Ignis Fatuus / Блуждающие Огни

      — Следи внимательно, — суровый голос высокого статного мужчины напугал и без того дрожащего мальчишку, — Вот это — артерии. А это вены. Видишь, как по разному они ведут себя. Любой дурак бы запомнил. Как ты мог ошибиться?       — Но… Отец. Кажется, ему больно.       Звонкая оплеуха опустилась на щеку мальчика и едва не свернула ему шею. Он отшатнулся, сглотнув и стиснул зубы. Все его мысли мгновенно перепутались, и лопнули, как лопаются пережатые сосуды.       — Не отвлекайся на свои глупости! Боль это всего лишь страх. Страх перед человеком естественен для прочих тварей.       Голос отца звучал уверенно и холодно. Спорить с ним казалось неправильным и мальчик неуверенно кивнул, снова подходя к столу. Он быстро облизнул треснувшую губу. Повисший в воздухе запах крови словно бы материализовался в соленом вкусе, наполняя весь рот слюной. Всего лишь капля, а ему казалось, что он в ней тонет. Захлебывается, дышит этим тяжелым ароматом. Хотя не так уж и много крови. Стекая, она вся собиралась в специальных выемках на столе, чтобы не пачкать всё вокруг. Поэтому казалось, что ее совсем немного. Только запах немного портил картину.       Отец сделал еще один надрез, и осторожно отделил слой кожи. Он действовал так выверено и чётко, будто совсем не чувствуя сопротивления, не задумываясь даже на долю секунды. И если бы не сокращающиеся в агонии обнажённые мышцы, то ни за что не получилось бы поверить, что лежащее на столе существо еще дышит и находится в сознании к тому же. Обездвиженное, и уже потерявшее от боли способность даже мычать, внешне это существо очень походило на человека. Мальчик видел, как пару дней назад его привезли в их дом. Один из друзей отца сказал, что это подарок. Какие-то умные слова про военного пленного, про удачную разведку, благодарности. И всякая другая чушь, непонятная ещё только недавно научившемуся уверенно складывать слова в предложения ребёнку. Он и не вслушивался в них даже, тайно наблюдая из окна, как это существо втаскивали в дом, грубо дергая за веревку. Две руки, две ноги, даже одежда на этой твари была. Ну чем не диковинный зверь, так здорово притворяющийся человеком?       Разумеется, все подарки, подобные этому, шли на благие дела. Их запирали в кристально чистой комнате, дабы глава семейства мог совершенствовать свои умения, и оттачивать мастерство.       Отец часто брал его с собой на разные операции. С рождения мальчик привык к виду живых органов и запаху крови. Пусть он мог ошибиться в сложных предложениях, но на самом деле анатомию знал на отлично. И сейчас он сам не понимал, как так. Как он смог допустить такую глупую ошибку. Разумеется, отец злился. И мальчик пытался сосредоточиться. Он старался слушаться отца и отвечать на его вопросы, не понимая, почему у него не выходит.       Почему вместо того, чтоб впитывать как губка увлекательный урок, он цепенеет и не может пошевелиться. Ведь ничего не изменилось. Он уже много раз был в этой комнате. Видел, как легко снимается кожа, знал какого цвета и фактуры каждый орган. Отличие было лишь одно.       Сегодня лежащий на столе был ещё живой.       Мальчик, на самом деле, не осознавал этого. Он был еще слишком мал, и не понимал, что то, что он испытывает — это отражение. Проецирование чужих эмоций на самого себя. Эмпатия. Играя с органами с самого рождения, он тем не менее все ещё был ребёнок. Его чувства не оглушили годы человеческого лицемерия. И сейчас, хотя он и был в полном порядке, а невольно ощущал, будто это с него снимали кожу. И вместо красивого переплетения сосудов он видел лишь чёрные глаза. Дрожащие от болевого шока зрачки так и приковывали к себе взгляд. Перекошенное в агонии лицо ярким образом отпечаталось в сознании, будто выжженное огнем.       И ещё долго, этот образ не мог исчезнуть из его головы. Даже не обязательно было закрывать глаза. Это никак не поможет. Это ничего не даст.       Но он все равно закрывает.       Закрывает, и чувствует, что его сознание плывет.       Проходят миллионы мгновений. Разной степени важности, разной степени пустоты. Сплюснутые в единую кашу, они настолько друг с другом слились, что невозможно уже отделить. Какое-то сплошное пятно из времени и дней.       Непонятное. Неразборчивое.       А потом он чувствует боль.       Боль.       Боль.       Сплошную боль.       Это единственное, что он осознает.       Единственное, из чего он состоит. Чем питается. Чем дышит.       Каждое мгновение пропитано болью, к которой никоим образом не получается привыкнуть. Она переливается всеми цветами, волнами бродит по тему, оставляя после себя глубокие следы.       Он задыхается. Захлебывается в собственном сознании, в своей всепоглощающей беспомощности.       Это длится вечность. Не может существовать никаких других мер и величин, когда ни видишь ни света ни тьмы. Он будто бы проваливается во временные дыры. И каждый раз, когда ему кажется что вот вот он коснется дна и сможет, наконец, передохнуть от этого жуткого полета, его грубо достают наверх. Встряхивают, приводят в чувства. Убеждаются, что он еще жив.       И все повторяется вновь.       Даже потеря сознания не спасает от этого всепоглощающего ужаса. От этой беспомощности перед силами других.       Нет времени, нет пространства.       Его окружает только боль.       Быть может, проходят годы. Быть может, несколько дней.       В какой-то момент будто линия пульса прекращается, и все погружается во тьму.       И кажется, что вот оно. Спасение. Долгожданная смерть.       Но нет.       Сквозь болезненную пелену агонии в его мир вновь возвращается свет.       Перед глазами проясняется постепенно. Он даже со временем все узнает. Эти стены. Этих людей. Это то, что когда-то звалось домом.       Неужели, все кончилось?       Все прошло?..       Все…       Все возвращается, но становится каким-то другим. Не таким, какое он когда-то помнил.       Теперь все кажется отвратительным. Таким невероятно тошнотворным. Он будто выплыл из океана боли, но теперь неизбежно тонет в море лжи. Он будто рождён в нем. Эта липкая недосказанность соединяет все его органы. Наполняет сердце ненавистью. С огромной скоростью все внутри наполняется этой зловонной жижей. Разогнавшись, годы снова летят поразительно быстро, и нет ни шанса их замедлить. Будто нет ничего такого, ради чего способно сбавить бег.       Как будто ничего не случилось.       Ничего не случалось.       Все идет дальше своим чередом.       Ничего не произошло.       Они ведут себя так, будто ничего плохого не было в их жизни.       Ему кажется, что он сходит с ума, встречая непонимание в глазах родителей. Они удивленно вздыхают, и отводят взгляд, стоит ему о чем-то спросить. А может быть, это правда был только сон? Он не понимает. Не верит им. Не доверяет самому себе.       Они говорят, что ничего не случилось. Ничего не произошло.       А его бросает в ужас от вида незнакомых мужчин. Тело будто каменеет, и отец лишь отвешивает сыну оплеуху. Привычно. Но, как это не забавно, ему это помогло. Боль с готовностью поглощает остальные чувства, замещает собою страх. А боль это ведь так привычно. От нее не хочется превратится в камень, и этого достаточно, чтоб стиснуть зубы, и продолжить делать вид, что все хорошо.       Это то, что он раз за разом запоминает.       Боль замещает страх. Боль не может его уничтожить. Она настолько пропитала его всего, что кажется уже как-то родной.       Чем больше боли, тем меньше меньше остаётся страха?       Чем больше боли.       Больше боли.       Больше…       Словно в кривом зеркале, с ним произошли изменения, и из зеркала на него теперь смотрел красивый, желтоглазый юноша. Типичный представитель своего рода. Янтарного цвета глаза. Нос с небольшой горбинкой. Отчетливо выделяющиеся скулы. И волосы, пшенично-светлые, на ощупь как самый дорогой и ценный шелк. Типичный представитель своей породы. Ни с кем не перепутать, встретив его в толпе. Но взгляд… Взгляд выдавал в нем кого-то чужого. Кого-то, с кем не хотелось бы пересечься в пути. В нем была странная примесь холода. Недоверие. И полное отсутствие контроля.       Отец всегда твердил, что тем, кто недостоин называться человеком не бывает больно. Что их жизнь ничем не отличается от смерти, и что лишь для людей имеет какой-то смысл жить. Но оказалось. Оказалось, всё совсем по-другому.       Боль и есть единственное, что позволяет жить.       Он больше никогда не закрывал глаза, когда отец брал его с собою. Не путал названия рёбер, расположение селезенки, жизненно важные артерии и мелкие сосуды. Кровь и вовсе перестала производить какое-то впечатление. Ее тяжелый запах отдавался учащенным сердцебиением. Но то был вовсе не страх, не осторожность. То было что-то еще. Мольбы и стоны находящихся в сознании 'пациентов' вызывали приступы жара и странную тяжесть внизу живота.       Он начал ощущать что-то совершенно новое.       Вот только…       Этого становилось мало.       Мало просто наблюдать.       Будто у него внутри проснулся внутренний голос, который с каждым разом все громче и громче шептал какие-то странные слова.       Из-за этого голоса ему хотелось трогать. Хотелось чувствовать. Хотелось утолить это странное желание, возникающее с каждым разом всё чаще. Все сильнее. Неожиданно и бесконтрольно, оно постепенно завоевывало все его сознание, захватывая контроль.       И однажды он просто не мог не поддаться. Ведь разве может случится что-то плохое? Разве может быть что-то страшнее, чем ему уже пришлось пережить? Заросшие следы на коже практически исчезли, все вокруг делали вид, что ничего не произошло. Что его никогда не похищали, не творили все те вещи, которые детский мозг ещё не мог в полной мере осознать. И если уж ничего страшного не случилось, и всё вернулось на круги своя, значит и ему так тоже можно. Значит, такого и есть суть вещей. Значение жизнь.       Значит, никому не нужен этот самоконтроль.       Впервые он позволил возбуждению забраться в самые дальние отголоски мозга и поглотить его всего. Тогда он остался один на один с привязанным пациентом. Как раз из тех, что внешне неотличимы были от человека. Разве что, чуть желтая кожа, немного другой разрез глаз и форма носа. И он, этот почти_человек, он еще дышал, но уже ничего не чувствовал от шока. На его груди яркой бездной красовался свежий разрез, и сквозь паутину кровеносной системы виднелись очертания рёбер. Они так красиво вздымались и опускались. Так манили. Звали. Так хотелось дотронуться. Так хотелось.       И он дотронулся. Его всего затрясло. Странное удовольствие захватило тело, подгоняя еще вперед. Кончиком пальца он надавил на ямку меж ребер, чувствуя мягкую, шероховатую поверхность. Липкую, горячую, трепещущую. Живую. Не сокрытую от него ничем. И этого одного ощущения хватило, чтобы его всего прошиб горячий пот. А стоило беззащитному телу дернуться и издать мученический стон, как всё потемнело и сладкий ураган пронесся по нервам, ослепляя. Оставляя его на короткий миг без чувств. Пугающим наслаждением. Длившимся так недолго. И неприятной влажностью отжавшемся в штанах.       Это был странный опыт.       Еще не осознанный, но непременно послуживший основой.       Ведь переступив однажды эту черту уже невозможно вернуться обратно.       Невозможно вновь затолкать себя в рамки несмышленого ребенка, не знающего, и не умеющего подобрать нужных слов.       Сохраняя перед родителями маску любознательности и прилежности, он всё ниже падал в своих стремлениях унять этот вспыхивающий внутри огонь. Он рос, становился сильнее, безжалостнее, избирательнее. Не боясь боли, он с особым удовольствием принялся причинять ее остальным. Оказывается, боль приносит больше всего удовольствия. Надо просто перестать прятаться. Перестать от нее убегать. Надо просто стать с ней единым целым. Надо просто принять ее, окончательно став собою.       Как здорово, что отец много путешествовал по миру с самого его рождения. И стоило подрасти ребенку, как он везде брал его с собой. Видя немалую храбрость, отец поначалу очень гордился. Его сын и правда стал предметом бесконечных разговоров. Его можно было везде возить следом за собой. А главное — он никогда не мешался. Не важно, приедут они в места военных волнений, или же в богатый роскошный двор. Сын своего отца, он везде находил себе развлечение. Везде находил очередную жертву. Всегда заходил чуть дальше, чем в предыдущий раз.       Оказалось, человеческая жизнь ничего не стоит. Нет разницы, между убийством тех привязанных существо и людей. Они совершенно одинаковые и внутри и снаружи. Скучно. С каждым разом все скучнее. Аппетит растет вместе с юным телом, и приходится каждый раз придумывать что-то еще. Как здорово, что они не остаются надолго, и никто не успевает ничего осознать.       К шестнадцати годам он объехал уже пол света. И едва ли походил на обычного подростка. Он хотел отправиться дальше на восток, но родители были против. Весь мир вокруг был давно охвачен беспорядками и войнами. Будучи ребенком аристократов, он лишь издали любовался на фронт. Кроме того, родители начали подозревать что-то. Слухов становилось все больше, и его пытались оставить дома. Будто он в чем-то провинился, родные пытались его закрыть.       Как жаль, что он так и не успел стать примерным ребенком. Все эти ссоры, все конфликты. Им не суждено было долго сотрясать воздух. Всё это вспыхнуло в одно мгновение. Пламенем охватило дом его, превращая в пепел все ссоры. Всех, приехавших на праздник людей.       Его род был безнадежно оборван. Какое-то чудо позволило подростку сбежать. Пламя его не тронуло. Выплюнуло, будто прокаженного, оставляя на улице наблюдать.       У него не осталось ни родителей, ни имени, ни дома.       Только лишь невыносимая жажда, сжигающая изнутри.       Жажда, справиться с которой невозможно.       И которая под себя подстраивает всю жизнь.

***

      Кондор безразлично взглянул на табличку и мысленно усмехнулся. Что ж, это весьма символично. Прожить жизнь ещё более отвратительную, чем собственный отец. И в итоге точно так же остаться никому ненужной горсткой пепла, смешанного с прочими отходами. Забавно, ничего другого и не сказать. Такой исход более чем его устроит.       Видя, как криво изогнулись его губы, Флориус вздернул брови, задумчиво произнося:       — Ты как будто этим доволен.       Его голос звучал безынтересно, обыденно. И в то же время несколько недовольно. Он ведь ожидал совсем другого. Но Кондор встретился с ним взглядом, и улыбка его стала ещё шире. В ней отразилось легкое безумие, и еще какая-то странная эмоция, которую невозможно выразить словами. Видимо, перспектива быть сожженным с отходами ничуть не огорчила и не задела его.       — Почему бы и нет? — наигранно ответил Кондор, — Вижу, ты серьёзно постарался, выстраивая это место. Поздравляю тебя. Вышло по настоящему роскошно.       Ни тени иронии не промелькнуло в его словах. Напротив, Кондор говорил искренне и совершенно прямо. Все таки вся эта экскурсия была показана именно с целью получить какую-то оценку. Иначе зачем было это все? И всё же, действительно услышав похвалу, настоящую похвалу, Флориус не испытал никакого удовольствия. Напротив, его лицо скривилось, будто он услышал что-то омерзительное и неприемлемое. Да, он действительно хотел показать свое детище тому, кто всегда смотрел на него свысока. Но почему же тогда сейчас он не чувствует облегчение? Ведь это действительно так, он работал многие годы. Он заслужил эту похвалу! Но вместо этого Кондор своими словами извратил всё так, будто это ради его одобрительных слов Фло трудился дни напролет. Гнев и возмущение застряли в его горле острым комом, но он не стал ничего говорить. Зная, что в словесной борьбе нет абсолютно никакого смысла, и не желая ввязываться тратить на это свое время, он не стал ничего отвечать вовсе.       Однако, настроение было беспощадно испорчено этой короткой фразой. Флориус сначала подумывал даже о том, как бы так сохранить Кондору жизнь, незаметно оставив его в числе своих лабораторных мышек. Но сейчас он был готов без лишних слов скинуть его в печь. Вот прямо сию минуту. Чтобы увидеть, как вся эта аристократичная красота исчезает в мгновение ока. Как лопается бледная кожа, как сползает и румянится плоть, постепенно обнажая тонкие кости. Флориус тысячу раз смотрел на то, как сжигают мусор. Огонь завораживал его. И, прогнав в своём сознании весь процесс он мысленно скормил прах вместо соли остальным смертникам, и немного успокоился.       Лёгкий взмах руки, и охрана окружила Кондора, намереваясь схватить под руки и увести, если он вдруг не согласится идти по своей воле. Однако, им не пришлось даже касаться его, достаточно было указать путь. Когда они уже почти скрылись за одним из поворотов, Флориус внезапно передумал и громко воскликнул:       — Стоять.       Охрана остановилась. Кондор с некоторым удивление смотрел за тем, как медленно приближается к нему хозяин Алой лилии. Их взгляды были одинаково холодны и вместе с тем совершенно по разному лишены эмоций. Остановившись в полуметре, Флориус задумчиво провел ладонью по воздуху, почти касаясь пальцами лица Кондора. Но на самом деле сохраняя расстояние, достаточное, чтобы не ощущать чужое тепло.       — О твоей выносливости ходят легенды. Думается мне, ты не откажешь продемонстрировать ее моим воспитанникам. Не пойми меня превратно, я вовсе не пытаюсь причинить тебе неудобства. Всё же, намеренно вредить члену знатного рода было бы крайне невежливо. Давай считать это… Добровольной помощью. Что скажешь?       Намеренно дружелюбная, речь Флориуса звучала ровно и без тени издевки. Хотя оба прекрасно понимали, о чем на самом деле идёт речь. В отличие от Рейзера, хозяина Алой Лилии понимал всю глупость физического насилия против этого человека. И тем не менее, не хотелось оставлять его на правах почетного гостя. Разумеется, Флориус не станет марать собственные руки, да и знает, что даже избив Кондора до полусмерти это лишь доставит ему редкое наслаждение. А раз так, то почему бы не извлечь хоть какую-то пользу? Ведь не весь его товар продается как безобидные игрушки. Питомник Алой Лилии ставится тем, что способен удовлетворить вкусы даже самых специфических клиентов. А такой товар требует особенной подготовки.       Кондор смотрел на него прямо, какое-то время молчав. Флориус, на самом деле уступая в росте, никогда не появлялся на людях без каблуков, тем самым создавая себе иллюзию равенства. Впрочем, в кругу всех прочих иллюзий, это и правда не бросалась в глаза. Выждав паузу, Кондор повел плечами.       — Разве могу я отказать своему ученику, когда он просит о помощи? — с улыбкой ответил он.       Внутри Флориуса всё свело от распирающего возмущения, но внешне он остался совершенно спокоен. Все еще нет никакого смысла в напрасных разговоров. Снова коротко взмахнув ладонью, он отдал распоряжение охране и, не смотря больше в их сторону, отправился в совершенно другом направлении. Выкинуть из головы дерзкие речи было не так уж сложно, все же иначе он бы никогда не смог управлять целой системой. Пройдясь по стеклянной галереи, Флориус привёл в порядок мысли, поправил красный воротник и перчатки. Редко когда привычное расписание нарушилось настолько. Что ж, иногда это даже полезно. Однако, следует вернуться к своим заботам.       Снаружи разбежались тучи, и солнечный луч, пробившись на волю, яркой вспышкой коснулся Флориуса, проникнув сквозь прозрачный купол. Поморщившись, хозяин Аллой Лилии прикрыл глаза ладонью, бросив недовольный взгляд ввысь. О, как бы он хотел вовсе избавиться от солнца. Жаль, что его излучение необходимо для выращивания качественного товара. Иначе купол питомника не пропускал бы сквозь себя ни капли этого назойливого света. Флориус упрямо сжал губы, дожидаясь, пока зимние тучи вновь укроют небо плотным коконом. И долго ждать ему не пришлось. Луч солнца шелохнулся, будто испуганная птица, и потонул в бесконечной серой пелене. Улыбка вновь вернулась на лицо Флориуса, будто это была его личная победа.       Опустив взгляд, он заметил в дальней части, где находился пирс, какое-то оживление.       Странно.       Ведь в ближайшее время он не ждал никого с визитом. Подойдя ближе он и впрямь увидел сквозь стеклянный барьер искривленный силуэт какого-то летательного аппарата.       То был не дирижабль. И не воздушный змей.       Остроносый, вытянутый, с большими парусами, он более всего напоминал морской корабль. Зависнув, напротив закрытых ворот, корабль молчаливой тенью привлекал все больше и больше внимания. Шум его двигателей равномерным гулом доносился с той стороны.       Флориус прищурился, чувствуя нарастающее беспокойство вокруг. Зависший корабль будто ждал. Охранники пирса нервно оглядывались на хозяина, совершенно не зная, как быть в такой ситуации.       Ворота Аллой лилии никогда не открывались без приглашения.       Но то, что сейчас зависло перед входом, не было привычным кораблём.       — Что это такое? — холодно бросил Флориус, обращаясь к дозорному, стоящему на смотровой.       Человек, выглядывая в небольшое окошко, постарался подобрать нужные слова, но так и не смог ответить, беззвучно открывая и закрывая рот. Флориус закатил глаза, мысленно произнеся весьма непристойное оскорбление в адрес своего работника.       — Ты видишь людей? Сколько их, вооружены?       На этот раз дозорный воодушевленно закивал, и продемонстрировал два оттопыренных пальца.       — Д. Двое. Я вижу двоих. Без оружия. По крайней мере, я не вижу чтобы…       Договорить ему Флориус не дал. Сдвинув брови, он сложил руки на груди и волевым жестом приказал открыть ворота.       Не веря, что это происходит, рабочие запустили механизм, и с ужасным шумом две огромные стеклянные пластины поползли в стороны. Дождавшись, когда ставни откроются полностью, диковинный корабль качнулся, и неторопливо двинулся вперёд. Он был гораздо меньше, чем обычные корабли. К тому же без огромного дирижабля над собой. Совершенно не ясно, каким образом он держался в воздухе, поражая воображение и лишая дара речи простых людей.       Проплыв немного вперёд, корабль с шумом опустился на уровень платформы, зацепляясь за швартовые крюки. А затем, под восторженные охи, складывая гармошкой свои огромные паруса, будто покрытые чёрной чешуей. И лишь после этого замолкая, наконец-то давая возможность хмуро стоящему на причале Флориусу поинтересоваться личностью гостей, не надрывая при этом голоса.       — Чей это корабль? — громко воскликнул он.       Дозорный не ошибся. На палубе и правда стояло всего двое. Неужели так мало людей необходимо для управления этим кораблём. Невероятно.       — Мой, — прозвучал в ответ звонкий голос.       Он принадлежал молодому юноше. Расстегнув ворот, он снял с головы летные очки и плотный меховой капюшон, и тут же его плечи покрыла копна кудрявых медных волос. Резким жестом откинув одну из навязчивых прядей с лица, юноша сделал шаг вперёд, окидывая взглядом толпу внизу.       — Моё имя Винсент. И я прилетел, чтобы совершить обмен.