***
Однажды в конце ноября, теплой благодатной чилийской весной, Арвид пришел домой пораньше. Мигеля не было – опять, очевидно, пропадал у своих подружек. Это и хорошо, отлично даже: и то, что мальчик наконец-то стал выходить, и то, что девочки завелись. Не все же с ним, старым грибом, водиться. С улицы доносилась развеселая местная музыка, хлопки, одобрительные выкрики: кто-то танцевал под магнитофон. Весна, подумать только. Ноябрь – а весна. Арвид вскрыл бутылку темной местной кислятины с ящеркой на этикетке. Хочешь не хочешь, а ритуалы надо соблюдать, если не желаешь однажды проснуться в сыром тумане без времени, без последовательности. Сперва тебя родили, не спросив. Потом оставили одного, не озаботившись твоим мнением. Надо бы, наверное, позвонить кому-нибудь, но кому? Маме в Союз? Марии? Это если обе еще живы… Первый бокал, конечно, за счастье в новом году. Удивительная дрянь, это их вино, – терпкое до горечи, кислое до оскомины. Надо было, что ли, его с водой смешать, или лучше с соком, самым дешевым, апельсиновым… Щелкнул замок, в прихожую боком проскользнул Мигелито, с пакетом в руках. В пакете, конечно, лежали карандаши и пачка листов бумаги. Мигель остановился, недоуменно глядя на бутылку. «Ну что смотришь? Проходи, садись давай. Куда тебе налить?» Тот смущенно пожал плечами: «Я не знаю… я же не пью вина, Арвид!» - «Что, и не пробовал никогда? – удивился Юлнайтис. – Ну молодец, конечно… Но вот сейчас давай выпьем. Выпьем за мою маму». Мигелито ни слова не говоря, достал прозрачный стакан - теперь у них в доме вся посуда была чисто вымыта, – протянул под темную струю. «За здоровье твоей матушки, Арвид. Как ее зовут?» - «Любовь. По-испански Аморе», - улыбнулся тот. «За здоровье синьоры Аморе… Любоф… А что, у нее сегодня какой-то особенный день?» Арвид плеснул себе еще. «У нее-то? Да пожалуй, что и особенный. Сегодня… ну то есть не сегодня, а лет сорок восемь назад. Сын у нее родился. Дурак, но уж какой есть». Мигель замер, недоверчиво вгляделся. “У тебя день рождения? И ты молчал? Ничего мне не сказал? Арвид… ну… будь счастлив!” - одним глотком допил стакан и протянул его за новой порцией. “Да видишь, Мышонок… У нас в это время зима почти. И не вашей чета. Серо все, дня не видно, холода стоят. Самое ненавистное время я выбрал. А тут наоборот - весна. Пять лет - а все никак не привыкну. В Америке, видишь, тоже ноябрь как ноябрь. Я в Вашингтоне жил, там русских немного, но есть. Не то что здесь, у вас. Тут на меня, как на слона в зоопарке, глазеть приходили”. Мигель зачарованно смотрел на него, стакан с вином стоял на столе. “Арвид… А ты в детстве каким был?” “Каким? - растерялся Юлнайтис. - Ну… таким… дураком был, мелким совсем. Мне мама всегда говорила: не бойся, вырастешь еще. А я не верил, обижался, что она меня дразнит. У нас на мой день рождения всякий раз торт был. Шли накануне в магазин, договаривались… У мамы везде подружки, они говорили, когда где завоз”. Самый веселый день рождения был, когда ему исполнилось двадцать лет. Григ, на правах лучшего друга, держал речь первым, а потом повелевал, чей тост будет следующим. Девчонки накрошили салат, бутерброды были всякие. Восславить Юла дозволялось только стихами, ну на худой конец, гекзаметром. А потом кто-то притащил два необъятных торта, из кулинарии при ресторане, торты было решено пропитать дареным коньяком. И один торт уронили прямо на пол - подмокшая картонная коробка не выдержала. То-то смеху было… В Гасиенде поначалу Мария была рада, дарила ему какие-то браслеты и настоящее пончо, изделие местных мастеров, пела испанские поздравительные песни. Калебаса вот - тоже ее подарок, на Рождество. Прошло время - и дни рождения русского зануды ее уже не интересовали, как, впрочем, и любые другие дни его жизни. Тогда Арвид и придумал отмечать начало персонального нового года с ящеркой на бутылке - а что, отличный собеседник для полудохлого ужа. И вот теперь напротив него сидит Мышонок, смотрит живыми круглыми глазенками, расспрашивает о чем-то… О снеге, о детстве, о том мелком белесом ребенке, каким когда-то был Арвид Юлнайтис. Как же так, неужели у него нет ни братьев, ни сестер? А кем работал твой падре? А ты раньше кем хотел быть? И неужели уехал - и навсегда? Вино почти кончилось, но им и одной бутылки хватило. Внезапно Мигель покрутил пустой стакан и задумчиво сказал: а у нас в семье детей много. Маме не так одиноко без меня. Она думает, наверное, что меня убили. И хорошо, что так, даже спокойнее. Ох, Арвид…Пожалуйста, только не умирай... Живи еще долго, хорошо?.. И вдруг подошел, сел на пол, уткнулся Арвиду в колени. “Знаешь, Мышмыш, вообще-то я и не собирался… но ты мне подал отличную идею, - хмыкнул русский. - Вот прямо сейчас и попробуем. Предположим, я захрипел и упал со стула. Вот каковы твои действия, а?” Мигель непонимающе взглянул снизу вверх: “Я… ну… Оболью тебя водой и скажу, чтобы ты перестал дурака валять”. Но Арвид шутить и не думал. Его основательно развезло - и потому он был очень серьезен, буквально как никогда. “Запоминай, Мыш! Ты в первую голову звонишь Нуру. Ясно? И говоришь, чтобы он срочно прислал за тобой Фелиппе. А потом заявил в полицию. Запомнил? Сперва Нуру. Потом уже он позвонит в полицию. Не девочкам, не синьоре Рохе, никому. Только Нуру! Хорошо, Мышонок?” Мигель яростно тряхнул головой, сбросив руку русского с макушки, вскочил и стиснул кулаки. “Знаешь, Арвид…Я не хотел тебе говорить, но скажу… Нур твой - мерзкий. Я ему не то что звонить, я ему… не буду я ничего. И если ты помрешь… от наркотиков своих или там от чего захочешь… Ну и помирай! На здоровье! Сколько влезет помирай, а про меня не думай, я справлюсь и без Нура твоего. Отлично справлюсь!” После чего гневный революционер-подпольщик убежал в Арвидов кабинет и там затих. Обескураженный Арвид посидел немного в одиночестве, а потом поплелся объясняться и мириться. Хмель вылетел из головы, осталось только скверное ощущение и изжога от невыносимой кислятины - скверное, скверное вино. Мигель сидел в углу и что-то рисовал. Он так погрузился в свое занятие, что и не заметил, как Юлнайтис виновато подсел рядом с ним. С листа на Арвида брезгливо смотрел крепкий, солидный мужик. Даже в общем-то красивый, если б не слишком резкие складки у губ и не мясистый нос. У левого крыла носа бугрилась небольшая бородавка, Мигель карандашами кидал на бумагу цвета, в тенях нажимая на карандаш так, что грифель едва не ломался. В путанице штрихов, жестких, грязных, ясно проступал портрет - пустые глаза психопата, квадратная нижняя челюсть, напряженная шея в распахнутом воротнике цвета хаки. Выпирает кадык - вот-вот сглотнет. “Кто это, Мигелито?” - шепотом спросил Арвид. Мигель скользнул по нему взглядом и снова вернулся к рисунку. Через какое-то время удостоил ответом: “Эль-Пульпо. Он был старшим там… Твой Нур - он такой же. В точности! А ты ему… ты к нему...” Арвид пожал плечами и заметил только, что Мигелито неправ. Вовсе не такой. Ничего похожего. Мигель молча продолжал рисовать. Он потрясающе умел пропускать мимо ушей то, с чем был несогласен.***
После незадавшегося дня рождения Мигель старался с Арвидом не откровенничать. Ему было стыдно за резкие слова и последующее мучительное похмелье - пить он совсем не привык. Целый день потом промучился, держась за больную голову и пытаясь составить в памяти обрывки прошлого дня, потом плюнул и оставил все, как есть. Осталась только смутная обида, которую он привычно затолкал поглубже. Арвид, наверное, даже не заметил, у него своих проблем хватало. Близилось Рождество, а на душе было мутно и тяжело. Мигель перестал навещать девиц из веселого дома, перестал гулять, опять целыми днями просиживал в комнате, бессмысленно глядя в стенку. Если бы не заказы, то и не рисовал бы ничего, но работа есть работа, он старался сделать все побыстрее, благо задача несложная: набросал, покрасил - и готово. Арвид ничего не говорил, даже когда Мигель перебрался обратно на диван, решив, что хватит цепляться за своего случайного спасителя, как маленькому. Наверное, русский подумал, что дела пошли на поправку. В какой-то мере так и было. Можно было лежать, накрывшись пледом с головой, бессмысленно разглядывать свои руки или муху, ползущую вдоль трещины на стене. Утренняя тишина. Стрекот печатной машинки - Юлнайтис еще не ложился. Голоса на улице. Шум двигателей. Хлопок дверцы. Чертов Нур опять прислал машину. На сей раз господину и повелителю "Калейдоскопа" захотелось иметь в доме большой семейный портрет. Мигель равнодушно посмотрел мимо плеча водителя, кивнул, собрал краски и кисти, надел чистую рубашку и покорно побрел вниз по лестнице. Ноги казались чужими, но вроде шли себе. Не годилось подводить Арвида. Синьора Айша, супруга русского поедателя, была, наверное, красивая: высокая, темноглазая - в светлом брючном костюме и наброшенном на волосы дорогущем шарфе. Она сидела в плетеном кресле, на веранде, рядом стояла большая серебристая клетка с хохлатым какаду. Две старшие дочери устроились рядом, хихикали, поглядывали на мрачного Мигеля, одна, когда мать отвлеклась, стрельнула в него косточкой от апельсина. Мигель стоял за треногой, привычно возил кисточкой по грунтованному холсту, синеватые прохладные тени так и ходили по открытой веранде, в саду журчал фонтан, работали оросители. На круглом, застеленном белоснежной скатертью столе в стеклянной широкой вазе лежали апельсины с сухими листочками, свежие, яркие. Над белым глухим забором с колючей проволокой и битым стеклом по краю виднелся кусочек неба. Райский сад. Мигелю хотелось закричать, уронить мольберт, пнуть стол так, чтобы оранжевые солнышки покатились по терракотовым плиткам пола, запрыгали по ступенькам. Но он терпеливо смешивал краски, вдыхал запах скипидара и льняного масла, смешанный с ароматом дорогих духов синьоры, улыбался, делал свою работу. Кричи, не кричи - никто все равно не услышит. Синьора Айша благожелательно расспрашивала его о делах, о творческих планах. По-испански она говорила очень правильно, без акцента, как учительница. Как смешно звучит - творческие планы. Не сдохнуть, наверное, в ближайший год. И не начать подворовывать у Арвида его зелье. Про это тоже нельзя было говорить вслух, поэтому Мигель немного подумал и сказал, что хотел бы поехать учиться за границу, но не уверен, что это возможно. А так - ничего особенного, все хорошо, все нравится. Замечательный город. За спиной висело большое зеркало в темной раме, краем глаза Мигель видел в нем мелькание своей руки с кисточкой и все хотел оглянуться и рассмотреть себя - но так и не решился. Впрочем, что бы он там увидел? В перерыве принесли вафли и чай, какие-то фрукты, потом у синьоры от запаха растворителя разболелась голова, да и девочки устали, поэтому работу пришлось прекратить. Синьора без энтузиазма посмотрела на нечеткий подмалевок, который он успел сделать, спросила, сколько еще нужно сеансов и должны ли они каждый раз приходить втроем. Мигель мог бы нарисовать их всех на память, но не стал в этом сознаваться и сказал, что нужно еще хотя бы два сеанса, а дальше он может доделать дома. Синьора Айша кивнула, велела подождать и ушла куда-то. Мигель устало сел на табурет и ссутулился, переплел испачканные краской пальцы. Надо бы помыть палитру и кисти, но непонятно, можно ли. Он спросил у девочек, те, хихикая и подталкивая друг друга, объяснили, что можно пойти по коридору и налево, а потом по лестнице в подвал, там будет прачечная и ванная комната для прислуги. Идти туда не хотелось до боли в животе, но жалко было кисточки: краска засохнет - и можно выкидывать, а они денег стоят. Мигель сгреб свое хозяйство и пошел, куда сказали. Коридор был красивый, пол устлан ковром, в простенках между дверями висели неплохие черно-белые фотографии в рамках - с изображением лошадей и морских раковин. Наверное, для обстановки дома нанимали столичного дизайнера. Внизу все было попроще - обычное бытовое помещение, бетонные стены, даже некрашеные, звук шагов от стен и потолка отдается гулко, пусто. Под потолком висят лампочки без колпаков. Мигель мгновенно взмок, подавил желание зажмуриться, потом огляделся, нашел раковину, стал полоскать в горячей воде кисточки и оттирать палитру клоком бумажного полотенца. Тут тоже было зеркало, небольшое, без рамы - просто отражающая поверхность. Мигель старался на себя не смотреть, выключил воду, стало очень тихо. В глубине подвала урчал бойлер. Сверху послышался негромкий шорох - словно кот шел. Мигель стоял, не поворачиваясь к лестнице лицом, ждал, пока пройдут. Шаги затихли. Он посчитал до десяти и повернулся, прижимая к себе мокрые рисовальные принадлежности. В пролет лестницы падала длинная тень. Кто-то там стоял, кого не видно. Бояться нечего, сказал Мигель сам себе. Просто… человек стоит. Ничего страшного. Он уговорил себя на шаг, на другой, пошел по ступенькам, упорно глядя под ноги, сверху тянуло сладким одеколоном, запахом пота, сигар, тошнотворные древесные и мускусные ноты затекали в такой хороший, просторный и пустой подвал. Ничего страшного, просто надо идти себе и все. Не веди себя как жертва, никто не будет цепляться - так ему всегда говорил старший брат. Не веди себя как жертва. Мигель неловко повернулся боком, выходя в коридор, буркнул: "Буэнос диас, синьор", увидел дорогие ботинки, светлые брюки - это какое-то царство белого цвета, все белое, чистое, дорогое, ни грамма синтетики, бездна хорошего вкуса, вот только запах… сладкий-сладкий, гниющий... если не поворачиваться спиной, идти себе по коридору к веранде, немного боком, но это просто потому, что руки заняты, я несу кисти и палитру, все это очень неудобное, да и нехорошо к хозяину дома спиной поворачиваться, невежливо. Потом не выдержал, оглянулся, поднял взгляд. Нур смотрел на него молча, с нехорошим каким-то интересом. Похоже, прикидывая про себя - побежит, не побежит? Мигель подумал, что, кажется, все-таки сходит с ума.***
С визгом бросилась врассыпную малышня, залаяла дурацкая собачонка - во двор въехала машина. Фелиппе высадил Мышонка у подъезда и, лихо развернувшись, унесся обратно. Тот еле протиснулся в дверь - увешанный какими-то пакетами, злой и вымотанный, как будто его на работу в каменоломни возили, а не порисовать немножко. Бросил пакеты у кухонного стола, прошлепал в ванную, заперся там, включил воду. “Эй, Мигелито! Ты там что, по дороге “Армию Спасения” ограбил?” Из-за шума воды было не слышно, что ответил Мигель, но огрызнулся он довольно злобно. Синьора Айша насовала каких-то тряпок, свертков, пластиковых коробок с пирогами, ягодами из дорогущего супермаркета, нарезками ветчины и сыра. Арвид пожал плечами и пошел разбирать добычу, прятать еду в холодильник, а дареную одежду отнес к дивану, облюбованному Мышонком. “Давай, как вылезешь - сядем поедим. Кофе будешь? Я сварю!” И опять в ответ какая-то невнятица. “Это ты молодец, что жратвы привез! Я тут уже осатанел от своей порнушки. То-то посмеемся, как Алекс утвердит! Смотри, не рычи на меня потом, что мальчик из приличной семьи должен всякую похабень рисовать! Я сразу предупредил...” Дверь ванной открылась, Мышонок с мокрой головой, в одном полотенце пробрел на диван, лег и уткнулся взглядом в облупившуюся штукатурку. “Эй, а пол вытирать кто будет? Че Гевара?” Мигель с трудом перевел взгляд на Арвида, хотел что-то сказать, передумал, махнул рукой. “Слушай, детка, ты чего, обдолбался там? - встревожился Юлнайтис. - Что произошло, малыш?” Мигель с трудом выдавил что-то вроде: “Ничего, извини - сейчас полежу и все уберу” - и опять впал в прострацию. Арвид наболтал себе мятного сиропа и исчез с кружкой в кабинете. Кружка была большая, щербатая, вся в липких потеках. Тошнотворно пахло сладким, наверное, запах налип в ноздри. Две мухи кружили под потолком. Отвратительно.***
С Мигелито что-то явно происходило. Все чаще и чаще Арвид ловил его тоскливый, голодный взгляд - так смотрел на людей волк из детской книжки. Волка поймали бравые ковбои, приковали во дворе, он полежал-полежал, а потом издох прямо на цепи. Ну тут уж ковбои сняли шляпы, сказали красивые слова, но черта с два это помогло - был матерый зверь, стал падаль, вот и все дела. Только Мигель совсем даже не матерый. Щенок еще. В сущности, Арвид его понимал: он бы, наверное, тоже на месте Мыша считал, что жизнь обошлась с ним ужасно несправедливо. Ну в самом деле: заперт в четырех стенах, вся компания - вонючий торчок. Даже телевизора нет. А где-то океан грохочет, люди будущее строят, любовь цветет красной розой… Неужели у мальчишки даже какой-нибудь чикиты не завелось, пока он в своем колледже геройствовал? Сантьяго - большой город, большие возможности. И все - псу под хвост, из-за этой дурацкой политики. Ну что ему тут ловить? С девками баловаться? Арвид так часто видел портреты этих девок, что почти сроднился с ними, выучил контингент этого блядовника не хуже, чем постоянные посетители. Мигель их рисовал просто пачками, во всех позах и видах. Самые лучшие и целомудренные картинки, конечно, давно отосланы папам-мамам или розданы подружкам на память. Девки парадоксальным образом напоминали Арвиду усталых и заморенных продавщиц в саратовском гастрономе. Ну одеты, конечно, поярче, красятся лучше - косметика у них не саратовской чета. Ни одна здешняя блядь голубыми тенями глаза малевать не станет - дур нету самим себе бланши ставить. И что, это жизнь для образованного мальчика с культурными запросами? Нет, товарищи, это не жизнь.***
Красотка Марибелль преданно ухаживала за раненым гуманоидным капитаном космического корабля. Ранен он был при освобождении из тюрьмы - а в тюрьме, то есть в трюме вражеского космического шаттла, кстати, томился весь его экипаж - и между прочим, капитанова сестра-двойняшка, штурман. Сперва она была женой, но при живой жене амур не закрутишь, и Алекс велел сделать ее сестренкой. Это приятно развязало руки Арвиду, и сестренку довольно быстро выбрали для бесчеловечных экспериментов в инопланетном “Анненербе”. Гуманоиды должны были стать живыми капсулами для инопланетных жукоголовых фашистов: в людей откладывали яйца, но для этой цели годились только девушки. Всех неважных девушек - буфетчиц, поварих и танцовщиц, уже порешили в прошлых номерах - и в ход пошли важные для сюжета девушки из экипажа: медик, штурман и биолог. На землю жукоголовые фашисты прилетели с похвальной целью превратить ее в дачу-санаторий для своей поганой расы. А гуманоиды-герои из захваченного мирного корабля, противостояли этому всеми силами, несмотря на электрические цепи и кляпы. Арвида спасало одно: никто из редакции, даже Алекс, о реальных фашистах и знать ничего не знал. Войны, ну той самой, основополагающей для любого русского, здесь просто не было - и поэтому Арвид резвился на добротном историческом материале совершенно бесплатно и бесконтрольно, как конь в пампасах. Медика и штурмана стоило бы сохранить, а вот биологу предстояла ужасная, но героическая кончина. Настрекотав еще десять страниц и оставив сестренку в самом плачевном положении (а вместе с ней и весь план бегства - куда ж без штурмана!), Арвид все же решил навестить своего собственного пленника. Мигель лежал в той же позе. Кажется, спал. Арвид вернулся в кабинет, и его буквально скрутило в узел от жуткой, непереносимой тоски. Глотка проржавела и покрылась изнутри песком, наждачный язык терся по искрошенным зубам. Цветное море ласково плескалось где-то в двух шагах, приваливалось к бетонным плитам, за которыми сухой верблюжьей колючкой съежился дохлый, сожженный изнутри уж. Жажда оглушала, выкручивала изнутри. А толку-то... все равно нет ни грана. Он сидел, уткнувшись лбом в письменный стол, и терпеливо ждал, когда скрученные внутренности хоть чуть-чуть расправятся и можно будет вздохнуть и хотя бы проблеваться. В это время в другом мире, за тысячу километров, закипел чайник. Осторожные шаги, шелест целлофана… Мигель, словно бы приняв эстафету, вышел из своего полузабытья и принялся хозяйничать на кухне. Почему он все время ходит, будто по минному полю? Много воды утекло с тех первых дней, когда на него приходилось чуть ли не орать, чтоб уложить в постель. Что-то давно не слышно, чтобы Мигель засмеялся, а тем более запел. А тогда пел - что-то такое высокопарное, католическое... Ну, не то чтобы пел, но мурлыкал себе под нос. Довольно приятно было, уютно, что ли. Наконец-то слегка попустило, можно стало хотя бы выпрямиться. Мигелито как будто что почувствовал - стукнулся в дверь, вежливо спросил, будет ли Арвид чай или кофе. Арвид предпочел бы закинуться чем посерьезнее, сеньор, если вы не возражаете. Мышонок, разумеется, возражал бы, если б его и вправду спросили. Арвид не донимал его излишним любопытством насчет подвалов, революции, Сантьяго, предоставив прошлое прошлому. Мигель не говорил с Юлнайтисом про героин. От фигур умолчания в квартире постепенно становилось тесно. За столом (на самом деле - мучительно давясь тепловатым дрянным чаем, самым дешевым, пакетиковым) Арвид спросил, не обижали ли Мышонка в этом притоне чистогана и наживы. Получилось фальшиво. Мигель ровным голосом ответил, что нет, все было отлично. Сеньора очень добра, и сеньориты Нур тоже. “Ну так, значит, все? Мир-дружба? Будешь туда ходить с удовольствием? - наугад брякнул Арвид, только чтобы не молчать. - Вот и славно, вот и хорошо. Слушай, ты не помнишь, куда я сигареты дел? Была же еще пачка...” Мигель не помнил. Пирог отвратительно вонял съестным. Волна тошноты поднималась к самому горлу. Арвид встал, дошел до туалета - и битый час пытался извергнуть из себя хоть что-то. Сухие судороги, желчь, в глазах темно… Ничего хорошего. Когда он наконец выполз из сортира, в квартире никого не было.***
Сперва он разозлился. Потом решил, что Мигель у девок. Постепенно гасли огни, звезды высыпали на небо, ночь наступала, ясная, бесчеловечная. Дома было пусто, как в склепе. Арвид вышел из дома, надеясь, что упрямый гаденыш просто сидит на ступеньках лестницы и ждет, пока его позовут обратно. В парке, судя по звукам, какую-то пару желание настигло прямо на газоне, под кустом. На скамейке под фонарем бухала честная компания. Они посмеялись и пригласили достойного эрмано присоединиться к ним, но нет, мальчика в клетчатой рубашке не видели. “Урод несчастный, что же ты делаешь! - взмолился про себя уж. - Куда же ты делся, обормот! Вернись уже!” Горело только их окно, чтобы Мигелито, вернувшись, понял, что Арвид просто отправился его искать, выскочил ненадолго. На улице встретил Лусию, та сказала, что Алехандро у них не было. Да и вообще давно уже его не видели. А вы что, поссорились? Ну не волнуйтесь так, остынет, нагуляется и придет, мальчишки все такие, ветер у них в голове. В три часа ночи накатил ужас. Эль-Пульпо с чертовой бородавкой подходил к стене, у стены съежился Мышмыш… Полицейские паковали тело в черные полиэтиленовые мешки, говорили: и черт же понес его под колеса. Арвид бился головой о стену, не помогало. Хотел звонить Нуру и просить его проверить полицейские участки, но взглянул на часы и решил хотя бы дождаться утра. Ненавидел себя за каждое свое слово: как можно было быть такой свиньей, такой отвратительной самодовольной свиньей. Мечтал выдрать этого засранца, когда он наконец придет. Метался по комнате - и вдруг остановился. На подоконнике лежала стопка листов, сверху валялась какая-то книга, пепельница. Арвид достал эти листки и чуть не взвыл в голос. Его портреты. Наверное, тысяча его портретов - он еле узнавал себя в этом изящном, почти птичьем абрисе. Некоторые рисунки, наоборот, были безжалостно точны: шприц в руке, истерзанные вены на исхудавших руках, слепое отупевшее лицо. Мальчик рисовал то, что видел… И то, чего видеть никак не мог, чего не было. Излюбленная техника Мигелито, когда он работал “для себя”, - ворох штрихов-лучей, из них складывается фигура, и это снова Арвид, вечный Арвид. Смотреть было невыносимо. Завтра с утра - к Нуру, придется все рассказать - и просить, умолять найти Мигелито, или к тем эрманос, дилерам… к кому угодно, обещать что угодно, а сейчас ничего, ничего нельзя. Только ждать утра и вслушиваться в ночную тишину вымершей Кильоты. Он заставил себя уйти в кабинет, прикрыть дверь, лечь и молча, горячо, отчаянно обещал Боженьке - или любому, кто слышит, что если Мигель вернется к нему… если вернется к нему… Утром Мигелито лежал на диване, с головой завернувшись в простыню, и крепко спал. Его стоптанные грязные кеды валялись у двери.