Hurricane

Алия

      @mayalo:Я задержусь. Можешь начинать без меня.       Алию от очередной партии Пипа и мисс Хэвишем отвлек звук уведомления на телефоне. Она разблокировала панель, увидев короткое, предупреждающее сообщение от Майи. Лоуренс опаздывала всегда, но на неё невозможно было злиться. Обаятельная и уверенная, она одной только улыбкой была способна развеять недовольство, и единственным, на кого не действовали кошачьи уловки девушки, был Коул, который уже попросту привык и смирился. Алия перелистнула страницу книги, всё больше углубляясь в текст.       Они договорились встретиться в небольшом суши-баре, где их уже давно знали в лицо. Она наслаждалась восточной атмосферой бара, где всё было обставлено с изящным вкусом. Единственным, что портило сотканную из шелков реальность, был беспощадный вид из окна и пестрящие нью-йоркские улочки, что резко контрастировали с мягкими тонами и зеленью бара. На фоне играла незамысловатая мелодия классических японских инструментов, ещё больше погружающая в атмосферу страны Восходящего солнца. Видимо, она настолько увлеклась рассказом и прониклась музыкой, что в её голове они удивительным образом гармонировали друг с другом. Алия поудобнее устроилась в кресле и отодвинула книгу, на которую матово ложился красноватый отблеск бумажного фонаря.       @mayalo: Можешь даже съесть все с кунжутом.       Гласила очередная весточка от подруги. Алия догадалась, что опаздывала Майя больше, чем на пятнадцать минут, и довольно подумала, что как раз окончит главу быстрее, чем Лоуренс успеет ворваться в хрупкую атмосферу спокойствия, витавшую вокруг неё, и возмутиться, что прорицательница слишком много времени уделяла учебе. Это утверждение было бы в корне неверным. Алия за последние дни успела пропустить около трех лекций, и теперь совесть как-то неприятно напоминала о себе всякий раз, когда взгляд падал на лекционную тетрадь.       На столике стоял небольшой стеклянный чайник на деревянной подставке. В легко возносившейся к потолку струйке пара угадывался сладковатый аромат липы. Сделав очередной глоток пряного чая, Алия задумалась о той, кто носила белую мантию. Их последняя встреча с госпожой Ровеной была не лучшим образом испорчена, и, хоть сама женщина сделала вид, что всё в порядке, Алия до сих пор не встречала её в стенах Камар-Таджа. Она помнила её острые, как копья, предостережения насчет мистера Стрэнджа, но покоя ей больше не давало туманное обещание разговора, времени для которого у женщины, кажется, не было. Но она обещала, и Алия отчего-то с щемящим сердцем ждала, когда чародейка исполнит данное ей слово.       Разломив палочки, Алия решила воспользоваться щедрым предложением Майи. Та решила пожертвовать фотографией красиво выложенных на деревянном подносе роллов в своей истории, и проголодавшаяся Алия была только рада этому.       Она ловко подцепила ролл, опустила в небольшую пиалу с соевым соусом и тяжело вздохнула. В груди томилась непонятная тоска, словно нагнанная неумолимым восточным ветром. Ей хотелось оставаться здесь, в этом изящно обставленном баре, с прелестно украшенным колокольчиками потолком, но в тоже время какая-то часть души — наверное, та, которая осталась за чертой, — стремилась к волшебнику, что сейчас наверняка снова пренебрегал сном, отдыхом и нормальным обедом! Алия так разозлилась, что даже не заметила, что держала ролл слишком долго в пиале. Она досадливо простонала сквозь губы. Рис размяк и развалился, и девушка, цокнув языком, принялась вылавливать уцелевшие кусочки лакомства.       На языке расцвел мягкий, чуть солоноватый вкус, а Алия вздохнула, подперев щеку кулаком. Почему всё так глупо получалось?       «Ладно, четверг ещё нескоро… О, Мерлин, о чем я только думала, когда соглашалась? Он ведь ученик мистера Стрэнджа. Пусть между нами всё давно решено, но как же это ужасно выглядит со стороны», — внимательно обмокнув рол в соус, Алия отстраненно наблюдала в окно за людьми. Есть ли среди них скрытые волшебники? Они таились в тенях других людей, скрывались за развернутыми газетами и просто проживали свою жизнь, может быть, даже не догадываясь о том, какую цену им придется заплатить вскоре за свою беспечность.       Алия вновь углубилась в книгу, находя успокоение между страницами романа. Там она была вне границы времени, погружая своё сознание в созданный чужим человеком прекрасный, пестрый, опасный мир.       — Та-та-та! — ворвался в идиллию звонкий женский голос. Перед глазами Алии мелькнуло яркое пятно, и она перевела взгляд со страниц на появившуюся подругу. — Я не слишком опоздала? — Майя откинула прядь волос набок, чему-то торжествующе улыбаясь. Алия покачала головой, закладкой обозначая то место, где закончила. Майя внесла в хрустальную атмосферу легкие имбирные нотки парфюма и прохладную свежесть улицы, что украсила щеки девушки легким румянцем.       — Нет, ты опоздала ровно на восемь роллов и тринадцать страниц.       — О, могло быть и хуже, — со знанием дела фыркнула Лоуренс, вытирая руки влажными салфетками. — Но я спешила, как могла, — Майя обернулась к барной стойке, и одного призывного взгляда ей хватило, чтобы официант оказался возле их столика сиюминутно. — Капучино мне! Решила отказаться от кофе? — удивилась она, когда официант ушел.       Алия демонстративно взяла всё ещё теплый чайник с липовым чаем, и медовая жидкость наполнила кружку с золотым ободком до краев. Прорицательница пожала плечами, делая несколько глотков и довольно щурясь, словно от солнца.       — Ах, порой мёд, что вкушаешь изо дня в день, становится горек, — с шутливой торжественностью объяснила Алия, продолжая улыбаться. — Одна знакомая дала попробовать мне липовый чай, так что это и впрямь очень вкусно.       Лоуренс, словно поняв намек, где Алия могла встретить знакомую, обожавшую липовый чай, недовольно цокнула языком и быстрым жестом распечатала палочки. Алия подвинула к ней ближе соевый соус и откинулась на спинку кресла, чувствуя, что ей нужен небольшой перерыв.       — Надеюсь, в своей секте ты не начнешь питаться листьями и энергией солнца.       — Это не секта. Но нет, не волнуйся, не стану. Иначе точно до конца года не протяну.       — Хоть ты и не сердишься за опоздание, я расскажу, почему припозднилась, — Алия только сейчас заметила, что на соседнем кресле лежала небольшая коробочка. — Решила купить миссис Паркинсон шарф и перчатки. Нашла один магазинчик, мне там всё красиво запаковали. Могу дать адрес, может, купишь что-то тёте Джо? — Алия вспомнила, как мать вечно жаловалась, что зимой у неё мерзли руки. Стараниями Майкла у женщины был целый отдельный ящик с перчатками на любой вкус. Алия так давно не виделась с ней, что чувство вины побудило её записать адрес магазинчика. Хотелось сделать матери приятно хотя бы такой мелочью.       — О, и впрямь красиво. Думаю, ей будет приятно.       — Надеюсь, — Лоуренс закрыла коробочку и вернула её на место с лисьей улыбкой. — Лучше понравиться его матери прежде, чем я стану его женой, — Майя говорила с такой невинной уверенностью, что Алия только могла улыбаться, глядя на её раскрасневшееся лицо. На короткий момент она почувствовала жалящий укол, тот самый, который люди, неудовлетворенные в своих желаниях, могли ощутить, наблюдая за чужим счастьем. Но Алия тут же призвала на помощь всю любовь и уважение к подруге, что были лучшим противоядием для её истерзанной сомнениями души.       Конечно, она и раньше была влюблена. Но даже слова расставания и прощания в прошлом не приносили ей того смятения, что наполняло её сердце невысказанная неопределенность между ними в настоящем.       — Да-да, ты права… — отстраненно улыбнулась Алия и поспешила вновь отдаться беседе, чтобы Майя не почувствовала её неуверенности и тоски. Но Лоуренс, словно прочтя что-то в потускневших, словно затянутое туманом утреннее небо, глазах какую-то печальную весточку.       — Да, кстати, про «понравиться», — вдруг сбросив с себя сентиментальный шлейф мечты, глаза Майи упёрлись в неё с выжидающей грацией хищника. Алия знала заранее, что она спросит; ещё до того, как ухмыляющиеся губы сложились в вопрос. — Вы с шаманом уже всё решили?       — Ша…шаманом? — Алия удивленно уставилась на подругу, вскинув брови. Майя, довольная собственным остроумием, пожала плечами.       — Ну да. С таким вечно недовольным, судя по всему, шаманом, вызывающим дождь одними только нахмуренными бровями, — перед лицом вдруг проступило то самое лицо, высеченные словно из мрамора черточки которого отпечатались в её памяти навсегда во власти робкой нежности. Алия почувствовала, как пальцы сжимающие палочки, мелко дрогнули. Она сморгнула минутное, нашедшее волной на сознание замешательство, и лицо мистера Стрэнджа медленно отступило в туман забытья, словно стирался какой-то драгоценный рисунок.       — Ты сейчас про мистера Стрэнджа? — на всякий случай обреченно уточнила она. Алия напоминала себе человека, пытающегося оттянуть неизбежное. Глупо было надеяться, что Лоуренс так легко поддастся искушению придумать для мистера Стрэнджа новое прозвище, но можно было попытаться.       — Мистера шамана.       — Ты лучше не называй его так… — Алия представила негодующее лицо Коула, если бы он услышал пренебрежительное прозвище, которым его любимая наградила его не менее любимого учителя. Алия могла лишь догадываться о причинах столь глубокой и трепетной привязанности Коула к мистеру Стрэнджу. Не в том ли прискорбном факте, что миссис Паркинсон растила Коула в одиночестве, со всей любовью и заботой, что могла дать ребенку мать, заключалась тайна безвозмездной верности, которой можно только позавидовать?       — Заколдует меня своим волшебным бубном? — игривое настроение Майи звучало, словно лопавшиеся пузырьки шампанского, но Алия не поддалась ему, только неосознанно нахмурила брови в знакомой манере, явно переняв её от упомянутого волшебника. Она пальчиками разгладила морщинку и прыснула, когда привыкший к экстравагантным шуткам подруги мозг, пронзила внезапная догадка. Алия тут же поспешила осуждающе поджать губы.       — Майя, я же надеюсь, это не одна из твоих мерзких аналогий на…       — Алия-Алия, сейчас бубен — это просто бубен, но мне нравится ход твоих мыслей, — Майя подмигнула ей. Алия же хотела побыстрее замять эту тему. Невозможно предать забвению что-либо, когда каждый стремится напомнить ей о предмете собственных чувств. Алия вспомнила, сколько боли порой причинял ей лишь один простой взгляд надменных серых глаз, а сейчас ужаснулась от мысли, что гораздо большую боль теперь она испытает, когда однажды не почувствует этого взгляда на себе.       Она колебалась, словно лепесток на ветру, но давно всё решила. В её возрасте давно было пора научиться укутываться в свою независимость, словно в мантию, прикрываться вежливым равнодушием, как вуалью, и удаляться в забвение, становиться очередной тенью, что лишь мимолетно скользнет по тропе чужой судьбы. А она по-прежнему не научилась отпускать людей, которые её не держали.       — Ладно, у нас с мистером Стрэнджем всё хорошо, — поспешно уверила её Алия, зная, что подобный ответ не удовлетворит подругу, но так же в тайне надеясь, что та потянет за эту ниточку. — А теперь давай поговорим о чем-то другом.       Алия задумчиво проводила взглядом полет опавшего листка. В монументальной неподвижности построек он выглядел особенно одиноко. Её всегда одолевала грусть, когда наступала осень. Но в тоже время ей казалось, что именно осень соединяла между собой тех, кому не с кем было разделить щедрость солнца летом, и Алия сама невольно проникалась осенней меланхолией, когда слишком надолго оставалась одна.       — Хорошо… То есть, подожди, что ты подразумеваешь под «хорошо»? — недоуменно нахмурилась Майя. Алия вздохнула, опершись головой о руку. Нет, нужно было сказать «спокойно», потому что на деле она не понимала, что происходило между ними. Отталкивая, она только больше притягивала его к себе. Она волновалась, как бы его прагматичный ум не разглядел в её попытках сгладить острые углы между ними хитрую уловку и манипуляцию. Усвоив простую истину, явившую себя не из её личного опыта, а, скорее, из прочитанных романтических книг, к которым её жаждущий ощущений мозг также был неравнодушен, Алия знала одно: женщина становится тем дороже, чем недоступнее она предстает в глазах мужчины.       Она же в своей отстраненности пыталась не стать дороже ему, а всего лишь обезопасить своё сердце от болезненного разрыва. Однажды всё закончится, они снова окажутся под разными клочками неба и станут друг другу чужими. Если уже не стали.       Порой, нанося смертельную рану в место, которое мы считаем непробиваемым камнем, мы попадаем в ту самую рану человека, которая успела затянуться тонкой корочкой прошедшего времени, но так и не успела излечиться полностью. И Алия чувствовала, что говорила, думала и даже улыбалась с осторожностью, с которой другие прикасались к едва зажившим ранам.       — То же, что и ты под «бубном», — голос её звучал спокойно и мягко, как и всегда, так, что сразу и не скажешь, как смятенно металось внутри души. — Хорошо — это просто хорошо. Мы оставили позади ссоры, как и те непонятные порывы, которые толкали нас в объятья друг к друга. Это… лучшее лекарство, пусть и весьма горькое, — в конце её голос всё же дрогнул, и Майя непонимающе заправила прядь волос за ухо.       — Что-то я не совсем понимаю, — растерялась на секунду Лоуренс, отложив палочки в сторону. Алия отзеркалила её жест.       — Майя, да что здесь понимать? — с легким раздражением вспылила она, а после предала лицу мягкое выражение, словно извиняясь за минутную вспыльчивость. — Я приняла решение, но… становиться разумнее всегда больно. Я просто знаю, что со временем горечь пройдет… — Майя понимающе покачала головой. Но было в её взгляде что-то, что заставило Алию открыться перед ней. Для того, чтобы произнести слова разрыва нужно всего несколько минут, но, чтобы принять их смысл, возможно, не хватит вечности. Алия надеялась, что и впрямь забудет волшебника с тем легкомыслием и спокойствием, с которым она закрывала крышку фортепиано ещё до того, как последние дрожащие, нежные звуки мелодии застыли в воздухе, в тот солнечный день её последнего занятия. Она старалась убедить себя, что это не многим сложнее. Ведь, пусть больше она не касалась клавиш, дивные, печальные, мрачные, торжествующие звуки всё ещё жили в её сердце. И так будет с ним. Она отпустит его, но будет помнить.       — Не злись. Мы давно не виделись. Я потеряла нить происходящего в твоей жизни, — Майя примирительно подняла ладони. Алия вдруг ощутила острую потребность облачить в слова то, что давно решила в своем сердце. — Не хочешь поговорить об этом?       — Да, желательно с психологом… — вдохнула Алия, вспомнила исписанные страницы блокнота, где между тренировками и заметками для редакции теснились забытые упоминания об учебе, и поняла, что места для встречи с психологом могло и не найтись. — Я пошутила. Просто не знаю, что ещё сказать. Наши отношения сейчас напоминают театр — это красиво, чувственно, и ты даже можешь верить в игру актеров, но это просто спектакль, и занавес рано или поздно опустится, даже если ты этого не хочешь, — Алия скрестила руки на груди, словно пряча сердце от проницательного взгляда подруги. Тогда в библиотеке она оттолкнула его и решила, что это будет легко. Сейчас её уверенность была отдана на растерзание чувств.       Их последний разговор, с одной стороны, только укрепил потребность в черте, она подпустила его к себе настолько близко, что вновь оказалась в его объятьях и так и не думала вырываться, словно там ей было самое место: в его руках, прижатой к груди так, что слышалось размеренное, сильное биение сердца. Очередная нить между их душами натянулась, и теперь Алии казалось слишком жестоким поступком — так просто порвать её. Приоткрыв занавес, она увидела всё то, что он так умело прятал от других. Мистер Стрэндж всё ещё остро переживал трагедию, случившуюся четыре года назад. Но никому не рассказывал об этом, переживая борьбу гордости и отчаяния в глубине сердца. С нежностью, пронизывающей всё тело, раскрывающей душу до глубины, Алия вспомнила, каким открытым был его взгляд.       — Алия, ты обижена на него, хоть всё это время и пыталась скрыть это за взглядом благодарности. Но обида, как вода, всегда найдет способ, чтобы просочиться, а если нет — перельется через край. И вот она просочилась в твоё решение отстраниться друг от друга, — надломленный голос прорицательницы заставил Майю отказаться от своих привычных пренебрежительных ноток по отношению к волшебнику. — Я не знаю, какой истинный характер этого человека, но не думаю, что он готов мириться с существованием в своей жизни каждого встречного.       — Я думаю, что должна объяснить тебе, — Алия слегка наклонилась вперед — золотые пряди обрамляли её лицо, словно крылья птицы, серые глаза влажно замерцали, и девушка почувствовала подступающую грусть. — Майя, моё решение — это не каприз и не обида. Впрочем, я уверена, что он думает иначе. И догадываясь об этом, я только больше понимаю, насколько была права. Видишь ли, то, что он чувствует — или думает, что чувствует — это всего лишь мираж. Пустота. Попробуй прикоснуться к этому рукой, как он тут же исчезнет, оставляя после себя сребристый туман. Мистеру Стрэнджу нужно это чувствовать — этот мираж, который дает ему зыбкую надежду не сойти с ума. Нужно за что-то цепляться, чтобы полностью не погрязнуть во тьме. Это не чувства. Это фантом. И я оказалась мишенью этих призрачных стрел не потому, что так велит ему сердце, а потому, что я просто оказалась рядом в нужное время. Девушка, которая испытывает к нему чувства, которая позволит сохранять эту иллюзию.       Алия ойкнула, когда почувствовала, что ноготь слишком сильно впился в кожу, и умолка. Майя внимательно обдумывала то, что услышала. Хрустальные перезвоны музыки наполняли эту исповедь каким-то печальным отголоском прошедшей весны. Алия вздохнула, повернувшись в сторону окна, позволяя серым краскам осеннего дня немного охладить горечь пылающего сердца. Получалось так, что она обесценивала его чувства, но порой для того, чтобы помочь, нужно причинить боль. Она искреннее верила в то, что говорила. Теперь их отношения, лишенные дымки её наивного взора, предстали перед ней в суровой реальности. Она была в два раза моложе его, в два раза менее опытной, в два раза менее любимой и желанной, а еще в два раза доверчивей и слабее. Что он находил в ней, кроме миража спокойствия?       И ей стоило дождаться, пока голос сердца, столь упрямо твердящий о том, как она нужна ему сейчас, со временем станет лишь призрачным эхом, отражающимся от давно разрушенной стены.       — Ты не получишь ответа на вопрос, если не произнесешь его вслух. Мы ведь обе понимаем, что даже суммируя наш возраст, не сможем узнать, что твориться в голове мужчины, явно утратившего желание обнажать душу без необходимости, — Майя с недовольством оставила кружку с закончившимся напитком в сторону.       — Мистер Стрэндж не любит говорить о своих чувствах, — горько улыбнувшись, Алия вздохнула. — Он предпочитает игнорировать их до тех пор, пока они станут настолько прозрачными и холодными, что он сможет сложить из них слово «вечность».       — Может, тогда поможешь сложить ему эти чувства в другое слово? Порой умудренные жизнью люди не лучше детей, — Алия качнула головой, улыбнулась и сделала глоток остывшего чая. Сейчас они рядом, потому что так велела судьба, значит, столь же покорно они должны разойтись. И, чем быстрее она поняла бы эту простую истину, тем легче и непринужденнее они оба смогут чувствовать себя рядом друг с другом. Какую легкость он почувствует, когда неподъемная ноша забот о её жизни наконец исчезнет с его плеч!       — Ми, я всё решила. Обрывать нити нужно резко. Тогда не останется времени потворствовать собственным слабостям и соблазна сохранить всё в прежнем виде. Может, сейчас он ломает себе голову над тем, почему я так поступила. Я вижу это, хотя даже не могу прочесть его мыслей. И я также знаю, что со временем в его голове этот вопрос будет мелькать всё реже и реже, пока не исчезнет вовсе. На смену этим мыслям придут другие. Я знаю, когда-то он встретит другую женщину и забудет обо мне, — каждое из этих слов словно ржавым гвоздем прошлось по её горлу, пока она говорила, стыдясь тех слов, что дрожали на её розовых губах.       — Это самовнушение? — устало поинтересовалась Лоуренс, кажется, убеждаясь, что больше Алия не намерена следовать за компасом чужих советов.       — Это факт, — почти равнодушно припечатала Алия и улыбнулась искренне и солнечно, словно пытаясь компенсировать серость за окном. — Оставь это, Ми, жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на обиды или злость. Мне нужно было время, чтобы понять простой факт: он нужен мне больше, чем я ему. И дело не в любви, а хотя бы в том прагматичном факте, что он нужен мне, чтобы я осталась жива. А я, видимо, его кармическое испытание, посланное ему за сухость и лишний сарказм. Поверь, язык у него отточен так же остро, как и скальпель, — Алия покраснела, вспоминая тот волнующий миг, когда его сухие и горячие губы прижимались в поцелуе к её. Она закашлялась, попыталась замять неловкость и вдруг боковым зрением заметила на улице какое-то движение.       Притормозившая машина почему-то привлекла её внимание, и Алия взволнованно охнула, когда из неё выбрались Айрин и Велиар. Она едва не подскочила на месте, когда увидела демона: в потемневших глазах не осталось ни привычного лукавого блеска, ни снисходительной усмешки. Айрин рядом с ним казалась совсем маленькой и хрупкой, несмотря на вызывающий разрез платья на бедре и высокие каблуки сапожек. Только сейчас Алия отстраненно подумала о том, как эффектно они выглядели в былые годы. Оба выхоленные, с уверенной маской вместо лица; её мягкие руки, обвивающие чужой локоть, и его снисходительное пренебрежение к завистливым взглядам других мужчин. Сейчас их разделяли какие-то жалкие дюймы, но они казались такими безнадёжно далекими, почти чужими друг другу. Майя проследила за её взглядом слишком поздно и поймала глазами только перебегающих дорогу детей.       Алия же чувствовала приближение их шагов до того, как они попали в их поле зрения. Вблизи Айрин была ещё ослепительнее, уверенная в своей красоте, пусть под глазами девушки залегли какие-то легкие тени пережитой усталости и чего-то ещё. Алия так и не получила ни от одного демона, ни от другого ответа, что произошло, но теперь, глядя на их лица, решила, что разузнает всё позже.       — Надеюсь, никто не против, если мы присоединимся? — Майя мельком взглянула на её черные блестящие волосы, на румяные губы, на всю её гибкую и сильную фигуру, остро обрисованную платьем, и удовлетворительно кивнула. Алия же не спускала встревоженного взгляда с Велиара, и, когда Лоуренс выжидающе повела бровями в его сторону, прикусила губу… А что ей сказать?       — Ми, с Айрин вы знакомы, но можете освежить воспоминания, — девушки обменялись дружелюбным рукопожатием. Мор предпочла закрыть глаза на то, как ласково демон погладила большим пальцем нежную девичью кожу, уже привыкнув к экстравагантным привычкам Айрин. — Майя, это Велиар, мой… троюродный брат.       Айрин подавила тихий смешок. Лукаво сверкнув темными глазами, она покачала головой. В то время как Велиар оставался равнодушным и холодным, даже не подав Майе руку для закрепления знакомства. Лоуренс выглядела удивленной: то ли непривычным равнодушием со стороны красивого мужчины к её персоне, то ли наличием у Алии неизвестного троюродного брата, о котором она слышала впервые за долгие годы их дружбы.       «Прости, Ми, когда-нибудь я тебе всю расскажу», — Алия неловко улыбнулась. Но Лоуренс, даже если не повелась на столь очевидную ложь, не стала демонстративно показывать неверие, а только беспечно повела плечами.       — Я звонила вам обоим, но никто не брал трубку, — не выдержала Алия и обвинительно глянула на демонов. Велиар вздохнул и поднял на неё взгляд, полный обещания поговорить позже, при других обстоятельствах и без свидетелей. В этом пустом, безжизненном лице не было и намека не прежнего него, и Алия серьезно встревожилась. Что могло случиться между ними такого, что сейчас Велиар напоминал скорее выцветшую и поблекшую копию самого себя?       — Ах, дела. Наши дем… демократические дела, — запнулась Айрин, когда Алия одним только движением губ намекнула ей на молчание. — Видишь ли, случилось кое-что, так что мы были заняты. Но, думаю, Велиар тебе всё подробно расскажет, если захочет, — Айрин с каким-то нажимом в притворно-медовом голосе обратилась к нему, и демон изменился в лице, словно от зубной боли. Алия не знала, как воспринимать её слова, но Айрин, уже игнорируя присутствие Велиара и Алии, повернулась к Майе с вкрадчивой изящностью охотницы.       — Надеюсь, мы не помешали вашей встрече, — притворно досадливо проворковала Айрин, и Алия едва не уронила палочки, осознав, что демон откровенно начала флиртовать с её подругой.       «Да, она ведь демон…» — Алия попыталась поймать взгляд Айрин, но та смотрела в сторону только одной Майи, нагло игнорируя предостережение, плескавшееся в серебряных глазах девушки. — Всё-таки приятно обновить знакомство.       — Да… Алия не говорила, что продолжила общение с тобой, — с призрачными нотками неодобрения ответила Майя, даже не чувствуя, как тугими змеиными кольцами обвивался вокруг шеи ласковый голос Айрин. Велиар закатил глаза, игнорируя происходящее. Кажется, его вовсе не волновал и даже не удивлял тот факт, что бывшая любовница столь откровенно изучала взглядом другую женщину. Алия отмахнулась от какой-то мрачной, тяжело сжавшей сердце мысли и смущенно цокнула, когда последовал ответ Айрин.       — Алия не любит хвастаться, — с мягким смешком возразила она.       Алия, решив, что разберется с этим позже, повернулась к Велиару и сжала его холодную ладонь под столом. Он ответил ей непонимающим взглядом, но Алия видела, насколько тяжело ему было находиться здесь, среди пылающих каким-то садистским удовольствием от жизни людей. Оставалось только увести его отсюда. Внешне он был цел, но Алия уже знала, что самые болезненные раны скрыты от глаз, и решила, что сейчас не лучшее время терзать его расспросами.       Она понимала, что лучше им поговорить обо всем дома. Алия и до этого замечала угнетенное настроение демона, но теперь убедилась в том, что с ним что-то не так. Как ей не хотелось лезть в душу к нему, но искреннее беспокойство побуждало хотя бы поинтересоваться произошедшим. Он был вправе ничего не рассказывать ей, но пусть поймет, что она будет рядом, когда нужно, и протянет руку помощи тогда, когда под тяжестью воспоминаний он будет не способен справиться со всем один. Да, он великий и страшный демон, а она всего лишь прорицатель, но в её сердце — они были друзьями, и не в её правилах было отворачиваться от близких ей людей.       — Выглядишь уставшим, я закажу тебе такси, — решительно прошептала она, не обращая внимания на воркование Майи и Айрин. Те, на удивление, хорошо сошлись характерами, и тоны их голосов больше напоминали любезную беседу подруг, давно не видевшихся, но безумно соскучившихся друг по другу. Велиар согласно кивнул, как-то устало глянул на веселую Айрин, и Алия встала со стола. — Я сейчас вернусь.       Майя только качнула головой, кажется, в наказание за холодность со стороны Велиара отвечая такой же прохладой. Айрин же бросила на демона мимолетный взгляд, казалось, равнодушный и пустой, но таивший в себе какой-то глубокий вопрос, на который прорицательница никогда не получит ответа. Алия не стала набрасывать пальто на плечи, выскочила из бара и тут же обернулась к Велиару.       — Ты в порядке? — взволнованно спросила она, обхватывая себя руками за плечи. Октябрьский ветер жестоко наказывал всякого, кто вышел недостаточно тепло одетым на улицу. И Алия уже чувствовала, как от его ледяных порывов немели щеки и пальцы. «Только не заболеть, только не заболеть», — лихорадочно думала она. Вместе с горькими микстурами приходилось бы терпеть и осуждающе-острый взгляд матери вкупе с часовыми лекциями о ветре в ее голове и легкомыслии.       — Да, — Алия кожей чувствовала его ложь, но, видимо, таким образом он пытался снять с неё бремя переживаний за его состояние. Алия только отрицательно покачала головой, не веря ни в его демонстративно призывный взгляд, ни в равнодушно-спокойную интонацию голоса. — Я устал. На нас с Айрин напал демон, так что… Впрочем, думаю, завуалированно она сама тебе всё расскажет. Я буду ждать тебя дома.       — Хорошо, тогда держи деньги и ключи. Я сегодня думала задержаться немного, так что не скучай, — Алия виновато улыбнулась, но Велиар, кажется, был только рад возможности побыть одному.       — Не буду, — нагло усмехнулся он, заставляя Алию в ответ улыбнуться ему. Она дождалась, пока его высокая фигура спрячется в салоне такси, и только тогда решилась вернуться обратно. Помещение встретило её мягким теплом, заботливо укутывающим её, словно пледом. Она смогла расправить скованные холодом плечи и вернулась за столик, где явно уже не стесненные первыми минутами неловкого пребывания наедине Айрин и Майя активно обсуждали последние новинки моды.       «Что ж, теперь их двое…» — подумала Алия, присаживаясь на своё место. Плечи медленно расслабились и опустились, и она улыбнулась сидящим напротив девушкам.       — Проводила своего брата? — хмыкнула издевательски Айрин, подпирая сцепленными пальчиками подборок. Она не была похожа на ту, кто пережила нападение демона, и Алия силилась раскрыть секрет её спокойствия, так умиротворенно забравшегося в проникновенные интонации её голоса.       — Да, — Алия перевела взгляд на серебристый Мерседес Айрин и вскинула брови. — Что с твоей машиной? — Мор отчетливо помнила, что у неё была другая. Айрин проследила за её взглядом и самодовольно выгнула бровь, явно наслаждаясь оценивающим вздохом восхищения, вырвавшимся из груди Майи, когда та из интереса тоже нашла взглядом автомобиль.       — Видишь ли, даже у прорицателей бывают тяжелые времена, — откинувшись на спинку кресла и забросив ногу на ногу так, что натянувшаяся ткань платья обозначила соблазнительные очертания бедра, Айрин с нежной печалью улыбнулась. — Сначала машина, после мой дом… Скажем так, началась черная полоса. Но не волнуйся, я уже нашла новое место жительства.       На удачу Айрин и Алии телефон Майи разразился требовательной трелью. Увидев номер звонившего, Лоуренс улыбнулась и, извинившись, удалилась к месту, где музыка и чужие голоса не помешали бы разговору. Алия, воспользовавшись возможностью, наклонилась вперед и тревожно сверкнула глазами.       — Что случилось? Велиар сказал, что на вас напал демон? Вы в порядке?       — О, да. Ничего особенного, но из-за этой сволочи сгорел мой магазинчик. И машину пришлось сдать в ремонт, впрочем, легче было бы купить новую, — Айрин, не обращая внимания на запутавшуюся Алию, качнула головой. — Ничего страшного, Алия, если Велиар захочет, сам всё расскажет. За него ничего говорить не буду.       — Хорошо, ладно, я поговорю с ним. Но, что теперь ты будешь делать? Наверняка другие демоны только и ждут, когда ты появишься у себя, и тогда… — встревоженный поток слов Айрин прервала легким, властным движением кисти. Она улыбнулась, словно наслаждалась беспокойством в мягком голосе прорицательницы, и торжествующее покачала головой.       — Конечно, они туда придут. Найдут, правда, пару вещей, что не успели сгореть, и пепелище, но меня — нет.       Алия не понимала, как Айрин могла так спокойно говорить о случившемся. Демоны преследовали ее по двум причинам: она была демоном, и ей не повезло, как она утверждала сама, быть прорицателем. Но Айрин рассказывала о случившемся с равнодушием, присущим людям праздным и безразличным к чужому горю. Она явно что-то недоговаривала. Алия вдруг вспомнила её настойчивую просьбу найти номер мастера Калеба и, что так и не сумела ей помочь, и теперь ей казалось, что проворная Айрин сама нашла лазейку, через которую добралась до волшебника.       — Почему ты так уверена, что они не будут искать тебя в другом месте?       — В том, в котором я спряталась, — не будут. Поверь, порог обители мага-заклинателя не по своей воле не переступит ни один демон. Разве что, только ведомый своими корыстными побуждениями. Достаточно хитрый и ловкий, чтобы провести волшебника прямиком у него под носом. Вряд ли такой демон родился… а, подожди, родилась. Это ведь я! — Айрин торжествующе улыбнулась и удовлетворенно прикрыла глаза, словно дожидаясь восхищенных од со стороны Алии. Мор недоуменно нахмурилась и встревоженно стиснула пальцы в кулак. Столь очевидная догадка промелькнула в сознании, и Алия подозревала, кому на деле предназначались наигранно-дрожащие от волнения о собственной судьбе слова прорицательницы.       — Айрин, что ты сделала с мастером Калебом?       Айрин улыбнулась с мягкой прелестью, утомленной вопросами девушки. Но Алия не могла поверить, что мастер Калеб — тот мастер Калеб, который довольно-таки прямолинейно отказал в помощи Верховному Чародею, согласился помочь демону, — так просто позволил Айрин провести себя. Но она, видимо, не задумывалась о скрытых побуждениях волшебника, полностью отдавшись восхищению собственной изворотливости и силе очарования. Алия и впрямь находила её красивой: с лукавыми, выразительными глазами, светлой, ухоженной кожей и уверенностью, украшающей её, словно тиара. Но была удивлена, что мастер Калеб так же счел её красоту достаточной платой за помощь.       — Ничего, милая глупышка, конечно, ничего. Просто уговорила его приютить меня до тех пор, пока мой дом не будет восстановлен. Видишь ли, моих денежных средств хватает только на ремонт, и так как жить мне больше негде, не мог бы он позволить мне поселиться у него? Надолго ли? Кто знает, но я буду тихой, словно мышка, — Айрин накрутила блестящую прядь волос на палец и улыбнулась. Алия засомневалась, что ярка и неугомонная, полная жизни Айрин могла быть «тихой, словно мышка». Оставалось только гадать, когда мастер Калеб поймет, что его наглым образом провели.       — Что ты сделала, чтобы он согласился? — недоверчиво уточнила Алия, представляя себе худшие варианты. Айрин цокнула языком и назидательно приподняла аккуратный пальчик вверх.       — Мужчины в любом возрасте никогда не будут равнодушны к слезам красивой девушки, так что… я немного схитрила, — красноречивый взгляд прорицательницы откровенно намекал на то, чтобы и сама Алия не брезговала подобным оружием. Алия представила себе картину, как стоит перед суровым и строгим мистером Стрэнджем с влажными от подступающих слез глазами и о чем-то кротко упрашивает.       «Мерлин, он меня выбранит так, что я больше никогда в жизни заплакать не смогу…» — с содроганием подумала девушка, отмахиваясь от видения.       — Да, кстати, перестань флиртовать с моей подругой, — Айрин удивленно вскинула брови, явно не собираясь прислушиваться к назидательно-возмущенному голосу Алии. Они обе повернулись в сторону разговаривавшей Майи, и Алия поспешила добавить, — она встречается с Коулом.       Айрин прижала палец к подбородку, явно силясь выудить из проносившихся перед глазами лиц облик таинственного Коула. Затянувшаяся пауза красноречиво намекала, что имя парня Майи демону ни о чем не говорит. Алия терпеливо воззвала к её памяти.       — Милый мальчик-сенсор, которому ты грозилась выколоть глаза.       — А-а-а, — протянула Айрин, и в этом звуке было столько разочарования, что Алия едва сдержала желание провести с Айрин часовую лекцию о том, какой Коул замечательный парень и сколько он сделал для Лоуренс. — Что ж, радует, что глазами он пользуется по назначению, — хмыкнула явно разочарованная прорицательница, но уже чуть менее заинтересованная в Майе. Алия облегчено выдохнула и вернулась к теме, что беспокоила её больше, чем погибший в зародыше план Айрин соблазнить её подругу.       — Ты думаешь, что мастер Калеб так просто тебе поверил? — всё больше убеждаясь в скрытых мотивах волшебника, продолжала допытываться Алия, надеясь, что её слова пробудят в Айрин ответное недоверие. Демон устало вздохнула.       — Алия, мне и не нужно, чтобы дед мне верил. Главное, чтобы защищал.       — Но без доверия… — Алия растеряно умолкла, видя, как Айрин всё шире улыбается, явно потешаясь над её наивностью и чистосердечностью. Но Алия упрямо верила, что за помощь всё же нужно чем-то отплатить, и сомневалась, что прорицательница думала о цене. Она просто была довольна выгодно заключенной сделкой, со всеми возможными приятными бонусами, что её хитрый ум мог получить.       — Алия, ты всё любишь так усложнять. Зачем? Если всё на деле так легко, — Айрин властным движением поманила официанта и коротко рассмеялась на её подозрительность.       — Я говорю ей точно так же, — подошедшая Майя услышала только часть разговора и улыбнулась, заметив, как Алия недовольно покраснела. — Нужно относиться к вещам проще, и тогда жизнь станет веселей.       «Да, точно, теперь их двое. А когда они обменяются придуманными прозвищами для мистера Стрэнджа, точно поймут, что рождены друг для друга…» — устало подумала она, замечая многозначительные взгляды, которыми обменялись между собой девушки. Всё, что ей оставалось, это позволить им зачитать ей лекцию о вреде чрезмерной строгости и подозрительности.

***

Йенна

      Позади осталась половина тех тёплых осенних дней, что были благодатной отрадой для её изнемогающей от знойного лета души. Постепенно приближался Самайн, а вместе с ним — и первые холода. Дни медленно становились короче под тяжестью свинцовых туч, что берегли остатки витающего над городом тепла, словно необъятный, величественный свод. Сырой ветерок, тронутый прохладой ночного дождя, гулял по деревянным половицам, словно полноправный хозяин святыни, некогда лишённый владений по воле великого колеса жизни; и, когда его ледяные пальцы касались свободной от кромки воротника кожи, Йен зябко вздрагивала, плотно кутаясь в кашемировую шаль.       Она давно заметила, что внутри храма всегда было холоднее, чем снаружи. Вероятно, тому виной были каменные стены, что не в силах были насытиться теплом огненного светила даже в самое жаркое лето. Санктум Санкторум — обитель тайных искусств, одна из твердынь земных чародеев — издревле обладал собственной волей и нравом. Так писали о нём предыдущие мастера, коим была поручена опека над столь важным и опасным местом. Храм не был тем уютным, дивным домиком доброго волшебника из древних сказок, которые так любила читать ей в детстве матушка. Возведённый на месте языческого святилища, он был воплощением мрачного, непостижимого и враждебного места, что ведает любовь лишь в тех знаниях, что хранит от чужаков.       Вдали послышался скрип половиц. Звук настолько родной и знакомый, что без него храм казался почившим в беспамятстве путником. Встревоженные порывом всё ещё по-летнему тёплого ветерка портьеры слабо затрепетали, и на страницу, свободную от росчерка чернил, опустился увядающий листок. Хрупкая охра листовой пластины с умирающими жилками цвета жжёной умбры. Она узнала эти дланевидные листья, что участливый ветер приносил к её столу едва ли не каждый день. Напротив окна её рос величественный клён, похожий на древнего молчаливого наблюдателя, незримого стража покоя всего их небольшого, охваченного буйством жизни квартала на западе Нижнего Манхэттена. Старое дерево медленно обнажалось с приходом холодов, и чем меньше листвы оставалось на его раскидистых ветвях, тем явственней она ощущала дыхание подступающей зимы, что сковывала нагие ветви причудливыми рисунками инея в предрассветной мгле.       Йен смахнула лист к сложенным в стопки тубусов свиткам, окунула перо в чернильницу, оставив на горлышке лишний пигмент, и вернулась к переписи, уповая закончить работу пораньше и заняться реставрацией одной из гравюр, которые получила от скрупулёзного заказчика.       В сознании знакомый голос звучал незнакомой песней, слиянием хрустального звона горных ручейков, беспокойного шума прибоя и стука дождевых капель в знойную июльскую ночь. Йен замерла, затаив дыхание, прислушиваясь к внутренним ощущениям с осторожностью умудрённого опытом скрипача, призванного исполнять выдающиеся репертуары у одра умирающих. Она писала, не отрывая руки от мануала, и всё силилась разобрать чувственный шёпот чужих слов, печальный и страстный, словно исповедь одного из тех мудрецов, о которых столько читала. Но язык, звучавший среди бушующих волн пред грозным ликом грозового неба и стремительных водопадов, сверкающих в лучах полуденного солнца, был чужд её уху и мысли. Слова, закованные в волнующий трепет серебряной глади полноводных речушек, навевали безмятежность и тоску, и Йен казалось, что именно так могли звучать цзиньвэнь на бронзовых сосудах эпохи Шан-Джоу, если бы ей достало знаний их прочесть. Дивная отрада, сочетание возвышенного восторга и невыразимой тоски сковали её сердце, как первые морозы сковывают остатки утренней росы, и она не заметила, как из исполнительного книгописца обратилась в кроткого слушателя, что с отчаянным любопытством вознамерился постичь сокровенный замысел.       Кончик пера глухо шаркнул о сухую бумагу, невольно похитив её из плена беспамятства. Песня стихала, медленно ускользая из возбуждённого любопытством сознания, пока внутри не осталась пустота, безбрежная и беззвучная, словно на дне бездны. Йен устало улыбнулась, отчего-то опечаленная нежеланием Эшамара вести с ней беседы. После досадного недопонимания между ними демон разговаривал с ней нехотя, скорей от нужды, нежели от большого желания, но чаще молчал, избегая всех её бесплотных попыток примирения. Йен утешала себя мыслью, что он накапливает силы, потраченные ею на сотворение поисковых чар, но в действительности знала, что заточение в её теле уязвляет его не меньше тех злых слов, которыми щедро осыпает её Локи. Вероятно, даже та ненависть, которую он якобы питает к нему, предназначалась ей. Йен не могла признаться себе, что настолько привыкла, что более не была одна в своих мыслях, что теперь была не рада одиночеству, которое ранее принимала за благодатную безмятежность. Эшамар знал это; он знал всё, о чём знала она, и не пренебрегал напомнить ей об этом, но даже так Йен видела в их союзе пользу, которую ранее была не способна разглядеть в силу свойственной ей категоричности и своенравного упрямства.       За исключением его непосредственного участия в её жизни, Эшамар был тем, кто мог помочь с поисками Набериуса, обладая достаточным количеством знаний и тёмным нутром, что позволяло ему ощущать присутствие сородичей. Разве ей было неразумно причислять его к стану врагов? Определённо, истина была такова, более у неё не было оснований искать его снисхождения. Ей было проще прикрыть встревоженную совесть расчётливым эгоизмом, нежели признаться самой себе, что свойственная людям привязанность не обошла её стороной.       «Вопреки столь скверному нраву, у тебя необычайно дивный голос», — она старалась обличить свой голос в нотки беззлобности и добродушия, но Эшамар лишь насмешливо фыркнул, безмолвно потешаясь над её неудачной попыткой.       Он долго молчал, словно взвешивая её слова, стремясь решить, достойна ли она его ответа.       «Миктиан бы отрёкся от титула Покровителя Искусств, если бы не научил меня петь. Впрочем, это то немногое, за что я ему действительно признателен, исключая те редкие случаи его гневных недовольств, когда он сравнивал мой голос с криками буревестников, — Йен невольно улыбнулось. Отчего-то подобное сравнение показалось ей забавным. Возможно, не знай она, что оно принадлежит жестокому и властному Повелителю Ветров, её сердце тронуло бы то тёплое и искреннее чувство, которое люди называют уветливой нежностью. Сущность Эшамара взволнованно воспряла внутри, наполняя кровь растущим негодованием. — О, и не тебе судить о моём скверном нраве, девчонка. Отнюдь не всякий клинок способен сравниться смертоносностью острия с твоими речами, вот только юность не дозволяет тебе узнать, как должно закалять столь прихотливую сталь».       Ей стало ясно, что он всё ещё хранит обиду, но не может сполна отплатить за проявленное неуважение. Если бы не вынужденная служба Верховному Чародею, он очистил бы осквернённое достоинство её кровью и, возможно, лишь тогда обрёл бы покой. Йен хотелось примириться с ним, но не хотелось падать ниц перед тем, кто подверг её постыдному чувству, что без того стремилось сделать её своей пленницей.       «Полно, Эшамар, если кому из нас стоит злиться, так это мне, — она явственно ощутила в себе его гнев и враждебность и поспешила дать имя чувствам, что её одолевали. — Ты напугал меня».       Признание собственной слабости далось ей нелегко, однако Эшамар вознаградил его властным, презрительный смешком.       «Я знаю,— по телу разлился его вкрадчивый, предостерегающий шёпот. — Слышал, как упало твоё сердце. Не буду лукавить, трепет твоей души мне польстил, однако страх — лучший учитель совести».       «Не тем оружием ты добиваешься от меня смирения. Страх и жалость низшие из человеческих чувств. Взращённая на них преданность также хрупка, как фарфоровый сосуд в руках неуклюжего торговца».       «Умному торговцу ни к чему разбитый сосуд, а глупых — я, увы, не встречал. Разве станет он оплакивать потерю, омывать осколки слезами? Нет, он избавится от неё и забудет, ибо в его лавке будет ещё вдоволь прекрасных фарфоровых ваз, многие из которых ещё долго останутся целы. Грош цена человеку, чья преданность будет надломлена, на чём бы не была взращена её суть: на страхе или убеждениях сердца. Люди, что не в силах следовать своим принципам, ещё более жалкие, чем ненавистные вам демоны, ибо вам ведома истина о благородстве и безнравственности, о превосходстве одного над другим. Ты ведь понимаешь, о чём я, верно? — она ощутила на устах заносчивую ухмылку Эшамара. Толика истины была в его словах. Люди и впрямь любят истощать себя безотчётными поступками, забывая порой об истинных смыслах суждений, коим некогда воздали непреложный обет повиновения. — Верно, я чувствую, как тебя одолевают сомнения. Мои слова не лишены смысла, не облачены в корыстные побуждения. В глубине души ты знаешь, что я прав, ведь ты первая возненавидишь себя, если предашь доверие дражайшего наставника. Не будешь ли ты той вазой в лавке неуклюжего торговца? Ты ведь знаешь, мне ничего не стоит выудить из твоего сознания все то, что ты столь отчаянно желаешь спрятать даже от себя самой. Я твой главный союзник и самый опасный враг, а потому смирение ты мне отдашь сама, вопреки всем тем спасительным истинам, которые уповаешь себе внушить. Да и само смирение — ничтожно низкая цена за благосклонность. Повиновение прельщает меня куда больше».       Её напрасные попытки защиты собственный убеждений он встретил, как буря одинокий, заблудившийся в сумраке корабль. Надменно и презрительно, словно история, рассказанная ею, вопреки ожиданиям, вместо веселья навела на него невыразимую тоску. Йен отчаялась отстоять себя привычным честному человеку способом, однако не лишилась надежды сыскать его расположения в иного рода беседе.       «Так о чём она, твоя песня?»       Эшамар притих. Возбуждённый страстной тирадой и ликованием от посеянной в её сердце смуты, он нежился в лучах гордыни, не ожидая, что пленница столь быстро освободится из тисков совести. Демон не торопился с ответом, однако вопрос возбудил в нём живейший интерес: Йен чувствовала его отголоски, бродившие по телу тягостной негой. Как всякому из тщеславных созданий тьмы, ему непомерно льстило чужое внимание.       «О превосходстве страсти над здравым смыслом, — после долгих раздумий ответил он. Она изобразила искреннее непонимание, чтобы демон удостоил её объяснениями. — О наследнике богатого дафу, что влюбился в юношу, чьей страстью было море. И когда он покинул его, боль была настолько сильной, что наследник утопил её в объятиях моря, вместе со своим телом».       Йен изумлённо застыла, заколдованная проникновенным тоном его печальных речей. Насмешка и надменность исчезли из голоса демона, словно следы на мокром песке с приходом приливной волны. Было в его словах нечто сокровенное, пропитанное мучительной, звериной тоской, которую не сумел бы постичь даже самый умудрённый опытом мыслитель. Так говорить мог лишь тот, кто некогда сам пережил подобные чувства и запечатлел в памяти их горький вкус.       «Позволь мне одну догадку, — Эшамар не прервал её, и Йен восприняла его молчание как одобрение. — Этим юношей… был ты?»       «Лан Сэ. Одно из тех имён, что по-прежнему мне приятны. Хотя это и не имя вовсе. Местные говорили так, когда пытались описать море в тот или иной день. Что-то вроде: «Море сегодня Jīnghuāng». Или: «море сегодня Qiángdà». Когда я ступил на берег той крохотной провинции, я услышал: «Море сегодня Lán Sè», — Йен ощущала, как медленно оживали в памяти красочные образы, голоса и даже запахи: дыма и морской соли, словно воспоминания эти всегда принадлежали ей, а не заточённому в её теле демону. Но вдруг наваждение прошло, воодушевление померкло, уступив место какому-то тёмному, враждебному чувству: роковому сплетению затаённой ненависти и горькой обиды. — Мы с братьями расстались незадолго до падения династии Ся, и я страстно возжелал изучить тот залитый благодатью огненного светила мир, что оказался за завесой мрака и тени. Я много странствовал, кажется, треть правления династии Шан, с чужим лицом и телом, случайно списанными моим взором с одного нескладного темноволосого юноши, что торговал ягодами в порту. Тогда вы, люди, казались мне любопытными…»       Она понимающе кивнула — едва ли истинный облик Эшамара позволил бы ему легко затеряться среди людей — и почувствовала, как внутри что-то надломилось, столкнулись два воинствующих противоречия: истина, изложенная на строках ветхих рукописей, и внутренние ощущения, побуждающие поставить под сомнение оную. Эшамар говорил о людях с надменностью и насмешкой, однако она не чувствовала ненависти к ним ни в его словах, ни в мыслях. По другую сторону же были увесистые тома, исписанные сведениями о бесчисленных зверствах, свершаемых им и его братьями.       «Ты говоришь как тот, кто глубоко разочаровался в своих убеждениях», — она опасалась, что демон может уйти от прямого вопроса, но Эшамар, похоже, не желал сегодня лишней суеты.       «Я закрывал глаза на многие людские прегрешения: бездушные зверства, жадность, похоть, лицемерие. Всё это казалось мне ничтожной мелочью, ибо я был очарован одним из тех, кого должен был лишь презирать. Я все повторял себе: годы пройдут, люди более никогда не обратятся в зверей из страха, — будь милосерднее, будь снисходительней, Эшамар. Но это был лишь самообман. Сколько бы времени не прошло, для человека не будет большей радости, нежели смерть себе подобного, особенно, если сам он приложил руку к его преждевременной кончине. Но даже тогда, когда я пришёл к столь очевидному заключению, я искал себе всё новые и новые оправдания, очередные предлоги остаться. Я убеждал себя, что ищу ответ, разгадку, пытаюсь постигнуть истинную суть людской природы. Так я оправдывал себя за те напрасно утраченные годы, которые провёл на корабле наследника дафу, но даже Вэймин, лишённый большей части тех пороков, что были мне так отвратительны, со временем мне наскучил. У вас, людей, есть забавное свойство: чем дольше вы живёте, тем скучнее становитесь. Ваша бессмертная душа до смешного подходит смертному телу, но стоит продлить ему жизнь, душа теряет ту незабвенную ценность, что была предписана ей исстари».       Йен невольно поникла под тяжесть его слов. То чувство, что прожигало кожу и плоть, было далеко от понятия жалости, но и состраданием его было несправедливо назвать. Сострадание многолико, но даже оно может быть лицемерно. Один его лик — малодушие и слабость воли — нетерпение израненного тоской сердца, что поскорее спешит избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья: подобное испытывает безучастный наблюдатель, в действительности — равнодушный, это лишь бессознательное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое, истинное, то, что требует действий, оно знает, чего хочет, и полнится решимостью, что в человеческих силах и даже свыше дозволенного природой предела. То, что воспряло внутри, уже не было привычным ей любопытством, не было жалостью и, возможно, не было лицемерным состраданием.       «Ты ведь не был просто увлечён. Во имя высокого чувства ты отсрочил смерть тому, кто был на неё обречён…»       Эшамар рассмеялся заливисто, словно неискушённое бременем жизни дитя. По коже пробежал предательский холодок, словно демон незримой дланью участливо погладил её по плечу.       «Всегда поражался тому, как пытаетесь вы примерить на демонов свои порывы чувственности. Я не знаю, что такое любовь, однако вы так воспеваете это чувство, что сами вселяете зависть и ненависть в нутро тех, кто её лишён. Для меня она, что смерть для живого: я знаю о ней, потому что она всегда рядом, я чувствую её, когда вижу чужое горе, но встречусь лишь единожды и никому не смогу поведать об истинном её облике».       Взгляд её бессознательно упал на зачарованный пергамент, что покоился на столе — притаившийся хищник, что за внешней безвредностью таил опасную силу. Смерть… она идёт за демонами попятам, преследует, словно одна из тех покорных теней, в которых они обитают. Слышат ли они её могильное дыхание, когда обрывают жизнь существ, беззащитных в своём неведении?       «Тогда… что же это за чувство?»       Она медленно опустила веки; тревожная пелена рассеялась, и перед мысленным взором вновь стоял Эшамар, прихотливо поджимая тонкие губы.       «Я бы назвал это привязанностью, сердечной и бескорыстной. Да, я думаю, что ощущал именно её, а после ждал, что почувствую глубокую тоску, но даже это было мне чуждо. Мы, демоны, мёртвы внутри, и лишь наш внешний облик прельщает людей, словно огонь мотыльков, что радостно летят на его свет, не ведая, что он может лишить их крыльев. И даже сейчас, когда я поведал тебе о том, что не напишут в книгах… что я по-твоему должен был бы чувствовать?»       «Полагаю, смятение и… тоску?»       Он ответил на её робкую догадку печальным вздохом.       «Лишь пустоту…»       Невысказанные слова утешения впились в губы, словно клыки голодного зверя, — она слишком стыдилась их неуместности, ибо знала, что в действительности понять подобное ей не дано. Она вдруг услышала, как хлопнули тяжёлые двери, всколыхнув и развеяв воспрявшие внутри чувства. Эшамар скрылся из её мыслей, словно не было ни его назиданий, ни удивительных рассказов. Внутри стало пусто, и даже тишина показалась ей громче собственного сознания. Она прислушивалась по мере приближения чужих шагов, уверенных, но неторопливых, пока ветер не встревожил её чутьё знакомым сочетанием запахов. Звучный удар трепещущего сердца эхом разлился по телу; под тяжестью аромата застыл воздух, чистый и прозрачный, пронизанный нотами грядущих холодов, пихты, ветивера и амбры — пахло зимой в кедровом лесу.       Ей хватило мгновения, что поймать взглядом его тёмную, безмолвную тень, что проскользнула мимо её укромного убежища без слов учтивости и приветствий, но одно лишь присутствие его здесь волновало её больше философских бесед и красноречивых слов. Йен не понимала природу этого странного, неизвестного зова, и нарекла его тревожный опасением, что сплелось в её сознании из тонких паутинок его слов, поступков и собственных ощущений. Она скрыла лицо в копне волос, когда вновь вернулась к рукописи. Упёршись локтем в стол и уронив на раскрытую ладонь голову, она твердо решила не искать его взгляда. Обида всё ещё кипела в ней, точно раскалённая лава в устье горной породы, а сердце помнило каждое слово, каждое дыхание, замершее на губах; чуть солоноватый привкус его крови возбуждал забытые, погребённые девичьим сердцем чувства, прокрадываясь в мысли его звучным, горячечным шёпотом.       Йен знала, какой силой обладал этот голос и какой властью — слова. Она всё думала, где же кроется ответ, где томится истина, когда прикладывала холодную сталь к его бледной шее. Как дорого она могла поплатиться за свершённую дерзость, когда решила наказать того, кого не сумел даже Всеотец, и какое возмездие ждёт её теперь, когда он, оскорблённый её непокорностью, претворит помысел отмщения в навязчивую грёзу. Она чувствовала вину и ненавидела себя за неуместную чувственность, что терзала нутро, подобно загнанной под ноготь игле. И все же Эшамар был прав: душа делала человека самым сильным и самым уязвимым существом, предрасположенным к сомнениям и смуте.       «Возможно, я погорячилась, но примет ли он сейчас мои сожаления?» — мысли рождались в её сознании во время безотчётного письма, пока на кончике вновь не закончились чернила.       «Вздор! Неужели после всего ты желаешь примириться с ним? — она едва не обожглась о его пылкое отрицание. — После всего упрямого молчания, после невысказанных возражений ты наконец решилась отвергнуть его презрение, а теперь намереваешься искать его прощения? Этим ты лишь укрепишь его уверенность в собственной правоте. Держись остатков гордости, девчонка, иначе вскоре я совсем разуверюсь в их наличии».       Эшамар дал ей ответ, которого она не искала, но уж точно была благодарна. Слова и поступки Локи столько раз ранили её, доводили до исступлённого недоумения и тягостных метаний, но она находила терпение принимать их с достоинством и честью, и лишь изредка гнев таки брал верх над сдержанностью.       «Желаю избежать его гнева», — отчасти это была правда, но более — лишь способ спрятать сострадание, которым она невольно прониклась к нему.       Возмущённое бормотание демона затерялось в громком хлопке, на мгновение её оглушившем. Йен подняла глаза, встречая привычную, змеиную улыбку, словно бывалого гостя. Локи выглядел необыкновенно хорошо и достаточно бодро, и столь резкая перемена в привычном образе его показалась ей символом его доброй воли. Веки его были свободны от тех мрачных теней — свидетелей бессонных ночей, что он наверняка провёл в смятенных раздумьях; линии точёных скул несколько сгладились, и даже лицо не казалось таким бледным и отчуждённым, как в последнюю их встречу. Превознесённый какой-то отрадной мыслью, он словно испил из живительного родника, исцелив все свои душевные раны, однако вся эта умиротворённость казалась девушке предвестницей неминуемой беды.       Йен встревожилась, но не решилась ни о чём его спросить, да и он, похоже, не был настроен на беседу. Она взглянула на книги, чтобы записать названия томов, и вдруг изумлённо застыла, рассматривая инкрустированные камнями переплёты.       — Я ведь сказала… — тон её невольно окрасился строгостью и назиданием, но Локи прервал её робкие попытки, возложив ладонь на бескровные губы.       — Да, сказала, — вкрадчиво прошептал он, наслаждаясь блуждающим на лице девушки замешательством. — Сказала не выносить книги за пределы этих стен. Но ты и словом не обмолвилась, что я не могу читать их здесь.       Она едва не захлебнулась невысказанным возмущением, невольно поразившись долговечности и избирательности его памяти. Исчерпывающего ответа у неё не нашлось. В действительности, она и впрямь ничего не говорила о чтении в стенах библиотеки, а потому не могла сослаться на свои слова в споре. Узкая ладонь легла поверх его изящных пальцев, и она уверенно, но почтительно избавила себя от его посягательств.       — Что ж, ладно, как тебе угодно. Можешь читать здесь, — она уступила ему лишь потому, что не видела смысла в споре. Если Локи положил глаз на что-то, оно рано или поздно окажется в его руках. Своим упрямством она тщетно пыталась предотвратить неотвратимое, позабыв, что именно наставник позволил ему пользоваться богатствами святилища, словно дорогому сердцу товарищу.       Локи принял её благосклонный кивок с видом того, кто заранее знал ответ, не почтив её благодарностью, но и не уколов издёвкой. Она вернулась к работе и изначальному решению — не искать его взгляда, однако Локи, как водится, решил за них обоих. Он снял пальто и расположился на одиноком диване у окна, где изредка предавался чтению Вонг, в компании которого Йен никогда не чувствовала себя пленницей в собственном приюте. Заметив одолевающее её смущение, Локи неторопливо разложил все четыре книги на её столе, едва не опрокинув увесистым красным переплётом чернильницу. Йен спохватилась и, всё ещё пренебрегая его присутствием, подвинула к себе писчую утварь, вновь уступив его намерениям.       «Не будет же он…» — её догадки подтвердились, когда Локи раскрыл каждую из книг и принялся за чтение, избирательно и методично сменяя рукописи после каждой главы. Его стремление к истине было удивительно несопоставимо с природой лжеца, и это восхищало её, но с тем и лишало покоя.       В тишине они провели около часа, шарканье пера и порывистый ветер изредка разбавлял её тихим шелестом листвы одинокого клёна. Её присутствие нисколько не мешало его увлечению, более — Локи выглядел так, словно сам позволил ей стать свидетельницей его досуга. На предпоследней странице подсохли чернила, и Йен с радостью осознала, что работа близится к концу. Молчаливое присутствие Локи было пыткой куда более мучительной, чем яд его слов, и сносить его долго было выше её сил и терпения.       — Надо же, нашёлся кто-то, кроме меня, кто польстился на эту планету, — Локи, доселе равнодушный и отчуждённый, одинаково чарующий и в задумчивости, и в любопытстве, вдруг пренебрежительно хохотнул, перелистывая страницу одного из мануалов.       — Многие были до тебя, — она скользнула взглядом по рукописи, украшенной изысканной резьбой, — многие будут и после…       — Да… — из его уста согласие звучало изломанно и манерно, — вы люди желаете себе подобным смерти пуще своих обидчиков. Никто не стремится к порабощению человечества больше, чем вы сами.       Он поднял глаза, и она заметила, точно в отражении зеркала, борьбу мыслей в изумрудной зелени. Выбор книг не произвёл на неё должного впечатления; Локи давно приценивался к ним. Ещё с того самого момента, как впервые попал в эти стены. История тетрады была изложена в четырёх томах, прочтена и лично переписана ею из ветхих подлинников, что хранились в Камар-Тадже, но она не видела в деяниях демонов ничего любопытного. А вот Локи, похоже, заметил определённую истину, сокрытую от глаз людей, явственную исключительно для созданий бессмертных.       Йен не понимала ни демонов, ни богов, но не спешила утверждать, что хорошо понимает людей. Она могла лишь допускать определённые мысли, что были следствием бесконечных наблюдений и изучения себя самой.       — Такова наша природа, — металлический кончик пера звякнул о матовое стекло. — Быть сотканными из противоречий.       Локи сдержанно улыбнулся и взял в руки другой том. Йен не уставала изумляться свойствам его внимания: сохранять участие и в чтении, и в беседе. Боги разительно отличались от людей, не только умом и прихотливым нравом, но и мыслями, чувствами, мироощущением. Им было подвластно то, чего было слишком мало у людей, — время, и в их безграничном, изменчивом мире оно было единственной расценочной единицей.       — Вот как, — написанные строки вызвали с его стороны живейший интерес, и он, вооружённый неизменным красноречием и многовековым опытом, вознамерился завлечь её в новый спор. — Похоже, в этих противоречиях вы ищете оправдание тем зверствам, которые совершаете.       Йен сдержанно покачала головой, отвергая его утверждения.       — Многие мудрецы тратят всю жизнь на поиски истины, но так и не обретают её. Умный человек пытается постичь суть этих противоречий, а глупый… — она призадумалась и вновь вынуждена была признать его правоту. — Да, ты прав: ищет в них оправдание.       Глаза Локи сверкнули каким-то лукавым, мстительным торжеством, когда на мгновение их взгляды встретились. Сердце настороженно замерло в груди, когда она ощутила на себе его незримую силу, но он лишь снисходительно вздохнул и вернулся к чтению, листая страницы уже другого мануала.       — Неужели ты никогда не задумывалась, отчего многие так желали вашего порабощения? А если верить этим страницам, — в доказательство своих слов он погладил ладонью переплёт, — желающих и впрямь было много.       — Нет, — она без тени сомнений ответила, успев поймать пальцами уголок сползающей шали. — Подобное всегда казалось мне удивительно очевидным. Вселенная сотворила людей достаточно хрупкими и слабыми существами, куда слабее демонов и богов. — Локи довольно улыбнулся: признание его превосходства над ней ему безусловно льстило. — Слабость прельщает покорностью и повиновением, услаждает беспомощностью и пугает возможностью утратить столь легко обретённую власть.       — Быть может, виной тому сами эти противоречия? — Йен непонимающе нахмурилась, и Локи вдруг отвёл взгляд от мануала, заметив её смущение. — Ваша истина размыта и блекла, вы смотрите на неё через узкую щель своего сознания, полагая, будто способны познать мир и за её пределами тоже. Но, может, так называемые противоречия мешают вам? Или гордость, ограниченность мысли, что вкупе с наглостью являются основой сущности большинства вам подобных? И вот эта часть так называемых «желаемых в своей слабости» всегда будет притягивать таких, как эти демоны. Ваши сердца — поля беспрестанных сражений там, где добродетель бьётся с истинными желаниями. И пока существует эта борьба, вы никогда не будет честны с собой. А нет ничего более уничтожающего, чем ложь самому себе.       Его мысли определённо тронули что-то в её душе. Йен не стремилась постичь суть сказанных им слов, но привычка подавлять свои чувства и искать ответы в сомнениях, наделили её умением сравнивать и размышлять. Локи был тем судьёй, которых Йен никогда не искала себе, не желала никому и не стремилась судить никого сама, но невольно она находила в его категоричности некую безгласную истину, словно намеренно скрытую от людей их же недальновидностью и лицемерием. Так, невольно она соглашалась с ним, но всё не решалась признаться в этом сама себе и с тем считала его оценку чрезмерно высокомерной и несправедливой, основанной на предубеждениях и неприязни.       — Этот разговор приведёт нас к новому спору, — после недолгих размышлений она нашла наиболее честный ответ. — Мы не разделяем убеждений друг друга, — так она обманула прежде всего себя, ибо была согласна с ним в такой же равной степени, как и нет. В который раз подтвердив истинность его слов об уничтожающей силе самообмана, она ощутила какую-то гнетущую, безотчётную тоску по истине, которую ей никогда не суждено обрести. — Я не могу утверждать, как мыслят и чего стоят другие люди, и не желаю доказывать тебе нечто, в чём сомневаюсь сама.       — Как поразительно нечестна ты в своей искренности, — он провёл языком по тонким губам, словно пробуя на вкус её неумелые ухищрения. — Что ж, пускай, как Бог Лжи и Коварства одну маленькую ложь я могу тебе простить, а ты в знак глубочайшей признательности ответишь мне на один вопрос: что случилось с теми, кто столь отчаянно желал вас поработить?       Она была обречена. Ещё с того момента, когда он только вошёл, — вести с ним беседу, вопреки нежеланию, нет, вопреки отчаянным попыткам убедить себя в нём. Однако толика стойкости ещё теплилась среди холода сотворённой Локи ледяной пустыни. Идея испытать его любопытство пробуждала в ней торжество, свойственное утопающему, что сумел ухватиться за спасительный трос. Локи думал, что его взору открыты любые тайны; она же стремилась убедить его в обратном. Более того, ей всё ещё была неясна природа его внезапной снисходительности, которой предшествовал весьма нелестный обмен любезностями между ними.       — Ответ на этот вопрос ты найдёшь на страницах книг, которые так грезил прочесть.       — Неужели ответ тебя затруднит? — Локи явственно ощущал её нежелание и отчаянное сопротивление, но так просто отступать не желал. Он ждал терпеливо и настойчиво, пока упрямство её надломится под натиском его сладких речей и искушающего голоса, и был почти прав. Ей и впрямь нравились их беседы, те редкие мгновения, неомраченные противостоянием двух упрямцев, но даже тогда она была напряжена до предела, бессознательно ожидая угрозы рядом с притаившимся хищником.       — Не совсем понимаю, чем заслужила подобную честь?       Локи явно оскорбило её недоверие, однако его презрительный взгляд остался ею незамеченным. Она была готова к любой колкости, выпаду или насмешке после того досадного случая, за который успела себя пристыдить, но только не к тому, что Локи так просто смирится с её дерзким поступком. Йен не верила в ту притворную учтивость и участливость, в которой он её убеждал, не верила умом, но не сердцем.       — О, Норны, смертная, неужели тебе так редко задают вопросы, что ответить на них для тебя честь? — знакомая насмешка, звенящая в его словах, немного усыпила возбуждённую бдительность. — Мне казалось, что книгописцы должны делиться знаниями, а не утаивать их.       — Книгописцы должны облекать знания в слова и скрывать на самом видном месте — на строках книг, где их смогут найти лишь те, кем овладела истинная жажда знаний.       — А ты, однако, воплощение коварства, смертная, — после недолгого молчания Локи опасно помрачнел. Под изгибами скул она различила доселе сокрытые тени, придавшие его лицу затаённой, тщательно подавляемой угрозы, словно всё это время он лишь подыгрывал её безобидному замыслу, разгадать который ему не составило труда. И вот, когда она начала изводить его упрямством, терпение его дало трещину, едва не обнажив истинный лик. — Совсем юное, но подающее надежды. Увы, я раскусил твою маленькую уловку. Уповаешь избавить себя от моего общества, обрекая на безмолвное чтение книг?       — Вовсе нет, я…       — Избавь меня от своих жалких оправданий. Я задал вопрос и хочу получить ответ, — она приоткрыла губы, но Локи поймал ещё нерождённое возражение. И тогда он предстал перед ней уже не как пленник Стрэнджа, а как божество, коим ему и предстало быть. Совершенное, снисходительное, но в то же время жестокое и беспощадное. — Сейчас.       Йен сдалась и, снедаемая беспокойным раскаянием, отложила перо.       — Война между демонами и чародеями длилась долгие века, пока последние не нашли способ избавить мир от их власти: заточить в камни и обречь на вечную службу тем, кого те больше всего презирали.       Локи задумчиво склонил голову набок, и Йен поняла, что спрашивал её он, преследуемый отнюдь не простым любопытством.       — Однако… вы, люди, куда более изощрённые в пытках, нежели те, кто были для них рождены.       Она сомневалась, что слова Локи вызваны искренним сочувствием к судьбе, постигшей тетраду. Скорей уж, он просто нашёл ещё один изъян в человеческой природе и уповал явить его и её взору.       — Не думаю, что уместно называть назидание пыткой, — перед глазами пронеслись сотни страниц, на каждой из которых слова «смерть», «увечья», «пытки» и «завоевания» встречались настолько часто, что лишь из них одних можно было написать весомую рукопись. Она не осмеливалась судить о справедливости того или иного наказания, но не сомневалась, что заточение было далеко не худшим из них, и уж точно уступало всем тем несчастьям, что принесла тетрада невинным людям.       — Назидание против воли… нет пытки более ужасной, не находишь? — на лице Локи проскользнула странная эмоция: сочетание невыразимой обиды и тоски, и Йен на мгновение показалось, что он вспомнил о доме, которого его лишило то самое «назидание». — Оно лишь взращивает гнев, но не избавляет от него. Впрочем… что же было после?       — Камни остались в Камар-Тадже: служить воле хранителя, как самая старшая сила и наиболее ценная реликвия. От мастера к мастеру они передавались несколько тысяч лет не по праву наследования, а по праву достоинства, пока не были разделены.       Локи провёл пальцем по подбородку и пренебрежительно хохотнул.       — Значит, Чернокнижник решил внести своё имя в историю земного колдовства столь… неразумным способом?       — Он уже внес свое имя в историю земного колдовства, когда не дал миру сгинуть во мраке Дормамму, — она сказала это с гордостью, с какой дочери обычно рассказывают о любимом отце. — Он разделил камни из нужды, а не из глупости.       — Не сомневаюсь, что облекла в слова и поместила на самое видное место весть о его подвиге твоя преданная рука, — Локи приглашающе обвёл рукой все рукописи, и Йен невольно заметила, что в чтении «Преданий о Сейере» он продвинулся намного дальше. Подобное наблюдение напомнило ей о том Локи, которого она знала из скандинавских сказок матушки: о боге огня и хаоса. — И какой из камней оставил себе великий Верховный Чародей?       — Камень Воды.       — Камень. Воды, — с расстановкой повторил он, и с его губ сорвался издевательский смешок. — Сколь же… неудачный выбор. Почему не Камень Воздуха или, скажем, Огня? — она отчётливо видела, как дрогнули уголки тонких губ в попытке подавить неуместную улыбку. Внутри него явно торжествовало злонравие. Локи захлопнул один из мануалов, и бледная, гибкая ладонь легла поверх самого тонкого переплёта. — Впрочем, каков хранитель, таков и камень.       Йен почувствовала, как изнутри в неё вонзились незримые когти, словно намереваясь чрез тонкую преграду её плоти дотянуться до сердца зловредного бога. Под их силой, казалось, затрещали рёбра, но она нашла в себе силы остаться бесстрастной.       «Несносный мальчишка возомнил, что ведает что-то о чужих судьбах? Так бы хорошо он болтал, если бы я заставил его колдовскую кровь разорвать нечестивое сердце! И это за его жалкую жизнь ты истязала наше тело остриём Демонобоя?»       Йен сдавленно выдохнула. Гнев Эшамара грозился им разоблачением. И если бы Локи не был столь охвачен сравнением толщины «Преданий об Эшамаре» с остальными рукописями, он бы наверняка заметил, как напряглось её гибкое тело, став подобием холодного камня или литой статуи.       — Отчего же? — со звенящим пренебрежением полюбопытствовал он, когда надменность уступила пытливости. — Будь я на месте Чернокнижника: загнанный, подозрительный, окружённый таким количеством недругов, я бы…       — Что, выбрал Камень Огня? — она испытующе изогнула бровь, ничуть не сомневаясь в грядущем ответе.       — Нет, — глаза Локи сверкнули властным, заговорщическим огнём, — я бы забрал себе всё, — он гордо вскинул голову, позволив ей полюбоваться острыми линиями величественного облика. — Зачем довольствоваться малым, когда по праву «достойного» можешь обладать всем?       — О, если бы всё было так просто… Бесчисленное множество чародеев пали под властью Камня Воздуха, а ещё больше — сожгли себя извечным стремлением обуздать силу Камня Огня, — воспоминания о наставнике вызвали у неё горькую улыбку. — Стрэндж не желал этой силы. Никогда. Он знал и видел, какая участь постигла ту, что некогда владела всеми четырьмя камнями. Быть может, эта бездонная сила — путь к величию, что вписывает имена чародеев в книги на века, но для него — она великое несчастье — доказательство слабости людей перед собственными демонами. Сила Стрэнджа в другом: в ясности ума, стойкости духа и настойчивости воли, и эта сила куда ценней той, что может быть дарована демонами.       Локи опасно притих, но размышлял не над её словами, а над ответом. Его лицо, с виду безразличное, исказилось под натиском подавляемого гневного презрения и затаённой ненависти. Из её уст имя наставника звучало проклятьем, — лишь так она могла объяснить внезапную переменчивость его расположения.       — Так почему же эта великая сила не исцелила его руки? — отравленная ядом его слов, которыми он вновь пытался опорочить наставника в её глазах, она невольно утратила дар речи. — Не знаешь? Потому что Чернокнижник трус и слабак. Ему не достаёт мужества принять ответственность, которая приходит с властью, ему куда проще сбежать от неё в облюбованную святыню к вам, своим ученикам, что ждут его, точно преданные псы, — Локи резко подался вперёд, и она невольно отпрянула, всё ещё помня и силу его рук и ярость поцелуев. — Он трепещет перед могуществом, ибо боится, что с ним та маска непогрешимости и святости, в которую он облёкся, переняв титул Верховного Чародея, покроется трещинами, и мир увидит его истинный, лицемерный облик. В глубине души он желает силы, но боится последствий обладания ею, боится, что она обнажит его внутренние уродства, что многим страшнее его изувеченных рук, что он столь неустанно оплакивает. Ведь тогда станет понятна простая истина: различие между ним и теми, кого он презирает, существует лишь в его воображении.       Йен хлопнула руками по столу. Гнев разбудил её ото сна, в котором она пребывала, заколдованная его медовым голосом. Она выпрямилась и возникла над ним, словно грозная тень, что преследует по пятам честь своего наставника. С хрупких плеч стекла шаль. Локи смотрел на неё с толикой поддельного сострадания — к тому жалкому положению, в котором она оказалась. Вопреки тому, что она возвышалась над ним, Локи всё равно смотрел свысока, снисходительно, надменно, намеренно не скрывая своего превосходства.       — И что же? — её ярость только раззадоривала, словно запах крови молодого зверя, только что познавшего вкус тёплой плоти. Локи встал, не теряя её взгляда, и теперь она уже исчезла в тени его стройной, грациозной фигуры. Пальцы предательски дёрнулись, раззадоренные его побуждениями: бледная кожа, словно молила напомнить жар взволнованной крови под силой её ладони. Локи стремительно перевёл взгляд на её руки и загадочно улыбнулся. — О, нет, смертная, подобная наглость дважды не сойдёт тебе с рук. Но ты, разумеется, можешь попытаться.       Скрепя сердце она опустила ладони на стол; испытывать удачу было вовсе не в её характере. Йен схватилась за книги и намеревалась по привычке выдворить его, пока гнев не истерзал её душу в клочья, но Локи вдруг снова смягчился, плавно подался вперёд и раскрыл перед её лицом взятый со стола свиток.       — Беспечная смертная, кажется, ты пролила чернила.       Она порывалась вырвать из его рук полотно, но тотчас же замерла, изумлённо рассматривая проступающие на пергаменте пятна. Справа от неё стояла чернильница, совсем неподвижная, с возложенным на горлышко пером.       — О, Агамотто, — в полубреду прошептала она, осторожно забирая из рук Локи свиток.       Пятна продолжали расти, взращивая на пергаменте причудливые сюжеты, словно рисунки на влажной бумаге. Она заворожённо наблюдала, как темнеют и светлеют отметины, расходятся и сливаются воедино, формируя узнаваемые образы улиц, домов и случайных прохожих. Гнев внутри уступил место торжеству и трепету предвкушения. И если ранее она сомневалась в успехе, сейчас он казался ей лишь вопросом времени. Она сумела обуздать поисковые чары, сумела создать нечто, чего ранее не осмеливалась вообразить, и сейчас, совсем скоро, прекратятся пытки её сознания бессонными ночами, посвящёнными неустанным наблюдениям за ненавистным свитком.       Она достала из кармана рубашки шёлковую ленту, собрала волосы в высокий хвост, схватила плащ и сумку, предусмотрительно подготовленную в одну из прошлых ночей и нерешительно коснулась ободков двойного кольца. Растущая тревога преображалась в страх с каждой секундой сомнений, и она, решительно выдохнув, провела рукой над свитком.       Мгновение сотворения заклятья показалось ей вечностью, на часах же едва миновала минута. Золотые узоры окутали пергамент, вспыхнули и преобразились в вихрь, что медленно явил её взору искрящийся круг. Волнение подкатило к горлу, сжав его в своих невидимых тисках. Она не знала, что ждало её по ту сторону двери, но выбора у неё не было, как и пути назад…

***

      В туманных сумерках пахло сыростью и табачным дымом. Она вжалась спиной в каменную стену, слушая стук сердца в висках. Под тканью бинтов растекалась тёплая влага; отклик знакомой боли утонул в пучине тревоги и смятений. Она потуже затянула ремешки на английском плаще, спасаясь от гуляющего по улочке сквозняка.       «А ты, однако, не учишься на ошибках, девчонка…»       Замечание Эшамара немного уняло волнующую дрожь, и Йен ответила ему уставшей улыбкой. Узкий переулок и туманная дымка скрывали её хрупкий силуэт от посторонних глаз, но не позволяли изучить местность, явно ей незнакомую.       — Дивный вечер, быть может, поведаешь, что мы делаем в его плену? — услышав его голос в безмолвной тишине, сердце едва не разорвалось от ужаса. Она так плотно вжалась в стену, что лёгкие замерли на пике вдоха, словно наполнившись водой.       — Ах, Локи! — полушёпотом обронила она, мельком заглядывая за его спину. — Как ты… что… — золотистая пыль осела наземь, оставив лишь мимолётное ощущение свершённого колдовства. Она злилась и была растеряна, уверенная, что Локи отправился за ней не с добрыми намерениями. Смутное предвкушение уже прожитых чувств невольно вернуло её в тот день, когда по её неосмотрительности они оказались в беде. — Возвращайся обратно, слышишь? — более настойчиво повторила она, но Локи лишь испытующе нахмурился.       — Брось, смертная, я никуда не уйду. С твоим разрешением или без него, но я останусь. Бесконечное однообразие вашего святилища тяготит меня не меньше твоего упрямства, потому позволь я немного скрашу свой досуг.       — Сейчас не время для твоих капризов. Прошу тебя, вернись в храм, — она не заметила, как голос её и впрямь стал умоляющим. Найти объяснения этой странной тревоге она не могла. Возможно, где-то в глубине души, она беспокоилась о благополучии того, кого некогда уже подвергла опасности. Заметив её растерянность, Локи лишь укрепил свою настойчивость, неотступно сложив руки на груди. Возвращаться он не торопился, и она знала, что заставить его силой ей не удастся. — Тогда просто держись подле меня, хорошо?       — О, я польщен, — его многозначительная улыбка тронула щёки застенчивым румянцем. — Видеть твоё беспокойство очень, очень лестно.       Она отвернулась, скрывая пылающее жаром лицо в сгущающихся сумерках, раскрыла свиток и последовала за оставленной зачарованными чернилами подсказкой. Локи следовал за ней бесшумно, словно тень, и она изредка оборачивалась, опасаясь, что может потерять его из виду. Узкая улица вывела их на оживлённую, пестрящую огнями ночного города аллею. Многочисленные постройки из бурого и медного камня с треугольными крышами, круглыми слуховыми окнами и причудливыми дымоходами показались ей до безумия знакомыми, словно из забытого сна. Она искала взглядом старый фонарь, такой же, как на свитке, но видела лишь толпы прохожих и завитые вьюнком указатели.       «Он здесь. Я чувствую его ауру, — слова Эшамара развеяли её худшие предположения. — Где-то с севера, ближе к скверу».       Йен осмотрелась и увидела полуобнажённые деревья вдали. Локи рядом с ней с любопытством рассматривал старинные здания, украшенные ярко-зелёными настенными кашпо на теле багровых кирпичных фасадов, мощёные улочки с плотно ютившимися друг к другу лавками, мастерскими и крохотными магазинчиками, но более всего его внимание привлёк совершенный контраст классической древности и горящих огней индустриального города, что простилался за остатками зелени и позолоты парковой листвы, покидающей ветви с приходом поздней осени.       — Не знал, что Мидгард богат чем-то помимо мрачных высоток и многолюдных улиц, — его циничные рассуждения она услышала на развилке у одного из кафетериев.       Йен отвела глаза от пергамента, позволив себе лишь краткое мгновение созерцания изумительных видов. Цветущие аллеи отличались от авеню Манхэттена отсутствием той суеты, к которой она привыкла за годы жизни в Нью-Йорке. Жизнь здесь не била стремительным потоком, а текла степенным ручейком, едва разливая вокруг серебряный перезвон приглушённых голосов случайных прохожих.       — На Земле вдоволь дивных видов, но подобных в Нью-Йорке не сыскать.       Локи поравнялся с ней, едва коснувшись её плеча своим, но даже этого, столь мимолётного прикосновения, было достаточно, чтобы неведомая сила сковала сердце стальными цепями. Она искренне изображала равнодушие, сравнивая рисунок на пергаменте с видами утонувшего в сумерках города, но все её попытки сопротивления внутреннему напряжению приводили лишь к трусливому бегству от чувства, что давно поселилось в её душе.       — Где же сыскать? — со змеиной вкрадчивостью осведомился Локи, когда позади осталась добрая половина аллеи. Они миновали мостовую, как только сменились огни светофора. Каменная кладка, всё ещё скользкая от недавнего дождя, глянцевая, словно роскошная, сверкающая кожа, собранная из разноцветных камней, привела их на противоположную сторону улицы, где под сенью редкой листвы мерцал одинокий фонарь       — В странах северной и западной Европы — в тех местах, что стали прародителями американской культуры, — она развернула пергамент, когда рисунок вдруг изменился, стремясь явить её взгляду новый сюжет. Алая роса просочилась сквозь тонкую ткань, оставив крохотное пятнышко на ветхом папирусе.       — Полагаю, сейчас мы в одной из этих стран, — Локи ловко отнял из её рук свиток и жестом велел не противиться. Его бесстрастность и холодность ума казались ей поразительными даже для бога, чьи странствия наверняка не сводились к пределам нескольких государств. Йен притихла невольно с той кротостью, что обычно повиновалась наставнику, и мельком наблюдала за ним, сосредоточенным и молчаливым, пугающим и величественным, словно готическая скульптура. Она могла лишь изумляться и молча отмечать, с какой уверенностью и лёгкостью он отнимал у неё то ничтожное превосходство, что она соткала тяжкими трудами. Рядом с Локи невозможно было обрести спокойствие, но её сердце, юное и пышущее участием, испытывало ненавистное ей влечение к тому, кто казался ей вершиной всех идеалов.       — Идём, — Локи кивнул в совершенно противоположную сведениям Эшамара сторону. — Твоя «подсказка» ведёт нас туда, — он погладил пальцами пергамент, стремясь избавить себя от того недоверчивого взгляда, которым она его наградила.       Йен согласно кивнула и последовала за ним. Она уже и успела забыть, когда в последний раз подстраивалась под ритм его размеренных шагов, вот так смотрела на его ровную, гибкую спину, провожала взглядом пряди волос, растревоженные прохладным ветром. Быть в чьей-то тени — незавидная, но не самая худшая участь; она пребывала в ней с рождения: росла в тени отца и младшего брата, оставалась в тени наставника, даже сейчас — укрывалась в тени Локи и, казалось бы, должна была смириться со столь очевидным и закономерным порядком вещей, однако отчего-то противилась. Какое-то дикое, неукротимое стремление к свободе отвергало заложенную природой истину, заставляя её, юную, хрупкую девушку, отчаянно впиваться когтями в заветные грёзы.       «Неужели это одна из его уловок?» — чуткое сознание порывалось посеять в мыслях смуту каждый раз, когда на мгновение Локи терялся среди праздной толпы.       «Он верно ведёт тебя, но я не исключаю, что с течением времени его участливость обернётся для тебя бедой», — слышать назидание в легковесном голосе Эшамара было не менее дивно, чем доверить поручение наставника Локи.       Бесспорно, он обладал чутьём истинного чародея, искусно обращался с реликвией, что до сего дня и вовсе не видел в глаза, и это подкупало: его уверенность, убеждённость в собственной правоте, гибкость ума и хищная осторожность. Рядом с ним леденящий душу ужас собственного бессилия и предстоящего сражения уступал место бессознательной тревоге за его жизнь, что уже единожды была подвергнута риску по её вине, и Йен с тяжёлым сердцем пришла к заключению, что спокойствие рядом с ним не стоит тех горячечных опасений, что она будет испытывать, зная, что может стать причиной его погибели.       Она едва поспевала за ним, избегая случайных столкновений с прохожими. Полы плаща звучно шуршали, когда она невольно прибавляла шагу, опасаясь потерять из виду его образ. Внезапно, Локи остановился, обернулся к ней с безмолвным вопросом в глазах. Настороженный взгляд её упал на папирус: пятна чернил на пергаменте медленно исчезали, словно капли воды под палящим солнцем, пока полотно не опустело.       — Толика явственности не помешала бы мидгардским чарам, — презрительно отметил Локи, когда на пергаменте осталось лишь несколько алых капель.       — Ничего не понимаю… разве возможно подобное? — лихорадочно шептала она, дрожащими пальцами сминая один из уголков. В одном она была уверена наверняка: не поисковое заклятье стало препятствием.       «Ты чувствуешь его, Эшамар?»       «Лишь неотчётливые отклики его силы».       — Похоже, твоё поручение отчаянно противится исполнению, — циничный оскал жаждал коснуться его тонких губ, но Локи умело обернул его в снисходительную полуулыбку. Йен осуждающе покачала головой, и их взгляды встретились на пергаменте. Точно зачарованные, они пытались разгадать одну и ту же тайну: она — испытующе, с тревожным нетерпением; он — с мрачной, отстранённой задумчивостью, и лишь оклики толпы где-то вдали вырвали их из секундного наваждения.       Встречные, которых она опрометчиво отождествила со степенным ручейком, в одночасье предстали перед ней возбуждённой толпой, что ринулась стремительным потоком на юго-восток — туда, куда они прежде держали путь с Локи. Звуки города затерялись среди сокрушённых вздохов и горячечного роптания. Люди обменивались взглядами и невнятными словами и, влекомые каким-то первородным инстинктом, всё стекались к одной из тенистых аллей, словно талый снег с горных вершин.       Предчувствие надвигающейся беды сделало секунды мучительно невыносимыми. Оставив раздумья, она последовала за прохожими, с тихой опаской вливаясь в течение пытливых умов. Плавно огибая замешкавшихся созерцателей, она медленно приближалась к сосредоточию волнений и пугающего шёпота.       — Врач! Здесь есть врач?       Йен услышала истошный женский плач, пробираясь сквозь непреодолимую преграду из плотно прижатых друг к друг тел. К счастью или к беде, но она понимала речи людей, а значит — могла получить вразумительные ответы. Несколько высоких мужчин стояли бок о бок настолько близко, что все её настойчивые попытки приводили лишь к случайным ударам об их острые локти. Толпа стояла кольцом, ближе к центру людей было не счесть, и все они пребывали в немом, исступлённом оцепенении.       — Расходитесь, не на что здесь глазеть! — строгий глуховатый голос принадлежал одному из подоспевших блюстителей порядка: через крохотное пространство между людскими плечами Йен разглядела серебристый значок на головном уборе мужчины. — Это место преступления, граждане, не мешайте сбору улик.       — Я врач, офицер, — некто близ неё решительно выступил вперёд, и толпа порядочно расступилась, пропуская в сердце волнений щуплого старика.       — Пропустите джентльмена! — настойчиво потребовал полицейский, жестом велев прохожим отойти назад.       Воспользовавшись беспечностью охваченных любопытством людей, Йен тенью проскользнула к подступу и приникла взглядом к спине старика, пока он не склонился над скоробленным на земле телом. Потрясённое эхо прокатилось по узкой улочке, словно ветер по ветвям деревьев. Йен вздрогнула, глядя на обтянутые кожей кости пальцев, застывшие в предсмертной борьбе; искажённое ужасом лицо с тёмными впадинами под линиями скул, отчётливо острых, слово слепленных из глины; мгла и сумрак обосновались в глубинах пустующих глазниц. Бледное, восковое тело, сморщенное и уродливое, походило на обглоданную собаками кость, и лишь одежда да остатки волос определяли в несчастном молодого мужчину.       Она отвернулась, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. Даже воздух, казалось, был пронизан зловонным дыханием смерти, и она невольно, точно ведомая давно забытым чувством, вновь вспомнила запах сырой земли, что точно призрак, преследовал её по ночам. Мужья скрывали в объятиях плачущие лица жён, женщины уводили детей, беспечных в своём неведении, а она всё стояла там, недвижимая, преисполненная тягостных видений и невыразимого ужаса, силясь заставить онемевшие ноги сделать спасительный шаг.       — Твоим поручением был поиск покойника? — равнодушный и язвительный Локи бесшумно возник у неё за спиной. — Ты, однако, полна загадок, смертная…       Она усилием воли подавила беспомощный всхлип, и из уст её вырвался шумный, судорожный выдох. Внутри разверзлась бездна, подпитываясь тьмой из пустующих глазниц, что воззрились на неё с трагичной обречённостью.       «Теперь ты понимаешь, почему Набериуса зовут Пожирателем Душ? — Эшамар говорил, точно сам вспомнил что-то, что предпочёл бы забыть. — Он не один из тех низших демонов, что изо дня в день отлавливает ваш мальчишка-охотник, он их повелитель, расчётливый, ненасытный зверь, чей голод был и будет неутолим, сколько бы душ он не поглотил — ему всегда будет мало. Он не боится чародеев, ваш страх ему льстит, а потому он всегда трапезничает помпезно и не скрывается намеренно; вероятно, он ведает о том, что его ищут, но не о том, что не могут найти…»       Она кивнула бессознательно, не тревожась, как трактует Локи столь странный жест её осквернённого ужаса перед телом. Он что-то сказал ей, но его голос потерялся среди ропота толпы и женского плача. Йен в бесчувствии миновала людей, которых, казалось, стало ещё больше, и никакие предостережения подоспевших офицеров не могли укротить их стремлений к истине. Ещё недавно мирный город теперь был охвачен пламенем страстей и молвы, что множилась, точно хворь.       Набериус, словно намеренно привлекал к себе внимание чародеев, решив устроить охоту на тех, кто вознамерился поймать его. Преодолевая сковывающий тело страх, она находила отраду в размышлениях: в каком сокрытом от силы поисковых чар месте скрывается столь гнусная тварь, под чьим крылом нашла себе приют и какие цели преследует?       Неразумное дитя! Как легко она понадеялась, что ужасы ожидания закончатся сегодня, что обретёт спокойствие так легко. В сознании возникла мысль, что наставник напрасно вверил ей столь опасное поручение. Коул, что изначально порывался взяться за это дело, справился бы куда лучше неё, а она не только вернётся с провалом и дурными новостями, но и с сомнениями, что бесплодно истратила тот единственный кусочек демонических сил, что мог привести их к Набериусу. Первая, безнадёжная ученица Верховного Чародея, что понадеялась на благосклонность судьбы, избрала поисковые чары, которые привели её к пределу чужого горя.       «Не сегодня, так в другой раз; скорбью совести не достигнешь цели. Человек, что потерпел неудачи, мудрее того, кого преследует успех, ибо знает, как избежать их в будущем. Завтра ты будешь сметливее, чем вчера. Опыт приобретается на ошибках — и он, как мне кажется, ценнейшее из возможных приобретений».       «Спасибо, Эшамар, — она вымучено улыбнулась; хотя бы кто-то из них не терял веры в успех. — Похоже, накопленный за долгие годы опыт должен сделать меня некогда безмерно счастливой…»       Эшамар ответил ей тихим смешком, и путь продолжился в гнетущей тишине. Они вышли на освещённые улицы, и Йен вновь оказалась во сне, что преследовал её незримыми тенями, стоило миновать черту искрящихся врат — обрывки воспоминаний плясали в чувственном танце, подобно подхваченной ветром листве, но она не могла коснуться даже воздуха рядом с ними; Локи держался позади, наслаждаясь красотами города с заговорщической полуулыбкой на устах. Её злил его неприкрытый цинизм, и она позволила себе несколько осуждающих взглядов в его сторону. Он словно не видел того, что узрела она, ужасов смерти и безграничного горя, и, если бы не лица людей, стонущие, изумлённые и плачущие, Йен сочла бы себя сумасшедшей. Локи в несколько шагов поравнялся с ней и накрыл ладонью островатое плечо.       — Твоё удивление наводит меня на мысль, что смерть ты узрела впервые, — злость в её глазах уступила место растерянности, что вот-вот грозилась оставить её совсем беззащитной. Йен чувствовала, как его жестокое равнодушие вспороло едва зажившие раны, и, чтобы не дать волю боли, облачила её в гнев. Она наградила его презрительным взглядом и настойчиво повела плечом, уходя от его посягательств. Локи хватило секунды, чтобы развернуть её к себе и впиться пальцами в скрытую под тканью плаща кожу. Тело предательски заныло, словно обожжённое его прикосновениями, отвергая само его естество. — Подобные тебе умирают ежедневно, смертная, некоторые из вас куда раньше положенного срока. Такова судьба чародея — сталкиваться со смертью, вопреки желаниям своей нежной души.       Перед мысленным взором её возникло печальное лицо мистера Харрингтона.       «Скажите же, отчего смерть приходит так рано? Какой избирательностью она наделена и какой справедливостью?»       «К глубочайшему несчастью, она лишена и одного, и другого…»       Она отпрянула от него, как от огня, в какой-то дикой, безумной агонии. Локи вгонял свои слова, точно иглы под кожу, нисколько не тревожась о боли, что они приносят. В янтарных глазах сквозь застывшие слезы тускло мерцала печаль, гнев и горькая обида. Воспоминания давно пережитых дней, — эти мучительные переживания, вызывающие глубинное ощущение одиночества, — яростно прорезались сквозь покров тех убеждений и утешений, которые она носила на сердце, словно кольчугу. Её иллюзия справедливого устройства мира была разрушена давным-давно, однако Йен старалась не утратить крупицы сочувствия к боли и страданиям других людей, чьим куполам грёз и ожиданий лишь предстояло разбиться с хрустальным звоном под натиском печальной истины.       Локи притаился, наблюдая, как обеспокоенно она ищет слова, как пытается бороться с мыслями, что отравляют разум пуще людской молвы.       — Тебе неведомы желания моей «нежной души», как и судьба ни одного из живущих на Земле чародеев. И о смерти ты знаешь не более, чем люди о бессмертии, и истинам этим по времени в пору оставаться безвестными, — досада украла у её голоса болезненную дрожь, придав словам бесспорного веса.       Мельком она увидела лукавый блеск в изумрудных глазах и так сильно стиснула челюсти, что услышала жалобный скрип зубов.       — Быть может, и так, — Локи примирительно выставил руки, однако насмешки в этом жесте было куда больше, чем уступчивости. — Ваша жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на споры, потому на сей раз я тебе уступлю, вижу, ты безмерно этого жаждешь.       — К Хель твою уступчивость! — гневно выпалила она, когда пал последний оплот терпения. Йен отняла из его рук пергамент — куда более резко, чем хотела, но сознание её было затянуто какой-то сдавленной, таинственной пеленой, не позволяя пробиться сквозь дымку исступления даже слабому лучу здравого смысла. — Как и сожаления, она ценна лишь тогда, когда не опорочена лицемерием.       — Запомни, смертная, ужас смерти существует лишь до тех пор, пока есть жизнь.       Локи устало возвёл глаза к небу. О, Агамотто, сколько пренебрежения она узрела в столь невинном жесте, что за последние месяцы стал для неё привычнее утренних ритуалов и монотонной работы. Она искала взглядом неприметный переулок, лишённый света уличных фонарей, чтобы скрыться в его тени и поскорее оказаться в стенах библиотеки, выдворить его в гостиную и тщательно обдумать произошедшее. Придумать план, найти решение — она отказывалась верить, что его не может быть. Если в древности чародеи находили способы противостоять злу, разве может она так просто сдаться после одной лишь неудачи?       Порывистый ветер унёс вдаль эхо их гневных слов, и после свирепой бури наступило затишье. Йен ступала мимо тесно расположившихся друг к другу домов, не оборачиваясь и не отвечая, когда деревья в перешёптывании листвы доносили до неё обрывки его односложных фраз, и всё размышляла, чтобы унять кровоточащее сердце. Её внимание украл крохотный блик, сверкающий на зеркальной глади невзрачной книжной лавки. Йен остановилась, прильнув взглядом к стеклянной витрине, за которой ютились десятки книг в пёстрых и тусклых одеждах. Мягкие и твёрдые переплёты неизвестных писателей и труды прославленных творцов стояли бок о бок, стирая грань навязанных людьми понятий о величии и ничтожности. Но она смотрела лишь на одну, скромно расположившуюся за собранием стихов Байрона и сказками Льюиса Кэррола — ту, что нашла бы среди тысяч, завидев обложку с красным драконом, что возлежал на сокровищах золотой горы.       Йен прикоснулась к стеклу, уповая что так сможет дотянуться до тех счастливых весенних дней, сотканных из бесконечных партий в шахматы с отцом и чтения книг в компании матушки. Та весна была особенной, одной из немногих их по-настоящему семейных путешествий…       Отец её, человек категоричный и неуступчивый, последователь лютеранства и учений Канта, часто цитирующий «Критику чистого разума» и почитающий эстетику Фихте, был привязан к их родовым имениям в Райне, и лишь поручение достопочтенного господина, единственного человека на свете, что имел власть над её отцом, вынудило его покинуть дом и отправиться в один из самых туманных городов Англии — родину её матери и её отроческой любви — человека, что подарил ей многие из тех самых счастливых весенних воспоминаний. По удачному стечению обстоятельств, им пришлось задержаться в стране, и матушка, изнывая от тоски в индустриальном сердце Англии, настояла на поездке в Восточный Суссекс, где на берегу пролива Ла-Манш расположился живописный Брайтон. Какой штиль тогда пленил прибрежные воды, какой мелкий был морской песок и как намертво приставал он к обнажённым ступням. Не мудрено, что именно это её воспоминание было любимым пристанищем Эшамара. В первый раз тогда она увидела море. Йен помнила запах свежего бриза, пропитанный йодом выброшенных на берег водорослей, вкус солёного воздуха на губах, льняное белое платьице, шляпку с широкими полями и большим голубым бантом, а ещё — девчушку лет двенадцати, что щурилась от яркого солнца и строила песочные замки с младшим братом у воды. Помнила звонкий матушкин смех и ощущение отцовской ладони, жёсткой и холодной, как и он сам. Помнила, как редко решалась говорить с ним, только любовалась его грозной и величественной фигурой, объятой ореолом солнечных лучей. Отец был её единственным примером, советником, наставником… её божеством, и разве имел право простой человек так просто обращаться к богу? Йен радовалась возможности подержаться за его руку, вырвать себе кусочек любви, которая была нужна её юной душе, словно воздух, но он, избалованный поклонением и обожанием, никогда не нуждался в её сердечных чувствах и не дозволял ей одаривать ими других. Когда преданный взгляд детских глаз становился ему невыносим, Herr Mayer отводил её к матушке, а сам подолгу говорил и прогуливался по побережью с её любимым братом, которому месяц назад только исполнилось семь. Йен смотрела им вслед и не понимала избирательности чувства отца к разным детям. Было ли тому виной их поразительное сходство с матушкой, отличавшее её от всех представителей герцогского рода, а может, он просто не считал уместными их долгие беседы, — Йен не знала, но никогда не спорила и сознательно не искала его внимания: была кроткой и покорной, как ей и было велено. Единственным по-настоящему верным другом её была матушка — сильная и уверенная, непокорная, резковатая и такая очаровательная — она была для неё миром, в котором всегда дорожили её искренним восторгом. Тогда, в эту цветущую весну, матушка читала какую-то красивую книгу, совсем новую, с дивными рисунками маленьких розовощёких людей и хмурого, задумчивого колдуна, и на одной из страниц с изображением огромного дракона она заметила неизвестное её детскому уму слово.       «А кто такой хоббит, мам?» — спросила Йен тогда, прильнув щекой к мягкой ткани матушкиного сарафана.       «Тот, кто живёт в норе под землёй», — ласковый ответ затерялся в тихом смешке, когда матушка потянулась к её чудной шляпке, чтобы затянуть распущенную ветром ленту.       «Как можно жить в норе? — Йен изумлённо листала страницы, силясь найти обман, в существовании которого не сомневалась. — Она ведь сырая и холодная…»       «О, это не такая уж и обычная нора, — матушка куда быстрее нашла нужную страницу и открыла её взгляду рисунок уютнейшего из возможных жилищ с небольшим садом и деревянной скамейкой. — В такой бы и ты жила с большим удовольствием, верно? — Йен нахмурилась, чувствуя прикосновение гибкого пальца к кончику носа, и согласно кивнула. — Моё маленькое, категоричное сокровище, наш мир очень дивно устроен: не все норы холодные; не все люди хорошие. Сегодня тебе кажется, что ты знаешь всё, а завтра обнаруживаешь в отражении зеркала безнадёжного глупца и понимаешь, что всё не так определённо и просто, как бы нам хотелось. Но без любопытства, что учит нас отделять истину от лжи, наша жизнь была бы до смешного скучной…»       А ведь с того любопытства все и началось. Мимолётный интерес одной маленькой двенадцатилетней девочки сделал заложницей страстного любопытства уже взрослую девушку. Порицала ли она себя за него? Порой изрядно, однако никогда не отказалась бы от главной человеческой силы — мысли. Последний обрывок пергамента явил её взгляду полноценный сюжет — город, забытый сознанием, что последние года только и делало, что защищало себя от боли и теряло драгоценные воспоминания былых дней.       — Бирмингем… — с задумчивой улыбкой прошептала она, объятая светлой печалью. Второе сердце Англии, отчий дом её матери, самоё глубокое воспоминание её детства. Каким прелестным было это место в её воспоминаниях, когда она жила здесь наполненный эмоциями и ощущениями месяц, гуляла по узким улочкам, ела йоркширский пудинг и предавалась любопытству, норовя понять, кто же такой этот загадочный хоббит. Но каким жутким стало оно теперь, когда она столкнулась в нем со своими истинными страхами. Какой коварной оказалась судьба. — Мы возвращаемся в святыню, — тихо проговорила она, зная, что его достигнет её опустошённый голос.

***

Локи

      Локи перешагнул портал во власти наступающего озарения. Всё складывалось как нельзя лучше. На языке застыли подходящие слова, которые его воспаленный мозг созидал со скоростью, способной свести любого мидгардца с ума. Но Локи знал и помнил, и в его голове даже холодная, мрачная библиотека предстала шахматной доской, будущей ареной, где суждено было схлестнуться двум противоположностям: её подозрительности и его коварству. С тихим шуршанием погас золотистый портал за их спинами. Последние отблески погибающего огонька осветили библиотеку смутным золотистым светом, чтобы после вновь отдать во власть царствующих здесь день и ночь теней.       Смертная по-прежнему молчала, пусть он и видел сквозь мерцающие смутным беспокойством глаза, как она что-то сосредоточено и основательно обдумывала. Острая печать задумчивости легла на её юное лицо холодной маской и властно обозначилась проскользнувшей между тонких бровей морщинкой. Локи поморщился, отметив смутную схожесть между Чернокнижником и его ученицей, больше присущей не любовникам, а родителю и его чаду. Локи набрал в легкие воздух, собираясь истолковать произошедшее на живописных улочках неизвестного города, но запнулся, когда его взгляд случайно зацепился за пропитанные алыми пятнами бинты на её бледных ладонях.       Смертная с оскорблённым изумлением взглянула на него и протестующе одернула руку прежде, чем та уже безнадежно крепко была объята его пальцами. Локи с задумчивым интересом рассматривал проступившие сквозь бинты алые узоры, и вопросительно заглянул ей в глаза, словно собирался узнать ответ в её мыслях, позабыв, что они были от него сокрыты.       — Что с твоими руками? — Локи требовательно раскрыл её ладонь, удерживая стремящиеся спрятать увечья пальчики своими, сильными и прохладными. Смертная тяжело выдохнула, невольно поведя плечом.       — Раны от клинка, что нас ранил, затягиваются, но исключительно до той поры пока не обращаешься к колдовству, — осведомлённо проговорила волшебница, пока Локи с каким-то садистским интересом разглядывал раскрытую ладонь. — Этот клинок был создан для борьбы с демонами, однако опасен он одинаково для всех. Закаляясь в силе поверженных врагов, он питается их силой, опустошает магию и плоть до тех пор, пока сражённые не погибнут или не отнимут у меча утраченную силу.       Локи отпустил руку девушки, и та на короткую секунду повисла в воздухе, с кукольной хрупкостью и беззащитностью. Однако в этот раз он не дал себе обмануться гладкостью и нежностью выхоленной девичьей кожи, вспоминая, как твердо и умело эти самые пальцы держали кинжал, прижимая к пульсирующей жилке у него на шее. Бок пронзила минутная фантомная боль, и он сам — то ли под влиянием её слов, то ли под впечатлением собственных воспоминаний — явственно ощутил, словно между ним и таинственный мечом натянулась прочная цепь, чрез которую ранивший его маг теперь питался силой. От мысли, что второсортный чародей, покусившийся на его жизнь, теперь имел во власти пусть и крохотную, но часть его колдовства, потемнело в глазах.       — Иными словами, твои раны будут мучать тебя из раза в раз, стоит тебе прибегнуть к колдовству? — хрипло вымолвил Локи, получив в ответ тихое и задумчивое «угу». Смертная отступила от него, словно смутившись того, что он снова оказался в непозволительной близости к ней, но Локи знал, что причина была в другом: она попросту избегала его общества. Разумеется, он был доволен, зная, что каждая отпущенная им стрела нашла место в её сердце, — он понял это, когда прочёл ответ в её взгляде, таком испуганном и беззащитном, таком притягательном в своей беспомощности. Он видел, как в мимолетной, болезненной судороге изогнулись розовые губы, уступая лиловую влажность бескровной бледности. — Незавидная участь для чародейки, пусть и скверной, — его замечание почти потерялось в рокоте небольшого ларца, в глубинах которого смертная торопливо старалась что-то найти. Она сняла плащ и бросила его на спинку стула: по матовой льняной ткани рубашки струились гладкие, блестящие волосы, подобранные шёлковой лентой. — Однако колдовство всё же осталось при тебе, я же, даже согласившись платить такую цену, вынужден нести бремя заклинания твоего наставника, — смертная повернулась к нему с ларцом и бросила сожалеющий взгляд, словно хотела извиниться за поступок наставника, хоть где-то в глубине сознания осознавала его необходимость. Локи помнил, что смертная не раз повторяла о пагубной губительности его длинного языка, и не сомневался в её уверенности, что, лишенный временно магии, он был способен навредить не столько окружающим, сколько самому себе.       Локи забрал с нетерпящей возражений настойчивостью ларец из рук чародейки. Бросив мимолетный взгляд в сторону всё ещё открытого ящика, он увидел несколько поломанных металлических перьев и вескую стопку запечатанных писем. Смертная, заметив его любопытствующий взгляд, изящно задвинула ящик бедром. Снова её очаровательные секреты — Локи почти влюбился в мысль некогда вскрыть клинком и её душу, и плоть. Самодельная шкатулка оказалась до краев набита склянками из прозрачного стекла, хрупкими сосудами со всевозможными жидкостями и травами; в правом углу лежали свёрнутые повязки из тонкой ткани. Смертная смотрела на него со смесью настороженного удивления, и Локи позволил себе секунду насладиться смятенным взглядом печальных карих глаз. Он взглядом указал присесть рядом с собой, скрывая за уступчивостью просьбы неотступность задуманного им. Смертной пришлось подчиниться, пусть и с явной неохотой.       Она присела возле него, всё ещё скованная цепью сомнений, но в гордой осанке и приподнятом подбородке не было и следа опасения и тени того, что ей могло быть неуютно рядом с ним.       Локи сдержал издевательский оскал, когда она села от него настолько далеко, насколько позволял небольшой диванчик возле её письменного стола. Обманчивые дюймы, что разделяли их бедра, внушали ей мнимое ощущение спокойствия, но она даже не догадывалась, что сети, расставленные Локи, куда-более опасны, чем мог вообразить её излишне подозрительный нрав.       — Не находишь странным, что, зная о твоих увечьях, он всё равно поручил именно тебе это задание? — ладонь смертной вновь оказалась в плену его пальцев, и Локи почувствовал, как холодела нежная кожа, впитывая в себя ледяную свежесть его собственной ладони. — О, только не говори, что это потому, что он доверяет тебе, — лицо смертной на секунду потемнело от лукавой издевки, прозвучавшей в его голосе, словно фальшивая, фортепианная трель, но юная кожа вновь разгладилась, словно весенний ветер сдул с неё хмурое облако.       Она внимательно следила за тем, как ловко и методично его проворные пальцы разматывали некогда белоснежные лоскуты ткани, глубоко задумавшись о чем-то своем. Локи тоже молчал, дожидаясь её ответа, только украдкой посматривал на её изящный профиль, прекрасно зная, что его гляделки не остались незамеченными.       При взгляде снизу, в данном ракурсе, её лицо виделось иначе, и Локи снова казалось, что оно излучало серебряный лунный свет.       — Это не первый мой опыт поисков. Полагаю, Стрэндж считает, что может поручить мне охоту на демона снова, — смертная покорно подала ему вторую ладонь, с каким-то отстраненным спокойствием созерцая тонкий разрез с багровеющей, подсохшей по краям корочкой крови. Для затворницы она слишком спокойно реагировала на боль. Или просто не желала показывать более свою уязвимость перед ним? Её бледная кожа воспринимала боль с равнодушием высеченной из мрамора скульптуры, но хранящие отголоски тепла пальцы всё же принадлежали человеку. — К тому же он знает, что я не буду поступать опрометчиво, — его испытующий взгляд заставил смертную всё же признать своё несовершенство. — Тот случай… скорей, исключение, — Локи многозначительно вскинул брови, и она мучительно поджала губы, неловко оправдываясь. — Если бы не крайняя нужда, я бы избегала подобного легкомыслия.       Полосы окровавленной ткани лежали на письменном столе. Локи смотрел на последствия «крайней нужды» с непонятным ему смятением. И всё же на задворках его сознания возникла мысль, что эти раны невообразимо тонко украшали ладони, которые он осторожно придерживал в своих руках. Напоминая ему, что они принадлежали не только книгописцу, но и чародейке.       — Легкомыслие? — Локи задорно хмыкнул. В груди тлело нетерпение, словно угольки стихавшего огня под невозмутимым спокойствием её взгляда. Но всё же он намеревался довести задуманное до конца, и на полпути его не остановят ни мягкое мерцание девичьих глаз, ни ровный тон, за которым она так подсознательно спряталась от ещё не свершённого замысла. — Неужели ты говоришь о моем спасении? Чернокнижнику с мудростью, приписанной ему тобой, стоило бы понять, что столкновение противоборствующих сторон неизбежно. Не от всех битв можно сбежать.       Локи откупорил один из стеклянных сосудов с биркой из жесткой бумаги. «Tinctura Chelidonii», — гласила выразительная надпись. Травянистый запах янтарной жидкости напомнил ему о днях, проведённых в мрачном и опасном Железном Лесу, где Фригга учила его таинствам обращения с целебными травами. Локи смочил небольшой лоскут ткани, вспоминая те бесценные сокровища: снадобья, отвары и экстракты, что остались в его асгардских покоях. Будь у него при себе несколько баночек с живительными мазями, которыми он сам пользовался крайне редко, раны смертной зажили куда быстрее. Подобные размышления были продиктованы не участливой заботой, а скорее — корыстным расчётом и каким-то хищным, затаенным и заколоченным в глубине сознания призывом встретить в её взгляде признательность, в совершенстве — восхищение.       Смертная беззвучно выдохнула, когда холодные пальцы коснулись раны, но движение её губ было настолько мимолетно, что Локи принял его за игры собственного разума. Он методично и спокойно обрабатывал порез, заботясь скорее о том, как наполнить их близость чувственной теплотой, располагающей друг к другу, словно теплый, летний вечер, растворяющийся в закатных лучах. Чтобы предать её доверие, он должен был сперва его получить.       — Твое спасение я не считаю легкомыслием, — твердо, но совсем тихо, на грани шепота ответила чародейка. Локи недоверчиво вскинул брови, и она, видимо, обиженная его скепсисом и предвзятостью, продолжила более упрямо и непреклонно. — Это один из немногих поступков, о которых я никогда не буду сожалеть. Нет ничего постыдного в том, чтобы предотвратить смерть безвинного.       «О, посмотрим, смертная. Я намерен заставить тебя сожалеть о многих вещах, в частности, и об этом тоже».       — Видишь ли, вопреки твоей ненависти к Стрэнджу, я не питаю к тебе ответных чувств лишь потому, что его ученица, — смертная отвернулась к окну, и Локи готов был поспорить, что кончики её ушей немного покраснели от мыслей, невысказанных волшебницей вслух. Смертная, кажется, обладала удивительной способностью, несмотря на нахлынувший порыв чувственности и смятения, внешне оставаться полностью невозмутимой. — Какими бы не были твои прошлые грехи, мне искренне жаль, что в настоящем ты стал жертвой столкновения тех противоборствующих сторон, о которых говоришь. Да, его было не избежать, глупо спорить, но все решения Стрэнджа сводятся к тому, чтобы обезопасить как можно больше людей. И за это я не могу его осуждать.       Локи сдержал издевательский смешок. Смертная боготворила Чернокнижника с преданностью жреца, поклонявшегося своему божеству. Она украшала его добродетелями, не подозревая, что столь бережливо сотканное ею облачение богов украшало отвратительного идола.       — Порой стремление к спасению всех приводит только к потерям. Помещая вас в хрустальный шар своей заботы, он будет первым, кого ранят осколки этой тюрьмы, когда она разобьется, — Локи отбросил в сторону розоватый от крови лоскут и тут же ловко смочил настойкой другой. Он чувствовал, как под мягкой кожей мертво зажались напряженные мышцы. И то ли желая смутить, то ли успокоить, он скользнул рукой к нежной коже кисти, что вмиг покрылась зябкой дрожью от его прикосновения.       — Этот купол… — смертная вздохнула и повела плечом, словно ледяные стенки этого убежища надежно сомкнулись вокруг её фигуры, грозя похоронить под обвалами, когда стремление Чернокнижника уберечь близких обернется трагедией. — Быть может, и так, но, пока он существует, такой хрупкий и непостоянный, я чувствую себя намного спокойней, когда нахожусь под ним.       — Ответь мне ещё на один вопрос. И, смертная, ты не сможешь отмахнуться от него, сославшись на книги. Потому что ответа нет ни в одной из них, — он отвел взгляд от руки, требовательно, с каким-то властным призывом взглянув ей в глаза. — Почему ты спасла меня? Почему не сбежала одна, ведь им нужна была ты?       Смертная стойко выдержала его взгляд, даже не изменившись в лице. Простая истина, доступная ей одной, казалась Локи мрачной тайной, к которой он так жаждал, но всё же не прикасался. Гораздо интереснее наблюдать за тем, как она сама сорвет надежный покров этой загадки и принесет ему ответ с таинственным, тревожным торжеством.       — Хм… — чародейка задумалась, и Локи почувствовал, как в руках расслабилась девичья кисть. У неё были нежные и мягкие руки художницы — таких не было ни у одной из тех дев, что проводили ночи в его покоях. — Ты не должен искупать своей кровью чужие ошибки. Мордо и его приспешники — это наше бремя, и тяжесть его не должна ложиться на чужие плечи. Я бы не смогла спокойно спать, если бы позволила невинному погибнуть из-за наших распрей. Таков долг истинного чародея. Как бы порой я не была зла на тебя за твои ужасные слова, — а я безумно зла на тебя сейчас, — я не желаю тебе смерти. И я… искренне сожалею, что по моей вине ты получил эту рану.       — Какое неожиданное откровение, смертная, — хмыкнул Локи, довольно осматривая итог своих трудов. Ладонь вернула привычную бледность, однако кожа вокруг пореза всё же была воспалено-розоватого цвета. — Все ли колдуны мыслят подобным образом, или ты стала исключением? — Локи ловко размотал один из чистых лоскутов, пока смертная удивлённо хмурилась. Кажется, долг чародейки в ней был взращен гораздо глубже, чем он мог себе представить. Он жестом приказал ей держать ладони недвижимо и с осторожностью искусного лекаря обмотал тканью кожу одной израненной ладони, после с легкостью разорвал концы, закрепляя повязку. — Порой ценой победы становятся невинные жизни. Смерть и горечь потери становятся лучшей мотивацией, — он понимал, что они могли весь день провести в дебатах о нравственности Чернокнижника, но его больше волновала её нравственность, и способы, которыми он мог её поколебать.       — Исключение? — смертная вскинула подбородок, и Локи впервые почувствовал в ней снисхождение, рожденное не высокомерием, а скорее воспитанием духа. Её лицо было словно маска, сплетенная из слегка печальных глаз, затаивших в себе какую-то осеннюю меланхолию, которые смягчали холодно-аристократические черты лица. — Это закономерный итог стремлений каждого из нас — защищать людей от мира, в котором они беззащитны… — она глубоко вдохнула, словно вдохновенно собиралась добавить что-то ещё, но в последний миг передумала.       — И всё же что за демона тебе предстоит поймать в этот раз? — Локи медленно и терпеливо повел её по нужной ему тропе, собираясь позаботиться о том, чтобы она как можно дольше не оглядывалась назад.       — Пожирателя Душ — демона древнего мира. Он столько людей погубил в былые времена, что и не счесть. Стрэндж опасается, что он может утопить весь мир в крови и мраке.       Локи задумчиво хмыкнул и более смело и уверенно коснулся второй ладони. Он мог рассмотреть всё, вплоть до мелких трещинок, гладко-розовых ноготков, коротких и ухоженных, и слегка выступающих косточек, что натянули бледную кожу, подобно подрамнику девственный холст.       — Смертная, ты судишь всех по себе, ошибочно приписав каждому стремление к спасению. Мир куда более прагматичный, чем его видят твои золотые глаза, — намеренно желая её смутить, он растянул губы в слабой, обаятельной ухмылке. — И опять-таки не понимаю, как Чернокнижник мог послать на это только тебя одну? Разве что… — тут он даже позволил себе насмешливую улыбку, — мою голову посетила одна забавная мысль: нет способа лучше избавиться от нерадивой ученицы, нежели послать её на невыполнимое задание в одиночку, — смертная вся вытянулась, словно струна, и вперилась в него гневным взглядом, придававшим грозную красоту изящному лицу. — А что? Тебе — почетная смерть, и ему — благородная скорбь. Не смотри так, я ведь пошутил.       Он обмотал вторую ладонь слишком быстро, увлекшись минутным желанием поиздеваться над её преданностью Чернокнижнику. Смертная, заметив, что он закончил, хотела поскорее встать, но Локи задержал её, цепко обвив запястья пальцами, придерживая волшебницу на месте.       — Думаешь, я не знаю, что совладать с демоном мне никогда не достанет сил? Пусть сражаются те, кто умеют, я вовсе не воин. Мне нужно всего лишь найти его, и я найду. Это то малое, что я действительно могу сделать.       Локи боролся с раздражением, которое томилось в груди, как угли, а теперь вспыхнуло огнем под случайно оброненной искрой её слов. Как же его злила эта слепая, безропотная преданность в медовых глазах. Одного слова Чернокнижника было достаточно, чтобы она закрыла его спину от клинка своей плотью или сама бросилась на острие с несокрушимой уверенностью, что совершает благо. Ему пришлось призвать всё своё самообладание, дабы погасить вспыхнувшие чувства, но наверняка что-то зловещее и мрачное мелькнуло во взгляде потемневших, зеленых глаз, и смертная неловко, словно чувствуя опасность одной кожей, подалась назад.       — Но сможешь ли сделать в одиночку? — Локи говорил с вкрадчивостью, которой позавидовал бы даже Змей, из воспетого людьми предания, именуемого «Библией». — Не думай, что я преуменьшаю твои умственные способности, но этот демон, видимо, ловок и хитер, а твой прагматичный разум слишком прямолинеен, чтобы угнаться за всеми его кознями.       Мягко убеждая, он уже заранее был готов выпустить когти. Нужно было лишь уличить нужный момент, а до тех пор притворяться искусно и бессовестно, с прытью и ловкостью актера, слишком быстро вжившегося в свою роль. Локи подождал, когда смертная взвесит его слова в своем рассудке. Он знал, что как и сладостные подношения слепой покорности, она приподнесет этот червивый плод его участливости на оценку Чернокнижнику. Ему нужно было перехитрить двоих: насторожившуюся смертную и ненавистный призрак её наставника, который, кажется, витал вокруг неё всякий раз, стоило им с Локи остаться наедине.       — Что ты задумал, Локи? — проговорила она с видом пойманного, неприрученного зверька, с недоверием взирающего на впервые появившегося укротителя. Локи непринужденно улыбнулся, но решил не заигрываться, пока полностью не получит хотя бы малой доли её доверия. — Эти твои слова ведь неспроста; к какому заключению ты пытаешься меня подвести?       «Глупая, маленькая смертная. Я собираюсь подвести тебя к твоей погибели», — его непроницаемое лицо выражало только доброжелательную заинтересованность, за маской которой сквозь трещины узнавалось его истинное обличие.       Он добивался её доверия, чтобы после предать. И сладость этого предательства пьянила его, словно вино. Но он обуздал всколыхнувшее все уголки души предвкушение и призвал все силы на убеждение неуступчивой смертной.       — К самому что ни наесть простому, выгодному, полезному и приятному для нас двоих.       — Заискиваешь, как змей, — всё так же настороженно, но уже гораздо более мягко сказала смертная, защищаясь от его обаяния недоверием, словно щитом. Вспоминая собственные слова и поступки в прошлом, он понимал, что в настоящем лишь добавляет себе работы. Но какая разница, сколь изворотлив путь, если Локи уже заведомо знал, куда он приведет?       — О, да. Змеи очень ловкие и изворотливые, от природы способные найти выход там, где его не должно быть, — с самодовольной гордостью ответил он, словно благодаря её за комплимент. — Я всего лишь хочу сказать, что наше сотрудничество может оказаться куда приятнее и полезнее, чем постоянные ссоры.       — Помнится, когда-то я говорила тебе подобные слова, но ты весьма категорично отверг мое предложение, — они оба умолкли под властью воспоминания. Локи досадливо цокнул языком, но первая заговорила всё-таки она. — Но… даже если на минуту предположить, что я бы согласилась, разве будет в этом союзе выгода для тебя?       Смертная вновь засомневалась, взглянув ему в глаза. Не зря Фригга всегда говорила, что они — зеркало души. И сейчас, видя своё отражение в золотом отблеске её взгляда, Локи понял, что хотел скрыть от неё. В глубине его что-то шевелилось скользящими, расплывчатыми движениями, точно на дне пропасти, во власти мрака, скользко шевелилась притаившаяся змея.       — Смертная, оставь для меня ещё немного своей чародейской мудрости и поверь, что для выгодного предложения нужное время так же важно, как и нужные обстоятельства. Но поверь, что выгода в нашем сотрудничестве всё же есть. И быть может, я даже получу её больше, чем ты. Видишь ли, Всеотец сослал меня на эту планету, как узника. Но, может, я и скрылся от его проницательного взгляда, он всё же знает и даже, уверен, предугадывает каждый мой поступок, — вспоминая об Одине, Локи на мгновение помрачнел. Язык онемел от обуздавшей его горечи, но он упрямо продолжил говорить. — Он не сообщил мне условий моего возвращения, обмолвился лишь, что примет меня обратно, узрев, что в моей душе больше нет зла, — Локи замолчал, позволяя смертной обдумать услышанное. Она только кивнула. — Он никогда не догадается, что я сам предложил свою помощь смертной. И, когда настанет судный день, я смогу сказать, что пользы мидгардцам принес больше, чем вреда. Ты можешь не доверять мне, не верить в мою добродетель, тогда поверь в мою выгоду. Я не жажду оставаться на этой планете слишком долго, терпеть общество ненавистных мне людей, снедать себя раздражением от бессильного осознания, что лишён колдовства. Я жажду вернуться до… в Асгард — вот моя выгода.       Локи замолчал, жалея, что выпустил её руки из своих пальцев. Может быть, чувственный контакт смог бы растопить холодок недоверия, что сковал смертную, как только в стенах библиотеки растаяли его последние слова.       Черные, туго стянутые волосы обнажали хрустальную чистоту её лица. Смертная напряженно размышляла.       — Слова твои звучат хорошо, но сколько в них лжи, а сколько правды? Мне хочется верить тебе, Локи, верить той выгоде, которую ты не скрываешь, но сделать это всё равно что глоток из чаши, не ведая, что там: яд или благодать, — она и впрямь сидела перед ним с задумчиво опечаленным лицом, словно перед ней уже стояло две чаши: одна, наполненная воспетою ею благодатью, а вторая — неустанно источаемым им ядом. Но каким бы глупцом он был, наполнив ядом лишь одну чашу.       — Подумай сама, смертная, что мне скрывать от тебя? — продолжил Локи с той осторожностью, с которой люди делали первый шаг по тонкому льду. — Впервые я так честен с тобой, а ты по-прежнему строга. Знаешь ли, это уменьшает желание становиться откровенным. Но видишь ли, закон всей жизни — незнание того, что же скрывает в себе сладкий нектар: смерть или жизнь? Да, ты рискуешь, и ты думаешь, что твой риск стоит того, чтобы отказать, пусть, может, и не самому надежному, но довольно изобретательному союзнику? Стоит ли он жизни тех людей, которые могут кануть во тьму, расплачиваясь за твоё смятение? — заметив пробежавшую по её лицу тень, Локи немного сменил акценты, чувствуя, как опасно затрещал лед под ногами. — Жизнь — это риск, смертная, бесконечная череда взлетов и падений, и, оставаясь в стороне от этого, навредить ты можешь только себе. Представь на секунду, только на секунду, что ты на моем месте. Ты чувствуешь этот зуд от осознания того, что находишься в окружении людей, что пытался некогда захватить? Или эти мимолетные искры на кончиках пальцев: правда ли это или игры моего медленно увядающего разума, который истосковался по колдовству? И чувствуя всё это, ты сомневаешься в моей выгоде?       — Да, я сомневаюсь, — с очаровательной честностью ответила смертная, задумчиво барабаня пальцами по коленке. — Не потому, что строга, а потому, что знаю, как ты бываешь непредсказуем. Меня пугает неведение, пугает и прельщает, но любопытство даже самого изощрённого ума не стоит опрометчивого риска. Я хотела бы сделать что-нибудь для тебя и не раз говорила, как сожалею о положении, в котором ты оказался, но сейчас я спокойна, потому что знаю, что те оковы, что наложил на тебя Стрэндж защитят тебя, прежде всего, от самого себя и того колдовства, которого ты так желаешь. Твой ум — сокровище, это истина, которую невозможно оспорить, но помыслы твои и нрав — бездна, в которую я не готова смотреть, — смертная не собиралась сдаваться, и Локи чувствовал, как зачесались пальцы — он едва сдерживался, чтобы не заставить её силой. Он терпеливо дослушал её до конца с видом полного понимания и, стараясь не переигрывать с раскаянием, наклонился вперед, уповая хотя бы расстоянием растопить возведенную ею ледяную стену, сквозь которую она так настороженно на него смотрела.       — Если тебя не прельщают выгоды, может, поговорим о потерях? Что ты потеряешь, смертная, приняв мое предложение? Я могу сказать тебе. Совет, взгляд со стороны человека, отличающегося складом ума и мышлением от твоего. Тех немногих знаний, что я получил, мне вполне хватило, дабы понять, как демоны опасны и непредсказуемы. Они коварны и изворотливы, — смертная насмешливо-вопросительно приподняла тонкую бровь, — да-да, даже больше, чем боги. Подумай, только о тех зверских убийствах, путь к которым у него теперь открыт. Скольких людей он погубит? Ты можешь сказать, что попросишь совета у Чернокнижника, но, что же он скажет тебе? Готов поспорить, что ход его мыслей будет подобен твоему. И чем же тебе могут грозить мои помыслы или мой нрав? Что из этой небольшой помощи я получу? Только возможность вернуться домой. И заняться чем-то, перестать томиться от скуки, которую книги не способны развеять.       Он спрятал яд в сладости меда. А сам уже предвкушал наслаждения то вызывать в ней угрызения совести, то побеждать их. Однажды он хотел смыть свою обиду и позор, нанесенный ему Чернокнижником, её кровью. Но теперь… теперь он жаждал гораздо большего. Её падение, позор, её запятнанная честь девушки и, проданная ему за горстку сладострастных ласк, гордость ученицы Верховного Чародея — вот она — цена, которую Чернокнижник заплатит ему.       — Помощь, советы… Все это совсем не о тебе, и чем больше я думаю об этом, тем больше меня беспокоят истинные твои намерения, — смертная, словно подслушивая его мысли, ловко уходила от его жаждущих сетей. Но Локи был терпелив. — Я не знаю, что на самом деле сподвигло тебя на это предложение, но знаю точно, что могу ошибаться во всех своих догадках. Я не хочу идти на поводу у предубеждений и гордости, бросая на алтарь жизни невинных людей, и потому я… — Локи замер, впившись в неё взглядом, которого она предпочла не заметить, — постараюсь принять твою помощь, — прикусив нижнюю губу, добавила, немного поразмыслив: — но только, если Стрэндж не сочтёт мое решение безумием. Если ты помнишь, он запретил мне искать твоего общества, я и без того слишком много раз его ослушалась…       О, её преданность Чернокнижнику. Локи уже предвкушал миг, когда она пожертвуют ею ради него. Но решил не торопиться: нет, только не в этот раз. Он сделает это настолько тонко и осторожно, что смертная осознает всю плачевность своего положения, лишь когда использованная и разбитая предстанет перед своим жалким наставником.       — А что ты знаешь обо мне? Однажды ты сказала, что тебя не интересует знание моей истиной сущности. Поверь, я могу быть приятен, когда мне это полезно. Так что оставим ненужные споры и пререкания, — Локи расслабился, чувствуя, что победил — первый шаг ею уже сделан. Теперь главное медленно и плавно подтолкнуть её пойти тропой, ведущей в бездну. — Ты вольна поступать, как сочтешь нужным, но неужели Чернокнижник мнит меня опаснее демонов? Не волнуйся, смертная, я не польщусь ни на твоей сердце, ни на душу.       «Я заберу и то, и другое, а тебе оставлю лишь горький пепел ненависти и презрения к самой себе».       — Ничего, совсем ничего, это лишь мои скромные догадки, что родились в сознании за долгие часы наблюдения. Знание твоей истинной сущности принадлежит только тебе, у меня нет привычки вскрывать людям сердца остриём настойчивых расспросов и убеждений, — смертная покачала головой, и лента, которая ослабла за время их нежданного путешествия, скользнула вниз, выпуская из плена блестящие пряди. — Думаю, Стрэндж не откажет, но будет обеспокоен. Всяко, так будет спокойнее мне, и я не буду более ощущать себя преступницей, — смертная пожала плечами, на что Локи ответил только понимающей и спокойной улыбкой. Он умел улыбаться так, чтобы не видно было клыков, которыми он собирался впиться ей в шею.       — Не буду соблазнять тебя возможностью опровергнуть или подтвердить свои догадки. Если это избавит нас от лишних трудностей, можешь повторить Чернокнижнику все мои доводы. Быть может, он отнесется к ним с меньшим подозрением. Впрочем, каков учитель, таков и ученик, — Локи боковым зрением заметил, как лента соскользнула с плеч смертной и притаилась между подушками дивана. Но задумчивая чародейка, чьи мысли явно были заняты чем-то другим, не заметила упавших на щеки прядей волос.       — О, от расспросов мне не удастся уйти, — смертная пожала плечами, а после неожиданно для Локи наградила его усталой и проникновенной улыбкой. Её лицо посветлело, тронутое искренним, неподдельным чувством, изящное, как у фарфоровой статуэтки, и Локи зачем-то силился вспомнить: улыбалась ли она ему хоть раз? — Спасибо, Локи… — улыбка, что всё ещё украшала её лицо, наполняла голос девушки такой задумчивой грустью, что Локи замер, пораженный внезапной откровенностью. — Чем бы не была продиктована твоя участливость, я благодарна ей.       — Рано, смертная. Поблагодаришь, когда поймаем твоего демона, — Локи ответил ей своей лживой улыбкой, настолько лживой, что она поверила.       Смертная поднялась с диванчика, напоследок наградив Локи ещё одной улыбкой, гораздо более сдержанной, но в которой по-прежнему угадывалось внезапное ласковое тепло, таившееся в последнем, брошенном на него взгляде.       Он проводил взглядом её изящную спину, вмиг затерявшуюся среди высоких стеллажей, и чем быстрее в воздухе таяли звуки её тихих шагов, тем отчетливее сквозь маску ложной добродетели проступал ядовитый оскал. Локи подхватил забытую смертной ленту тонкими пальцами и, обмотав ею фаланги, прижал к лицу ткань, всё ещё хранившую запах её волос.