***
Плюх! Кусок бурой мешковины потонул в ведре с горячей водой, и на поверхности щедро запенилось мыло. Мигель прополоскал тряпку, отжал ее, с удовольствием глядя на свои смуглые пальцы, которые двигались, как им положено, а не болтались вялыми макаронинами, как и их хозяин. На тыльной стороне правой кисти темнела подсохшая царапина. Он еще раз выжал мешковину и победоносно полез под кухонный стол, чиркая по полу тощими коленками, торчащими из старых арвидовых джинсов. Бдыщ! Из-под стола вылетели пустые пивные банки, смятая газета и иссохший хвост огромной макрели. С утра Мигелю удалось совершить победоносную разборку в кабинете Арвида. Хозяин кабинета малодушно отсиживался в кресле, подобрав длинные ноги, и восстал только тогда, когда к выходу понесли чучело голого сфинкса. – Отдай моего Эстебана, злыдень! – взмолился Юлнайтис. – Я зря его, что ли, по всем барахолкам искал? – В нем моль завелась, – запротестовал Мигель. – Моль тоже зверушка божья. А ну, немедленно верни сеньора Эстебана на место, висельник. В коридоре обнаружилась коробка с тончайшей росписи стеклянными елочными игрушками (Мигель не сразу понял, что это – пришлось спрашивать), в шкафчике на кухне – внушительная коллекция разноцветных фаллосов причудливого вида. Мигель сгреб их в большой пластиковый пакет и по привычке потащил к Арвиду уточнить, что это и нужно ли, чем вызвал у владельца приступ лютого веселья. Но Эстебан был хуже всего – он все время таращился на нового обитателя злыми стеклянными глазами и, как казалось Мигелю, иногда двигался сам по себе. Зимнее августовское солнце заглядывало в окна. Окна Мигель тоже протер. Холодильник сверкал чистотой, из него исчезли все подпортившиеся объедки. В доме напротив обнаружилась недорогая прачечная, и хорошо, потому что стиральная машинка, стоявшая в подвале, никогда не работала. Мигель наметил себе отдраить еще косяк двери и кафельную плитку в кухонном закутке, и тогда можно будет еще раз вымыться самому. Две недели назад, как только спина чуть поджила, он дождался, пока Арвид в очередной раз уйдет в редакцию, пробрался в ванную, и, как мог, оттерся губкой для мытья раковины, потому что никакой мочалки в доме не было, а руками себя трогать было противно. Сухие корочки размокли, рубцы снова начали кровоточить, и вернувшийся Арвид обнаружил Мигеля в постели, замотанным в простыню и стучащим зубами в лихорадке. В первый и последний раз на его памяти Юлнайтис орал так, что штукатурка сыпалась, и назвал подопечного «жертвой неудачного аборта», «carrajo» и еще какими-то русскими словами, тоже, наверное, не очень печатными. Хорошо, что с тех пор уже много времени прошло и можно было мыться сколько угодно. В совместном житии Арвид оказался совершенно невыносим. Он постоянно ворчал и придумывал для Мигеля разнообразные прозвища. Он разбрасывал носки. Он отказывался пробовать любовно приготовленный Мигелем гуакамоле, обозвав его “чилийской бурдой”. Он бросал негодные черновики куда попало. И, в конце концов, он кололся. Но этот человек спас Мигеля от смерти, сидел с ним, когда тот болел, ни разу не попрекнул хлебом и кровом и вообще никак не намекал, что надеется на благодарность, ничем не обидел. Если, конечно, не считать именований вроде Синдереллы или Цыпленочка, в изобретении которых Арвид изощрялся с утра до вечера. Мигель только пожимал плечами и продолжал остервенело драить квартиру. В ней даже какой-то блеск появился. В холодильнике завелось молоко и белый хлеб. На столе золотились дешевые августовские апельсины. Мигель научил Арвида ходить на субботний рынок и там весело торговаться с крестьянками, а не равнодушно закупать в ближайшем супермаркете пластиковое дерьмо. Ходил туда, конечно, Арвид, а Мигель отсиживался дома, давал ценные советы и придирался, если покупки оказывались недостаточно идеальными. Все складывалось хорошо – Арвид регулярно писал свои рассказы, носил их в редакцию, Мигель целиком взял на себя хозяйство, два человека в пустой квартире – это не слишком обременительно. Квартирный хозяин, похоже, не возражал, что русский завел себе дружка. Днем все было отлично, особенно если по горло загрузить себя делами, не давать задумываться. Ночью дела обстояли похуже. Мигель довольно быстро оклемался до такой степени, что перестал после дневных трудов падать и засыпать мертвым сном. Он спал чутко, как раньше, до болезни. Только теперь у него начались кошмары. К вечеру все дела были переделаны, Мигель положил на поднос бутерброды с оливковой пастой, козьим сыром и ветчиной, заварил матэ в кружке, сунул туда трубочку и потащил все это в кабинет. Эстебан, брезгливо скрючившийся на тщательно протертой подставочке, по обыкновению уставился на него в упор. Арвид сидел за печатной машинкой и лениво перещелкивал каретку туда-сюда. – Не пишется? – Мигель поставил кружку слева, тарелку справа, а поднос забрал себе. Если русского не покормить на ночь, он будет мрачно пытаться писать до середины ночи, потом разозлится и станет ходить туда-сюда, потом швырнет картонной папкой в стену, а с утра будет раздражительный, как сам дьявол, который явно ему родственник. – Ни черта не пишется, – Арвид не глядя протянул руку, взял бутерброд и откусил. – Ничего, посижу, подумаю, к утру чего-нибудь рожу. Спасибо, детка. – Я спать пойду? – Угумм… Мигель осторожно вышел, прикрыл дверь, вернул поднос на место. Для сна Арвид уступил ему диван, а сам спал в кабинете, оттащив туда запасной матрас и накидав сверху пледов. Ужасно хотелось выпить кофе, но Арвида так застращала сеньора Роха, что он до сих пор норовил питать подраненного революционера вещами исключительной полезности и невкусности, а кофе и вовсе не покупал, из-за чего сам же первый и страдал. Мигель поймал себя на мысли, что легкий подход Арвида даже к самым страшным вещам произвел в его несчастной голове некоторую собственную революцию, и он, пожалуй, даже может думать обо всем, что с ним произошло, с нужной долей отстраненности. Он привычно разделся, натянул старую выношенную Арвидову футболку, заполз под одеяло и уснул, прислушиваясь к стрекоту печатной машинки. Почему-то сразу после побега кошмары не снились. Ждали, наверное, удобного момента. “Предатель, - сказал Эдоардо, шамкая синими закоченелыми губами. Вместо верхней части лица у него была кровавая дыра с вывороченной носовой костью. - Трусливая крыса. Поцелуй меня, крыска, ты ведь так здорово это умеешь...” Мигель отступал от него по скользким от воды и дезинфектанта плитам, пока не уперся спиной в стену, стена проступила ячеистой железной сеткой, накренилась – и как-то подсунулась под него – и оказалась остовом кровати без матраса, обмотанным проводами. Мигель привычно закричал и так же привычно почувствовал на горле кожаную удавку солдатского ремня, щекой – ячеи сетки, на плечах и бедрах – чужие, горячие и мокрые, руки. Он захрипел, безнадежно дернулся, слабо царапая ногтями край рамы. В который раз провалился в тошнотворное кружение, разноголосый смех, боль, гнусное хлюпанье – этот звук, он был хуже всего, хуже боли. Снова открыл рот, мучительно и немо, как рыба, потому что удавка мешала вдохнуть. Эль Пульпо по-хозяйски схватил его за волосы, дернул, заставляя открыть рот еще шире, Мигель взвыл, изо всех сил рванулся и вдруг сел на полу, в скомканном ворохе одеяла и простыней. В висках стучало, перед глазами плавали красные пятна, в горле пересохло. Он с тупым удивлением огляделся, вокруг было темно, тихо, безопасно, в окне слабо синело предутреннее небо. Он упал с дивана. Дверь кабинета тихонько открылась, в проеме обрисовался темный силуэт – не такой, как те, нестрашный. Знакомый. – Эй, Мигеле, опять приснилось? – Нет, я нечаянно упал, – быстро соврал Мигель. – Все хорошо, я сейчас лягу. Сердце колотилось как сумасшедшее, а в горле застрял сухой ком. Ему вдруг невыносимо захотелось пойти в ванную, взять пемзу и тереть ей кожу, пока та не сойдет вся. Арвид постоял в дверях, потом вздохнул, неслышно подошел, поднял Мигеля за плечи, сунул ему в руки скомканное одеяло. – Пошли, подпольщик, со мной ляжешь. Орешь по ночам как резаный, соседи скоро полицию вызовут. – Но… – Топай, говорю. Имею я, в конце концов, право на миленького маленького революционера в своей койке? Мигель вздохнул и пошел за Арвидом.***
В первый раз проснувшись от вопля Мигелито, Арвид кинулся в комнату как сумасшедший. Решил почему-то, что с балкона к ним забрались… те самые ребята, с виллы. Никого, конечно, не было, только сон, только дурной сон. Битых два часа потом Арвид сидел рядом и гладил его по голове, по плечам, по спине, стараясь не задеть подживающие рубцы, прижимал к себе, что-то шептал, уже сам не помня что, пока тот, наконец, не задремал снова. Что приснилось, Мигель не говорил, а Арвид не спрашивал. И так ясно. Про то, что было в подвале, или где там его держали, мальчик рассказал достаточно, хотя и без подробностей. И никогда – про то, как они там оказались, он – и те, кто были с ним. Про его товарищей они тоже не говорили никогда – молчал Мигель и о том, что с ним было до того, как ушел в Сопротивление. Однажды Арвид вскользь заметил, что мог бы, например, послать открытку или там позвонить ему домой – просто успокоить родителей, что жив их цыпленочек. Мигель покраснел до ушей и сказал, что ничего такого делать не надо. Он сирота. В сущности, обоих это устраивало: меньше знаешь – крепче спишь. Еще пару раз Арвиду удалось его худо-бедно успокоить после кошмара, а потом Мигель просто приходил в кабинет, садился на пол и приваливался кудлатой головой к Арвидовым коленям. «Ммммм… ну надо же, какие в Чили ручные подпольщики!» – приговаривал Арвид, трепля его по волосам. Мигель жался к его рукам и ничего не отвечал. Даже, кажется, не улыбался. Но это было ночью, а днем Мигель методично превращал жилье Арвида в сияющий храм порядка. Арвид пытался свирепо огрызаться, загонял Цыпленочка обратно в постель, но однажды тот, глядя ему в глаза, бесхитростно спросил: «Арвид, если ты помрешь тут от… сепсиса и гастрита, куда я денусь? На виллу «Глория»? Вот спасибо!» Потому пришлось плюнуть и смириться: пусть делает, как ему лучше, ибо каждая зверюшка лечится своей травкой. Мигелито хлопотал на кухне, мыл-чистил-скоблил, сервировал ужины и обеды, составлял список продуктов, которые надо купить, и даже иной раз забывался и начинал вполголоса что-то мурлыкать себе под нос. В общем, они жили довольно мирно, пока не начиналась ночь. Пару раз Арвид предлагал Мигелю ночную прогулку – просто подышать свежим воздухом, походить по району. Тот бледнел и резко отказывался, даже на балкон старался не высовываться – там, на улице, очевидно, была гибельная зона, смерть и то, что хуже смерти. Это Мигель завел определенные ритуалы: в середине дня непременно обоим сесть и выпить чаю, по вечерам, ближе к ночи – три больших бутерброда в кабинет. И при каждом удобном случае – в ванну, мыться и мыться, стирать одежду, просто смотреть, как течет вода. Арвид купил ему на распродаже здоровенную бутыль шампуня – ее едва хватило на полторы недели. Спали они теперь вместе. Мигель сворачивался клубком и прижимался к костлявому боку старого наркомана. Рядом с Арвидом кошмары отступали.***
В начале октября Юлнайтис окончательно осатанел от Марии, ее товарищей, игуаны, собак и перепадов ее настроения. Мария целыми днями работала и работала, а он, содержанец, сукин сын и старая развалина, хоть бы пальцем о палец ударил. Хоть бы посуду помыл! Хоть бы… сдох уже! Работала Мария в магазине цветов и сувениров "главным цветком и сувениром", как галантно подшучивал Арвид, но вообще-то уборщицей. И еще она наматывала бесконечные цветные нитки – надо было делать неисчислимое количество шнурочков и кисточек на тысячи пончо для тысяч глиняных индейцев. Иногда Юлнайтису казалось, что терракотовая армия индейцев наступает на этот мир, чтобы растоптать его в глиняную пыль. Он уныло помогал Марии мотать кисточки и крутить шнурки, вяло искал постоянную работу – любую, сеньоры, лишь бы платили денег, чтобы хватало на оплату жилья. Жилье принадлежало Марии, они вроде как были любовниками, но давно и неправда. Странного немолодого русского никто не желал брать в штат, работодателей можно было понять – Юлнайтис и сам бы себя не взял. Мария по всем правилам, с диктовками и заданиями учила его языку, долго и терпеливо поправляя ошибки в грамматике (на чудовищную орфографию русского чудака она давно махнула рукой), потом перестала – но учила все равно, так как-то выходило, что разговорный испанский у них приобретал все более и более резкие формы. Когда-то Марию страшно возбуждал старомодный, чрезмерно правильный язык Арвида – еще бы не старомодный, если на кафедре у них преподавала дама, для которой развитие испанского закончилось на Лопе-де-Веге и Сервантесе. Теперь же нелепые обороты, употребляемые русским, бесили ее несказанно, до крика и брани. В брани Юлнайтис благодаря Марии весьма поднаторел. Кроме сотен глиняных индейцев и жирной старой спаниелихи, в доме у Марии жили разные девки и парни: кто-то приходил, кто-то уходил, время от времени какие-то из них становились лицами особо приближенными, все они сперва начинали относиться к Юлнайтису с некоторым особенным презрением молодых хозяев, а потом куда-то исчезали. В прошлом июне любовником Марии стал Артуро – он был перкуссионист и играл на своем огромном узорном джамбее, как темноликий бог. Артуро научил Марию трем вещам: танцевать под джамбей, стучать по маленьким бонгам и колоться. Бонги были забавными, парными, из гладкого белого дерева. Тот, что побольше, назывался Теткой, меньший – Дядькой, их соединяли супружеские неразрывные узы в виде металлических колец на винтах. Мария колотила в них самозабвенно, а гулкий божественный джамбей Артуро оплетал ее суматошный захлебывающийся стук и топил в глубоком рисунке ухающих ударов. Вечерами они брали свои инструменты и выходили на улицу, рассыпая дробные высокие трели, чередуя серии коротких ударов и долгих звуков, всплывающих из глубины джамбея. Потом к ним присоединилась Панча с окаринами и сирингами – и вскоре бонги оказались не у дел. Некоторое время Мария танцевала под окарины с джамбеем, но и тут не преуспела. Героин задержался в Гасиенде дольше, чем Артуро. Юлнайтису, в качестве собеседника и утешителя Марии, первые дозы достались бесплатно. После Артуро был Пабло – пламенный альендовец, потом Крокодил, несравненный варщик, дальше какой-то юный фашист, искренне ненавидевший Юлнайтиса, явного ундерменша, и занимавшийся по утрам с гантелями. Он пожил у Марии, сколько было нужно, чтоб осмотреться в городе, а потом отряхнул со своих черных «гриндеров» прах дегенератов и разложенцев. С каждым новым хером положение Арвида становилось все печальнее, но уходить в никуда он не собирался, а Мария все же не выгоняла его – то ли из бабьей жалости к убогому чужестранцу, то ли из практических соображений: херы рано или поздно исчезали, и тогда именно никчемный русский отбирал у нее бритву, варил кофе и успокаивал как мог. Игуану она завела после фашиста и мстительно назвала Геббельсом. Зеленая тварь расхаживала по всему дому, ненавидела всех вокруг, особенно собаку, и жутко нервировала Арвида. В августе он случайно прочел объявление, что журнал «Калейдоскоп» объявляет конкурс приключенческих рассказов, в качестве награды победителям полагался какой-то вздор вроде постеров, футболок и годовой подписки, а лучший из лучших мог рассчитывать на длительное сотрудничество. Почти неделю Арвид прятался в парке от гнусной игуаны и страстных воплей Марии – ее новый хер отличался неумеренным сексуальным аппетитом, особенно по пьяному делу, – и строчил рассказ за рассказом, словно бы от этого зависела его жизнь. Впрочем, в какой-то степени так оно и было. Отослав пачку листов куда-то к черту на рога и присовокупив краткую историю своей жизни (тщательно отредактированную, конечно), Арвид почувствовал, что сделал все, что мог, и с легкостью позабыл и про конкурс, и про письмо, и про «Калейдоскоп». Каково же было его удивление, когда в середине октября пришел ответ с предложением немедленно приехать в Кильоту на собеседование. Юлнайтис взял с собой портативную пишущую машинку, пару-тройку наиболее ценных своих шмоток и отправился через полстраны. К тому времени Гасиенда окончательно сторчалась и загнила, так что Арвид был готов на все, лишь бы не возвращаться туда. Ответственности за Марию он не чувствовал ни на грош – кто она ему, не дочка, не внучка, не жена… Живет как знает, и на здоровье. В Кильоте он легко пришелся ко двору, ему порекомендовали дешевую меблирашку в двух шагах от редакции, положили вполне приличный, на взгляд нищеброда Арвида, гонорар и завалили работой по самую маковку. Все это благотворно воздействовало на Юлнайтиса, он слегка приободрился, началась новая жизнь, да еще и так неожиданно. В Гасиенду полетело письмо с тысячей благодарностей за все-все-все, оставленные Арвидом пожитки переходили в полную собственность Марии, впрочем, он не сомневался, что после его отъезда все, что можно было продать, было немедленно продано, а остальное загажено Геббельсом или собакой. Оставался небольшой вопрос: как быть с героином. Арвид разрешил его с истинно Соломоновой мудростью: колоться умеренно, не чаще раза в две недели, без фанатизма, насколько хватит выдержки. “Суицид в ипотеку” – так назывался его способ существования. Гасиенда научила его, как быстро сгорают неумеренные потребители. Жить ему не хотелось, но и помирать раньше времени, да еще столь жалким способом, тоже в планы не входило. Довольно быстро редактор объяснил Арвиду, почему из пачки претендентов был выбран именно он. Просто, Руссито, ты понравился Нуру. Он тоже из России… ну то есть это ты – «тоже», а Нур наш хозяин. И «Калейдоскоп» его, и магазины, и черт в ступе, полгорода у него по струнке ходит. Когда он услышал, что русский подал заявку, то посмеялся, а потом посмотрел твое письмо и велел тебя звать. А ты что думал, Руссито, за талант ты здесь? Ну то есть и за талант, конечно, тоже… Хочешь посмотреть, что нам слали? Арвид вежливо отказался. Нурислам Джанибекович, невысокий спокойный татарин, за пятнадцать лет поставил дело на широкую ногу, Юлнайтису и не снилось, что можно мыслить так широко. Нур несколько раз приглашал Арвида к себе домой, пообщаться. Дом его, настоящая крепость, был построен из крепких каменных блоков, по периметру огражден стенами с электропроводкой, а за высокими стенами был сущий мусульманский рай – с фонтанчиками, розами, бассейном и младыми гуриями. Гурий было не то пять, не то шесть, младшей, Алике, едва исполнилось четыре года, гурии бегали по саду и весело перекликались, звонкие голоса долетали до веранды, где Нур усаживался с Юлнайтисом покурить и перекинуться словцом. Им приносили кофе с ледяной водой, сигары – и они пару часов говорили по-русски, в основном, о всяких пустяках. Потом шофер отвозил Арвида обратно, однажды ребята с точки увидели, как Арвид выходит из машины Нура. С тех пор он пользовался славой вип-клиента и был застрахован от досадных случайностей вроде некачественного товара или внезапного наезда. Раз в год, в сентябре, Нур отмечал день своего рождения, собирая в ресторане сотрудников, кормя их на убой и развлекая праздничной программой. Ресторан, конечно, тоже принадлежал Нуру.***
Арвид заранее предупредил Мигелито, что нынче вернется поздно, совсем поздно, так что тревожиться не надо: поешь и ложись. Мигель покорно кивнул и слегка погрустнел. В назначенный час Арвид, выбритый, в новой рубашке и вылинявшем джинсовом жилете, поспешал к ресторану, куда собирались все прочие счастливцы, работающие на шефа и удостоившиеся его приглашений. Хорошим тоном считалось приводить с собой жен и мужей, дамы в сияющих платьях впархивали в зал. Интересно, что бы сказали, вздумай я взять с собой Мигелито? Мышонок бы неплохо смотрелся на фоне белых скатертей и хрусталя. Поди, не растерялся бы… официальная часть со славословием, подарками и поздравлениями кончилась, а вечер тянулся и тянулся. Грохотала музыка, вертелись стробоскопы, грязные тарелки исправно убирались, салаты и закуски подкладывались, танцы не прекращались. Арвиду показалось, что среди приглашенных мелькнули те самые кабальеро в блестящих ботинках, но такого, конечно, быть не могло. Или могло? Дело шло к десерту. Арвид спросил у маленького темноглазого официанта чашечку кофе, ему мигом принесли фарфоровый наперсток, кофе был покрыт добротной кремовой пенкой. «Выпью и пойду, – подумал Арвид. – Хватит уже с меня праздника жизни, пора и честь знать». Какие-то безупречные молодые люди в белых костюмах пересмеивались, поглядывая в сторону столика «Калейдоскопа». Кофе был сварен по всем правилам – горький и крепчайший – аж дух захватило. Арвид пожал руку редактору, поклонился дамам и свалил с вечеринки. На улице было совсем темно. Очевидно, просидел он в грохоте и блеске куда дольше, чем намеревался вначале. Пока искал по ночным улицам, где бы купить сигарет и шоколадку Мышонку, пока добирался до дома, настала полночь. У подъезда щебетала стайка девиц, девки с радостным визгом набросились на соседа-щеголя, беззастенчиво развели его на сигареты и подняли на смех, стараясь выяснить, от какой это красотки он счастливо ускользнул, такой расфуфыренный. Девки были знакомые, свои, контингент сеньоры Рохи. Арвид внутренне сжался, предчувствуя нескромные вопросы, но ни одна не заикнулась о молоденьком раненом постояльце сеньора Руссито. Очевидно, старая ведьма умела держать язык за зубами, благослови ее бог. Мигелито спал, свернувшись на одеяле, не раздеваясь, лицо у него было злое и обиженное. Диван и пол были завалены старыми черновиками, добытыми из мусорной корзины. С чистой стороны листа скалились, извивались, перетекали и впивались друг в друга самые кошмарные порождения ночного бреда. Клювы, щупальца, чумные бубоны и разодранная до кости плоть – наскоро очерченные черной шариковой авторучкой, особенно отвратительные в своей срамной натуралистичности. Арвид присвистнул, собрал рисунки в стопку и отнес в кабинет. “Слушай-ка, старик, тут для тебя подарочек. Этот твой хрен с горы, который нам малюет всякую херню, ты же сам говорил, что он тебя уже достал, да что же с ним делать. Ну так гони его с чистым сердцем. У меня тут образовался выход на одного хорошего и, главное, некапризного мальчика, рисует зашибись, в нашей теме абсолютно. Попробовал я к нему подбить клинья – типа, как насчет подработочки, а он возьми и согласись. Я честно даже не поверил, что такому клоповнику, как наш “Калейдоскоп”, может так круто подфартить. Ну я тут распушился, скосил глаза, говорю, ну вообще-то надо посмотреть, что еще скажет редактор, но мне как автору импонирует ваше видение... И прикинь, он согласился сделать тебе пробные эскизы. Я попытался его развести на понтах, чтоб типа прямо полноцветную иллюстрацию на обложку, но он замялся и сказал, что по эскизу и так все видно, имея в виду, что наебалово не прокатит. В общем, правду сказал, но цену за себя назвал скромненько так, по среднему разряду, а сам, между прочим, крутой академист с дипломом. Просто с детства балдеет от комиксов. Так что ты меня должен на руках носить и выплатить премиальные, хрен бы ты без меня такое чудо оторвал. И знаешь, кажется, он НЕ ПЬЕТ - и не колется. Ты только не думай, что я обдолбался и гоню. Все правда. Ну ясное дело, это будет стоить денег. Но вполне корректных денег даже по сравнению с тем, помнишь, чудилой, который пытался впарить нам перерисованного Диснея. Так что телеграфируй, телефонируй, пока этот лох не ушел в чужие сети. Он просто еще себе цены не знает, а как узнает, так бы нам его и не сцапать, так что давай, чувак, шевелиться. Хе-хе-хе. Твой А. Ю., торчок и кабальеро“ *** Мигелю снился Сантьяго, грязный, прекрасный и сумасшедший город, как шрамом, перечеркнутый рекой Мапочо. Художественный коледж располагался в переулках за Ла Монедой, до переворота Мигель любил туда ходить пешком, после занятий подолгу сидел на площади, делая наброски в толстой склейке. Ему нравился запах графита, мягкой бумаги, припрятанного в кармане свертка с маминым хлебом и парой фаршированных блинчиков. Он проводил на площади остаток дня, почти до вечера, особенно летом, после январской сессии, рисовал, бросал голубям крошки и вдыхал запах смога, сухой пыли и разогретого камня. Потом можно было собрать вещи и неторопливо возвращаться домой, наслаждаясь ночной прохладой. Чуть подкрашенные акварелью наброски иногда покупали туристы во время ферий, мама радовалась – лучше бы, конечно, стал гончаром, как старший брат, но художник – тоже хорошо, почетно. После убийства президента все стало не так. Но во сне Сантьяго был прежним, он шумел, бурлил, благоухал и вонял так, будто бы ничего не произошло. Звенели автобусы, перекрикивались женщины, вдалеке, в красноватой дымке, над крышами зданий, вырисовывались горы. Все было хорошо. – Эй, Мышонок, сколько можно спать? – глуховатый голос русского вытянул его из сна, как удочка. – Я к тебе с подарками. Мигель открыл глаза, по привычке подтянул сползшее одеяло до подбородка. Арвид сидел на краешке кровати с пакетом в руках. – Вчера вернулся, смотрю – а мыши-то рисовать умеют, и недурно! Что ж раньше не сказал? Я утром сходил в магазин, купил тебе всякого – теперь не так скучно будет сидеть взаперти, а то все, что можно, ты уже отдраил. Мигель сонно буркнул русскому “с добрым утром”, потянулся к пакету. Даже странно, что руки снова взяли карандаш и бумагу, он думал, что больше никогда не захочется. Жадно заглянул внутрь, насупился, потом все-таки сел и высыпал содержимое “подарка” прямо на одеяло. Эх… Впрочем, чего ждать от местного магазина канцелярских принадлежностей. Перебрал карандаши, раскрыл альбом с корявой палитрой на обложке. Ну хоть что-то. – Спасибо, – сказал он вежливо, стараясь не показать разочарования. Годится? Вот и хорошо. Видишь ли, мне тут подумалось: ты б намалевал чего в нашу редакцию? Хороший художник всегда пригодится. Я тебе и краски купил. – С… спасибо, – Мигель прокашлялся, прогоняя утреннюю хрипоту. – А что рисовать? – Людей умеешь? Про чудовищ я уже понял. Девку с сиськами или там мужика с ружьем? – Немного умею, – Мигель распаковал картонную коробку и поковырял пальцем сухие рубчатые таблетки акварели. – Чего мрачный такой?..- начал заводиться русский. – Я, конечно, понимаю, негоже художнику и революционеру пачкать кисти о блядей из второсортного чтива, но я вот, как видишь, ничего, пишу, не ропщу… Что просят, то и делаю... Мигелю хотелось швырнуть ему в голову коробкой с красками, а потом еще альбомом и пачкой бесполезных твердых карандашей, но он сдержался. Нельзя проявлять неблагодарность. – Арвид, я что угодно нарисую, просто не подумал, что вам в журнал кто-то нужен. Мне не трудно. – А что ж кислый такой? – Я не кислый. Я только проснулся. Ты хорошо повеселился вчера? – Неплохо. Вот и хорошо. Давай завтракать? Я потом сделаю все, что скажешь. Очень чаю хочется. Русский был прав – хватит сидеть у него на шее и есть хлеб бесплатно. Еще бы объяснить ему про материалы… Вряд ли главному редактору понравятся рисунки, сделанные в детском альбоме. С другой стороны – хорошая бумага стоит денег, и краски, и даже ластик. Скажем, если купить один приличный мягкий карандаш и три-четыре основных акварельных цвета, можно неплохую обложку сделать. Толковый рисовальщик даже с таким набором вывернется. Придумав выход, Мигель повеселел и пошел готовить завтрак. – Не вопрос… Кушай. Я не хочу… То ли вчера он основательно перебрал, то ли его все-таки догнало и накрыло, но дело было плохо. Голову знакомо покалывало, перед глазами собиралась привычная хмарь. Хотелось радости, удивления, может быть, восторга… А мальчишка так уныло копался в ярких новых карандашиках – будто ему принесли пакет ржавых шестеренок пополам с окурками. Чтоб не взорваться, не заорать, Арвид встал и ушел к себе, закрыл дверь, за окном опять шел дождь. Проклятый тягучий дождь. Что за страна – сентябрь у них зимний месяц. И впереди еще длинный, тоскливый день. Тысяча сотый скучный день престарелого ублюдка. С этажерки улыбнулся его мертвый лысый кот: ну что, друг, не пора в Страну чудес? Горелка и ложка взглянули с надеждой: возьми нас! Мы тебе пригодимся, мы тебя любим! Зачем тебе это все? Зачем пошел с утра в этот чертов торговый центр, грохнул кучу денег напрасно? Никому это не нужно. А на нужное теперь просто не хватит. Пойти вниз, отыскать этих, уболтать на кредит? Не дадут… Я бы не дал… Если героинщик пытается уболтать продавца на кредит, то все, считай, ты уже кончился. Как бы ни старался, как бы ни врал себе, что ты не такой, ты просто хочешь… ну просто надо… Эх, Эстебан. Хорошо тебе, у тебя глаза пуговицы. Разнести бы здесь все к чертям – и себя самого, но не хотелось вставать и шевелиться. Мигель проскользнул в щелочку, почти не открывая дверь. Остановился, удивился… Подошел и положил руку Арвиду на плечо: «Пойдем, я чай сделал, бутерброды… Ну зачем тут сидишь?» Рука у Мышонка была теплая. Сырой холодный воздух – и такая теплая рука. Арвид осторожно стряхнул ее, не хватало еще, чтобы этот сопляк полез его жалеть. «Ты обиделся? Ну Арвид… все не так. Это отличная идея, я просто хотел… ну понимаешь… в Сантьяго этим не рисуют, чтобы за деньги там… для портфолио… Но если твоему редактору сгодится… Арвид…» Мигель сник и стоял совсем потерянный. Бедный мышонок в старой футболке. Дитя, запертое в лабиринте, кругом ходят минотавры, а в центре лабиринта я – человек-воронка, высасываю радость и устраиваю истерики с утра пораньше. Могу и убить, наверное. По крайней мере, могу все вымазать говном, потому что я человек-говно. То-то у меня так ловко выходит ляпать номер за номером. Бежал бы ты отсюда, глупый мышонок, но куда тебе бежать – тебя за дверью ждут котищи с железными когтями, не Эстебану чета. Арвид тяжело сглотнул – опять тошнило, нельзя было вчера столько жрать! Не с нашей печенью! – и похлопал Мышонка по плечу. «Все хорошо, Майки-бой. Пойдем пить чай. Все русские пьют чай. Все русские ебанутые. Не бери в голову!» У Мигелито смешная круглая голова и круглые, почти черные глаза под густыми ресницами. У Мигелито черные брови на коричнево-зеленоватом лице. Мигелито вечно пытается куда-то приткнуться, раствориться между стенами, спрятаться в щелку. Он сворачивается в клубок, накрывается с головой какими-нибудь простынями и только так может заснуть, и никогда не выходит на улицу, даже к двери на лестницу старается не подходить, даже на балкон не высовывается. У Мигелито крепкие сильные пальцы – сильнее, чем у Арвида. Он легко свинчивает заржавевшие крышки с банок, не поддевая их ножом. Мигелито почему-то выжил, хотя у него не оставалось ни одного шанса. И тогда добренький Боженька там, на небеси, придумал остроумную комбинацию. Он сгреб их в одну коробку – типовую ободранную бетонную коробку – и посадил за дверь кота-мясника, чтоб мышонку нельзя было удрать от вялого ужа-наркомана. Но уж не ест мышат. Ужа самого давно съели. Боженька ничем не рискует – Его живой уголок по-прежнему перед Ним, в целости и сохранности.***
Вид у русского был совсем скверный, краше в гроб кладут. Под глазами – коричневые тени, губы обметаны, прядь серых волос прилипла к взмокшему лбу. Он то и дело нервно сплетал и расплетал пальцы, будто душил кого-то. Мигель вспомнил, как терпеливо ждал его с вечеринки, и злился, и ходил из угла в угол, а потом взял какие-то старые черновики и стал рисовать набросок за наброском, стараясь пересадить на бумагу чудовищ, прочно поселившихся в голове. Получалось все страшнее и страшнее, а потом он заснул. За окном хлестал дождь, тугими, сплошными струями, как из ведра поливали. В такое время переполняются ливневые стоки и по тротуарам течет мутная рыжая вода, крутит мусор, сбитые дождем листья. Тяжелое время. Самое плохое. Мигель погладил Арвида по жилистой руке, стал извиняться, разулыбался, потом с уговорами усадил того в кресло, принес плед, теплого чаю. Не стоит, конечно, сидеть в той комнате, где стоит горелка и лежит коробка со шприцем, будет наводить на нехорошие мысли, но может, ему просто дурно после вечеринки… Мигель где-то слышал, что наркотики можно бросить, главное, чтобы хорошие впечатления и постоянная забота. И сильная воля. Он не знал, сильная у Арвида воля или нет. Невыносимо было думать о том, что однажды он найдет в комнате остывающее тело. Потому что потом надо будет выйти на улицу, как-то связаться с друзьями русского, потом ехать в Сантьяго, быть под открытым небом, среди людей… когда среди ночи его одолевали такие мысли, Мигель сжимался под одеялом и начинал молиться, торопливо и бессвязно, как в детстве. Он даже не знал, чего просить, только бормотал “Господи, Господи”. Русский спал рядом, к середине ночи становился холодным, как змея, покрывался испариной и тоже что-то бормотал во сне. Через некоторое время Арвида удалось отвлечь разговорами и обсуждением, какая у них будет хорошая жизнь, когда Мигеля возьмут работать в редакцию. Он выпил несколько глотков чаю и перестал трястись. Мигель сбегал в другую комнату, притащил карандаши и краски, налил воды в банку и примостился на полу, приспособив вместо планшета кусок оргалита. Сделал несколько набросков – дерево с козой, смеющаяся девушка, собака, прыгающая через забор. Потом подумал и собаку покрасил. Акварель была ужасная, со слабым пигментом, сухая, но Мигель доблестно с ней сражался, и получилось даже прилично. Арвид заинтересовался картинками и даже начал шутить, блеклые глаза осветились. – А танки всякие умеешь? Героя с автоматом? – Да мне все равно, что рисовать. На танк только посмотреть хорошо бы. – Нур любит военные картинки, – Арвид покрутил в руках мокрый листок. – Тебе главное – Нуру понравиться… Тогда и деньги на краски будут и на все остальное. Штаны тебе купим. Новые. – Мне и в твоих хорошо. Старые Арвидовы джинсы обрезали по росту – и с ремнем получилось отлично, а на улицу в ближайшие сто лет Мигель ходить не собирался. Они до вечера просидели в кабинете, Мигель несколько раз приносил чай, менял воду в банке, изрисовал кипу бумаги – даже руки устали с отвычки. Арвид все порывался рассказать про Нура, великого и ужасного, но Мигелю почему-то было неприятно про него слушать, и он старательно переводил разговор на другие темы. В конце концов вылепилось несколько хороших набросков, Арвид дождался, пока они просохнут, убрал в картонную папку и расслабился. Сказал, что с утра отнесет в редакцию, покажет там кому следует. Надо было ложиться спать, Мигель ушел на свой диван, долго лежал без сна, смотрел в потолок, слушал шум дождя за окном. Повздыхал, покрутился, потом взял подушку и просочился в кабинет. Все это повторялось из ночи в ночь, он каждый раз честно пытался уснуть на своем месте, только никак не получалось. Наверное, можно было бы сразу устраиваться на груде пледов и одеял, из которых русский свил себе гнездо, но по какому-то молчаливому уговору Мигель сначала уходил к себе. А потом, если совсем не засыпается, вроде как можно… Совместная их жизнь была странной, как сухой морской конек. Все ненормально. А сам-то я нормальный разве? – спросил себя Мигель, заползая под одеяло и устраиваясь под боком у русского. Тот лежал скрючившись, время от времени сглатывал – видно бок ныл. Мигель повозился, потом протянул руку, прижал к больному месту. Русский замер, потом что-то пробормотал неразборчиво, напрягся. Мама так делала, если болит. Теплое помогает. Русский ничего не ответил, но дышать стал ровнее. Держать ладонь было неудобно, но Мигель старался. – Как думаешь… возьмут мои картинки? Арвид долго молчал, Мигель подумал, что уснул. Потом ответил, что не знает, и накрыл его руку своей.