли перцем, и отстраняется. — Ты что, подглядывал? Виктор снова притягивает его за шлёвки джинс, потирается выпирающим бугром о его бугор и нахально улыбается: — А вашему тренеру нельзя подглядывать? — Это... Ну, вообще-то, у нас с ним нет запретов. Только разве что на кацудон. — Кацуки-сан, вы такой милый, ему с вами жутко повезло. Виктор трётся носом о его нос, стягивает с него жилет, олимпийку, водолазку, легко справляется с пуговицей и ширинкой на джинсах. И всё это не снимая перчаток. Перчатки остаются на Викторе, и когда Кацуки вытягивает из брюк его рубашку и избавляется от неё, осязает его плечи, ключицы, поднимает его руки, оглаживая лёгкую щетину подмышками, отдающую ментолом антиперсперанта, оглаживает гладкую грудь, нянчит губами его соски. Перчатки из тонкой чёрной кожи остаются на Викторе даже тогда, когда он и Юри оказываются друг перед другом нагишом. — Кацуки-сан, а как насчёт вашего товарища, Юрия Плисецкого? Его вы тоже представляли, когда ваши трусы вертелись у вас на одной ноге? Мягкие, гладкие перчатки по-свойски обшаривают его незащищённое тело — от предплечий до складочек под ягодицами, тормошат и без того налившееся кровью хозяйство, ещё больше драконя и заставляя стонать в голос от куража и похоти. — С Юрием я оказался совсем без белья раньше, чем смог это представить. — Но вы не были против, Кацуки-сан? Юри опускает голову, взирается на покачивающийся член Виктора и понимает, что дошёл до той кондиции, когда будет без стыда нести такие пошлости, от которых в нормальном состоянии ему бы захотелось прополоскать рот. — Я очень люблю групповые прокаты. Я просто в восторге от совместных программ, которые ставит нам наш тренер. Я и сам люблю кататься на... кое на чём. И обожаю смотреть, как катается Юрий. Вы поняли, на чём, господин репортёр? — Ага, конечно. На коньках, я так полагаю, — ухмыляется Никифоров, который алчно впитывает каждое его слово. Шов на перчатках задевает бусины сосков Юри, и он сдавлено мычит, закусив губу. — Не сдерживайте эмоций, Кацуки-сан. Ваш тренер обязательно сейчас вас прокатит. — Виктор даёт облизать свою перчатку, Юри закусывает его пальцы, пока вторая перчатка ползет вниз, орудует в его дырке. Юри оттопыривает зад, расслабляется, предоставляя Виктору возможность задвинуть ему глубже. От той непривычной обстановки, в которую их занесло, от того, как формально и немного насмешливо обращается к нему Виктор, от его рук, всегда таких тёплых и мягких, но сегодня затянутых в неживую чёрную кожу, скрытых от Юри, создаётся эффект присутствия кого-то третьего, на этот раз не солнечного зеленоглазого котёнка, а кого-то чужого, незнакомого. Юри пронимает этим развратом, но глаза предательски режет от торнадо противоречивых эмоций, под ресницами собирается влага. — Стоп. Юри, если ты сейчас заплачешь, я впаду в ступор. Сколько говорил, я не умею правильно реагировать на слёзы. — Бака! — импульсивно рявкает тот, огорошенный тем, что Виктор остановился. — Пора уже всему научиться! Не важно, плачу я или смеюсь, я всё равно остаюсь твоим. Поцелуем ты не отделаешься, если я расплачусь! Как ты там говорил — выть оттого что невтерпёж, на рваные выдохи делить твоё имя, умолять о том, чтобы ты разрешил кончить, и... — Юри осекается, глядя в вытаращенные голубые глаза. Они жадно поблёскивают в тусклом вечернем свете. Виктор зубами срывает с себя перчатки. — Ну извини, что я такой русский валенок, сам не догадался. — Он садится перед Юри на корточки, берёт в рот. Непонятно, блаженство это или наказание. Сосёт он мастерски, в охотку, как прожжённый кагэма. С громким чпоком в духе отборной не зацензуреной порнухи выпускает член изо рта и набрасывается на него снова. Юри до ужаса хочется посмотреть на него в такой позе, с раздвинутыми ногами, бесцеремонно полазить ладошкой в раскрытой промежности, исследовать, щекотать... Но сверху Юри видно только чёлку, брови и кончики изогнутых ресниц. — Вик... Виктор... — у Кацуки подгибаются коленки. Его заботливо подхватывают и укладывают на разбросанную по полу одежду. — Юри... — Виктор нависает сверху, вызывающе обводит кончиком мизинца его пупок. — Получишь всё, что заказывал. Я буду долго изводить тебя. Начну с твоих маленьких красивых ушек и закончу пятками. И обязательно попробую тебя на вкус там, где только что был пальцем, где ты любишь ласкать Юрио. — Нет, мне уже стыдно. — Не кокетничай. — Когда ты так говоришь, мне становится стыдно, что мне стыдно. Виктор умилённо улыбается и приступает к выполнению своих планов. Юри кажется, что его ладони, его губы и язык вездесущи: он чувствует их одновременно всюду. Этот вечер становится самым жарким в истории их приключений в Хасетсу. Виктор делает чудеса долго и самозабвенно. Тёмная комната пульсирует, потолок плывёт, а вслед за ним порывается уехать крыша Юри. Когда Юри очухивается, он обнаруживает, что лежит ничком, уткнувшись носом в валяющиеся на полу трусы Виктора, а тот зарывается лицом между его ягодиц и вылизывает. — К-к... я сейчас... — Не сейчас, — приказывает Виктор, просовывает руку под него и крепко зажимает его член у основания, отчего яйца чуть не лопаются от напряжения, а глаза приходится зажмурить, чтобы не ползли на лоб. — Ты не попросил разрешения кончить. — Виктор! Ты мстительный тиран. — Вас с Юрио послушать, так я сплошное сборище пороков. — Виктор приподнимает его задницу и проводит языком по бороздке на мошонке. — Вс-с.. — Юри дёргается, словно обожжённый. — Я не выдержу больше! — И что ты предлагаешь? — «мстительный тиран» тянет на себя его член и как бы невзначай задевает его языком. Под таким углом очень сложно получить разрядку, но Юри ощущает всё так остро, будто чувствует каждую крохотную присоску на кончике языка Никифорова. — Дай мне... о-о... Юри ещё не успевает прибавить «кончить», а Виктор уже валится рядом с ним на спину и приглашающе поднимает рукой свой кол. — Бери, я не против. Присаживайся. Кацуки ликует: неужели ему наконец уступят свободу действий? Он насаживается, оседлав бёдра возлюбленного. Первые, как обычно не очень комфортные мгновения, оттягивают наступление оргазма. Сначала он даёт члену ходить внутри него плавно и медленно, затем делает пару коротких махов у головки и натягивается глубже, пару раз у головки и глубже, пару раз у головки и глубже, пару раз и... — М... Оу! М...Оу... М... — Когда-нибудь я сам раскормлю тебя свиными котлетами и буду драть в пухлую и мягкую попку. Он приподнимается, давая Виктору долбить себя. Они переплетают пальцы, Юри вцепляется в его руки с такой силой, будто отпусти он их — тут же полетит в пропасть. Он чует, что вот оно, что вот-вот. Перед ним уже открываются видения электрических медуз в небе, бенгальских огней и прочие прелести влюблённого, почти удовлетворённого сексоголика. На самых подступах, когда он ощущает спазмы Виктора и сам выгибается от проходящих по телу волн эйфории, он слышит чьи-то приближающиеся шаги. Дверь распахивается резким пинком. — Гребаные ж вы... — Плисецкий не может подобрать нужного определения, оставляя мысль незаконченной, а челюсть отвисшей. Он таращится на них, конвульсивно дёргающихся, с лицами, искажёнными гримасами оргазма. — Котёнок, ты как всегда вовремя, — обессиленно бормочет Виктор, отдышавшись, а Кацуки только блаженно и глуповато улыбается, даже не думая слезать с него и выпускать его, ещё твёрдого, из своих тисков. — Совсем скурвились! Хоть бы написали, что встретились и уже вовсю развлекаетесь! «Юри просил не говорить», «Виктор просил не говорить», — одновременно отвечают они и озорно щипают друг друга. — Пор-р-рву на тряпки! Обоих! — Юрий подскакивает и трясёт чем-то выуженным из сумки. Кацуки щурится и не может понять в полутьме, что это за большая шоколадная фигура фаллической формы. Он не помнит, чтобы в их кондитерской лавке такие делали. Он надевает очки и закашливается. Это не шоколад, это и есть коричневый резиновый фаллос. — Где ты это взял?! Кто тебе это продал?! Я засажу их всех за решётку! — Никифоров тянет Плисецкого за руку и он падает на них. Образуется шумная, смешливая и кусучая каша мала. — Места знать надо. Неважно кто продал, важно, кто сейчас будет порван. — Не пойму, чего ты возмущаешься. Сам же говорил, что после меня внутри Юри скользко и легко. — Потому что не по правилам играете, уроды! Будете смазаны и наказаны! — Сам будешь наказан за то, что покупаешь такие вещи. Без меня. Юри, огласи нашему котёнку его приговор. Что мы сейчас заставим его делать? — Выть оттого что невтерпёж, на рваные выдохи делить наши имена, умолять о том, чтобы мы разрешили кончить. — Ну вы совсем долбанулись со своей культурой общения!