Hurricane

Стивен

      Стивен гневно хлопнул рукой по мануалу, и золотая рябь разошлась по твёрдому переплёту, точно камень потревожил безмятежную водную гладь. Тот, кто заколдовал книгу, определённо не желал, чтобы знания её были вверены умам чародеев. Развернув новый свиток, он вновь приступил к поискам необходимых заклинаний. Солнце стояло в зените, за окном шумела листва, вплетаясь в гомон людских голосов и сигналы застрявших в тянучке авто. На горлышке стеклянной банки поблескивали подсохшие чернила, то синие, то фиолетовые от плясок золотистых бликов. Увлечённый монотонной работой, он не услышал, как тихо к нему приблизилась крохотная фигура, утонувшая в ореоле солнечных лучей, точно дивное видение.       — Вы не спустились к обеду… — голосом робким, но обличающим проговорила она. Стивен поднял глаза, встречаясь с безграничной нежностью её сдержанной, едва заметной улыбки. Заметив его пристальное внимание, Алия поспешила объясниться. — Я стучала, но Вы, похоже, не слышали. Если Вы заняты или устали, я могу уйти.       Он с любопытством склонил голову, невольно приметив небольшой поднос у неё в руках.       — У меня есть привычка терять счёт времени за работой, — Стивен нашёл в себе силы ответить ей улыбкой, не ведая, как сильно столь незатейливый жест мог её смутить. Наблюдая за её открытыми, невинными реакциями, он понимал, что ощущения от слов и мимолётного внимания друг друга у них схожие. Но едва ли Алию Мор они так сильно злили, как его.       — От плохих привычек нужно избавляться, мистер Стрэндж, — с участливым осуждением Алия покачала головой и поставила перед ним скромную, но восхитительно пахнущую трапезу. Под ложечкой сладко заныло, и только сейчас он осознал, как сильно был голоден и как давно задабривал аппетит ложными увещеваниями, что, закончив один свиток, он тут же спустится к обеду. — Я принесла Вам перекусить.       На серебряном подносе он узнал чашку и кофейник, оттёртый до такого блеска, каким сверкает лишь недавно приобретённая утварь. На тарелке — яичница с беконом в обжаренных ломтиках хлеба с пряно пахнущей зеленью и тканевая салфетка, сложенная таким ровным треугольником, каким обычно складывала мать, с детства приучавшая Стивена к столовому этикету.       — Благодарю. Я поем позже, — но избежать её заботы так просто ему не удалось. Алия выжидающе сложила руки на груди и поглядела на него с такой несвойственной её мягкому лицу строгостью, что на мгновение Стивен её не узнал. В подобном настроении она походила на иную, знакомую ему женщину, однако память упрямо скрывала от сознания её лицо. — Пахнет вкусно. И на вид ничего. Сама приготовила? — Алия согласно кивнула, с вежливым любопытством осматривая его кабинет. Её взгляд метнулся к прикрытому плотными занавесями окну, выражая немое неодобрение полутьме, в которой он работал.       — Щенячьим глазам Билла очень трудно отказать. К тому же не питаться же Вам одними только сэндвичами, а у меня было немного свободного времени…       Ему пришлось отложить работу и взяться за обед, на несколько часов запоздавший, но оттого не менее уместный и вкусный. Есть под пристальным вниманием хлопочущей девушки Стивену ещё не доводилось, как и сковываться внутри от её искрящихся упоением глаз. Он, Стивен Стрэндж, в прошлом великий нейрохирург, ныне Верховный Чародей, никогда не позволявший женщинам взять над собой верх в споре или уме, вдруг ощутил себя юношей, что опешил от неравнодушия девочки, что годится ему в дочери.       «Немыслимо. Похоже, никто не предупредил её, что в храме инициатива готовки наказуема…» — подливая в чашку кофе, Стивен сокрушался, что его удалось так просто переубедить и что, возможно, вскоре подобные подношения могут стать приятной обыденностью.       Стараясь не смущать его лишним вниманием, Алия неторопливо листала одну из книг, взятых со стеллажа над столом. Её лицо, до которого дотягивались скупые солнечные лучи, было светлым и открытым, как цветок с нежными лепестками, который раскрывается, ничего не утаивая.       — У Билла, оказывается, такой… здоровый аппетит, — не отвлекаясь от книги, заметила Алия совсем обыденным тоном. Осознание того, что забота о ком-то — обыденное дело для прорицательницы, неприятно кольнуло где-то под ребром. Промокнув губы салфеткой, Стивен с толикой досады отметил, что с недавних пор едва ли не единственной темой для разговора у них является Уильям Мэдисон.       — Я бы сказал непомерный, — удовлетворённый трапезой, он сделал глоток кофе, стараясь скрыть скользящее в голосе раздражение. С тех пор, как Уильям Мэдисон вбил себе в голову навязчивую идею войти в ряды его учеников и стал частым гостем в храме, Стивен заметил, что скрытый волшебник практически всегда был голоден и никогда не был против подкрепиться. Столь любопытное наблюдение он связывал с проявлением его магического дара, требующего изрядной доли магических и физических сил.       — Ну, откуда-то он же должен черпать свою бесконечную энергию, верно? — его неопределённые ужимки положили начало неловкому молчанию. Алию оно заботило больше. — Что ж… Посуду можете отнести вниз, или я могу забрать её, если хотите. Надеюсь, Вы не против: я позвонила мастеру, и он починил посудомоечную машинку.       Стивен поддержал её одобрительным кивком, скрывая изумление фактом наличия в храме подобного рода техники, и лишь потом осознал, что в святыню ступала нога постороннего человека. На сей раз он решил не указывать ей на оплошность и с некой долей ревностного восхищения отметил, что Алия была бы прекрасной хозяйкой.       — Твоя забота… очень уместна, но я полагал, что ты будешь иначе располагать свободным временем. Скажем, — опережая непременно последующий вопрос, Стивен достал из шкафа несколько увесистых рукописей. Памятуя о её желании в должной степени овладеть своим даром, он провёл часы в поисках достойных внимания истинного прорицателя книг, спрятанных так глубоко в недрах библиотек святыни и Камар-Таджа, что о них, казалось, позабыло даже само время. — Я случайно нашёл их в библиотеке, — благо, предавшись восхищению, она не уловила в его голосе фальшь. — Они куда информативнее и достовернее того подобия таинства, что ты читала на днях.       — Это не заняло много времени, мистер Стрэндж, — Алия отмахнулась от его замечания, словно от назойливого насекомого. — К тому же мастер сказал, что единственная проблема машинки в том, что ею редко пользовались, — она беззлобно хохотнула, прикладывая ладошку к губам, и вдруг глаза её изумлённо округлились, когда она заметила в его руках столь щедрый дар. — Где вы нашли их? Мы с Йен потратили добрую часть вечера, но, кроме того, что вы так нелестно раскритиковали, ничего найти не сумели. Она протянула ему руку, и в её робком, женственном движении была детская благодарность.       — Я был настойчив в намерениях и умел в использовании поисковых чар, — их пальцы соприкоснулись лишь на мгновение, но и его было достаточно, чтобы каждый мускул свело сладкой, ноющей судорогой. — Так что труда для меня это не составило. К тому же я был занят поисками других рукописей, — он бросил мимолётный взгляд на гримуар, не желающий поддаваться его настойчивости.       — Тогда мне очень повезло, что они попались Вам, — она вернула ранее взятую книгу на стеллаж и полностью сосредоточилась на новых источниках знаний, ныряя тонкими пальцами меж желтоватых страниц. — Книги не очень охотно делятся со мной знаниями, но я рада и таким учителям. Спасибо, мистер Стрэндж, — она прижала тома к груди, так искренне и тепло улыбаясь, что Стивену пришлось отвернуться, чтобы после призрак её счастья не преследовал его во снах, — от Алии не укрылась его холодность, и она невольно обратилась глазами к гримуару. — Впрочем, с любыми знаниями стоит быть осторожным, верно?       — Осторожность — верный товарищ здравого смысла, — Стивен незаметно спрятал гримуар, уповая, что её увлечение новыми книгами будет сильней тревожного предвкушения, которое вызвала мрачная рукопись демонов. — Но в избытке она бывает губительна. Излишне осторожные люди легко могут прослыть невротиками, — он осёкся, понимая, что говорит о самом себе столь пренебрежительным тоном. — К слову об осторожности, — лицо его потускнело. Алия приподняла брови, искренне встревоженная его потемневшим взглядом. — Скоро первая тренировка по атакующим чарам… Я хотел предупредить тебя, передай и Уильяму Мэдисону мои опасения. Мастер, что будет вашим учителем, человек дурного нрава и злого языка. Людей смышлёных и сомневающихся, способных подвергнуть его слова раздумьям, он не терпит, а более — не терпит меня, а потому будьте на чеку и не болтайте лишнего. Он ревностно хранит тайны Камар-Таджа от чужаков и в какой-то мере одержим идеей чистоты магического дара.       Плечи Алии взволнованно дрогнули. Она определённо знала, о ком идёт речь. Он прочитал это по нервно дрогнувшей улыбке, на секунду выдавшей замешательство и затаенный, как у кошки, испуг.       — О, полагаю, я знаю, о ком идёт речь. Мастер Медир… кажется. Я видела его на тренировке мастера Фрэнка, — она тяжело вздохнула, поднимая внутри Стивена настоящую панику. С каких пор он стал столь неравнодушен к её переживаниям? — Не волнуйтесь, я предупрежу Билла, чтобы он не лез на рожон. Хотя, конечно, не думаю, что с его блестящими способностями он долго останется в тени.       — Корни их вражды глубоко уходят в прошлое, но тебе знать об этом не стоит. Вам с Биллом есть чему поучиться друг у друга, — с видом знающим и убеждённым уверил её он. — Тебе нужна его амбициозность, а ему толика твоего здравого смысла и прозаичности. Впрочем, я уверен, со временем ты поймёшь истинную ценность своего дара и станешь прекрасной чародейкой.       Вопреки его ободряющим словам, Алия поникла. Лицо её утратило живой, юношеский блеск, а сверкающие глаза потухли, словно умирающие звёзды. Стивен лишь нечеловеческими усилиями воли ломал себя пополам, противясь непреодолимому желанию прикоснуться пальцами к её щеке, погладить волосы, сказать что-то, что вернуло бы ей хотя бы мнимое ощущение счастья, но не мог преодолеть каменную стену, отделяющую истинные чувства от намертво вросшей в лицо маски. Он так ненавидел её за то, как умело она заставляла его нутро разбиваться на сотни осколков и даже сама не ведала о том, что творила. Он ненавидел её за собственную слабость, за неумение признавать ошибки и за то, что мнил искреннее прощение унижением.       Каждый раз в её глазах он видел один и тот же вопрос:       «Неужели для вас у меня не найдётся и слова сожаления?»       И этот взгляд, невыносимо верный и чувственный, заставлял его отчаянно желать содрать с себя кожу, точно в ней была причина всех его пороков и слабостей. Он не мог выносить её присутствия в те мгновения, когда своей безупречной честностью она взывала к его сокровенной, затаённой боли, но не мог отвергнуть, зная, что после никогда более не сможет оказаться рядом и под предлогом столь невинным, как помощь, вверить ей всего себя.       Он ненавидел её, ненавидел себя, такого стойкого и никчёмного, могущественного чародея и погрязшего во внутренней борьбе мужчину. Порой поток сознания приводил его к мысли, что с её смертью ушла бы и невыносимая боль и отчаяние, которое он испытывал из раза в раз, когда губы её трогала ласковая улыбка. И в подобные мгновения он вонзал в самое сердце острейшие клыки совести так глубоко и долго, пока из открытых ран не хлынет кровь и не унесет с собой безумное, эгоистичное наваждение.       Как стереть её из мыслей? Какое заклятье способно выжечь из памяти её образ, высечь те части души, где нашли пристанище принадлежащие ей чувства? Будничные беседы посторонних людей, вынужденных временно пребывать подле друг друга; вымученные слова признательности и сотни невысказанных увещеваний, кратчайших восхищений её сердечной простотой, искренностью и чистой, юной красотой.       Он желал ей счастья, но не желал признавать, что она способна обрести его без него, а он, по природе высокомерный и деспотичный, едва ли сумел бы когда-нибудь сделать её по-настоящему счастливой. Подарить ей те чувства, ту любовь, которой она была достойна. Он успел забыть это ощущение — отвращение к собственному «я», непринятие, отрицание такого себя, который набрался смелости ранить чье-то сердце.       Не впервые он беспощаден к другим, не впервые без толики сожаления рассекает остриём личного блага и достоинства чужие интересы и чувства. Отец, мать, Виктор… Донна… Он отрёкся от них, когда в определённый момент вдруг осознал, что подле не сможет обрести величие, которого достоин, когда боль их неумолимой утраты превратилась в разверзающуюся под ногами бездну, и он непременно угодил бы туда, если бы не нашёл способ уйти.       Всегда умело и без тени сожаления он выбрасывал из жизни лишних людей, точно отсекая скальпелем мёртвые ткани, и даже сейчас все те терзания, что изводят его изо дня в день, лишь стремление воспитанного долгими годами подсознания избавиться от очередного «лишнего человека», что заставляет его испытывать те чувства, которые ему неприятны.       — Билл и вправду вдохновляет меня, — её светлые глаза, оставаясь скромно-серьезными, в глубине отразили радость. — Конечно, иногда мне кажется, что его неугомонность не доведёт до добра нас обоих, но… Не знаю, мистер Стрэндж, у Вас никогда не бывало чувства, что Вы находитесь не на своём месте? Я так чувствую себя каждый раз, когда пересекаю стены Камар-Таджа. Однажды я боюсь проснуться и осознать, что стала заложницей своего дара, — Алия погладила рукой спинку кресла, другой продолжая сжимать книги, словно они были тем спасительным звеном, что соединяло её с внешним миром. — Локи прав, люди безграничны в своём любопытстве, и дар предсказывать будущее не способствует борьбе с этим пороком, — очнувшись, она взялась переводить его внимание на что-то другое, словно стыдясь того, что облачила в слова мысли, не дававшие ей покоя днем и ночью. — Не обращайте внимания, мысли вслух. Пообедайте, пожалуйста, и только потом вновь истязайте себя работой.       — Меньше слушай Локи. Он последний в этом храме, чьё мнение стоит принимать во внимание, — Стивен понимал, на кого был похож в подобные моменты: на мальчишку-подростка, что завидовал более сметливому и успешному сверстнику, ловко склоняющему людей на свою сторону. Но это было не тем, что он чувствовал. Где-то внутри он понимал, что должен всеми силами оградить её от пагубного влияния скверной натуры Локи, но не мог, опасаясь неосторожным словом признаться в собственном неравнодушии к этой удивительной девушке. — Пожалуй, я тоже признаюсь тебе кое в чём: каждый раз, когда я совершаю ошибки, я чувствую, что нахожусь не на своём месте…       Стивен намеренно укусил себя за язык, преграждая путь неуместным его взгляду словам. Болезненная судорога сдавила ему горло, предостерегая уста от опасных речей. Как всякий мужчина, обладающий умом и некоторой долей здравого высокомерия, Стивен имел амбиции, воплотить которые ему мешало скромное состояние его семьи и чувство вины, ныне погребённое глубоко внутри, словно кости покойника в богом забытом склепе.       Он был старшим ребёнком, и добрая доля хлопот и ответственности теснились на его плечах вплоть до совершеннолетия. Они с семьёй жили в Небраске, отец был хозяином небольшой фермы, и всем им приходилось тяжело трудиться, чтобы обеспечивать достойную жизнь и поддерживать медленно умирающий дом, столь сильно Стивену ненавистный. В колледже, куда он сбежал от бесконечной работы и занятий музыкой, о него всегда точили злые языки.       «Врачом хочешь быть, Стрэндж? Это же сколько свиней должен продать твой папаша, чтобы оплатить хотя бы год обучения в Нью-Йорке?» — звон их голосов, гулкие раскаты хохота и жадно открывающиеся в попытке схватить побольше воздуха рты Стивен помнил до сих пор.       «Да что вы о деньгах? Стрэндж ещё грязь под ногтями не смыл после работы в поле, а уже тянется к зондам и кюреткам».       Он прятал руки под стол и долго смотрел на тонкие пальцы, коротко остриженные ногти, всегда чистые и опрятные, отмеченные материнской музыкальной гибкостью, а не отцовской грубостью и сухостью, и все пытался понять, как человеческое сознание столь ловко извращает действительность. Порой гнев был так невыносим, что Стивен с трудом подавлял в себе желание выплеснуть его на лица и тела обидчиков, и тогда его спасали лишь слова матери:       «Король не держит зла на шутов и не растрачивает силы на чернь».       Стивен ухмылялся, мысленно сокрушаясь, какое только жалкое дерьмо хотел тронуть рукой, а они, оскорбленные и надломленные его глумливым, высокомерным молчанием, только больше старались, сжимая кулаки до побелевших костяшек, и брызгали слюной, что бешеные псы.       Со временем Стивен понял, что может достичь всего, чего захочет. Момент восхода его звёзды был лишь вопросом времени. Ему не нравилось преодолевать препятствия, но нравились те изменения, что следовали за очередной крохотной победой. Будь то наконец изученный этюд Шопена или успешное поступление в университет. Он отучил себя стыдиться происхождения, потакать желаниям родителей из чувства долга и вины и ощутил, что стал врагом для всех, кто видел его будущее иным. Он стал плохим сыном, скверным другом, равнодушным братом. А все потому, что некогда решил сделать центром жизни себя и свои цели. Он был гением, но гением без гроша, гением, чей ум скрывали бедность и страхи обыкновенного подростка, что только учился жить в мире, полном зла, зависти и разочарований. Его гений требовал эгоизма и не выносил быть чем-то второстепенным, чем-то, чем Стивен мог бы с лёгкостью пренебречь во имя более значительных целей. Он был центром его мыслей и натуры, стержнем, командным центром, что с беспристрастностью палача заносил меч над дорогими сердцу вещами, которые мнил чем-то опасным.       Изредка он вспоминал того себя, что стыдился возможностей и желаний, ошибочно полагая, что должен всего себя посвятить благу и счастью своей семьи, и в подобные моменты его захлёстывало отчаяние и сожаление по тем дням, когда нрав его обострился, а сердце обратилось в камень.       — Мистер Стрэндж?       Её преисполненный тревогой голос точно разбудил его от дурного сна. Стивен вымучено улыбнулся, стремясь поскорее сбежать от нестерпимо заботливых серых глаз, что воззрились на него с таким безропотным пониманием и чувственностью, что выносить их дальше на себе он не мог.       — Прости, мысли сковали мне язык. Я лишь хотел сказать, что в прошлом я совершил достаточно, но успех добрую долю жизни преследовал меня во всех начинаниях, поэтому я успел забыть это чувство. Бессилие и ничтожность — я ощущаю их каждый раз, когда мои руки оказываются связаны, когда в бесконечных партиях с врагами приходится разыгрывать жизни невинных людей. Мне нравится побеждать, но проигрыш внушает мне схожее чувство, — он осмелился заглянуть ей в лицо, встретив грудью копьё совести. Алия была подавлена: мрачные мысли опустили уголки губ, густые ресницы на полураспахнутых веках отбрасывали на тронутые румянцем щёки причудливые тени. Стивен ощутил острую необходимость как-то её приободрить. — Оно пройдёт, как только мы одолеем Мордо, как только ты познаешь вкус настоящей победы, горечь тревог и смятений сотрётся, и, быть может, ты сумеешь взглянуть на Камар-Тадж по-иному.       Её тяжёлый выдох затерялся в шуме поднимающегося ветра. Алия покачала головой, то ли огорчаясь его ответом, то ли отвергая собственные мысли. От неё веяло теплым ветром, и под ним таял ледок, намерзший за долгие годы, превратившийся в ледяную крепость самозащиты, которую он в себе ощущал. Она была откровенная, искренняя и не таила того, что думала, демонстрируя свои чувства, словно драгоценные камни, не боясь запятнать их в грязи чужих взглядов. Рядом с ней он казался себе обреченным и суховатым.       — Вы несправедливы к нему. Локи любит обнажать чужие души только потому, что не хочет, чтобы кто-то однажды обнажил его. Если честно, однажды я была даже с ним согласна. Но он слишком не любит людей, чтобы это согласие продлилось дольше одной минуты, — она несмело поглядела на пустующее место напротив него и, упрямо поджав губы, присела подле, поддевая пальцами бахрому одной из лент, что стягивали свитки. — Мистер Стрэндж, из моих уст это прозвучит смешно, но… только из ошибок мы можем выносить уроки. И чем больше ответственности мы несём, тем более дорого другим будут обходиться ваши ошибки. Возможно, их бремя не будет таким тяжким, если Вы разделите его с людьми, которые всегда рядом? Вам не обязательно делать всё одному.       Стивен нахмурился. Вуаль очарования и трепетного участия была рассечена острым клинком нежеланных, пусть и справедливых слов. Локи и доверие. Два понятия, не имеющие права на существование даже в разноречивых контекстах, в несходных утверждениях. Она так уверена в этом лишь потому, что никогда не была предана и обманута. Жизнь и судьба были к ней милостивы и сострадательны. Впрочем, как и сам Стивен.       — Локи любит отравлять людям умы и копаться в чужих душах. И не только он. Многие люди помышляют о зле и предательстве, скрываясь за маской приглядного лица и благих намерений. К сожалению, благодаря таким, как он, мир оказался устроен так, что полагаться ты можешь исключительно на себя. Доверие — несущественная единица общего блага. Не испытанное временем, оно не стоит ничего. Как и болтовня Локи.       Алия повела плечами, явно не замечая той нарочитой сдержанности, за которой он скрывал бушующее внутри несогласие. Наматывая на тонкий пальчик зеленоватые тесёмки, она что-то сосредоточенно обдумывала, и Стивен до нестерпимого зуда под ногтями хотел знать что. Наконец черты лица её смягчились, а голос потеплел, и после некоторого молчания она заключила:       — Время для его испытания никогда не настанет, если Вы не будете замечать протянутой руки помощи…       После мгновения оцепенения он пожелал ей ответить, однако незваный гость опередил его намерения. За учтивой манерой стучать последовал, однако, тот, кого Стивен предпочёл бы более никогда не видеть. Алия сжала пальцы в замок так сильно, словно прятала в них драгоценность, когда взыскательный взгляд Локи затронул и её.       — О, мой визит не уместен? — со звериной грацией Локи приблизился к ним, намеренно отягощая Алию своим присутствием и вкрадчивым тоном. Стивен был равнодушен к его болтовне, но с нескрываемым раздражением наблюдал, как смущённая прорицательница пыталась скрыть напряжение, сковавшее её, стоило только взгляду Локи остановиться на ней.       «Без красного словца не вспомнить подлеца», — он зло скрипнул зубами, понимая, что визит Локи не может сопровождаться ничем, кроме неприятностей.       — Не стоит беспокоиться, — Алия примирительно улыбнулась, медленно выбираясь из скромного убежища, что после прихода Локи стало для неё сродни клетки. — Я уже ухожу.       — Надеюсь, у тебя что-то важное, — искусно скрывая злость, отозвался Стивен. Приход Локи и уход Алии одинаково огорчали, но позволить себе естественную эмоцию он не мог. Только не в присутствии Локи, который только и поджидал благоприятного мгновения, чтобы обнажить кинжал, которым он вскрывал чужие души и сердца. Подтянув к себе кипы свитков, Стивен вернулся к работе с головоломкой гримуара, уповая, что Локи хватит совести его не донимать. — У меня много работы.       Локи понимающе кивнул. Но истинного понимания в этом жесте было столько же, сколько соли в пресной воде. Уходить он явно не намеревался и лишь стоял во тьме, сгустившейся по углам, дожидаясь, пока совесть и смущение убедят Алию поскорее покинуть его кабинет.       — Не волнуйся, Чернокнижник, я пришёл сюда не с целью похищать твоё драгоценное время. Обещаю, что отвлеку тебя ненадолго, — учтивость его тона показалась Стивену знаком недобрым ещё более, чем красота речей. И пока он искал причину этой внезапной, изысканной и, вне сомнения, корыстной снисходительности, Алия со сдержанным любопытством рассматривала деревянную коробку, которую Локи принёс с собой.       — О, в шахматы будете играть? — Стивен заметил, как отпечаталось на её лице любопытство, однако не пожелал возражать. Похоже, она и впрямь хотела убедить его в наличии у Локи приглядных сторон. У Стивена был на это в корне противоположный взгляд, но ей становиться свидетельницей их тягостных споров и его в некоторой степени бесчеловечных ультиматумов не стоило.       — Пожелаешь мне удачи, Алия? — Локи вызывающе вскинул бровь, окидывая Алию оценивающим взглядом с головы до пят, но уста его, как прежде, истекали медовыми речами. Она только растерянно склонила голову вбок, искренне пораженная его участливостью, которая — Стивен был уверен — была направлена лишь на то, чтобы ещё больше раздразнить его. — Слышал, что прорицатели способны склонить колесо фортуны в нужную сторону. Твоё участие было бы весьма кстати.       — А… — она растерялась, обезоруженная двумя совершенно противоположными проявлениями отношений, но крайне быстро собралась и без толики злобы ответила: — Я желаю удачи вам обоим.       Её ответ не пришёлся по вкусу никому. Каких только трудов стоило Локи не скривить губы в отвращении, когда он, ничуть не стыдясь, пренебрежительно хмыкнул, нехотя приглашая гостя присесть. Алия торопливо собиралась, но Стивен по-прежнему мог наслаждаться видом её ровной спины и рассыпанных по плечам золотистых волос, сверкающих на солнце, словно тончайшие нити золотых паутинок. У самой двери, прихватив книги и посуду, она вдруг обернулась и кратким, бесшумным жестом дала понять, что желает победы только ему. Лишь Агамотто известно, каких трудов стоило ему сохранить лицо от непрошеной улыбки, и, когда дверь за Алией закрылась, Стивен ощутил щемящую тоску. Воздух всё ещё хранил запах её духов, такой слабый и невесомый, менее ощутимый с каждым новым вдохом. Некоторое время спустя исчез и он, и комната наполнилась иным, более тяжёлым и древесным. Локи заполнял собой пространство, точно нарочно изгоняя запах Алии не только из кабинета, но и из памяти.       — Шахматы? — ему даже не пришлось изображать равнодушие. — Полагаю, это лишь предлог. Каковы же истинные мотивы твоего внезапного визита?       — Не ищи скрытых побуждений в моем визите, — Локи устроился там, где ещё минуту назад сидела Алия, и с искренней уверенностью убеждал Стивена быть милостивым к нему. Как плохой актер, он скрывал хитрый прищур глаз за искренней невинностью и пытался расположить Стивена к более благосклонному приему. — Как и сказал, я жажду лишь разговора, — Локи раскрыл коробку, и Стивен тотчас же узнал фигуры из гостиной, в которой они с учениками изредка коротали досуг за отыгрышем одной из знаменитых шахматных партий. Он взял в руки слона со сбитым навершием. Высеченная из дерева фигура пахла точно так же, как отцовские шахматы в его старом доме в Небраске.       «Стивен, сыграем в шахматы!»       Он будто бы снова оказался в просторной гостиной, пропитанной запахом отцовского одеколона, полевых цветов и знакомой сырости. Над ним стоял Виктор, потряхивая складной деревянной доской с огромной трещиной посредине.       «Нет, — хмуро ответил он. Ссутулившись над нотным станом, Стивен без толики сожаления погасил пляшущие в глазах младшего брата искры предвкушения. Мать всегда гневалась, когда он избегал её уроков музыки, но для Виктора у него заранее был заготовлен другой ответ: — Ты снова проиграешь и будешь реветь».       Виктор гневно хлопнул доской по крышке фортепиано и сжал руки в кулаки, словно пытаясь спрятать от проницательных глаз старшего брата кипящую в душе обиду.       «Донна! Стивен снова вредина! Кажется, он забыл, как в прошлое воскресенье сам проиграл папе!»       Стивен ощутил прикосновение мягкой кожи к непослушным волосам. Донна любила устраивать на его голове ураган, когда он был излишне серьёзен или груб.       «Оставь его, Виктор, я с тобой поиграю, Стивен зол, что не может осилить Баха после своей разгромной победы над Шопеном», — они с Виктором громко рассмеялись, а он хотел спрятать от их по-доброму смеющихся глаз пылающие гневным огнём уши. Нескладный семилетний Виктор с вырванным Стивеном передним зубом, обменянным на оставленные тем же Стивеном монеты под подушкой, и Донна, высокая для своих тринадцати, всегда весёлая и заботливая, бесконечно добрая и сочувствующая. Его любимая сестрёнка… — Возвращайся в гостиную, когда устанешь или проголодаешься. Обещаю сказать маме, что ты не отходил от нотного стана до обеда…»       Стивен протёр глаза и поставил слона на чёрный квадрат, стремясь поскорее избавиться от него и от мучительных воспоминаний. Локи отметил перемену его настроения многозначительным молчанием.       — Говори, я весь во внимании.       Увидев, что гнев Стивена сменился нежеланной милостью, Локи с видом довольным и расслабленным закончил расставлять фигуры на доске.       — Раз ты столь сговорчив и своеобразно любезен, значит твоя преданная ученица ещё не успела поведать тебе кое-что, — в глазах Локи сверкнул таинственный, порывистый огонь, выдающий, как показалось Стивену, крайнюю степень нетерпения. Но он тут же взял порыв под контроль, видимо, понимая, что игра в шахматы со Стивеном, как и разговор, требовала холодного рассудка. — Мне показалось, что любое промедление в этом деле обратиться против нас твоим недовольством, потому решил сам поговорить обо всем.       Стивен оставил за собой право первого хода и, немедля, взялся за воссоздание одного из любимейших закрытых дебютов, чтобы украдкой скрыть сковавшее плечи напряжение. Упоминание Йенны в их разговоре вызвало в нем по-настоящему родительские опасения и тревожное любопытство, свойственное наставнику, что мириться с неповиновением не желал.       — Не стоит изводить моё терпение догадками. Не томи и говори по существу. Я не терплю, когда со мной общаются обиняками, — его повелительный тон, однако, вызвал у Локи лишь несколько удручённую улыбку. Он не спешил с ответом, некоторое время усердно что-то обдумывая, пока вдруг не коснулся пальцами одной из пешек, открывая партию фланговым ходом. — Разве я не велел тебе держаться подальше от Йенны? А теперь ты вдруг утверждаешь, что у вас есть какое-то общее дело, — не глядя на доску, Стивен продолжил расстановку сил закрытой защиты. И ответом ему снова стало молчание. — В какую грязную интригу ты пытаешься её втянуть?       — Все самые грязные интриги проворачиваются за спиной, под покровительством тайны и тьмы. Я же пришёл к тебе, чтобы обсудить всё при свете солнца, — в доказательство своих слов Локи указал раскрытой ладонью на сияющее светило за спиной Стивена. Изломленные витражами лучи ласкали спину и плечи, но это скупое тепло сейчас было ему как никогда ненавистно. — И, видимо, ты что-то перепутал. Быть может, ты остерегал от моей компании смертную? И, видимо, не только её, — его невинные изгибы губ больше походили на глумливый оскал. Локи точно знал, о ком говорил, а Стивен видел, как взгляд его медленно скользнул к двери, которую совсем недавно покинула более желанная гостья. На мгновение ему показалось, что бог смеялся над ним, но малахитовые глаза с вкрадчивой насмешкой обратили его опасения в прах. — Чернокнижник, в твоём представлении я зло столь ужасное и совершенное, что мне, право, становится неловко, что я не соответствую столь высоким ожиданиям.       Не обременяя себя лишней учтивостью, Стивен фыркнул. Происходящая между ними беседа казалась ему неудачной шуткой.       — Неловко? Разве что, как змее на тлеющих углях. Однако подобной изворотливости позавидовала бы даже она, — Локи прикрыл глаза. Польщённый сравнением, он упивался возможностью наблюдать за Стивеном свысока, отвечая на все выпады и уколы с такой сдержанной учтивостью, которой мрачно хмурившийся оппонент уж точно не ждал.       — О, тогда я должен избежать её незавидной участи, — Локи удручённо покачал головой, отдав предпочтение смело открытому началу дебюта слона. Во внимательно наблюдавших за ним глазах вспыхнули красные искры, но тут же погасли. — Всё очень просто, я лишь предложил ей свою помощь. Да, Чернокнижник, я способен на это, — предупреждая его справедливые опасения, торопливо добавил Локи. — И даже больше: сделал я это из самых чистых побуждений. Признаться, ты так печёшься о благе своих учеников, что я был удивлён, узнав о твоём решении дать смертной столь сложное поручение. Всё равно, что дать ребёнку сети и отправить в лес на поиски дикого кабана.       Его бесцеремонное замечание задело наставническую честь. Кем возомнил себя этот наглый, высокомерный подлец, некогда павший пред силой столь ненавистных земных чар, позволив себе вмешаться в дела и решения Верховного Чародея? Стивен негодовал, но злость эта была родом из разочарования в безмолвности девичьих уст. Чего стоили его наставления, если после толики сладких увещеваний его ученики позволяли себе прямодушные беседы с одним из тех, кого Стивен записал в ряды своих врагов ещё задолго до личной встречи. Или, быть может, они ошибочно решили, что вынужденное нахождение Локи в храме, полученное путём низкого шантажа и манипуляций, сделало его желанным гостем и товарищем их наставнику? Немыслимое своеволие. Непростительная дерзость.       — До чего же ты изнемогаешь от скуки, что взялся оценивать уместность моих решений, — в присутствии Локи он не мог позволить разрушительному гневу возыметь над собой власть. Всякое проявление неравнодушия могло стать благодатной почвой для семени новых распрей, что Локи бы непременно заронил между ним и Йенной, едва покинув эту комнату. — Безмерно польщен твоей заботой о благе моих учеников, но, если у них возникают трудности, они способны обратиться за помощью ко мне или друг к другу, но отнюдь не к столь сомнительным союзникам. Йенна благоразумная и осторожная девушка, уверен, ей достанет ума и опыта обойтись без твоей помощи. И если помощь ей и есть твоё намерение, мне крайне неохотно верится в его безвозмездность.       Следующим ходом Стивен обеспечил контроль части центра и одну из линий защиты короля. И как только Локи взбрело в голову пытаться поймать его в дырявую сеть? С его стороны смело было предполагать, что Стивена удастся купить словами беспокойства об общем благе. Не слишком ли долго он сидит подле людей, медленно перенимая их примитивное мышление?       — Признаться, созерцать мидгардскую культуру вместе с Алией весьма забавно. Вначале она казалась мне глупой и поверхностной, но, чем больше я наблюдал за ней, тем больше мне открывалась её скрытая прелесть. Но это не помогает развеять тоску, лишь более её нагоняет, — Локи ворвался в центр поля разгромным ходом, намеренно подставляя под удар коня вышедшую вперёд пешку. Стивен предпочёл отказаться от уловки, решив потратить ход на укрепление защиты. Локи откинулся на спинку кресла с какой-то особой, несвойственной ни единому человеку грацией, обдумывая следующий ход. Тонкие пальцы поглаживали гладко выбритый подбородок, и Стивен почувствовал себя польщенным, заметив, каким глубоко-задумчивым взглядом заставил Локи всматриваться в шахматную доску. — Я не подвергаю критике ни твоё решение, ни умственные способности смертной, но давай признаем, что, дабы поймать кого-то столь опасного, нужен тот, у кого хитрости больше, чем осторожности. Да и мои намерения невинны и людям, думаю, даже понятны: я всего лишь хочу вернуться домой. Несмотря на то, что ты любезно пригласил меня в свой храм, — губы его сложились в вызывающую усмешку, — что-то мне подсказывает, что желание видеть здесь моё лицо день ото дня убавляется.       «Смело полагать, что оно и вовсе было», — он предпочёл оставить эту мысль невысказанной, дабы не провоцировать новую ссору. Внезапное откровение Локи повергло Стивена в замешательство, но не притупило чутье, наточенное, словно клинок точильным камнем, годами оправданных предубеждений.       — Полагаю, твои попытки восхвалять нашу культуру столь же льстивы и корыстны, как и инициатива помощи, — Стивен не видел смысла утаивать от него свои догадки. Пусть знает, что все его попытки лести и обходительности не принесут ему желаемого блага. — Как бы сильно ты не рвался домой, Локи, я не в силах при всём невыразимом желании приблизить этот день. И ты это знаешь. Знаешь и всё равно стремишься помогать. Мне кажется, истина зарыта глубже, куда глубже, чем раскаяние того, кто на него не способен. Впрочем, я могу ошибаться. Быть может, компания людей для тебя и впрямь настолько нестерпима.       — Восхвалять? — Локи зашёлся утробным хохотом, откинув голову назад. Бог искренне потешался над мыслью, что мидгардское искусство могло затронуть хотя бы одну струну в его душе. Вдоволь отсмеявшись, он зачесал пальцами волосы и хмыкнул. — Я всего лишь сказал, что она не так убога, как показалось вначале. Мне не нужна твоя помощь в возвращении в Асгард, но мне нужно твоё содействие. Полагаю, мы достаточно умны, чтобы извлечь из нашего не очень приятного знакомства достаточно приятную выгоду.       Стивен выпрямился, не отнимая пальцев от ладьи. Локи говорил убедительно, но убедительность эта была так же приторно фальшива, как и он сам, закованный в цепи бог, некогда рождённый для великих страстей.       — И как прикажешь мне посодействовать твоему возвращению? Отправить в Асгард письмо с перечнем твоих великих заслуг и подвигов?       Его язвительное предложение Локи встретил с заговорщическим прищуром, бросая на пальцы Стивена уличающий взгляд. Лафейсон, не скрываясь, выставлял напоказ его ущербность, но при этом хранил такой безучастный вид, будто шрамы Стивена не доставляли ему удовольствия своей неполноценностью.       — Уверен, что там разберут твой почерк?       Гневное изумление забило ему лёгкие, вытеснив остатки воздуха. Собрав осколки разбитого вдребезги самообладания, Стивен въедливо ответил:       — О, с почерком могут быть проблемы, но вот стилистика у меня уникальная, — уверенно передвигая пальцами фигуру, он словно говорил: «Мою ярость тебе получить не удастся, но оценка моя не будет скрашена любезностью учтивых слов и уж точно придётся тебе не по вкусу». Разумеется, он понимал желания Локи, а неудачная попытка препирательства была лишь способом показать, что он не станет потакать его своеволию. Локи хотел избавиться от оков — Стивен был уверен, что обманчивой, словно тонкий лёд, обходительностью и изломанным беспокойством под предлогом возвращения домой он стремится купить себе немного свободы. Но Стивен не собирался поступаться давно принятым решением. Если Локи желал ввязаться в авантюру, хлопотать о его безопасности он не станет. Более, Локи был кладезем неземных знаний, сотканных самим временем в чертогах Асгарда; его ум был способен принести ровно столько же блага, сколько и лишений, и Стивен собирался использовать возможность обогатиться таинствами, давно утерянными для земных чародеев. В войне с Мордо он готов был поступиться даже чистотой помыслов и совести, обращаясь к обману не менее подлому, нежели его враги. В конце концов, эту партию, как и все до, он предполагал встретить победителем. — Хочу сразу предупредить, что, независимо от опасности, ты останешься в оковах.       — Другого я и не ждал от тебя, — они совершили обмен фигурами, преимущество количества всё ещё оставалось за Локи. Очевидно, не удивленный этим фактом, он тем не менее продолжал вглядываться в лицо Стивена, словно пытаясь раскрыть тайну его следующего хода. — Благо, эти наручники препятствуют магии, а не здравому смыслу.       — Что ж, тогда твоё решение напоминает мне самоубийство. Либо ты ещё не до конца осознал, с каким врагом мы ведём борьбу.       — Да-да, я помню: вы все в смертельной опасности, — Локи нарочито праздно повёл рукой. Истинное положение дел его мало заботило, но собственная безопасность должна была быть для него приоритетом. К откровенному легкомыслию Стивен оказался не готов. — Я прекрасно осознаю, кто твой враг, Чернокнижник, и, по правде говоря, он вызывает у меня мало интереса, как и ваши магические распри. Каждый из вас убеждён, что прав, каждый верит в свои идеалы. Быть может, ты ведёшь борьбу с собственной тенью?       Воспользовавшись возможностью, Стивен открыл атаку с левого фланга и завладел лишённым поддержки слоном. Они сравняли счёт; грянул миттельшпиль. Локи удовлетворённо кивнул; Стивен же поскорее хотел избавиться от звенящего, цепляющегося когтями за затаённые мысли в голове голоса. Локи был достойным соперником, но, если бы только они могли играть молча, его внимание бы всецело принадлежало игре, и, не обременённый необходимостью рассуждать над ответом, он бы обозначил своё превосходство сокрушительной, быстрой победой.       — В отличие от тебя, я знаю в лицо своих врагов, а не придумываю их, исходя из прошлых незабытых обид. Я не противник веры в идеалы до тех пор, пока вера эта не становится больной одержимостью и не уносит жизни невинных.       Середина игры выдалась для них обоих напряжённой. Стивен понял это, когда фигуры начали уходить медленнее, а беседа перестала быть привычным обменом любезностями. Демоны, Мордо, Ровена… у него хватало врагов, чтобы избавить себя от необходимости придумывать новых. В какой-то степени Локи тоже был им, недругом, что пока опасался себя показать, недругом умным, но осторожным, наученным опытом прошлых поражений, он был куда опаснее тех, кто открыто вступал с ним в противостояние.       — Ты не можешь, подобно Атланту, возложить на плечи вселенную, чтобы она не уничтожила твой мир, — вкрадчиво заговорил Локи, чуть подаваясь корпусом вперед. Говорил он с такой же расчетливостью, с которой переставлял фигуры на шахматной доске. — Ты кичишься тем, что так не похож на других, но теперь тобой движет тот примитивный страх смерти, что преследует людей. Разве что, тебя страшит не собственная погибель, — Локи отрешённо поглядел в окно; на лице его не было и тени насмешки. — Всех уберечь не удастся. Довольно часто судьба отбирает самое ценное, чтобы расплатиться за каждую совершенную ошибку.       — Смерть меня не страшит, — он сморгнул застилающую взор усталость, вновь возвращая внимание игре, — меня страшит то, чего я не успею совершить за жизнь. И смерти тех, кто захочет разделить моё бремя.       — Столько желающих, хм… Печально, если они погибнут, защищая тебя. Есть ли смысл изводить себя волнением, полагаясь на них? — Локи пренебрежительно скривился, поддевая тонкими пальцами ферзя. Их партия близилась к кульминации. — Вся эта чушь про доверие — красивые предания для детей: те, что о вере, о правде, о сказке, где никогда не бывает плохого конца. Но проверенная временем истина гласит, что единственный, на кого стоит полагаться, — ты сам.       С этим утверждением Стивен не мог спорить, даже если бы захотел. Он не умел и не желал полагаться на людей. Даже самые близкие: те, что исповедуют общие истины, несут в себе равную кровь, могут стать врагами, если решение твоё или желание противоречит их видению, их представлению о тебе, их замыслу. Стивен не любил людей, но и не желал становиться причиной их несчастий, однако обстоятельства всегда делали его виновником чужих страданий.       — Пожалуй, это то немногое, с чем я мог бы согласиться.       Он кивнул, совершая рокировку с нетронутой ладьёй. Они с Локи остались почти без фигур, ходом ранее разменяв ферзей. Солнце скрылось среди угрюмых облаков, украв остатки тепла и света. Под сенью тревожных предвестников грозы неотвратимо приближался эндшпиль…

***

Ровена

      Ровена стояла подле окна, равнодушно провожая взглядом каждый опавший листок, что день ото дня терял старый клен. Когда она только пришла в Камар-Тадж, он был молодым и гибким ростком, жадно вбирающим каждый солнечный лучик; теперь же обветренная кора, словно старая, потрескавшаяся кожа, была равнодушна к ветрам и дождю: жизненные токи медленно покидали древо. Ровена равнодушно подхватила алый, словно огненная искра, лист, упавший на подоконник. По вычищенной тропинке сновали мастера и ученики, точно искорки, гонимые невидимым ветром. Даже сейчас волшебница помнила, что первый шаг, ведущий в эту келью, она сделала именно осенью. Тогда тоже скупые лучи солнца, продираясь сквозь свинцовую завесу облаков, холодно ложились на веки, а под ноги вечно норовил попасть сброшенный с веток листок. И спустя десятки похожих, словно близнецы, друг на друга осеней, она вновь стояла возле окна. Эвелин, пришедшая, дабы отчитаться после встречи со Стивеном, осталась где-то сзади, слившись с тенями, притаившимися в каждом углу. Но в её голове вновь и вновь, будто сердечный ритм, пульсировали два единственных слова: «За падение Ровены».       Внезапный приступ звонкого смеха спугнул тишину, разрушив весь чарующий миг осененного безмятежного дня. Ровена обернулась к ученице, и с её бескровных губ продолжали срываться хрустальные перезвоны накатившего веселья. Ей хотелось взглянуть в лицо волшебника, самой поднести руку с чашей и увидеть его глаза, когда тот вступил в искусно сплетенную сеть её ученицы. Ровена прижала веер к губам, и холод металла погасил последние искры смеха. Эвелин не выказала никакого удивления, лишь во взгляде скользнуло сдержанное, но лукавое удовольствие.       — Если бы я не была уверена в твоей преданности, эти сладкие речи взволновали бы даже меня, — Ровена бесшумно, словно совсем не прикасаясь ступнями к полу, прошла обратно к столу и присела в плетенное кресло. Эвелин со скромной улыбкой приняла похвалу, и Ровена знала, что сама девушка польщена не столько её одобрением, сколько ощущением собственной очаровательности, пустившей в глаза пыль самому Верховному Чародею. В сознании, что далекая мелодия флейты, доносился голос Миктиана: он не доверял Эвелин, как всякой женщине, что не соответствовала его идеалам. И теперь предостерегал Ровену от чрезмерной доверчивости, однако она и сама не страдала подобным: годы в Камар-Тадже, проведенные в интригах и предательствах, излечили её от этого недуга.       — Он был столь упрям и подозрителен, что мне пришлось пойти на это, наставница. Продолжи я настаивать на присутствии сферы в моем хранилище, он бы быстро раскусил мой план, — Эвелин вздохнула и повела плечами, точно недавно сбросила с них груз общения с неуступным и бдительным охотником-мужчиной. Ровена понимающе кивнула: не стоило недооценивать его, пусть он и был чужаком среди них, но когда-то Древняя избрала его своим приемником. С того самого дня не было и минуты, чтобы Ровена не терзала себя единственным вопросом: почему он? Она не сомневалась, что им всем ещё придется поплатиться за его поспешное решение разделить Тетраду, которое наверняка было продиктовано не заботой о сохранности артефакта, а лишь животным опасением, что столь огромная власть находилась в её руках. Столь опасный артефакт не должен был быть разделён и роздан каждому желающему, словно подарки на детском утреннике.       — Я ценю твой энтузиазм. Верховный не должен ни о чем подозревать. Пусть считает, что ты и впрямь помогаешь ему. Альберта справится с поиском сферы быстрее, чем он успеет понять, что что-то не так. Но какую бы изворотливость ты не применяла: не забывай об истиной причине, по которой ты находишься подле него, — Ровена поправила висящий «Империум» и задумчиво провела пальцем по гладкой поверхности стола. Её удивлению не было предела, когда она узнала, что Эшамар был первым, кто попросился к Верховному. Миктиан всегда говорил, что водный демон был скверным и неблагодарным, но Ровене и в голову не могло прийти, что он так жаждал свободы: от неё или от его братьев?       «А впрочем… — Ровена усмехнулась, изящно подпирая ладонью точеный подбородок. — Один слишком труслив, чтобы довести битву до конца, а другой — чтобы её начать».       Подушечка пальца коснулась пустующей секции в веере, и Ровена вздрогнула, словно готовясь перенестись в дни своего былого величия, но одернула себя от сладкого тумана воспоминаний: она здесь, чтобы вернуть всё вспять, а не дразнить себя тенью давно минувших дней.       — Я помню о Вашем поручении касательно Эшамара, наставница. Однако для этого мне следовало бы попасть в храм. Не думаю, что это будет проще, нежели взять штурмом крепость, — обе волшебницы переглянулись и вздохнули. Ровена воспитывала их так, чтобы малейший взгляд пробуждал не только страстность плотских утех, но и бездонное, губительное доверие, подобное тому, с которым мотыльки подлетали к пламени. И до сих пор преданные ученицы приносили к её ногам щедрые дары, добытые столь немудреной охотой. Со Стивеном стоило быть осторожнее: Ровена не до конца, но смутно осознавала, что волшебник по-прежнему ждал удара. И она поклялась, что не будет собой, если не нанесет этот удар там, где он не будет ждать.       Ровена знала, что война не более, чем искусство, но более тонким, словно кружева, было искусство интриги. Неуловимое и бессмертное, точно ветер, оно было способно обрушить на голову обидчиков и недоброжелателей сети, что упорно плелись за их спинами. И, если бы она поддавалась каждому порыву, сердечному ритму, требующему удовлетворения здесь и сейчас, её бы ждала незавидная участь. Ровена готова была принести в жертву время, но лишь с тем условием, что судьба отплатит ей за каждую минуту ожидания.       «К слову, об этом…» — Ровена вспомнила о той, чьими устами судьба выносила приговор, и, взглянув на солнечные часы, отрешенно подумала, что опаздывала.       — В самой непреступной крепости всегда есть брешь, — мысли Ровены вновь вернулись к сидящей перед ней ученице. — Но не стоит нестись напролом. Возьми это, — волшебница вынула из верхнего ящика несколько свитков. Они были туго перевязаны тесемками с висящей кисточкой, и Ровена протянула их пока не совсем понимающей, что происходит, Эвелин. Пусть волшебница и оценила её опрометчивый в своем риске, но такой действенный ход, позволить выпустить ситуацию из-под контроля не могла.       — Что это? — Эвелин приняла в руки свитки и с молчаливого позволения Ровены потянула за тесемки, разворачивая свиток и внимательно рассматривая написанное. Её тонкие брови удивленно приподнялись, на секунду выдавая непонимание волшебницы. Ровена удовлетворенно кивнула, наблюдая за тем, как Эвелин осторожно сматывала древний свиток обратно: Альберте огромных трудов стоило раздобыть его среди прочего хлама, что волшебник-торговец тащил в свой магазинчик, словно набивающая гнездо жадная птица.       — Повод заглянуть в Санкторум. Невежливо приходить в гости с пустыми руками, — с любезной улыбкой господина, что отдал жалкие крошки с пышного пиршества беднякам, ответила Ровена. Альберта, досконально изучив свиток, смогла выудить из него всё полезное.       — Но…       — Всё очень просто, Эвелин, — Ровена властно оборвала ученицу, постукивая изящными пальцами по подлокотнику кресла. — Эти свитки попались на глаза тебе случайно, но, заметив знакомые руны, тебе показалось, что они могут быть полезными. Ты терпеливо дождалась, пока я отправилась на тренировку с Альбертой и Кассандрой, и, не вызывая и малейших подозрений, перенесла всё самое важное на другие свитки. Тем самым ты докажешь ему свою преданность или хотя бы дашь ростки для этого чувства, — даже и тени Ровены, что падала на её бывшую ученицу, хватало Стивену, чтобы поставить под сомнение даже самое медовое слово волшебницы. И всё же, досконально изучив все свойства его несносного характера, Ровена знала: словам он верил мало. — Проблема в том, что на данный момент сфера — всё, о чем он может думать. И ты должна подносить сведения о ней с благоговением жреца — кротко и терпеливо.       Эвелин на секунду задумалась: темно-голубые глаза посветлели в лучах убывающего дня, а в каштановых волосах заплясали медные отблески увядающих солнечных лучей. В её устах ложь и мед, в руках — клинок, что по лживым увереньями лишь ждал рокового часа, дабы вонзиться в сердце бывшей наставницы. Сотканная из прелести летних вечеров, она таила в себе и холод подступающих ночей. Убедившись в очередной раз, что совершила верный выбор, Ровена всё же не спешила предаваться грезам о будущих победах.       — Разве не будет лучше, если я сделаю так, чтобы он и думать забыл о ней? — в её словах был смысл, но едва ли существовала в мире женская рука, что была способна свести этого упрямца с выбранной тропы. Оставалось лишь повести его по иной — более тернистой, опасной и темной. Тропе, что приведет его к проигрышу, а её — к триумфу.       «Я не узнаю тебя, Ровена. Ты больше не та женщина, которую я любил. Теперь ты сама рабыня тех, чьей госпожой себя возомнила».       Болезненное воспоминание промелькнуло в голове, словно вспышка молнии, осветив и выудив из мрака всё то, что она так умело прятала: воспоминания прошлого. В Камар-Тадже было всего лишь трое, знавших её истинное нутро: одна была мертва, а другой — изгнан. Лишь заслуженное уважение со стороны других мастеров спасало Фрэнка от незавидной и унизительной участи изгоя, но порой она ловила себя на мысли: не потому ли она щадила его, зная, что некогда он был старшим учеником её матери?       — Не торопись, спешка столь же губительна, как и промедление, — Ровена снова бросила мимолетный взгляд на часы, и воображение рисовало терзающееся сомнениями лицо прорицательницы. Больше не стоило заставлять её ждать. — Всему своё время. Тебе предстоит вести тяжкую игру: одной рукой ласкать, а другой наносить удары. Если поспешишь, то не успеешь вынуть клинок из ножен, а он уже поймает тебя за руку.       — Благодарю за советы, наставница. Как только наступит подходящее время, я тут же отправлюсь в Санктум Санкторум.       Ровена кивнула, отрешенно наблюдая за тем, как Эвелин изящным жестом спрятала небольшой сверток в складках белой мантии. Она сделала следующий шаг, направляя ученицу, словно шахматную фигурку, готовясь в любой момент пожертвовать ею, дабы поставить противника в тяжкое положение. Ровена принимала решения осторожно, без сожаления или сомнений и ждала, когда плоды её трудов явят себя солнцу. Она убеждала себя, что лишь спасала Камар-Тадж от неуверенности и промедления нового Верховного чародея, что обратил прочную землю, на которой они держались, в зыбучую плотину, что вот-вот грозилась опрокинуться.       Она встала, отодвинув кресло, и в дверях показалась одна из послушниц — те, чьих способностей было недостаточно для колдовства и защиты мира от потусторонних угроз, но те, кто избрал своим долгом служение волшебникам. Камар-Тадж полнился подобными ей: блуждая по темным коридорам вместе с тенями, они были неотъемлемой частью Ордена. Чаще всего это были мужчины и женщины, осиротевшие, чужие и неприкаянные, чья жизнь — лишь тупик и горстка лишений. Они находили кров и защиту в стенах Камар-Таджа, грелись его огнем, жили жизнью этих стен, но взамен несли долгую и порой тяжкую службу тем, кто временами забывал, что сам был создан из плоти и крови. Темные глаза прислужницы учтиво наблюдали за каждым движением своей госпожи: Ровена перевела взгляд на часы, понимая, что и не заметила, как наступил час послеполуденной трапезы. Кассандра наверняка окончила тренировку, и сейчас её ученицы разошлись по кельям, чтобы после вновь собраться у стола.       — Пусть на столе у моих учениц будет побольше фруктов и овощей, — Ровена поправила волосы небрежным жестом и задумалась. — Немного вина поможет им скрасить этот по-осеннему тусклый день, как считаешь?       Нинг кивнула, принимая немногочисленные поручения, но не спеша покидать келью: за долгие годы службы она знала, что растворяться в тени она могла лишь с разрешения волшебницы. Ровена вновь взглянула в участливое лицо женщины: лицо вне времени и пространства, оно, казалось, отторгало любую попытку времени покуситься на его красоту. Магия, не иначе. Даже миновав шестой десяток, Нинг отличалась ловкостью, а беспрекословное повиновение сделало её в глазах Ровены ценнее прочих пешек. Она была там, где присутствие самой Ровены вызвало бы недоумение и подозрение, и приносила ей не менее щедрые дары, нежели её ученицы: различные слухи и перемолвки других послушников. Порой мастера и ученики относились к Нинг и равным ей по статусу слишком пренебрежительно, словно к мебели, а порой и вовсе враждебно, как к заблудившимся зверькам, тем самым делая себя уязвимыми в глазах собственных слуг. Они впитывали в себя, словно губки, каждое оброненное в легкомысленном забытье слово и хранили его в своей памяти, как опытные хозяева припасали остатки ткани, дабы после распорядиться ими по своей воле.       — Более приказаний не будет? — Нинг с отточенной годами кротостью склонила голову, пряча иссохшие ладони в рукава кимоно. Ровена заметила седеющие пряди, блестевшие среди угольно-черных волос, словно серебряные нити. Рука невольно метнулась к собственным светлым прядям — мягким и благоухающим горными травами. А ведь она была старше Нинг на два десятка, и, только черпая энергию из недр Темного измерения, Ровена могла без содрогания взглянуть в зеркало.       «Время, однако, более опасный враг для женщины, нежели мужчины…» — промелькнувшая мысль в голове заставила Ровену хищно улыбнуться: какое счастье, что она научилась побеждать и то, и другое. Солнечный луч проник в комнату, сверкнув в зеркале золотым пятнышком, вынуждая Ровену вновь взглянуть на серебряную гладь. Однажды Фрэнк сказал ей, что она подобна орхидее из стали: ещё способна заворожить изяществом нежных лепестков, но уже не в силах тронуть сердце в сладкой истоме влюбленности.       — Девушка, что ждет меня… — начала Ровена, и Нинг подхватила её слова, точно ветер — опавший листок.       — Ожидает вас в чайной… — Нинг решилась поднять голову и спокойно взглянула в глаза Ровене: в конце концов, ей было нечего бояться, ибо волшебница никогда не применяла жестокости к тем, кто верно служил ей. — Но прежде, чем Вы покинете меня, у меня есть хорошие новости, что мне удалось собрать несколькими днями ранее.       Ровена никак не выразила своей заинтересованности, только повела ладонью, словно дирижер, начинающий незамысловатую игру оркестра: пока эта скрипка занимала лидирующие позиции и отлично вела своё соло, так что она могла потратить несколько драгоценных минут и послушать её. Нинг выглянула в окно, словно кто-то притаившийся за углом мог подслушать их разговор, но едва ли у кого-то хватило смелости следить за Ровеной. Убедившись, что свидетелями услышанного станут лишь скупые солнечные лучи и старый клен, чья тень была грозным стражником кельи вот уже больше сорока лет, Нинг склонилась над волшебницей так, что она уловила едва ощутимый аромат сандалового дерева от её кимоно.       С каждым её словом губы Ровены растягивались в подобии ухмылки, и, когда Нинг обронила последний вздох, прежде чем умолкнуть, Ровена наградила её заговорщической улыбкой, подобно прекрасному цветку, обнажившему свои ядовитые шипы. Нинг ждала: сколь высоко оценит госпожа её старания, однако только одной улыбки было достаточно, дабы понять, что Ровена была весьма довольна услышанными новостями.       — Неужели кто-то очнулся ото сна? — растягивая слова, словно сладкую патоку, Ровена прикрыла улыбку веером. Нинг взглянула в холодные, словно серебряное зеркало, глаза и опустила взгляд к полу. — Ты порадовала меня, Нинг. Значит, все они решились наконец, спящие медведи. Как удачно, что я ещё не решила поджечь их берлоги.       Нинг только пожала плечами, словно разделяя тревоги своей госпожи. Кто как не она знала, сколько усилий тратила Ровена, дабы усмирить свой гнев, не превратить дюжих мужей в слабоумных младенцев и не оставить их на произвол судьбы? Теперь же она только улыбалась, поражаясь их наивности: в их глазах она самый опасный враг, но и лучший союзник, который только может быть. Даже для неё осенний день заиграл новыми красками, даруя ей столь необходимое вдохновение для сокровенной беседы с прорицательницей.       Всю дорогу до чайной комнаты Ровена обдумывала услышанное. Встречавшиеся по дороге волшебники почтительно кивали ей в знак приветствия, а младшие ученики кланялись так низко, что волшебница видела лишь их затылки, но не лица. Тени мелькали у неё перед глазами, но мысленный взор был застелен картиной будущих побед. Она бесшумно отворила дверь в келью, и холодная тень стала ей временным убежищем. Алия послушно ждала её подле низкого столика. Лицо девушки было устремлено в сторону распахнутого окна, в которое вливались вместе с ветром свежесть трав и бледные лучи солнца. Восторженный взгляд ловил каждый блик, каждый подхваченный ветром листок. Сколько света, сколько красок, какое небо! Ровена слышала, как метались мысли в белокурой головке: золотисто-оранжевый вихрь восторга. Она молча наблюдала мгновенную смену выражений на её лице, и в этой быстроте и яркости была какая-то непонятная, влекущая прелесть. Алия напомнила Ровене саму себя в молодости, когда ещё была способна отражать самые тонкие и глубокие движения души в мимолетном движении глаз.       — Дитя, надеюсь, я не заставила тебя долго ждать.       Она взметнула взгляд, словно испуганный зверек, но, увидев перед собой Ровену, улыбнулась и покачала головой. Ровена присела так, чтобы видеть каждую черточку девичьего лица, и боковым зрением заметила, как, слившись с тенью, поджидала её приказаний Нинг. На столе в невысокой вазе, источая слабый аромат, красовались белоснежные орхидеи. Альберта постаралась, не иначе.       — В Камар-Тадже особенная осень: нигде такой ты более не встретишь, — Ровена заметила, как прорицательница продолжала подглядывать украдкой в окно, и осторожно ступила на тропу, ведущую к сердцу девушки. Тропа, что казалась лишенной любых препятствий, могла в любой момент оборваться от любого неверно брошенного слова. Ровена же решила стать ей другом, советником, тем, к кому она будет обращаться в первую очередь, и за свою помощь она требовала малого: всего лишь преданности и повиновения.       — Иногда мне кажется, что в этом месте любое время года особенное, — улыбка ещё больше раскрывала её доверчивую, полную любви к жизни и к людям душу. — Может, дело в самой атмосфере, что здесь царит и украшает всё, до чего может добраться? Думаю, с наступлением зимы смогу в этом убедиться.       Ровена взглянула в окно, но так и не смогла отыскать того, что так пленило взор юной прорицательницы. За столько времени пейзажи Камар-Таджа казались ей рассмотренными до тошноты картинками, что давно выцвели от солнца.       Она повелительно качнула рукой, и из тени, словно прямое ее продолжение, появилась Нинг с небольшим подносом. Алия повела головой, тут же узнав сладковатый, дурманящий аромат липы. Ровена внимательно наблюдала за ней сквозь ресницы, угадывая в каждом движении черточки Натали. Улыбка, наклон головы и даже глаза — всё это так напоминало ей о дочери, что Ровену на короткую долю секунды одолело сомнение и горечь. Её любовь к липовому чаю брала истоки из глубокого детства девочки, когда единственными моментами их близости были ночи, когда Ровена приносила ей немного липового чая, чтобы она лучше спала.       — Когда наступает весна, цветут вишни. Зрелище более прекрасное сыскать сложно. Тебе полюбился липовый чай? — Ровена наблюдала за девушкой. Лучи солнца золотили её волосы, а не метались огненными искрами. Память — коварная вещь, и волшебница понимала, что лишь привычка заставляла вспоминать о другой девушке, что так же пила с ней чай осенними вечерами.       «Оставьте воспоминания, что причиняют вам боль, госпожа. Я бы вычеркнул эту дерзкую девчонку из вашего сердца и памяти, но вы должны помнить, что она предала и опозорила вас. Теперь каждый червь имеет право косо взглянуть в вашу сторону».       Голос Миктиана звучал так громко, что Ровене казалось, прорицательница слышала его так же отчетливо, как и она. Но нет. Она всего лишь любовалась солнечными бликами, что точно рубины сверкали на листве.       Алия с благодарным кивком обернулась к Нинг и обхватила ладонями глиняные бока чашки. Она скромно кивнула головой, всё больше напоминая Ровене маленький полевой цветок. Скромный, простодушный и легко уязвимый.       — О, признаться немного, — она пила крохотными глотками, словно птичка, и поглядывала по сторонам, словно вот-вот собиралась вспорхнуть и улететь от неё.       — Я вижу, ты уже начала свои тренировки, — прорицательница полуулыбкой подтвердила её слова и будто тут же извинялась за свои скромные успехи. — И стала частым гостем в библиотеке. Книги — бездонный источник, из которого мы все черпаем знания. Но едва ли они заменят учителя.       Алия отставила в сторону кружку, продолжая греть о нее замерзшие ладони. Она поникла, уйдя глубоко в мысли и переживания. Ровена видела тень, нависшую над ней, словно грозовая туча, то была коварная тень неуверенности и сомнения, что одолевали душу юной прорицательницы изо дня в день. А ещё совсем недавно уверенность сверкала в её глазах, словно отражение солнца.       — Вы правы, но пока только книги — мои учителя, — на её лице время от времени появлялось мягкое, отстраненное выражение, свидетельствующее о покорности судьбе. — Но даже их слишком мало, кажется, судьба решила наказать меня за промедление. А ещё менее охотно она делится со мной знаниями.       Взгляд острых серых глаз подстерегал, не выдаст ли она ещё своей тайны, но Алия только умолкла, вперившись взглядом в кружку. Ровена чувствовала, как отчаяние накатывало на неё волнами — одна другой ледянее. Сейчас она была уязвима, словно оранжерейный цветок, что впервые встретился с неистовой силой майских гроз.       — Тебе нужен настоящий учитель, дитя, из плоти и крови, а не из страниц и чернил, — Ровена говорила без мягкости, ибо видела: чтобы вселить чувство вины в неё, хватило бы и одного взгляда. — В Камар-Тадже столько достойных мастеров, словно звезд в небе. Тебе лишь следует найти того, кто поможет тебе, Алия.       Само собой, она лгала. Ровена оставит себе прорицательницу, обучит её, воспитает себе под стать, и она больше не будет, словно бутон розы, которому тесно в его оболочке. Волшебница знала о каждом её шаге в этих стенах: Нинг наблюдала за ней с мастерством охотника, что загонял мечуюся лань в капкан. Она знала о её любви к медитациям и книгам, знала, что та никогда не вызывалась первой и старалась держаться в тени от взглядов мастеров, что точно торгаши высматривали себе учеников. Пока они не прознали о том, что в её жилах струится прорицательский дар, никто и не подумает прибрать её к рукам. Скромность и нерешительность девушки станут лучшими хранителями этой тайны.       — Вы правы. Я пока не думала об этом. Я вообще… не думаю, что смогу стать хорошим прорицателем. Почему судьба распорядилась именно так? — Ровена преодолела желание встряхнуть её за плечи. Было странно осознавать, что в этом неуверенном и хрупком существе текла её кровь, билось такое же сердце, что и в её груди. Ровена смотрела на прорицательницу, открещивающуюся от своего дара, одновременно готовую покориться и противостоять судьбе — своему долгу, предназначению, — и не могла понять, кто обронил это семя сомнения в ней? Кто взрастил эти недостатки, что сейчас защищали девушку каменной стеной от заранее подготовленных Ровеной увещеваний о силе и власти?       — Кажется, ты учишься на журналиста, верно? — Алия удивленно склонила голову, но ничего не сказала. Она то внимательно вглядывалась в лицо своей собеседницы, то любовалась прекрасными орхидеями с нежными, словно крылья бабочки, лепестками. — Что у прорицателей, что у журналистов одно оружие — слова. Прежде, чем обладать им, ты должна понять, что любой, кто уверен в себе, может стать прорицателем, — Ровена впустила иглу ей под кожу медленно и осторожно, словно на кончике той иглы было необходимое лекарство, что изгонит все сомнения и страхи.       — Простите?       — Я знала одну прорицательницу, что проникла во вражеский орден, — тоска, окаменевшая в словах. — Она была столь изящна в ухищрениях, что ей без труда удалось убедить тех волшебников в том, что у неё было видение. Видение, предначертавшее их победу. Они попались в ловушку в тот самый миг, когда позволили её уверенному голосу пленить себя. Если ты обретешь уверенность в себе, если укрепишь внутренний стержень, твои слова станут не только твоим щитом, но и оружием.       Мысли птицами метались в её голове. Она взвешивала слова Ровены, медленно и с некой опаской, словно открывала ящик Пандоры. Тем не менее Ровена заметила, как затронула легко, словно перышком, одну из струнок души девушки. Все прорицатели были одинаковы, будто листья на дереве: вначале открещивались от власти, а после упивались ею, словно вином. Чувство превосходства над другими опьяняло их, возносило до небес и в конце концов могло погубить.       — Я, кажется, понимаю о чем вы… Кому нужен прорицатель, в чьи видения никто не верит. Даже он сам.       — Ты должна укрепить свой дух, дитя, — голос волшебницы был не жестким и не мягким, но стегал подобно плети. — Не только плоть бесчисленными тренировками, но и свой разум, чтобы ты одна была ему госпожой. Тогда твои видения станут принадлежать тебе, а не будут лишь прихотью случая или удачи.       «Настанет день, когда ты сможешь изогнуть судьбы людей, как стрела изгибает лук, но пока что тебе самой следует придать форму, выточить смягченный нрав, словно кинжал».       — Я знаю, но время… — Алия вздохнула. Ровена видела, что та порывалась оправдать себя, но не находила слов, что смогли бы убедить волшебницу в том, что она старалась познать ту часть души, что порой шептала ей заглянуть в глубину чужой тайны, словно в колодец.       — Время ты тратишь на сомнения. Ты ищешь повод и врага: будь то судьба или книга, чьи знания остались для тебя недостижимыми, хоть ты трижды прочтешь её. Пока за твое сомнение платят другие: скрытые волшебники или маги Камар-Таджа, но я бы хотела уберечь тебя о того мига, когда обстоятельства потребуют лично твоей платы, — Ровена подкармливала её чувство вины, как дровами подкармливали огонь. Она была права: пока не стоило тревожить Миктиана, чувство, что будет подталкивать её, словно ветер к пропасти, уже засело в её груди, как зазубренная стрела.       Вина девушки сгустилась в воздухе, как зимний туман. Глаза потухли, плечи осунулись, словно все слова, сказанные Ровеной, обратились в камень и навалились на неё всей своей тяжестью. Сейчас следовало смягчить голос, обратить звенящую сталь в мягкое тепло, что согреет замерзшую, испуганную душу. Ровена могла лишь гадать, какой выросла бы Алия, если Натали не сбежала в тот зимний день, оставив после себя лишь смятую постель и витающий в келье запах липового чая?       — Ты боишься. И это понятно, — Ровена наклонилась к ней и взяла руку, гладкая и светлая кожа которой напоминала цветы жасмина. — Когда я переступила впервые порог Камар-Таджа, мне тоже казалось, что я боюсь всего на свете: тени на стене или пения птиц. Но ты не одна, Алия. Нет, — она притягивала прорицательницу, словно сматывала нить. Осторожно и бережно. — Тебе не обязательно нести всю тяжесть выпавшего на твою долю жребия одной. Обратиться за помощью не показатель слабости, только мудрости. Тот глуп, кто ослеплен своей гордостью настолько, что отклоняет протянутую руку помощи, взваливая на свои плечи непосильную ношу забот и проблем. Редко в таких случаях человеком двигает забота о благе окружающих, скорее лишь гордыня и высокомерие.       — Вы правы… я трачу время на сомнения, тогда как должна действовать. Мне кажется, что я топчусь на месте, за чужими спинами, — лицо прорицательницы на секунду просветлело, но глаза всё ещё были темны от накатившей на душу тревоги. — Я хочу быть полезной.       — Твой дар стар, как первая капля дождя, потому твои тревоги напрасны. Ты можешь стоять за чужой спиной, необязательно прячась, а направляя, подсказывая, куда наносить удары, — Ровена взглянула на побледневшую от волнения прорицательницу. Поочередно сменяя резкие и мягкие тона голоса, Ровена смогла добиться того, чего желала, осталась лишь пара финальных аккордов и точка. Одно удовольствие разговаривать с ней, точно играешь на скрипке: девушка откликалась на каждое движение смычка. — Только твоя рука должна быть тверда. Сомнения, дорогая, ненадежный товарищ, как плохо закаленное железо.       Алия посмотрела на орхидеи. Ровена видела, что та лишь ищет повод перевести тему, и сама пошла ей навстречу: необходимые мысли, точно зерна, уже посеяны в благотворной почве переживаний. Ровена только дивилась, как сложно жить прорицательнице с душой, что наверняка терзалась угрызениями совести по поводу и без. Она предвкушала миг, когда исцелит девушку от недуга; когда та облачит изящные плечи в белую мантию — символ её покровительства над прорицательницей.       — Красивые цветы, — промолвила Алия через несколько секунд тишины. Её мысли были далеко от очаровавших её орхидей, но Ровена всё же решила в этот раз уступить ей. Если продолжить слишком настойчиво давить на неё, она расколется надвое, словно хрустальный бокал.       — Мои ученицы подарили мне их, — Ровена поправила один стебель, который слегка покачнулся от ветра. — О, я ведь не рассказывала тебе о них. Может быть, когда-то ты сама познакомишься с ними.       «И станешь одной из них».       Алия улыбнулась, смущенно пожимая плечами. Видимо, ещё не успела услышать всего того, что обиженные мастера день изо дня высказывали о девушках в белых мантиях. Ровена давно научила их слушать подобные выпады, словно заевшую пластинку, и девушки давно перестали придавать вес чужим выводам и мнениям о себе. Их ненавидели за то, что те склоняли поддаться собственной слабости, и за то, что они никогда не прятали чужие тайны, словно шрамы, подставляя их под ясное солнце чужих взглядов.       — Буду рада знакомству, — прорицательница улыбнулась, скорее вежливо, нежели лицемерно, хотя Ровена и видела, что на секунду девушку одолело смущение и нерешительность от предстоящего знакомства.       «О да, дитя, я тоже».       — Наверняка они очень благодарны вам, — внезапно заговорила Алия, словно вспомнив о чем-то важном.       — Не думаю, — с сомнением покачала головой Ровена, подливая им обеим ещё чая. Алия благодарно кивнула и добавила в кружку немного меда. — Благодарность не совсем то мерило, по которому стоит выбирать себе будущего учителя, дитя.       — Почему? — удивленно застыла прорицательница, словно Ровена на полном серьезе объявила, что Солнце крутится вокруг Земли. Волшебница изогнула губы полумесяцем и пояснила:       — Я предпочитаю, когда моими учениками становятся не из благодарности, а из уважения. Хоть первое умею принимать с достоинством. Это исключительный дар, которым, к сожалению, обладают не все мастера в нашем ордене. Видишь ли, дитя, уважение подкупает своей безвозмездностью. Ты волен сам отдать другому столько, сколько считаешь нужным. Преданность, взращенная на уважении, имеет условные границы, сквозь которые ты волен преступать лишь по собственной воле.       Её трогательно-доверчивое лицо окаменело, словно каждым словом Ровена причиняла ей нестерпимую муку. Благодарность… Ровена едва сдержалась, чтобы не улыбнуться, видя, сколь много смысла в это слово вкладывала прорицательница. Время уничтожало благодарность даже быстрее, чем красоту, а иной раз стирало до того, как это светлое чувство успевало пустить ростки. Люди не любят вспоминать тех, кто однажды оказал им услугу, особенно, если она предшествовала большому успеху, но, видимо, Алия знала людей, которые посвящали всего себя тому, кто однажды выручил их.       — Но благодарность… Разве она не может породить такую же искреннюю преданность? — Алия искренне не понимала, о чем говорила Ровена. В её головке не могла существовать мысль, что в мире есть люди, способные манипулировать этим чувством. Уж Ровена знала это по своему опыту.       — Дорогая, если сердце благодарного человека попадет в злые руки, это может обернуться большой бедой, — Ровена роняла слова, точно пригоршню яда. — В мире, увы, множество людей, что выворачивают наизнанку это светлое чувство, превращая его в манипуляцию. Она подобна торгам: никогда не знаешь, какую цену стоит уплатить, чтобы полностью искупить её. Я видела многих учеников, которые бросались в пропасть этого чувства, точно принося себя в жертву неведомому божеству. Обычно это плохо заканчивалось. Несчастные дети. Я знала учеников, что ставили на кон свои жизни, лишь бы их мастер был доволен. Ведь спасая их от смерти, он сковывал их цепью благодарности. Взращивал в них это чувство, словно сорняки, ни на миг не позволяя забывать о том, кому они обязаны каждым вздохом или биением сердца.       — Это… ужасно, — расстроенно вздохнула Алия. Ровена, лишь заглянув в её глаза, поняла, что та никогда не станет ученицей Стивена: её душа была полна благодарности за спасенную жизнь, и теперь каждая ниточка, что связывала их, превратилась в тяжелую цепь благодаря её словам. И придет время, когда, не без помощи Ровены, Алия сама пожелает разорвать эту связь.       — Не волнуйся, дитя. Я знала людей, чьё сердце не становились холодней с наступлением смерти, но я не позволю тебе попасть к ним в руки, — Ровена мягко улыбнулась, но где-то в глубине взгляда женщины оставалась пустота. В неподвижной пристальности её глаз чудилась какая-то змеиная холодность, но Алия не видела этого. И едва ли бы заметила. Для неё Ровена — одинокая женщина с разбитым сердцем, что однажды пожертвовала собственным счастьем ради общего блага. И настанет день, когда она будет защищать её с пылом и жаром. Волшебница дождется этого дня.

***

Дэниэл

      Дэниэл стряхнул пепел с тлеющей сигареты и снова затянулся — глубоко и медленно, желая как можно дольше не заводить беседу. Робкий огонёк, пляшущий на тонкой бумаге и табаке, отбросил оранжевый блик на укрытое синевой сумерек лицо его мрачного спутника, на мгновение придав ему толику тепла и жизни. Почуяв едкий запах дыма, Коул повёл носом и спрятал лицо в стоячем воротнике куртки, выказывая столь незамысловатым образом немое недовольство. Дэниэл хлопнул рукой по спине товарища и потушил сигарету об исписанную пёстрым граффити стену, углом отделяющую центральную улицу от безлюдного переулка, в который они минутой назад свернули со скромной парковки.       Они спускались вниз в тишине, такой оглушающей и неестественно нарочитой, что из глубин сознания невольно прорезались воспоминания о недавней ссоре, что воздвигла меж них стену. Коул, равнодушный и безучастный, считал шагами тротуарную плитку, в местах трещин и желобков покрытую серо-зелёным мхом и желтоватыми веточками медленно умирающих от холодов сорняков. Дэниэл пнул носком ботинка жестяную баночку из-под колы, и она с металлическим звоном ударилась о мусорный бак. Над ними мерцал один из немногих рабочих фонарей, разливая нежно-желтый свет на несколько футов. И чем дальше удалялись они в темноту, тем неуютней становилось Дэниэлу, от природы простому и открытому, не привыкшему к долгим минутам молчания. Мимо них сновали подростки, обмениваясь одним лишь им понятными шутками и новостями, но за беспечностью вида скрывались проницательные глаза и острые уши. То и дело он ловил на себе посторонние взгляды, невольно замечая, как детишки с нескрываемым любопытством вытягивают шеи, чтобы взглянуть на лица, доселе им незнакомые. Так заведено было во всех малоимущий районах, где дети с малого возраста взращивали в себе недоверие и проницательность. Внешне ничем не отличные от здешнего люда, они с Коулом тем не менее были чужды этим узким, грязным улочкам и их обитателям, словно снег погожему летнему дню.       Дэниэл набросил на голову капюшон, намеренно упустив оброненную одним из подростков колкость, достал пачку из кармана куртки и снова закурил. Longwood Avenue… слишком скверное и неспокойное место, чтобы вести счёт скуренным сигаретам. Торговцы украденной техникой, проститутки с ценовой политикой в пятнадцать долларов за час, нагловатые закладчики и лёгкие на руку воришки — не самые гнусные из возможных встречных. Куда чаще здесь можно было встретить бывалых заключённых и грязных блюстителей закона, что за приличный процент от сбытого с радостью подторговывали оружием и покрывали хитрые схемы наркоторговцев.       Круто уходящая вниз улочка привела их к развилке, более просторной и освещённой, нежели та узкая тропа, которую они миновали ранее. Несколько тусклых цветников с едва живыми уличными растениями украшали парковку и дворик у одного из многоквартирных домов из тёмно-коричневого кирпича. Копии друг друга, они тянулись вдоль улицы вереницей однообразных, мрачных строений, и лишь изредка меж их уродливых высот проскальзывали огоньки неоновых вывесок и билбордов. Свет от фар встречной машины на время ослепил, и Дэниэл, тихо выругавшись, протёр глаза рукавом.       — Так где этот твой Нэйтон Уокли? — невзначай бросил он, когда искрящаяся пелена перед глазами начала рассеиваться, уступая место неприглядным видам бедного района.       — В баре в квартале отсюда, — беспристрастный голос Коула прозвучал где-то спереди, и, избавившись от отравляющих вспышек огней, Дэниэл понял, что за главного теперь был не он.       На пешеходной дорожке они вновь замолчали, и Дэниэл, задумчиво глядя вслед широко шагающему парню, вдруг подумал, что все опасения по поводу его несносного характера были не беспочвенны. Подозрения закрались ещё в тот день, когда Коул попросил у него совета по поводу зловредного старика Калеба, который отчего-то пришёлся Дэниэлу совсем не по нраву. Заклинатель. Этот сумасшедший юнец вздумал стать заклинателем! Какой вздор.       Он затянулся и взглянул на небо. Звёзд не было, и серп луны узнавался едва-едва, затянутый свинцовой дымкой тяжёлых облаков, что нависли над городом ещё поутру. Это патологическое, совершенно безумное желание быть полезным Стрэнджу вызывало внутри гнев и досаду человека, привыкшего избегать ответственности, однако одобрение того, кто стремился к неповиновению всеми фибрами души, казалось Дэниэлу чувством куда более опасным. Неужели подсознательно он понимал его порывы и считал их правильными? Нет. Он отрицательно кивнул и потянул за завязки капюшона. Всё это увлечение опасным колдовством во имя благих целей не может иметь хороших последствий. Только не в их случае. Чародеи с большей удачей и менее опасными врагами становились заложниками губительных соблазнов. Здравый риск и добровольное самоубийство — понятия, уравнять которые невозможно даже в умах самых смелых мудрецов. Пусть полоумный старик носится со своей рассечённой рукой, пока не сгинет, а вот Коулс, не по возрасту серьёзный и очаровательно ответственный Коулс, пусть проживёт долгую и счастливую жизнь, лишённую гонений и постоянного страха.       — Эй, мистер ворчун, твоя спина весьма занимательный собеседник, но, может, повернёшься ко мне лицом, и обсудим план? — Дэниэл решил сделать первую попытку примириться. Как нельзя кстати, её инициировал сам Коул, когда попросил о помощи с поимкой демона, однако же продолжал вести себя так отстранённо и холодно, словно воззвал к помощи незнакомца. — С мрачным молчанием ты справился бы и в одиночку.       Коул медленно выдохнул, как ребёнок, что под пристальным взглядом родителя, только что его разоблачившего, пытался неумело обманывать, и Дэниэл увидел, как поднялись и опустились его плечи.       — Да, ты прав, в одиночестве оно куда проще даётся… — он обернулся, хмурый и раздражённый, но встретившись с требовательным и назидательным взглядом Дэниэла, немного смягчился. — Слушай, я слежу за ним с конца минувшей недели. По словам соседей, Нэйтон был скромным парнем из небогатой семьи, учился и работал, снимал неподалёку жилье. С недавних пор, полагаю, с того самого момента, как в его тело влезла тварь, он стал частым посетителем бара, где по вечерам раскидывают на деньги в покер едва стоящие на ногах рабочие, согласные на всё после третьего бокала пива и двенадцати часов тяжкого труда. К несчастью, он осторожен и порядком силён для…       — Для тебя? — гаденькая улыбка Дэниэла заставила лицо Коула гневно полыхнуть.       — Для одного чародея!       — Ладно-ладно, — Дэниэл примирительно выставил руку, отказываясь от мысли ещё немного подразнить так легко ведомого Коула. — Могущественный демон омрачает будни достопочтенных граждан. Всё понял.       «С каждым днём их всё больше… таких вот «слишком сильных для одного чародея», — он задумчиво погладил подбородок, вспоминая все прошедшие разговоры со Стрэнджем. — Если это происки Мордо, стоит поспешить с его устранением, иначе к концу года город будет переполнен этими голодными тварями, а может, и весь континент… — мысли о наставнике вернули его в тот день, когда он принёс в обитель гримуар. Дэниэл хлопнул себя рукой по лицу под озадаченным взглядом Коула, нарекая идиотом и трусом за то, что не додумался и не решился избавиться от книги, которую поручил отыскать Стрэндж. — Коулс и его игры с чарами заклинателей, Стрэндж и его попытки обрести тайны гримуара. Быть может, грань измерений уже стирается, пока мы продолжаем беззаботно жить в неведенье?»       Он пришёл в себя от едкого запаха дыма. Коул всё так же встревоженно глядел на него. Дэниэл улыбнулся и потрепал его по волосам, и когда лицо юноши стало привычно хмурым, тяжёлые мысли покинули разум, и груз ответственности невысказанных опасений уступил место привычным заботам старшего ученика.       — Чем так опасен этот демон? — он стряхнул пепел в стоящую подле них урну и вернул на лицо прежнюю беззаботную улыбку.       Коул ускорил шаг, и Дэниэлу, поспевая за ним, пришлось сложить ладонь чашечкой, чтобы отгородиться от порывов ветра, что норовили дотянуться ледяными лапами до едва тлеющей сигареты.       — Я впервые встречаю подобного демона. Он не отнимает у людей души, но, словно… подъедает их, как…       — Как упырь? — изобилующий недоумением вид Коула взывал к объяснению. Дэниэл почесал висок, мысленно изумляясь неосведомлённости современных юнцов. — Как Кармилла у Лэ Фаню. Питалась кровью несчастной Лоры, медленно её убивая.       — Да, что-то вроде, — глаза Коула засвидетельствовали вынужденное согласие. — Человек остаётся жив, но теряет часть души после контакта. И это провоцирует дальнейшее разложение его нутра, потерю морального облика и нравственности: убийства, кражи, губительные удовольствия… — он притих, словно опасался продолжать, встревоженный каким-то необъяснимым, дурным предчувствием.       — Тогда он выбрал лучшее из возможных мест. Ежедневно здесь столько людей попадают в плен «губительных удовольствий», что отличить обычного ублюдка от осквернённого демоном человека не так-то и просто, — он бросил многозначительный взгляд на равнодушного прохожего, что весьма грубо задел его плечом, не удостоив извинениями, но одарив нелестным бормотанием.       «Как же он, однако, осторожен и хитёр. Похоже, ему известно, что в Нью-Йорке обитают чародеи и подобные пиры с набиванием брюха больше не останутся безнаказанными. Трупы привлекают внимание куда больше, чем негодяи, совершившие очередное ограбление ювелирного магазина или изнасиловавшие хорошенькую учительницу испанского», — Дэниэл невольно прикусил сигарету, разбивая на оттенки горьковатый вкус табака.       — Мне просто нужно, чтобы ты сдержал его, пока… — Коул достал из нагрудного кармана кристалл с руной и перепрятал где-то между складок одежды, как купец прячет от чужих глаз самое ценное сокровище. Столь лихорадочная спешка была чужда Коулу и не на шутку взволновала Дэниэла, однако он заставил себя уклониться от колкого замечания. Возможно, у Коула просто выдалась дурная неделя, и подобное нетерпение было связано с естественным желанием человека поскорее ускользнуть от утомительных и жутких реалий чародея в мир будничных хлопот. В конце концов, Стрэндж ведь обещал ему небольшой отгул после окончания грязной работы на Longwood Avenue.       — Что ж, тогда давай поскорее закончим, у меня были планы на вечер, — вскоре он нагнал Коула, и они оба продолжили путь к месту, где, по словам Коула, Нэйтон Уокли был частым гостем. К пестрящей золотом вывеске, чьи неестественно яркие огни ложились рваными бликами на влажный от минувшего дождя асфальт, они добрались, обмениваясь односложными вопросами и ответами. Чаще говорил Дэниэл, изредка пытаясь шутить, чтобы не сойти с ума от разрастающейся в тишине тревоги. Коул же отвечал неохотно, продолжая носить в себе невысказанные обиды и груз навязанной совестью ответственности перед Стрэнджем. Людей на улице поубавилось, однако улочки были настолько узкими и тесными, что свободно шагать по ним всяко было нелегко. Только стихающие время от времени голоса свидетельствовали о том, что местные обитатели предпочли укрыться от ночных ветров за стенами потрепанных жилищ.       Среди возвышающихся вдали высоток, что пестрили огнями и завораживали величием и красотой форм, потрепанные временем и осадками дома из красного кирпича казались царапиной от гвоздя на новенькой спортивной машине. А бесчисленные вывески и разноцветные, хаотично мигающие огоньки создавали иллюзию обмана — отметину словно пытались закрасить слоем краски, что только искажала и придавала общему виду более явственное уродство. Горел только каждый второй фонарь, и тот скупой свет, что разливался под ногами, едва ли мог спасти случайно заблудшего в этих краях путника от вывиха лодыжки в скрывшейся в тени зданий выбоине. Глядя под ноги, они прошли дома и несколько продуктовых лавок. Возле местных харчевен и пивных ошивались пьяницы и искатели ночных приключений. Дэниэл почувствовал, как зачесались кулаки, когда едва связывающий слова пьянчуга схватил за задницу хихикающую подле него девушку. Вся эта жеманная сговорчивость была следствием хмеля в её крови и желания лёгкой наживы, но отнюдь не искреннего желания. Коул упускал из виду всё, что не было связано с Нэйтоном Уокли.       «Лучше сказать тем, кто влез в тело Нэйтона Уокли, — Дэниэл улыбнулся злой иронии, ничуть не пристыдив себя за неуместность и жестокость шутки. Как любил вторить Стрэндж: профессиональное выгорание свойственно чародеям в не меньшей степени, чем остальным. Однако рядом с Коулом его запал угасал, словно пламя на сырых дровах. — С каких это пор он стал таким чувствительным? — пренебрежение мыслей скрывало братскую заботу, взращённую на искренности слов и беззлобности шуток, но как-либо подтолкнуть или посоветовать Дэниэл не решался, словно знал, как важно молодым мужчинам, вроде него, почувствовать и осознать свою неотъемлемую важность и значимость. Особенно в глазах своего божества. — Уж лучше быть беспечным лентяем, чем яростным энтузиастом…»       Дэниэл решил последовать примеру равнодушия товарища, чтобы на голову, помимо разгуливающего в людском обличие демона, не свалилась ещё и пьяная драка. Они замешкались у двери и обменялись напряжёнными взглядами, словно советуясь, кто должен пойти первым. И прежде чем Дэниэл схватился за просаленную и липкую ручку, дверь вдруг открылась, и, пробормотав невнятные извинения, мимо них проскользнул юноша не старше двадцати пяти лет, такой тихий и скромный, что Дэниэл тут же забыл бы о нём, если бы не крепкая хватка Коула. На его лице заиграли желваки, и пальцы так сильно сжались на куртке, словно хотели порвать.       — Это он, — сквозь зубы прошептал Коул, не отпуская взглядом прощающегося с балагурами юношу. Дэниэл проследил за невзрачным, ссутулившимся пареньком с толикой недоверия, на что Коул лишь согласно кивнул. — Точно он, я его узнал. Идём.       — Что? — Дэниэл возмущенно дёрнулся и махнул рукой в сторону Нэйтона. — Просто схватим его и всё? — недоуменный взгляд Коула призывал к ответу, который казался Дэниэлу чем-то бессовестно очевидным. — Он ведь демон, верно? — Коул недоверчиво кивнул, не сводя глаз с тающего в сумеречной мгле Нэйтона, но хитрая улыбка товарища снова приковывает его внимание к беседе. — Мы схватим его и допросим. Вдруг ему известно что-то о Набериусе? Это ведь его ты столь отчаянно жаждешь поймать?       — Подобное безрассудство… как же на тебя похоже! — строго отрезал Коул, отталкивая Дэниэла подальше от злополучной двери, чтобы не мешать возбуждённым алкоголем прохожим попасть в пристанище одного из человеческих пороков. Дэниэл непричастно развёл руками, не имея и крупицы сомнений в собственной правоте. Слепая самоотверженность, подобная той, что продиктована стремлением преуспеть, исключающая оценку рисков и здравый смысл, едва ли приведёт его к успеху в одиночестве. Дэниэл не понаслышке знал о губительной силе страсти, слепой и навязчивой, словно зуд заживающей раны, и потому меньше всего желал, чтобы Коул столкнулся с последствиями неповиновения, пусть и совершённого во благо.       — Ты-то у нас ценитель безрассудных затей, почему бы нам не провернуть одну вместе? — на его едкое замечание Коул ответил обиженным бормотанием. Фигуру Нэйтона медленно поглощал туман и скрывало расстояние. Дэниэл с ликованием отметил борьбу совести и душевных порывов на лице товарища. До чего же сильно этот мальчик желал быть полезным!       Наконец он сдался, и среди звериного хохота и ропота голосов Дэниэлу почудилось, что из уст Коула слетело дрянное словцо. Он последовал за ним, исключительно довольный, что вновь оказался прав. Улицы поредели, но свет фонарей остался по-прежнему тусклым. Среди скупых, блёкло-жёлтых лучей они силились отыскать устремившегося вдаль демона, но вопреки повисшим в их нутре опасениям, Нэйтон не исчез, слившись с какой-нибудь кривой тенью, а мерно шёл по тротуару, невзрачный и чуть сутулый, словно избитый обидчиками подросток. Между ними было несколько ярдов, и Дэниэлу показалась забавной эта старая, поношенная куртка нескладного паренька, что ещё несколько недель назад сводил концы с концами, арендуя жилье в одном из самых неблагополучных районов Нью-Йорка. Сейчас же его мысли едва ли занимает что-то, кроме невыразимого ужаса, разумеется, если тварь не поглотила его душу сразу, как только вселилась в плоть.       Демоны… Одному лишь Дормамму известно, что движет его порождениями, когда они выбирают себе сосуд. Перед глазами возник образ легкомысленной, пугающе беспечной Айрин, что нашла пристанище в не обделённом привлекательностью теле. Наверное, у каждого из них свои приоритеты, своя философия бессмертной жизни: кто-то стремится к прекрасному, полагая, что приглядное лицо расположит к ним неосторожные души, а кто-то ищет способ остаться невзрачной тенью, чтобы в её дремлющих глубинах подстерегать легковерных жертв.       По позвоночнику прошлась волна жидкого льда, и от зябкой дрожи до боли свело скулы. Коул рядом выглядел спокойным, но внешнее равнодушие его наверняка скрывало бурю. Он и сам едва оставался хладнокровным. Сколько людей мог погубить этот ублюдок, ублажая свои безмерные аппетиты? Довольно быстро и бесшумно они поравнялись с ним, и Нэйтон встретил их с видом недоуменным, но безвредным. Почти жалким, словно извиняющимся. Дэниэл положил руку ему на плечо и кивком головы приказал следовать дальше, игнорируя косые взгляды прохожих. Коул шёл рядом, и каждый мускул на его напряжённом лице выражал готовность к действию в любую секунду.       — Шагай, упырёныш, у нас к тебе пара вопросов, — почувствовав осторожное сопротивление, Дэниэл сместил руку с плеча на запястье, другой нырнул в нагрудный карман и прежде, чем Нэйтон успел дёрнуться в бесплотной попытке сбежать, сковал его запястья медными оковами. На матовой поверхности загорелись защитные руны, и безвредное лицо Нэйтона рассёк насмешливый оскал.       — Чародеи, — смакуя каждую букву, протянул он, болезненно шипя, когда попытка вырваться обожгла руки, точно горячей лавой. — Чем обязан такой чести?       Вопрошающий взгляд одной из женщин застал их врасплох, и Дэниэл, одарив её чарующей, преисполненной сожаления улыбкой, похлопал Нэйтона по плечу, словно они были старыми друзьями, что не сошлись во мнениях из-за сущей мелочи. Коул выждал момент и, когда Дэниэл затолкал неохотно сотрудничающего демона в затхлый переулок, изящно повёл рукой, изламывая реальность и замыкая их среди бесконечных осколков зеркального измерения. Нэйтон размял шею, и пространство наполнило эхо громкого хруста.       — Любите же вы изображать из себя непричастных, — Дэниэл устало вздохнул и нетерпеливым кивком призвал Коула вершить правосудие без него. Унылый вид обветшавших крыш и осыпающейся глины действовал на него отталкивающе и больше напоминал стены древнего склепа, в котором его замуровали враги. — Если будет упрямиться, я подскажу ему, в какой стороне искать ответ.       Нэйтон хохотнул, совершенно не испуганный его предупреждением.       — Какие вы все грозные, когда связываете руки врагам, — он провёл по губам влажным от слюны языком и почти ласково обратился к Коулу: — Отпусти меня, мальчик, и, если одолеешь меня, я отвечу на все твои вопросы.       Коул обошёл его по кругу, намеренно сохраняя дистанцию, достаточную для ловкого манёвра в случае опасности.       — Я не настолько глуп, чтобы поверить в увещевания демона. Если не отпущу, ты все равно расскажешь мне всё, что я хочу услышать, — с вызовом в голосе он испытывал своего противника, словно мальчишка корочку льда на реке с приходом первых морозов.       Дэниэл находил его решимость похвальной, но опрометчивой.       — Нет, тогда я просто тебя убью, — так, словно что-то обыденное и невыносимо приятное. Так, что Дэниэла едва не вывернуло, когда он попытался примерить подобный образ на себя. — Сожру твою душу и поглумлюсь над останками. Твоей мамочке даже нечего будет похоронить, когда я закончу трапезу, — он с упоением возвёл к небу глаза, словно предвкушая момент, когда сможет испробовать душу Коула. — Умный… умный маленький мальчик. Как же ты меня нашёл, я ведь был так осторожен? Неужели… — он чуть подался вперёд плавно, как змея, что присматривается к добыче, но Коул остался на месте, ничуть не встревоженный расстоянием, что стремительно сократилось. — Неужели ты носишь дурной глаз, м? Да… я вижу, что он оставил на тебе след. Какие полезные глазки ты прячешь за стёклами, малыш. Я ещё не пробовал на вкус дурные глаза. Готов поспорить, на вкус они куда слаще обычных.       У Коула болезненно дёрнулись пальцы, но он быстро сомкнул их в кулаке, утверждая внутреннее спокойствие размеренным, глубоким дыханием. Дэниэл одобрительно кивнул. Для двадцати однолетнего мальчишки Коул и впрямь держался хорошо.       — Где Набериус? — проигнорировав его выпады, Коул продолжал придерживаться их изначального плана, но голос его, поддетый тревожным содроганием, уже не был так бесстрастен.       — Везде, — демон прикрыл глаза, вдыхая полной грудью пахнущий недавним дождём воздух. — Он там, где блуд и порок и где чистота помыслов и благоговение. Он в каждом из вас, и скоро, да, я чувствую, скоро все вы будете частью его силы, которую он обратит во благо тех, кто сотни лет ждал его возвращения, прозябая в тени, голодая и довольствуясь скупыми яствами ничтожеств, о которых никто бы не хватился.       — Заканчивай с ним, Коул, этот будет болтать хоть до рассвета, да только не то, что надо, — Дэниэл не сдержался от соблазна несколько раз приложиться к изуродованному гримасой блаженства лицу, но Нэйтона это лишь веселило. Дэниэл встряхнул пальцы и вытащил демона под скупое сияние фонарей, матовое, с кружащимися вокруг оси светил крохотными пылинками. — Они не понимают по-хорошему, — он замахнулся и тяжёлым ударом пригвоздил врага к кирпичной стене так сильно, что смех его оборвался и медленно перетёк в судорожный полустон.       Коул достал из кармана кристалл с руной так, чтобы демон отчётливо мог увидеть, что именно сейчас держал в руках юный чародей, но чтобы не сумел навредить единственному оружию, что способно было навек запереть его в сверкающих гранях.       — Скажи, где он прячется и сохранишь себе жизнь, иначе… — руна предостерегающе вспыхнула, наполняя алым свечением каждый дюйм самоцвета.       — Жизнь? О, мы, демоны, цепляемся за идею куда больше, чем за жизнь. Если наша смерть или заточение послужат во благо высшему замыслу, тогда цена нашей жертвы будет уплачена сполна, — его вкрадчивый взгляд устремился в глаза Коула, и голос стал заискивающе бархатным. — Милый, умный мальчик, разве ты не отдал бы свою жизнь во имя замысла того, кого мнишь божеством?       Исподлобья Дэниэл заметил, как губы товарища сжались в тонкую линию. Бескровные, они дрожали, словно лист на ветру. Поддетые непосильным волнением ноздри трепетали, силясь вдохнуть побольше воздуха. Слова демона его взволновали, и играми в хладнокровие его было больше не провести. Дэниэл зло скрипнул зубами. Как только эта гниль ухитрялась столь изощрённо вонзать когти в чужую душу.       Но его опасения оказались напрасны. Коул без толики промедлений и сомнений провёл вдоль граней кристалла, и руна внутри отворила дверь вечной тюрьмы. Внезапно искры, что ещё мгновение назад сияли ярче звёзд, угасли, и в руках Коула остался один лишь тёмный пепел. Блуждающим взглядом он смотрел на пальцы, что только что держали единственное оружие, способное одолеть их врага.       «В пекло! Он ведь не один из высших демонов», — Дэниэл изумлённо выдохнул, едва осознавая, что только что их постигла худшая из возможных неудач. Нэйтон хохотал во всё горло, и смех его, отражаясь от сверкающих осколков, казался ещё громче и глубже.       — Кажется, грозных чародеев постигла неудача. Вот теперь-то мы на славу повеселимся, — душераздирающий хруст на сей раз они услышали где-то позади, и в следующую секунду к ногам демона упали колдовские оковы. Он встряхнул изувеченными руками, изломанными несколькими молниеносными, беспощадными рывками, и тело его медленно начало темнеть и набухать, точно дерево, брошенное в быстрые воды реки. Мгновение превратило подобие человеческого лица в многоликую тварь, сотканную из морд и частей тела разных животных. Из тела его, чернеющего, покрытого ядовитым дымом, вырастали щупальца, и хищные пасти в них нетерпеливо щёлкали зубами в ожидании свежей плоти.       Коул, скованный изумлением, словно цепью, стоял рядом с голодным чудовищем, не сбегая и не защищаясь. Дэниэл окликнул его, но голос растворился в визгах и щёлканье истекающих слюной пастей. Он метнулся к нему, рисуя в воздухе защитные руны, минуя вереницы отростков и зубов, пока один из них не хлестнул его под рёбра, выбив дыхание из лёгких. Дэниэл упал наземь, с ужасом заметив, как далеко оказался от товарища, что как никогда нуждался в его помощи.       — Коул, идиот, беги оттуда! — он сплюнул вязкую красную слюну и, поднимаясь, повёл рукой, призывая множество золотых копей. Глаза затянуло пеленой, но он старался сосредоточиться на сияющей точке пред собой — руне, что концентрировала всю силу наложенных чар в одном месте. Разящие острия вонзились в плоть чудовища так глубоко, что под натиском колдовства разверзлась каменная кладка. Коул очнулся от раздирающего гласа, успев отскочить к Дэниэлу как раз в тот момент, когда подле плеча его щёлкнула голодная пасть.       — Как так… как же так вышло? — его растерянный, вопрошающий взгляд, совсем наивный и детский, заставил Дэниэла поддаться волнению. Коул озвучил вопрос, который сам он не решался произнести вслух, как и ответ, которого не нашёл бы наверное и сам Стрэндж.       Он пресёк неуместное сетование и попытки взыскания правды и велел Коулу начать сотворение щитов, пока сам он без толики сожаления истязал демона новыми ранами. Копья, рассекающие чары — он сбился со счёту, сколько раз рвал, кромсал и заговаривал, сколько заклятий испробовал в попытке уничтожить ублюдка, но каждую новую попытку демон определял ещё до того, как первые символы начинали сиять на пальцах, каждое второе копьё скользкие щупальца ловили с поразительной ловкостью, поглощая чернильным мраком и превращая в золотую пыль. Коул старался не меньше, вплетая в вязь чар всё новые и новые символы, и лишь благодаря его упорному труду им удалось на время остановить демона.       — Нужен новый план, — он стряхнул пальцы, горячие и пульсирующие от неустанного колдовства, и потянул за собой Коула, кивая в сторону нежилого здания.       Коул начертал ещё несколько знаков и пентаклей, прежде чем последовать за ним, и Дэниэлу пришлось увлекать его за собой едва ли не силой. Они бежали так быстро, что, казалось, забыли о дыхании и усталости. Ноги несли их вперёд, и лишь золотистые блики возведённых барьеров в отражении дождевой воды напоминали о том, что усилия их могли быть не напрасны.       Разве могли они просто сбежать, оставив столь опасное существо подле тончайшей материи, что разделяла Зеркальное Измерение и мир людей? Дэниэл считал, что демон был достаточно силён, чтобы настигнуть их и там. Избавиться от него можно было лишь убив, что в их случае было невыполнимо, и запечатав, что было более осуществимо, но крайне нелегко без помощи рунного самоцвета.       Они скрылись среди домов и вошли в здание так тихо, словно воры, прислушиваясь к шелесту листвы и плёнки, что обтягивала некоторые уцелевшие окна. И вся речь их свелась к обмену жестами и кивками, пока вокруг не воцарилась тишина.       — Надо вернуться, иначе мы покойники, — шёпот Коула звучал так, словно он уже вещал из могилы. Дэниэл почувствовал, как тело содрогнулось от крепнущего предчувствия. Переборов внутреннюю скованность, он настойчиво отверг это предложение.       — Нет, нельзя, ты же понимаешь, что…       Он не заметил, как снова оказался снаружи. Звон стекла оглушил его, и на некоторое время Дэниэл потерял ощущение реальности и пространства. Словно слепой, он трогал осколки, не слыша ничего, кроме отдалённых, словно застывших в вакууме криков. Земля таяла под ногами, проваливалась, исчезала, и, чтобы не упасть, ему приходилось помогать себе руками, когда очередная попытка подняться на ноги оказывалась неудачной. Дэниэл мотнул головой, пытаясь сбросить незримую тяжесть и вернуть слух хотя бы на толику. Пелена вокруг начала таять так медленно, словно утренний туман, и Дэниэл бессознательно пытался прогнать её размашистыми движениями рук, но привести в сознание его смог только внезапно вернувшийся слух, принёсший с собой исступлённый крик Коула. Очнувшись, Дэниэл увидел, как одно из щупалец врывается в его тело, а другое вонзается клыкастой пастью в плечо.       «Пекло! — под ногами хрустело стекло. — Вставай же, идиот», — он бил себя по лицу снова и снова пока пелена полностью не исчезла. Земля всё ещё казалась неустойчивой, когда он слишком стремительно вскочил на ноги, норовя как можно скорее сократить расстояние между ними. Осколок стекла всё ещё врезался в ладонь, но боли он не ощущал, только жар мерно стекающей крови и её крепкий, металлический запах.       Демон появился из тени и обвил его тело так прочно, словно готов был порвать пополам в любую секунду и насладиться вкусом того, что осталось бы от Коула. Дэниэл глубоко вдохнул. Его одолевал гнев и разрастающаяся, словно чума, паника, заставляя становиться безвольным наблюдателем.       «Дыши, чёрт тебя дери!» — сердца он не слышал и внимал лишь размеренному звуку падающих капель, заставляя каждый мускул судорожно сокращаться в попытке унять бурю. Он медленно раскрыл глаза, подбирая в голове нужное сочетание знаков и заклятий, и вдруг заметил, как в такт дыханию движется собственный силуэт. Дэниэл вскинул руки, концентрируя мысли и чары на одиноких светилах, и со звонким щелчком заставил весь свет покинуть чертоги хрупких убежищ. Пёстрой вязью он стекался к нему, превращаясь в путы, что ринулись на демона, застывшего в кромешной тьме, жаля и стягивая изуродованную мраком плоть, и вместе с ними ринулся и Дэниэл, голыми руками разрывая остатки чернильных побегов, что сковали Коула. Сотворённым наспех клинком он отсёк пронзившее товарища щупальце и торопливо опустил на землю содрогающееся от боли тело. Демон тянулся к ним и вместе с попытками мести осыпал проклятиями, обещая обглодать каждую кость и рвать их души на части, но тщетно. Подкрепив успешный выпад остатками света с авеню, Дэниэл понял, что они остались в ловушке. Как только сопротивление колдовства закончится, им останется только тьма и крохотная надежда на собственные силы, которые уже истощились. Коул был ранен и едва ли мог куда-то бежать, а он был утомлён и до бессилия изумлён вопиющей неудачей с кристаллом. Внутри было пусто: страх и отчаяние поедали нутро, притупляя иные чувства, но Дэниэл отточенными до совершенства движениями продолжал бороться за их жизни, собирая разбросанные по сознанию символы в новые заклинания.       Чары окрепли, подпитанные сплетением знаков и письмён. Искры горели, точно звезды среди густой синевы и виднеющегося чрез прорезь облаков серпа луны. Щит, сотканный из сложнейших сочетаний рун, вот-вот грозился пасть под чередой глухих ударов. Уродливое, изломанное тело демона рвалось на свободу столь отчаянно, что Дэниэл видел, как куски плоти рассекал надвое золотистый свет. Он прищурился, подсчитывая в голове минуты, отделяющие их от кровавой расправы. Все его попытки колдовства — от разящих заклинаний, кольев и копей до хитросплетённых чар — приносили демону боль, но не увечья. Исход битвы был предопределён с того самого момента, как они лишились рунного самоцвета. Дэниэл взглянул на руки, с трудом двигая слипшимися от крови пальцами, и решение вдруг показалось ему до смешного очевидным.       Под лунным светом, единственным, что у них остался, плясали косые тени: длинные и кривые, они напоминали когти и голодные пасти диковинных зверей. Дэниэл опёрся о колени, ощущая, как тесно становится в груди от изнурительной работы. Поднятый пыльный воздух застревал в лёгких, врезаясь в горло, будто осколки стекла. И слюна, вязкая, горячая, с привкусом крови, обволакивала так плотно, что сглотнуть густой ком было невозможно. Он облизал сухие губы и принялся ткать новое заклятие, отмечая центры золотистых кругов кровью из открытой раны. Доселе свободная куртка казалась совсем узкой, когда на вдохе сжималась вокруг груди, точно металлические цепи. Он рванул вниз змейку, ничуть не тревожась, что резким движением может порвать ткань, сейчас его волновало свободное дыхание — источник холодного ума и твёрдой руки, а более — дыхание Коула. Он прислушивался к нему едва ли не каждую секунду, тревожась, что оно может прерваться до того, как будут наложены чары. Изредка отнимая внимание у рун, Дэниэл переводил взгляд на бледное лицо товарища, покрытое крупными каплями испарины. Пальцы его, бордовые от крови, прижатые к ране, дрожали, точно у воришки, что минутой ранее совершил первую кражу. Склонившись, Дэниэл потрепал его по волосам.       — Держишься?       Пересилив боль, Коул слабо улыбнулся.       — П… порядок, — едва шевеля губами, он отчаянно делал вид, что в норме, и Дэниэл был вынужден делать вид, что верит в обман мальчишки, что вопреки боли и страху желает оставаться мужчиной. — Холодает…       Воздух, ещё сохранивший прохладу недавнего дождя, вовсе не предвещал изменений погоды. Кровь Коула холодило дыхание смерти, что медленно подкрадывалась к нему, уповая вонзиться когтями в умирающее тело. Дэниэл оцепенел от осознания, что с ним говорит измученный полутруп. Даже истошные вопли демона, рвущегося из пут, казались теперь далёкими и заблудшими отголосками в сравнении с голосом совести, что набатом гремел в сознании.       «Моё промедление может стоить ему жизни», — Дэниэл разорвал футболку, в несколько движений отняв необходимый кусок ткани, и так сильно прижал к ране, что ощутил, как пальцы входят в тёплую плоть. Велев Коулу покрепче прижать руку к ране, он вернулся к начертанию рун, используя собственную кровь вместо писчих чернил.       — Потерпи немного, Коулс, скоро будем дома. Только ты помоги мне, ладно? Вот так, — закончив с последними письменами, он ловким движением взвалил на плечо едва живое тело. Коул пробормотал что-то невнятное, и более Дэниэл не слышал ничего, только редкое, глубокое дыхание, словно у спящего.       Он отступил на несколько шагов, чуть покачиваясь. Пережившее схватку тело, обременённое раненным товарищем, отказывалось подчиняться рассудку. Голова раскалывалась от боли и визга демона, и на миг Дэниэлу почудилось, что он лежит на земле, недвижимый, наблюдая со стороны, как тварь лакомится плотью Коула. Он гневно выругался и покрепче сцепил зубы, готовясь в лоб встретить рвущееся на волю зло. Вот к нему навстречу рванули порывы смрадного ветра, а вот вдали сверкнули десятки золотых глаз, голодных и алчных.       — Я здесь. Иди сюда, сучёныш! — он воздел вверх окровавленную ладонь, приманивая демона, словно зверя. Тварь зашипела, и сумрачные отростки потянулись к нему, поглощая остатки света и стоящие на пути обломки здания. Несколько шагов назад. Осторожных, неторопливых. Дэниэл старательно изображал испуганного, отчаявшегося человека — такого, каким хотел видеть его демон, такого, каким должен был быть тогда, чтобы заманить его в западню. Демон наступал, двигаясь на запах крови и тепло бьющейся в теле души, испуская протяжные стоны с капающей слюной из надорванного одним из клинков рта.       «Ещё немного, совсем чуть-чуть», — от напряжения сводило судорогой колени, и, чтобы унять тревогу, он поглаживал ободок двойного кольца, мысленно взывая ко всем прародителям чар, чтобы замысел его удался.       Демон сделал несмелый выпад, и Дэниэлу пришлось подыграть — отпрянуть в сторону, неумело защищаясь барьерными чарами и придерживая бессознательного Коула. Следующее движение привело его за черту рун, и Дэниэл, не теряя ни минуты, прошептал слова заклятья, взывая кровавые письмена стать прутьями клетки. Столбы красного огня ворвались в тело демона и пригвоздили к земле, и прежде, чем одно из щупалец устремилось к ним, Дэниэл успел открыть искрящийся портал.       Последнее, что он запомнил перед тем, как оказаться на земле, — это запах палёной плоти и вспышку света, принёсшую с собой затем кромешную тьму. Какое-то время он приводил дыхание в норму, не решаясь открыть глаза. Рука медленно скользнула по гладкой поверхности, и губы невольно тронула улыбка. Только натёртый воском паркет храма мог быть так знакомо приятен наощупь. Он не находил в себе сил подняться, чтобы отвести душу любованием интерьера прихожей. Где-то вдали послышались быстрые шаги, и если лёгкие и торопливые он узнал без труда, то праздные и почти беззвучные были чужды его уху.       — О, Агамотто, Дэн, Коул! — испуганный голос Йен показался ему самым приятным из всего, что доводилось услышать за вечер. Оброненное ею в порыве тревоги имя Коула заставило Дэниэла открыть глаза и предпринять первую попытку подняться. Йен склонилась над ним и попыталась приподнять. Он схватился рукой за её тонкие предплечья, невольно пачкая кровью ткань рубашки и её белоснежную кожу, но встал своими силами, опасаясь возлагать на неё вес своего тела. Осмотревшись, он увидел отрезанное щупальце под пеплом оседающих искр, дымящееся и дурно пахнущее, оно вызывало тошноту и отвращение. — Что это?       Дэниэл проигнорировал вопрос, пнув зловонный отросток куда подальше, пока Йен пыталась привести в чувства Коула.       — Что случилось, Дэн? Во что ты его втянул!       — Лучше спроси, во что он втянул меня. Так вопрос будет звучать справедливо, — избегая её испытующего взгляда, он взвалил на себя бессознательное тело Коула, отвергая все её предложения помощи.       — Судя по вашему поношенному виду, это было что-то крайне неприятное.       Дэниэл поднял глаза, намереваясь ответить, но полураспахнутые губы его сомкнулись в немом удивлении. Перед ним, облачённый в глумливейшую из своих улыбок, стоял Локи, поглаживая пальцем ободок одной из винтажных ваз. Дэниэл притих, испытующе вскидывая бровь и осмысливая увиденное. Взгляд его, недоуменный и нерасполагающий, скользил от Локи к Йен и к настенным часам, пока подозрения сознания не превратились в оглашённые догадки.       — О, полагаю ваш досуг был куда приятней. В такое-то позднее время, — ответ его был подкреплён не менее наглой, обличающей улыбкой. Йен подле него изумлённо застыла, и лицо её тронул лёгкий румянец гневного оскорбления; Локи же, напротив, в лице совершенно не изменился. — Чем вы двое здесь занимались до такой поры?       — Оставь этот тон строгого родителя, мы занимались поисками Набериуса, только и всего. Лучше отнеси Коула в постель, наша помощь сейчас нужна ему куда больше, нежели бесплодный допрос, — голос Йен хранил тень яростного негодования смущённой девушки, но звучал звонко и настойчиво, как весенний ручей. На мгновение этот строгий изгиб бровей и морщинка меж ними напомнили ему Стрэнджа, однако этого было слишком мало, чтобы оказать на него влияние. В другое время он осадил бы эту вздорную девчонку пуще их наставника в минуты гнева, но сейчас признавал необходимость капитуляции перед бессмысленным спором.       Исподлобья он наблюдал, как сверкающие глаза Локи изучали его, словно иглы, пытаясь забраться под кожу. Отчего-то этот взгляд, как и сам Локи, были ему необъяснимо неприятны.       Он в одиночку отнёс Коула в одну из спален на втором этаже и упал в стоящее подле постели кресло, устало прикрывая глаза. Только сейчас он ощутил, как на самом деле отяжелело всё тело, иссечённое мелкими порезами и царапинами над местами пульсирующих гематом, затрудняя не только движение, но и дыхание. Локи бегло осмотрел Коула, словно купец, что надменно оценивал предложенный товар на витринах. Язык обжигало пламенем невысказанных слов и едких замечаний, но Дэниэл сдерживал себя, не желая тратить драгоценное время на обмены любезностями. До возвращения Йен они просидели в тишине, не разговаривая и не глядя друг на друга, и Дэниэл несказанно был рад отсутствию необходимости подбирать учтивые ответы, столь сильно ему ненавистные.       — Вот, смой грязь и кровь и расскажи, что случилось, — возвратившись, Йен говорила тихо, но достаточно неотступно, чтобы он не сумел ничего утаить или капитулировать.       Он наклонился над глубокой чашей и поведал Йен о том, как они с Коулом угодили в ловушку, как подвёл их рунный самоцвет и как они едва не оказались во чреве демона. Она молча слушала, омывая его руки тёплой водой из высокого стеклянного кувшина, но ни слов поддержки, ни слов осуждения Дэниэл от неё не услышал. Йен только задумчиво хмурилась, несколько раз он поймал на себе её сочувствующий взгляд, а по окончании рассказа она раскрыла шкатулку, извлекла из неё крохотную баночку, велела ему вытереть руки и нанести на раны целебную мазь. Он повиновался нехотя, отвергая мысль, что эта несносная, хрупкая девушка, что последние годы была ему как сестра, и впрямь могла усмирить бешеный ритм его тревожного сердца, изнывающего от вины и волнений. Взгляд его невольно опустился к её тонким пальцам, касающимся стекла флаконов, и вниз — к деревянной, украшенной тончайшей резьбой шкатулке.       Медные, точно цвет её кожи, крепления отливали расплавленным золотом, когда глади их касались скупые лучи алебастрового канделябра. Воздух наполнился запахом её тела, горячего и гладкого, словно бархат. Он словно вновь очутился в цветущем персиковом саду с её ладонью в своих пальцах, и улыбка, лукавая, хитрая, бессовестно привлекательная, была ярче стоящего в зените солнца, что так ласково играло с её волосами. Он снова был рядом с ней, со своей милой Клэри, что ещё несколько месяцев назад колко подшучивала над теми подарками, которыми он одарил их с Йен, снова слышал знакомый запах молодых лепестков, прибитых дождём к влажной земле. Высокомерное поведение, напускное равнодушие и снисходительные мановения рукой — он не верил ничему из этого, ни одному жесту, ни одному слову, ибо её, такую своенравную и прихотливую, всегда выдавали глаза, преисполненные истинной, неподдельной радости.       — Знаешь, — нарочито издали начал он и вдруг пожалел, что решился произнести вслух то, что всколыхнуло его нутро. Йен всё ещё искала нужный пузырёк в шкатулке, откликнувшись на его вопрос вопрошающим кивком, — когда я сделал вам с Клэр эти шкатулки, я думал, что вы будете хранить в них… не знаю, всякие безделушки и прочие ваши девчачьи украшения, — длинные ресницы Йен были опущены, как бы защищая взор от слишком яркого света, помогая сосредоточиться на поиске нужного флакона, но брови изумлённо изогнулись, когда он вспомнил о Клэр. Йен выпрямилась, на мгновение отвергнув своё занятие, посмотрела на него осуждающе, но беззлобно.       — Думаю, сейчас не лучшее время придаваться грёзам о былых днях, — она снова была строга и справедлива, намеренно избегая имени его возлюбленной, что дикий волк — огня. Похоже, ни он один был пленником тех воспоминаний, что попыталась похитить Клэр, покинув стены святыни. — Почему ты вдруг вспомнил об этом? — она взяла один из флаконов и пропитала мутноватой жидкостью чистый лоскут ткани. Дэниэл порывался возразить, но все ответы казались ему нелепыми оправданиями влюблённого мальчишки. Он повёл плечами, словно сбрасывая с себя незримые руки, все ближе подступающие к шее, чтобы в одно мгновение сомкнуться на ней и более не дать сделать вдох.       — Нужно снять с него одежду, — после некоторых раздумий заключила Йен, и руки её потянулись к обрывкам ткани, сочащимся ядовитым дымом. Дэниэл невольно повернул голову, лишённый сладостного наваждения, и, к собственному удивлению, встретился с изумлённым взглядом Локи. — Она была осквернена чарами демона, и этот яд до сих пор отравляет Коула. Более того, так нам будет проще обработать рану, — их нескладное молчание она восприняла за невежество, ибо тон её стал более строг и менее ласков. — Помоги же мне, Дэн, мне самой его поднять не удастся, — пристыжённый её тяжёлым дыханием Дэниэл поспешил помочь. Бессознательный Коул, лихорадочно двигающий губами в бреду, оказался не таким лёгким, как могло показаться на первый взгляд. Да и он был слишком утомлён непродолжительной, но изнурительной схваткой с демоном.       Не без труда они вдвоём избавили его от верхней одежды и уложили в постель. Кое-где кровь насквозь пропитала ткань и свернулась так сильно, что одежду пришлось разрезать, однако рана под рёбрами всё ещё кровоточила и исходила скверно пахнущим дымом. Следы зубов на плече замыкались почти в идеальный полукруг узких, глубоких увечий.       — Одежду нужно сжечь в септе, в кубке с очищающим огнём, — Дэниэл согласно кивнул, исподлобья наблюдая, как дрожали руки у неприступной, словно величественный бастион, Йен, когда она бережно отнимала от раны обрывок одежды, что некоторое время служил в качестве кровоостанавливающего средства. Пропитанный резко пахнущим отваром лоскут ткани лёг на воспалённую кожу, и Йен задумчиво нахмурилась, когда по пальцам вновь заструилась кровь. Велев Дэниэлу следить за состоянием Коула и придерживать повязку, она вновь завозилась со склянками. И когда хрустальный звон утих, Дэниэл понял, что поиски её не увенчались успехом. — Мне не удастся остановить кровь тем, что есть в храме. Нам нужна помощь…       — Нет… Нет… — Коул вдруг спохватился и схватил Дэна за край рукава. Веки его были воспалены и закрыты, голос подрагивал, изредка сменяясь бессвязным шёпотом. — Только не наставнику.       Они смолкли, обращаясь друг к другу напряжёнными взглядами, словно искали ответ в глазах друг друга. Дэниэл первым не выдержал давления этой бессмысленной просьбы.       — Хочешь истечь кровью, гордый и невозмутимый чародей?       — Не хочу… — его губы замерли, и грудь перестала вздыматься лишь на мгновение, но даже его было достаточно, чтобы они с Йен потеряли несколько лет своей жизни. — Не стану… Тре… Тревожить его не стану.       Дэниэл зло скрипнул зубами и так ухватился за деревянное изголовье, что древко едва не треснуло под силой могучей руки.       — Беспокойство о репутации, Коулс, сейчас как нельзя неуместно, — его захлёстывал гнев, рождённый бессилием и виной, злостью на собственную недальновидность. Он хотел вцепиться руками в его плечи и трясти до тех пор, пока губительные мысли о неудобствах наставника не покинут его голову, но телефонная трель откуда-то сбоку ему помешала. Погодя, Йен удалось отыскать среди груды обрывков ткани сотовый телефон Коула, и, на краткий миг замерев, она передала его Дэниэлу.       «Майя».       Он стыдливо закусил губу, быстрым движением выключил звук и спрятал телефон под подушку. Как бы он хотел так легко избавиться от гнетущей разум совести.       — Что сейчас уж точно неуместно, так это кричать на него, — Йен мягко, но достаточно настойчиво рассекла меж ними паутину раздора и присела на край постели, укладывая руку на покрытый испариной лоб Коула. Его судорожные движения бескровными губами больше походили на бессвязный шёпот дремлющего. — Его знобит. Не думаю, что это от холода, — Йен убрала с его лица влажные пряди волос и мягко коснулась губами бледной кожи. — Ему нужно в больницу, как можно скорее.       Он хотел возразить, что причину подобных увечий будет крайне нелегко скрыть от любопытствующих врачей и полицейских, но Локи, доселе сохранявший молчание, его опередил.       — Ему нужно зелье, вернее, эликсир. Отвар из лекарственных трав и несколько вязей целебных чар поднимут его с постели к утру. Кажется, у вас он зовётся Сывороткой Серафимы.       — Что это? — взглядом и голосом он обратился к Йен, уповая, что у неё найдётся ответ, но она торопливо спрятала лицо за вуалью тёмных волос, словно они могли защитить её от его нетерпения. Её молчание, не задумчивое, а томительное и сочувствующее, угнетало Дэниэла куда больше самых злых слов. Она что-то знала. Что-то, что было неизвестно ему, и сейчас старательно и осторожно, точно скользя ступнями по битому стеклу, искала ответ, который не изобличил бы тайну.       — Это снадобье, способное излечить любые раны, — она ответила неохотно, избегая его синих глаз, словно они были воплощением совести. — Я видела лишь однажды, как Стрэндж его готовил. Оно крайне прихотливо и требовательно в изготовлении. Лишь немногие чародеи способны его создать.       — Если он сумел, то для меня подобная работа не составит труда. Асы чтили мой талант зельевара не менее, чем лжеца, — Локи прежде безмолвно наблюдающий за ними, вдруг напомнил о себе с таким звенящим высокомерием, что Дэниэла невольно затошнило.       — Оставь свои изворотливые речи для тех, кто охотней в них поверит, — он вовремя остановил себя от бессознательного желания поглядеть на Йен. Подобное невежество, пусть и полагающееся на беспристрастное наблюдение, могло стоить ему того хрупкого мира, что они с ней выстраивали долгие годы. — Собственно, води за нос кого-нибудь другого. Я не верю в благие намерения лжецов, как бы сильно их не чтили другие.       — Ты можешь и дальше не верить, — Локи бесшумно обошёл кровать, намеренно обращая внимание Дэниэла на страдающего товарища. — Упрямство рождено ограниченностью ума: ты неохотно веришь тому, что выходит за пределы тех условных представлений, которые ты гордо величаешь опытом. И чем дольше ты борешься с собственной никчёмностью, тем больше вероятность, что рассвета твой друг не увидит.       Локи ступил на скользкую тропу, когда решил искать с ним ссоры. Дэниэл был не из тех мужчин, что способны были закрыть глаза на оскорбления во имя общего блага. Он воспитывался отцом, который искоренил в его голове понятие безнаказанности, а Локи, как никто другой, умело избегал наказания, не ведая, порой, как вынужденные терпеть его выпады люди хотели бы стать свидетелями его медленной, мучительной кончины. Если бы не ответственность и последствия, он был бы первым, кто вознамерился укоротить Локи его бессовестно долгую жизнь.       — Дэн, неужели спор сейчас так необходим? Локи, ты сможешь сварить это зелье? — пренебрегая презрительным выражением лица Дэниэла, Локи повернулся к Йен и учтиво ей кивнул. Она достала из кармана связку ключей и вознамерилась оставить их с Коулом одних. — Тогда я пойду с тобой, чтобы…       — Нет уж, — рывком Дэниэл выставил руку пред собой и предостерёг её от следующего шага. — Ты останешься с Коулом, а я прослежу, чтобы он ничего не украл или не учинил какую-нибудь пакость.       Вполглаза ему удалось заметить, как на губах Локи расцвела торжествующая улыбка. Велев взывающей к его рассудку Йен отдать ему ключи, Дэниэл торопливо указал Локи на дверь, избегая увещеваний и просьб Йен оставаться бесстрастным. Сейчас он был в гневе, и всякие голоса звучали в голове так далеко, что услышать их он бы не смог, даже приклонив ухо.       — Прошу тебя, Дэн, ты ведь Старший Ученик, не позволяй эмоциям взять верх над здравым смыслом.       Он ничего не ответил, только взял одежду Коула и поспешил избавиться от прожигающего спину взгляда, такого же обязывающего и заклинающего, как у Стрэнджа. Сперва он провёл Локи в кладовую, где хранились сотни мешочков с сушёными травами, сосуды с жидким пламенем, флаконы с зачарованной пылью и множество корешков, обманчиво сладко пахнущих. Дэниэл не сводил с Локи глаз, пока тот искал всё то, что было необходимо для создания эликсира, однако, как бы пристальны и внимательны не были его глаза, он допускал, что руки Локи могли быть куда ловчее и проворнее, и даже самый зоркий взгляд человека — ничто, в сравнении с гибкостью пальцев бога. Как только щёлкнул замок в кладовой, первая волна тревоги рассеялась, но напряжение всё ещё сковывало его тело. Подобное чувствует человек, знающий, что ему предстоит пережить несколько потрясений, но не знающий, закончатся они благом или бедой. Каменные коридоры септы встретили их мраком, безмолвием и запахом сырого камня. Сквозняк забирался под одежду и тянулся ледяными пальцами под кожу, перешёптывание капель напоминало переливы горного хрусталя. Дэниэл взмахом руки зажёг свечи и огонь в каменном кубке, указал Локи на очаг и пристально следил за каждым его шагом, отвлекаясь, только чтобы добавить несколько колдовских эссенций в очищающее пламя.       — Так в этом сыром подвале творится великая мидгардская магия? — Локи брезгливо поморщился, осматривая истекающие влагой каменные плиты с нескрываемым отвращением. Даже мысль о том, чтобы просто находиться здесь казалась ему омерзительной. Когда с потолка с глухим стуком капля упала на плечо Лафейсона, он поджал губы и с видом оскорбленного достоинства смахнул с пиджака оную.       — «Великая мидгардская магия» творится везде в этом храме, но сырой подвал может стать твоей могилой, если будешь слишком много болтать, — Дэниэл бросил в пламя первые обрывки ткани, уповая, что нелестный тон сможет отвадить Локи от всяких попыток завязать с ним беседу. Пламя почернело и оставалось таким до тех пор, пока последний лоскуток не оказался предан его очищающему жару.       — О, наверное, ты будешь не против, если я разделю её с твоим другом? — Локи намеренно медлил, раскладывая склянки и мешочки с травами так медленно, как только мог. Дэниэла несказанно угнетала и злила эта манерность светской девицы, с которой Локи себя подавал. Он откупорил один из флаконов и взглянул на Дэниэла так, как обычно смотрели мальчишки перед тем, как отхватывали звонкую оплеуху. — Раз не можешь ничем помочь, сделай одолжение: стой молча.       Дэниэл нахмурился, перекатывая на языке слова, точно пробуя дорогое вино.       — Сделай одолжение: трудись руками, не языком. Твои высокопарные речи способны производить впечатление разве что на юных девиц.       — В таком искусстве, как зелья, более всего ценятся концентрация и внимательность, Рататоск, — надменно обронил Лафейсон, точно обращался с каким-то недалеким слугой. — Впрочем, откуда тебе знать об этом? Несколько лишних щепоток, и твой друг может проснуться с рассудком трёхмесячного младенца. Судя по всему, тебе нравится возиться с детьми. Так что будет тебе радость.       Локи выплюнул эти слова привычно ядовитым тоном, но вместо ярости, Дэниэл неожиданно для себя испытал тёплую ностальгию по дням счастливого детства. Дням, неомраченным тяжестью выборов и ответственности, лишённым горестных переживаний о будущем. Дням, когда он засыпал под сказки и предания родной страны, воображая себя могучим эйнхерием, что однажды вступит в борьбу с могущественным злом и непременно одержит победу. Детство не знает поражений и горечи их вкуса. Оно хорошо и приятно неподдельностью чувств и искренностью ошибок, возможностью возложить бремя ответственности на того, кого гордо именуют взрослым. Его детство было бессовестно коротким.       — Дожил, — он беззлобно хохотнул, обматывая руки чистой полосой ткани. — Чтобы подлый Нидхёгг называл меня Рататоском. Уж постарайся сделать так, чтобы Коул проснулся. Этот мальчик ещё нам всем нужен живым. На самом деле возиться с детьми одно удовольствие, особенно, если они не хамят и не капризничают, — невольно улыбка его стала угрюмой — он ощутил, как болезненно тяжело стало изгибать губы, — воспоминания о былых днях всегда давили на него, точно каменная плита. А ведь когда-то ему доводилось возиться с детьми, заботиться об их благополучии, защищать от обидчиков. Некогда он был отцом для брата и сестры, примером для назидания, и никто из них никогда не отвергал его помощь и совет. Тень былой жизни до сих пор преследует его по пятам, заставляя искать отраду в других, более юных и менее смышлёных учениках наставника. Быть может, ему до сих пор претит мысль оказаться бессильным пред чужими лишениями.       — Конечно, ты жаждешь, чтобы он проснулся, — голос Локи и перешёптывание потоков воды в котелке изгнали внезапное наваждение из его сознания. — Чувство вины — столь неприятная вещь, — Локи прикрыл глаза и с мнимым сочувствием покачал головой. — Старший Ученик, что не смог сберечь своего воспитанника. Жить с таким грузом вины? Незавидная участь, — глаза Локи блестели, как темные самоцветы, поднесенные к огню.       — Чего уж у тебя не отнять, так это стремления забраться под кожу, — Дэн медленно повел плечом, замечая острый, как игла, взгляд бога. — Откуда эта извращённая потребность в обличении чужих эмоций, скрытых глубоко внутри? Опыт подсказывает, что в былые годы тебе многое сходило с рук, а вот чужой руки на тебе точно не было.       Локи непричастно развёл руками и откупорил новую склянку.       — Что поделать, раз чувства людей интереснее их самих. Срывать маски, под которыми, словно грязь, скрывается истинная сущность — изувеченная шрамами душа. Люди тратят целую жизнь, дабы увековечить своё существование; тщеславие и жажда питают их разумы, но осознание, что они всего лишь огоньки, что выдают себя за звезды, едва ли снизойдёт до них даже пред ликом смерти, — он говорил с таким упоением, точно и впрямь получал удовольствие от лицезрения чужой боли, от того, что клинком, вскрывающим раны, был он, что лишь ему доставало бессердечной настойчивости и изощрённой хитрости, чтобы найти то самое чувство или воспоминание, что способно сделать бытие человека невыносимым. — И момент, когда человек осознает, что он всего лишь дождевая капля, что исчезнет в океане вечности, стоит бессмертия.       Дэниэл осуждающе покачал головой, обезоруженный столь открытой ненавистью и пренебрежением, скользящими в его голосе. Стрэндж сравнил бога однажды со змеей: и долгое время Дэниэл находил такое сравнение забавным. В самом деле, вкрадчивый шепот, несмотря на достаточно приятный баритон, напоминал Дэну шипение нападавшей змеи, а то, с какой бесшумностью Лафейсон двигался, наводило на мысль о змее, что подкрадывается к жертве. Но теперь он понял, что Локи скорее наточенный клинок, ребро его не толще волосинки; вонзится — не почувствуешь сразу, а меж тем кровь будет стекать толчок за толчком на землю подле твоих ног.       — Когда-нибудь и твоя звезда погаснет. Через сотни, тысячи лет, но исход у неё всё тот же. И что тогда? Время сотрёт воспоминания о тебе, рукописи, где мудрецы увековечат твоё имя, обветшают, и едва ли в мире найдётся тот, кто добровольно захочет нести бремя памяти о Локи: великом и справедливом разоблачителе людского естества.       — Ты пугаешь бога смертью? — он улыбнулся, пугающе бесстрашно и лукаво, искренне убеждённый в том, что момент расплаты для него никогда не наступит. — Или бесславием? Не тревожься, пока погаснет моя звезда, в мире успеют появиться и раствориться во вселенной сотни тысяч людей — преданных, как старые псы, что волочатся в тени своих хозяев в ожидании оброненной, точно кость, похвалы, — Локи взглянул ему прямо в глаза, ни на секунду не утаивая, кого же он наградил столь нелестным сравнением.       Внезапно для самого себя Дэниэл осознал, как ловко Локи избегал прямого ответа. Убедившись, что осквернённая демоном одежда была полностью предана пламени, он загасил огонь и приблизился к Локи, назидательно постукивая указательный пальцем по виску.       — Я говорю о памяти — единственном доказательстве твоего существования. О них будут помнить, а кто будет помнить о тебе? Кроме тех людей, которых ты сделал несчастными? Но даже они забудут о тебе с приходом смерти.       Надменно вскинув подбородок, Локи искренне расхохотался, на время позабыв о той необходимой для создания зелья сосредоточенности, которую воспевал ещё несколько мгновений назад. Высокомерие и пренебрежение к людям пожирали его, как огонь — стог сухого сена. В воздухе между ними зрели грозовые бури, не замедлившие разразиться, и голос бога звучал, как первый раскат грома:       — Помнить? Люди очень редко помнят тех, кто оказал им услугу. Они забывают об этом так же быстро, как и обещания, как клятвы. В этом мире нет ничего более эфемерного, нежели благодарность и память, — в каждое слово он добавлял желчи, а между тем лицо его оставалось спокойным и бесстрастным, только глаза выдавали его надменную снисходительность, с которой он относился ко всем людям. — А сколько тысяч людей делают друг друга несчастными изо дня в день? Словами, оружием, безразличием? Очень по-людски искать корень зла и своих бед в других, обвинять кого-то в своём несчастье и неудаче, лишь бы только не признавать, что тем, кто испортил его жизнь, был он сам.       — Сам-то легко признаешь поражение? — Дэниэл сощурился, пытаясь взглядом обличить внутреннее естество Локи, сокрытое под сотнями масок лжи и высокомерия. Он сделал шаг назад, не шевельнув даже пальцем, словно пытаясь вынырнуть из грязи. — Едва ли. Но чувствуешь острую необходимость упрекнуть людей в их несовершенстве. У нас есть оправдание: мы люди. Боги, если они и впрямь причастны к нашему созданию, вложили в нас морали столько же, сколько и дерьма, а вот вы — создания величественные и гордые, но такие мнительные, словно девственные аристократки, что всё размышляют с чашечкой чая в руках, как бы продать себя подороже.       Черты лица Локи исказились деланной печалью. Он смотрел так, словно был создателем всех тех грехов, в которых обвинял человечество. В столкновении умов и убеждений Дэниэл ощущал себя несмышленым ребёнком, так умело Локи убеждал его в наивной неразумности. И с каждым разом отвергать это коварное чувство было всё сложней.       — В торговле своим мнением и телом людям равных нет, — он бросил в котёл несколько бесцветных листьев неизвестного Дэниэлу растения и вдохнул полной грудью насыщенный травяной аромат. — Сколько бы я не путешествовал с братом, никогда не видел более мелочных, завистливых и склонных к саморазрушению созданий. «Дерьма», как ты весьма самокритично выразился, в вас всё же больше. Так вы и живёте, оправдывая свою сущность тем, что вы смертны? Барахтаетесь в своей злобе, как свиньи в грязи, обвиняя в собственных неудачах высшие силы?       Дэниэл не имел привычки доверять словам, и даже не все поступки, пусть и преисполненные благими намерениями, вызывали в нём душевный отклик, потому он не верил Локи, его товарищескому предложению, что спустя толику времени оказалось перечёркнуто презрительным, властным виденьем людей. За его расположением стояло что-то большее: что-то гнусное и отвратительное, что-то коварное. Что-то, что во имя почитания его амбиций, могло обернуться несчастьем для них всех.       Как человек, нередко пользующийся обаянием в корыстных целях, он знал, как легко могут вскружить голову вещи, что достаются излишне легко, и как опасна бывает самонадеянность, не имеющая должной опоры в лице моральных и нравственных достоинств. В бесконечной борьбе успехов и неудач сложней всего было сохранять блёклую тень благонравного облика, отделяющую человека от существа, склонного к бесчувственным пляскам на чужих костях, но Локи был вовсе не похож на того, кто отчаянно стремится предотвратить моральное падение, более — самонадеянность его чтила безнаказанность, его устраивало чужое великодушие, что он без толики сожаления и благодарности величал малодушием: в Локи он отчётливо видел, как страшен бывает итог разрушающего сочетания тщеславия, гордыни и величественной надменности. Отчего-то Локи был ему противен. Чувство это не было похоже на привычное отвращение, волнующее нутро до навязчивой тошноты, однако оно заставляло гнев растекаться по венам, вздымая кожу волдырями, что от ожогов. Дэниэл смотрел на него и видел нечто среднее между отчаянно сохраняющим лицо аристократом и существом жалким, ничтожным в своём гневе и ненависти к тем, кто, по мнению его, имел больше возможностей и счастья. Локи был настолько противен, что казался недостойным лишнего мановения руки, не говоря о том, чтобы стирать об его лицо костяшки.       Он задумчиво погладил подбородок, превозмогая внутреннее желание вместе с воздухом выбить из лёгких несносного бога и беспочвенную гордыню. Невыносимо было встречать его холодный взгляд, жаждущий людских страданий — взгляд лихоимца, лицедея, что тащит с собой во мрак всё, до чего способен дотянуться, — более оскорбительное, чем пощёчина, и грубое невежество, порождённое желанием жестоких мучений, враждебных хрупкой человеческой душе.       — Иногда полируем самодовольные лица крамольных краснословов, что навязывают нам собственные слабости. Видишь ли, с нами никогда не бывает скучно. Нельзя верить людям, но можно верить в людей. Иногда мы способны на безумства, а иногда можем приятно удивить. Мы можем быть взыскательны, а можем — признательны. К примеру, я мог бы съездить тебе по зубам за добрую долю тех слов, что услышал, но я выражаю благодарность за помощь.       — У людей столько слабостей, что им не стоит заимствовать чужие. Иначе ваша жизнь потеряет и тот смысл, который вы ищите в вечной жалости к самим себе. Что ж, попробуй. Но со сломанными руками будет очень тяжело носить тапочки Чернокнижнику. Впрочем, взять их в зубы для тебя не составит особой сложности, верно? — губы сложились в насмешливой улыбке, но глаза смотрели с пылающей неприязнью и холодностью, которая сковывала душу, точно мороз — бурлящий ручеек.       — Вздёрнуть бы тебя на собственном языке. Вот была бы потеха…       — Только если рядом будешь болтаться ты на своём поясе Старшего Ученика.       «А он хорош», — признание чужого остроумия всегда давалось ему нелегко, но на сей раз даже Дэниэл не смог сдержать лёгкой, снисходительной улыбки. Было что-то в его бессовестно наглом амплуа. Негодяи всегда умели приковать к себе внимание, ибо имели ту свободу, которой лишено было большинство людей, вынужденных проживать дни под бременем законов и обязательств. Расположение высокомерных и властных всегда желанней, нежели симпатия достойных и порядочных, ибо они посмели вернуть себе свободу, давным-давно у людей отнятую. И эти мерзавцы, сверкающие среди блёклый теней, что предрассветные звёзды, всегда будут получать желаемое, по доброй воле отданное им очарованными губительным светом людьми.       Дэниэл устало вздохнул и потёр глаза, пытаясь избавиться от навязчивой рези. Жидкость в котелке испарилась почти полностью, прикрывая дно не более, чем на два пальца.       — Ты закончил? — он недоверчиво поглядел на бесцветное варево, нехотя признавая, как далёк был от всего, что требовало знания трав и настоев.       — Поражаться человеческой наглости? Нет, — Локи зачерпнул в фигурную склянку готовый эликсир и протянул его Дэниэлу так брезгливо, словно вынужден был прикоснуться к грязи. — Варить зелье? Да. Я закончил.       Кратким кивком Дэниэл указал ему на каменные ступени, что вели к выходу из септы. Тотчас же он метнулся бы к Коулу, но не мог позволить себе упустить из виду того, кто мог натворить в храме неприятностей не меньше, чем ненавистный демон. В мучительной и безгласной компании друг друга они возвратились в спальню, где Йен, что заботливая сестра, сидела у постели Коула, укрыв его одеялами и склоняясь к его лицу каждый раз, когда губы его сжимались и разжимались в агонии.       Она была так измотана тревогой, что не сразу заметила их возвращение, а вот Дэниэл, напротив, заметил невыразимый взгляд, которым Локи удостоил его младших товарищей. Так мог смотреть только ревностно хранивший свою собственность купец, но не потому, что искренне дорожил ею, а потому, что уже успел вложить в неё средства. В сердце его закрались сомнения и беспокойная тоска — так неравнодушный брат печётся о благе юной сестры, что по вине малого опыта может оказаться обманутой. Он по-настоящему ужаснулся, что догадки его могут оказаться не беспочвенны и что однажды он увидит на её лице следы бесконечной горечи и боли, которую не способны будут облегчить ни одни слова утешения.       Он легко коснулся её плеча так, чтобы не взволновать, а уведомить о своём возвращении. Йен чуть приободрилась и взялась выпытывать, всё ли он сделал так, как она сказала. Дэниэл кивал с усталой улыбкой, пока они укладывали Коула так, чтобы дать испить целебного зелья. Склянка казалась ничтожно маленькой в сравнении с увечьями, что были на его теле, и Дэниэл поклялся себе, что, если Локи обвёл его вокруг пальца, он лично приблизит момент его кончины. Уговорами и просьбами им удалось убедить Коула в несколько глотков выпить эликсир. Он поморщился и, уже лёжа на подушках, неразборчиво поблагодарил их.       — Теперь советую вам его оставить, — Локи набросил на плечи пальто, намереваясь их покинуть. Медленно обвязал вокруг шеи зеленый шарф и небрежно добавил: — Время и покой пойдут ему на пользу больше, нежели ваше взволнованное роптание.       У Дэниэла не было сил ни для спора, ни для бесед. Он вернулся в кресло и махнул рукой, выражая безмолвное согласие с его справедливым замечанием, едва противясь непреодолимому желанию провалиться в глубокий сон.       — Я останусь с ним до утра. Вдруг ему станет хуже или захочется воды. Не следует оставлять его в одиночестве на целую ночь. К тому же сегодня моя очередь присматривать за храмом, — Йен бережно поправила край одеяла, когда Коул, взволнованный предсонной судорогой, вздрогнул. — Спасибо, Локи. Ты оказал нам неоценимую услугу, — она встала, чтобы с ним проститься, но Локи отверг её предложение одним движением поднятой ладони и ответил таким сухим прощанием, что Дэниэл даже не сумел его различить среди распирающего звона в голове. Лицо Йен заметно омрачилось, когда дверь в спальню закрылась с протяжным скрипом.       — А я пойду домой, — едва собирая слова в связное предложение протянул Дэниэл. — Сейчас только посижу немного, пока звон в ушах не пройдёт.       — Тебе стоит отоспаться. Будет лучше, если завтра ты останешься дома. Я бы предложила тебе остаться здесь, но, боюсь, не донесу тебя до другой спальни, — Йен сокрушенно вздохнула, а он не смог сдержать порывистого смешка, поражённый дерзостью её воображения. — Не возьму в толк, как подобное могло произойти, разве рунный самоцвет не должен был пленить демона? — когда дыхание Коула стало ровным и глубоким, Йен решилась заговорить с Дэниэлом о постигшей их неудаче. Он закинул голову на спинку и долго глядел в потолок, словно ответ был спрятан среди узорной отделки.       — Должен был, но пленить пришлось мне. Не знаю, надолго ли хватит этой хитрой уловки. Может, день, а может, два, — внезапно ворвавшаяся в сознание мысль развеяла сонную дрёму. — Думаешь, стоит обратиться к зловредному деду-Калебу?       — Определённо, но при нём лучше «дедом» его не зови. Если кто и может дать тебе объяснения и избавить от бремени этого демона, так это он, — Йен ласково погладила Коула по волосам, сняла очки и положила на тумбу подле постели. Он так тихо и редко дышал, точно воздух был самым дорогим из удовольствий.       — Объяснения? Этому может быть только одно объяснение, — Дэниэл достал из пачки последнюю безвкусную сигарету, задумчиво покрутил её в руках и подкурил. — Кто-то держит нас за дураков…