Волчица и время

В гостиной над заложенным камином висели ходики. Их принес Хогин, однажды навестив по случайности Тамердорфскую барахолку. Отдал за них кипу бесполезных учебников по механике, оставшихся с ученичества, и принес сюда. Тогда никто не понял его светлого порыва, и сказали, что он несет в квартиру всякое барахло. Но это, конечно же, было не так. Хогину очень хотелось, что бы эта квартира, новоиспеченный штаб «Комочума», превратилась в теплое гнездо, где все друг другу — семья и верная поддержка. Он взял молоток и гвоздь, шатающийся стул, ну и повесил часы. Завел их, и с тех пор каждый день, когда приходил, заводил, чтобы шли и не думали останавливаться. Они очень громко стучали, и поначалу это раздражало всех, включая Хогина. Но год был голодный, и каждый день, пока «Комочум» жил и действовал, часы отсчитывали время. Бывает, проснешься ночью от нервного сна — а часы идут, и становится спокойно, потому что все еще жив. Часы создавали им уют и чувство домашнего очага. Теперь, когда они бросили свои дома, насиженные птичьи клетки, и пересеклись в этой стылой квартире, в центре города, недалеко от главного вокзала, было очень важно сохранить жилище гостеприимным и родным. С этой задачей и справлялись часы, фарфоровые фигурки слонов на серванте, незатихающий свист чайника на кухне. Таким и должен быть дом. Хогин лежал в кресле, закинув ноги на журнальный столик, и считал минуты. До их выхода оставалось немногим больше получаса, и времени бояться уже ни у кого не было. Все занялись своими делами. Астафьев, их вождь, тоже в гостиной. Сидел в углу, прямо на полу, с книжкой стихов. Старый Фридман, их седая голова, долго метался в волнении по квартире, и не знал, чем себя занять. Наконец, он подошел к Хогину и потребовал отдать ему револьвер. Хогин повиновался. Фридман был старым обанкротившимся часовщиком, умел держать на довольствии всю группу, а еще очень аккуратно чистил оружие. Он собрал все оружие дома на кухне, и теперь аккуратно чистил его паклей, замоченной в ружейном масле. После рук Фридмана револьвер всегда казался голым и чистым, как младенец. Марат крутился вокруг Лиды, точно заведенный волчок. Марат был очень красивым — высоким, белым, как сахар, с широкими сильными руками настоящего солдата. Кроме того, что он еще до революции прослыл повесой, Хогин отлично знал его как верного товарища и расчетливого стратега. С таким можно было и в огонь, и в воду. В прихожей сидели Гриша и Тройкин. Играли в карты. Тройкин был большим, бородатым и старым, изгнанным из своей деревни еще в прошлом веке на заработки, да так и оставшемся в столице. А Гриша... А что Гриша, он был смышленым мальцом, и мог вырасти (под их зорким взглядом) в умного и смелого мужчину. Пока же ему было всего пятнадцать лет, но уже хорошо стрелял и был зол к своим врагам. С друзьями же был ласков, как кот, и всегда ластился к Лиде, к теплой и нежной женщине. Так бы хотелось, чтобы это ожидание продлилось вечно. Все заняты своими делами, никому не скучно и не холодно. А дело может и подождать, не так уж оно и важно. Хотя нет, конечно. Оно очень важное, и, должно быть, поворотное. Если сегодня все у них пройдет гладко, то завтра люди проснутся уже в другой стране. Хогину стало смешно от своей самоуверенности, он потянулся и сладко зевнул. Сейчас бы позволить себе разомлеть, и просто поспать. Не так страшно дело, как его судорожное ожидание. Он поднялся с кресла и прошелся по комнате. Астафьев внимательно следил за каждым его движением. - Сколько уже на твоих? - тихо спросил вождь. - Без пяти. - Добро. Астафьев загнул уголок странички, чтобы найти потом, где закончил чтение, и вышел в прихожую. - Давайте все на кухню, - приказал он — Будем пить чай. - Может, чего покрепче? - крикнул Марат. - Может быть. Но тебе — чай. Хогин улыбнулся. Такие они все все-таки были дураки. На просторной кухне всем вместе было тесно, но они удобно разместились, шутливо толкаясь и беззлобно поругивая друг друга. Фридман убирал со стола ружейный набор. Пистолеты, четыре штуки, уже блестели на холщовой бумаге, выложенные в аккуратный рядок. Каждый легко узнал свой. Чашек на всех не хватало, поэтому Грише отлили чаю в глубокое блюдце (Хогин с нежностью отметил, что Лида осторожно всунула в руку мальчишки яркую обертку — должно быть, конфету), а Фридман и вовсе отказался. Он стоял, облокотившись на плиту, и вытирал грязным платком лицо — или от испарины, или, может, от слез. Чай был горячим и вкусным, даже без сахара. Хорошо настоявшийся и горький, придающий сил. Только сейчас Хогин понял, что его горло окончательно пересохло. Должно быть, от спрятанного глубоко в сознании волнения. Каждый из них боялся, это было видно на лицах. В нервных смешках и кривых улыбках, и даже в бахвальстве Марата и осоловелых глазах Гришки. А кто бы на их месте не испугался? Только Богу дано не бояться боли. Марат шептал красивые речи Лиде на ушко. Хогин, сам того не ведая, слушал: - ...ради вас, Лидочка, хорошая моя, это выигрышная партия... Впрочем, ничего такого серьезного. Чай закончился и нового себе никто не наливал. Все поглядывали на Астафьева, задумчиво следящего за зимней непогодой, притаившейся за окном. Как же там было холодно и нехорошо. И в это все мы сейчас выйдем? Да, выйдем, и понесемся по заснеженным улицам, вот же здорово и весело нам будет. - На выход. Они все ждали, когда вождь скажет им что-то напутственное в дорогу, но он ограничился лишь этим. Они засобирались. Хогин напялил пальто и сапоги. Хорошие, кирзовые, с солдатских ног. В левый карман положил револьвер и папиросы, а в правый — спички и пачку патронов. Астафьев молчал. Выходили гуськом: Марат, Гриша, Тройкин. Потом он, Хогин. «Хогин» - так обзывалось наше слово «Любовь» на каком-то горном языке. Этот псевдоним лад ему Астафьев в одном из трудных походов. - Потому что в тебе нет злости. Ты как в оболочке из церковной любви. Тогда все засмеялись, но Хогин проникся глубоким уважением к этому прозвищу. И пытался ему соответствовать. Хогин вышел последним, не оборачиваясь, и начал спускаться по лестнице. Изо рта его шел парок. Со спины его позвали, по-женски вкрадчиво. Он обернулся и увидел перед самым своим носом точеный профиль Лиды, спрятавшей тонкие плечи в шаль. Она взяла его руку, вложило в нее что-то маленькое и тяжелое. - Печатка, - пояснила она — От сглаза и бед. И тебя сбережет, и ребят в обиду не даст. И хотя Хогин во все эти шаманские штучки не верил, он кивнул ей, потому что не было нужных слов. Лида подалась к нему, и он отстранился, почувствовав спиной холодный камень стены. Лида была замужем за мертвецом. Это было не проклятье, а странная бюрократическая ошибка. От ее мужа, заваленного в окопах на Западном фронте, осталась лишь сухая телеграмма. Там так и написали: «пропал без вести», потому что не нашли. Так и выходило, что Лида не была вдовой. Но и свободной женщиной ей стать было не суждено. - Себя береги и их береги, - прошептала она Хогину прямо в ухо. По его телу, от ушной раковины, теплой от ее дыхания, пробежало странное волнение и дрожь. - Хочешь, стихи тебе почитаю? Ты любишь стихи? Она попыталась поймать его руки, но Хогин был проворнее и не дался. Пока продолжалась эта их игра, она шептала ему тихонько, чтобы не спугнуть: - А если ты не спишь, закрой глаза, и, может быть, сотрутся километры. И может, я усну под нежный шепот ветра, и даже все смогу вернуть назад. Тебе нравится? Конечно, Хогину не могло это не нравиться. Но внизу его так ждали. А если он сдастся — то бог знает, что случится. - Лида. Лида, посмотрите на меня. В глаза, пожалуйста. И она посмотрела, как верная собака. - Мы поговорим об этом. Как только все вернемся. Даю слово. - Хорошо. Я дождусь. Она клюнула его в губы, быстро, безответно, и отодвинулась. Не попрощавшись, она развернулась и зацокала каблуками в квартиру. Захлопнула дверь и стало очень темно. Хогин сжал крепче ее подарок и спустился вниз. Во дворе стоял его стойкий и бодрый отряд. Все курили. Он тоже закурил. Разжал руку и увидел в нем целую вселенную, запертую в большом родовом перстне. Спрятал его в карман. Друзья смотрели на Хогина с завистью. Из-за поленницы, где держал дозор нелюдимый Брехт, сверкнули два хищных глазных яблока. - Братцы, - сказал Хогин. Голос его был тверд и красив, и в нем не было никакого страха — Все будем живы. Все сделаем по совести! Ведь мы же не бросим друг друга? Они заулыбались, и потянулись к нему. Они, четверо братцев, обнялись все вместе, крепко сжимая друг другу спины. Тут-то Хогин и понял, что есть настоящее счастье. - Довольно цыплячьей нежности. Пойдем. Бегом-бегом! С этими словами Марат ударил могучей ногой по сугробу, и в их лица полетела холодная пыль. Они отомстили — разбежались втроем и уронили Марата, придавив его. Марат заржал и заколотил Хогина по спине: - Я убью вас, черти! Как есть убью! - Тикаем! Он страшен в гневе! - сквозь детский смех прокричал Гриша, и они все разом вскочили, и понеслись к выходу со двора. И Марат побежал за ними, рассыпая ругательства и желая им всем страшной кары. Если Лида смотрела на них из окна, то она наверняка смеялась, решил Хогин. И ему на душе стало еще теплее. Теперь, когда он дал ей обещание, они точно придут домой, не успеет рассвести. Все вместе, всё также хохоча. * Утром Грушин принес Антону таз с горячей водой, хозяйственное мыло, половину бруска, и чайник. За это он стребовал два злотых, хотя в банях обычно просили тридцать два сантима. На широкую ногу жил начальник вагона. Перед тем как Антон закрыл дверь, Грушин испуганно проворковал: - Вас ищет какой-то человек. На вид — он очень опасен. - Не только на вид. Он — настоящий зверь и убийца. Из тех, кто не оставляет после себя ничего, кроме хладных трупов и сгоревших деревень. Даже сирот не оставляет. Остерегайтесь его. Конечно же, речь шла о Каце — кто еще мог целенаправленно и так неумело его искать? Настоящие специалисты и сыскари были бы осмотрительнее. Антон наспех умылся и почистил зубы. Нашел в чемодане жестяную плошку из под консервы и помазок, и стал целеустремленно избавляться от щетины. За последние дни он очень сильно зарос и наверняка привлекал слишком много внимания. С самого утра Хоро не появлялась. Ко второму дню дороги, когда лежать уже надоедает, а желание напиваться доходит не до всех, она решила исследовать поезд. Антону же было хорошо и здесь. С утра он первым делом прибрался в купе, его тонкая натура не могла существовать в бардаке. Попросил у Грушина веник и совок, и стребовал лампочку взамен разбитой при аварийном торможении. Теперь в купе было даже чище, чем прежде. Перед дорогой он забыл заточить бритву, и теперь беспощадно резался. Но в этом он не видел ничего страшного. Антон принялся намыливать голову. Мыло было хорошее, крепкое, пахло дегтем и мороженым салом. От него сушилась кожа на руках, а грязь отставала вместе со старой кожей. Когда пришло время смывать пену, кто-то вошел и отобрал у него чайник. - Я бы справился и сам. - Брось. Не хочу, чтобы у моего мужа в волосах было мыло, когда он пойдет знакомить меня со своим старым другом. Должно быть, и она встретилась сегодня с Кацем. - Незачем было врать. Вы мне никакая не жена. Это вообще ни капли не смешно. Вы меня раздражаете. - Было так мило смотреть, как он смущается. Он ходил по поезду и спрашивал у всех, не видели ли они тебя. Было так уморительно. И потом, разве это нас не развлечет? Антон погрузил лицо в таз, забираясь по уши в воду, продолжая растирать голову пальцами и тихо матерясь. Под водой его слова превращались в неясные бурчания. - Он уже ждет нас в вагоне-ресторане. Должно быть, уже заказал еды... - мечтательный голос Хоро доходил до Антона через толщу воды, становясь инфернальным гласом наказания — Если ты вздумал утопиться, то сейчас не самое удобное время. Антон вытащил голову из таза, волосы налипли ему на лоб. Он бросил злой взгляд на Хоро, но оставил свое мнение при себе. В конце концов, это по человеческим меркам просто неэтично — так вести себя с незнакомыми людьми. Почему она вообще позволяет себе так вертеть Антоном? И почему он молчаливо спускает ей такое поведение? Он пообещал себе подумать над своим поведением и обязательно приструнить мерзавку. Но только когда успокоится. Березин принялся одеваться. Натянул через горло рубашку, вернул на место до того висевшие макаронинами со штанов подтяжки. - Я не хочу с ним разговаривать. - Теперь уже не остается ничего, кроме как потерпеть. Он такой милый мальчик. Уж явно милее тебя. И ему очень идет форма. - Это — одна из главных причин. Хоро засмеялась, протягивая ему дорожную куртку. - Ты всегда так бурчишь, когда у тебя похмелье? Тогда с тобой больше нельзя пить. Антон сжал кулаки, представляя себе, как легко сворачивается шея Хоро. Раз — и готово. Возможно, еще не поздно доплатить Грушину и переехать в другое купе. Его бы вполне устроило то, где все завалено мусором, нет электричества и двери. Березин оделся и отжал волосы полотенцем. Теперь он напоминал себе полевого военного комиссара — кожаная куртка, галифе, мокрые ботинки и осоловелый взгляд. - Я не виновата, что в поезде настолько нечем заняться. Не сидеть же в четырех стенах и не пялиться в окно. Ни книг, ни ванной комнаты. Только остается, что дурачить мальчишек. Антон поклялся своей жизнью, что сегодня более не скажет ей и слова. Почему-то Антон даже не задумывался о том, что в поезде есть вагон-ресторан. Зачем он был нужен в новом революционном обществе, где рестораны и буфеты переименовывались в столовые и общепиты? Что за пережиток и имперская замашка? Но вагон-ресторан был, и даже выглядел цивильно. Похоже на то, что за ним следили и мыли каждый день. И хоть пахло в нем щами и водкой, все-таки присутствие такого неотъемлемого признака комфорта вызывало легкую оторопь. Все столики, кроме одного, пустовали. Антон увидел Каца сразу, как вошел — он помахал им с Хоро, нарядный и прилизанный. Но форма офицера республиканской армии, зеленая, с красными погонами, сидела на нем смешно, как сидел бы свитер на комнатной собачке. Хоро буквально заставила Антона взять ее под руку, и пока они шли к Кацу, заливисто хохотала. Хотя бы кому-то весь этот цирк казался смешным. Кац встал из-за стола, бренча позолоченными железками на кителе. У новой власти вообще было такое странное свойство — любить награды, штамповать их тысячными партиями, и буквально бросать в толпу. Кац поймал их целых семь штук, в том числе золотую Звезду революции. - Антон, - сказал он с уважением и крепко пожал руку Березина — Почему ты не сказал, что женат? Да еще и на иностранке. Зазнался? - Просто долго искал повод похвастаться. На столе их ждал богатый обед. Жаркое, серебряная супница, две бутылки белой, и бутылка вина — для дамы. А также овощи и фрукты, и какая-то мелко нарубленная снедь, вроде сушеных кусков мяса и сырных треугольников. Антон давно не видел такой блестящей кулинарной роскоши. - Предлагаю сначала все-таки обмыть встречу, - предложил Кац, откупоривая бутылки — И знакомство. Моему старому другу несказанно повезло. Вы такая прекрасная. - Я бы даже сказал — сверх меры, - добавил Антон — Я такого не заслуживаю. Хоро пила из бокала, они с Кацем — из рюмок. Одну. Потом сразу вторую. Шло хорошо. - Сколько вы не виделись? - спросила Хоро. - Порядка пяти лет. - Ровно семь, на самом деле. Ты уехал еще до войны. Кац уважительно кивнул. - Антон прав. Выходит, не меньше семи лет. Наши пути разошлись в Империи, а сошлись вновь уже в Республике. - И ты, я смотрю, очень хорошо в ней устроился. Когда я видел его в последний раз, - эти слова Антон сказал, поворачиваясь к Хоро — он был невысоким грустным мальчиком, который никак не хотел уезжать из родного города и молил его мать оставить его в Тамердорфе. Кац грустно улыбнулся. - Она для нас обоих была матерью. Для меня, конечно, в большей степени, но и тебе перепадало немного любви. Я верю, что на небесах она продолжает следить за нами обоими. Она всегда относилась к тебе, как к старшему. Выходит и мать Каца, такая сильная дородная женщина, больше не ходила по земле. Антон помнил ее так же отчетливо, как мамины пальцы — ее улыбку, яркое платье. Ее нехитрую, но вкусную стряпню. - Но, что правда, устроился я неплохо. Сам мастер Дрейцер определил меня в Секирский обком. В голодный год у нас в пайке даже встречалось сливочное масло. Выходит, и Кацу было несладко. Пока они пили и закусывали, Кац не затыкался. Он искренне радовался возможности поговорить с кем-то из его прошлой жизни. Антон позволял ему это делать. Не вспыхивал при словах о новореспубликанских рейдах и регулярных чистках. Не пытался его ударить за обидные ему слова о сепаратизме и государственной парадигме. Вообще, он и помыслить не мог, чтобы ударить Каца. Это было равносильно тому, как бить своего собственного младшего брата, пускай и распоясавшегося, но все-таки — своего. Пока Хоро уплетала жаркое и просила новую бутылку (Антон всерьез задумался о том, как в нее столько помещается), Шура Кац не замолкал. Хмельное развязало ему язык, да и он так давно ждал, наверное, этого момента — просто так рассказать о себе. Похвастаться своими успехами, которых от него никто не ждал. Уехав в Секирск вместе с родней, Шурчик Кац вырос и превратился в романтичного охламона. Он первым в университете вступил в Новореспубликанскую партию, и, когда пришло время, лично повел свой взвод на приступ военного арсенала. Он строил баррикады на улицах, отбивал с бордовым флагом в руках атаки кавалерии, был несколько раз ранен и посечен ятаганом. Потом командовал продовольственным складом, усмирял восстание в деревнях, сидел в Секирском Революционном суде. Антон очень хорошо представлял себе, как веселый кудрявый Кац ставит свою подпись на расстрельном списке — пятом или шестом за прошедший день. - А чем ты занимался? - спросил у него Кац. - Когда началась революция? - Да. - Меня выгнали из университета. - Как так? Ты был лучшем на курсе! Хоро, вы знали? Антон ведь поступил в Тамердорфский университет. Без денег и связей, а лишь по уму. Он еще в школе отлично знал химию. И поступил на лучший в стране химический факультет. - Именно так. Когда меня выгоняли, я очень сильно испортился. Хоро и Кацу не стоит знать, что знания в прикладной химии Антону все-таки пригодились, но несколько на другом поприще. - Меня турнули из университета. Чуть не забрали в пехотный корпус, но не взяли из-за физического истощения. Потом я запил. - А потом появилась я, да? - Хоро игриво постучала пальчиком ему по плечу. - Нет, милая, ты была одной из причин моего запоя. Антон опрокинул еще одну стопку. С каждой новой, его язык становился все острее. Кац покачал головой: - Именно из-за такого попустительства, мы и просрали страну. Куда может катиться империя, если лучшие и талантливейшие ее люди пьют от безысходности. - И именно поэтому вы взяли, да и устроили революцию? - Новый дом надо строить с фундамента, а не пристраивать его кусками к трухлявой избе. И все-таки Антона охватила злоба. Не на Каца, который развернулся при новой власти во всю ширь, а на себя — полного дурака. Тут не слукавил — когда началась революция, он не пытался ее остановить, как тысячи людей, которых теперь называли бандитской группировкой реакционистов. Когда все это началось, и на улицах начали стрелять, он был в таком свинском состоянии, что все пропустил. А когда очнулся — изменить что-то было уже практически невоможно. Тогда все почувствовали, что всё — хватит! Больше так продолжаться не может. Тут уже не до реформ, тут надо брать дрын поувесистее, и снимать всю эту шайку. - Никогда мы не подумал, что услышу от тебя такое, Шура. Насилие — не твой метод. Обычно, когда его к тебя применяли, ты всегда мечтал уладить все переговорами. - Именно поэтому ты всегда вертелся где-то рядом. Вытаскивал меня. Когда мы были маленькими, ваш муж, Хоро, всегда отбивал меня от хулиганов. Как же ему за это доставалось. Но если бы не он, в один прекрасный день меня бы так побили, чтобы я бы замерз где-нибудь на улице, не дойдя до дома. И это Кац называл благодарностью — напялить на себя эту кровавую форму. Все эти медали, залитые слезами матерей. «Знал бы я тогда — подумал бы два раза, защищать ли тебя» - подумал Антон. Хотя, чего уж обманывать самого себя. Он вспомнил Каца совсем мелким — в куртке, сшитой из старого дедовского камзола и в шапке с ушами, которая была ему так велика, что когда он ее надевал, из всего лица можно было увидеть только детскую широкую улыбку, в которой не хватало половины молочных зубов. Антон всегда был и выше его, и крепче. Выходит, правду сказали верховные — кто был ничем — тот станет всем. * Когда Хоро ушла, сославшись на недомогание (Антон же почти был уверен, что ей с ними просто надоело), их разговор стал смелее. Они как будто опять стали близкими друзьями. - ...У меня рядом живут такие же, как твой бывший сосед. Деятели искусства и бутылки. Пьют и пьют, а потом запивают. Кино едут снимать. А главный у них, кажется, кто-то по фамилии Кауфман. - Кауфман в поезде? - Ты его знаешь? - Почему ты не знаешь! Он — великий режиссер. «Глаз кино», «Симфония угля», «Три песни о Дрейцере». «Человек с киноаппаратом», в конце концов! Это же великие образчики новореспубликанского киноискусства! Ты не видел? - Если новореспубликанского — то точно нет. Выпивка заканчивалась, день — только перешел через экватор. Антон уже сомневался, что сможет достойно стоять на ногах. - Как Никифор, Антоша? Все так же пьет? - А что с ним сделается. Каждый день пьет. Иногда поесть забудет, но выпьет. И хоть бы хны. Мужик, одним словом. - Мужик, - согласился Кац и они чокнулись — Ты его не оставляй. Он тебе угол дал. Где мы ты был без него? - Известно где. Либо в окопе, либо в могиле. - Недавно привели ко мне такого, Антош. Настоящего мужика, ни отнять, ни прибавить. Допился в своей дворницкой, вышел на улицу, и как помело — полчаса поносил власть. А потом понабежали всякие, городовой ему по уху двинул, и тот упал. Всего в крови принесли. Что же, я ему говорю, ты делаешь, душа? Тебе жизнь не мила? Антош, ты чего? Тебе плохо? Антон посуровел, не донеся до рта кусок маринованной рыбы. Кац испуганно залупал глазами. - Что, выходит, новую власть еще и поносить нельзя? - Да почему же. Можно. Нужно даже. Но так, чтобы тихо. Чтобы не обидеть никого. Люди разные бывают, и у нас на улицах, и в обкоме. Не мне тебе объяснять, что время тяжелое, все на взводе. Ты сегодня пьяный что-то про революцию сказал, а у милиционера сегодня кот умер. А от судьи — жена ушла. И вот ты уже в околотке. А если что похуже у кого из этой цепочки случится — то либо в лагере, либо на том свете. - Всем бы сидеть смирно, да в тряпочку молчать. Вот тогда вам всем будет раздолье — делай с народом все, что вздумается, а он лишь кивнет, да подавится. Такая она Новая Республика? Кац не поверил своим ушам. Он машинально провел рукой по своим многочисленным наградам. - Ты выпил, Березин. Но Антона было уже не остановить. Он достал папиросу, и никак не мог зажечь спичку. Кац дал ему огня от красивой алюминиевой зажигалки. - А вы что, не выпивши все это делали? Трезвые дворец брали? Может, трезвые Конституцию разгоняли? Или нет, я понял — трезвые императора стреляли, да? - Березин! Тише, прошу. Кац привстал, захотев заткнуть ему рот, но Антон не дался. - Шурик, а скажи мне, только честно: а сколько ты людей убил? Лично и бумажками. Много, наверное. Так просто не сосчитать. Может, ты тоже был трезвым, когда всех их отправлял на смерть? Антон обнаружил, что уже стоит на ногах, готовясь получить от Каца по лицу. Это было бы заслуженно и понятно. Антон даже хотел этого — чтобы Кац применил силу, может даже поводил бы Антона лицом по столу или выбросил из поезда. Ему было так отвратительно гадко, от того, что Кац превратился из забитого ребенка в эту расчетливую безжалостную шестеренку. И крутился теперь в системе, которая убивала людей. И даже выпивка его не брала. Кац остался собой. Не шатался, не буянил. Его китель оставался идеально отглаженным, а глаза — самыми умными в этом поезде. Он смотрел на Антона, как на заблудшую овцу. Он, наверное, такой и был — неряшливой пьяной овцой в мятой рубашке и ворохом нечесаных волос на голове. - Правда твоя. Я подписывал приговоры. И по ним стреляли людей. Но Антоша, - Кац осторожно взял его за ворот рубашки, встряхивая, как котенка — Это — необходимая мера. Ты слышал, что творилось в Тамердорфе несколько дней назад? Какие-то выродки, у меня нет другого слова, ночью выбрались из своей клоаки и поехали стрелять губернаторскую машину. Прямо у губернаторского дома окопались. И знаешь, что было бы, если бы мы их всех там не перебили, как чумной скот? Антон сжал губы. Могло показаться, что ему нечего ответить. На самом же деле, от выпада Каца у него задрожали поджилки, а сердце провалилось на дно желудка. - Не знаешь, Антоша. А случилась бы ка-та-строфа. Весь наш порядок, за который мы бьемся. Наш недостроенный общий дом. Все бы рухнуло, и опять началась бы анархия. Что бы тогда ты сказал? Антон опустил голову и превратился в безвольную куклу. Даже Кац почувствовал, что его легко трясет. - Шурик, спасибо за встречу. Я пойду. - Антон. - Без обид. Правда. Жена ждет. Чувствую, попадет мне от нее сегодня. И он направился к выходу, покачиваясь и вложив руки в глубокие карманы. Кац неловко звал его, но Березин даже не обернулся. Кац побежал за ним. - Березин! Подожди! Он нагнал его в тамбуре и мягко развернул к себе. - Обиделся, да? - Ничего я и не обиделся. - Не будь ребенком! Вижу, обиделся. Семь лет прошло, а ты все такой же беспринципный идеалист. И Антон кивнул. Да, идеалист. И, если так подумать, как он вообще смел упрекать Каца в кровавости его работы? Его деятельность тоже была не самой ангельской. - Без обид, Шурик. Я правда был рад тебя увидеть. Это и правда чудо, что мы встретились. Кац заулыбался, почти как в детстве, только теперь у него было больше зубов. Они обнялись, расставаясь на сегодня, как старые друзья. Они били друга по плечам и беззвучно смеялись от счастья. Кац наверное думал, что Антон, как и многие другие тысячи людей, пропал в этой войне. И Антон думал о Каце также. Теперь, когда их пути пересеклись, оказалось, что они оба по крайней мере живы, и летели в одном поезде, почти бок о бок, по этой снежной пустыне. Антон балансировал между двумя чувствами: между братской любовью к Кацу, и страхом, желанием наброситься на него и вцепиться зубами в его погоны, выдрать с корнем эту заразу. И все-таки любовь побеждала. Этот поезд. Ночь. Стрельба у губернаторства. Мертвецы. Водка. Хоро. Зачем ему было все это нужно? Почему он не пропал в этой дурацкой революции, не затерялся среди братских могил. «Как же отвратительно я пьян», - подумал Антон, и высвободился из объятий Каца. Искренне улыбнулся ему на прощанье, и вышел в другой вагон. Потом в еще один, и так до своего. Поезд подъезжал к Секирску.