Волчица и время

Осень выдалась мокрой. Сначала Тамердорф запорошило снегом так, что перестали ходить трамваи. Никто не выходил на улицу. Потом с моря пришел ураган, да такой, каких в столице не видели уже лет двести. По всему городу во время ненастья переворачивались телеги и слетала с домов старая черепица. Весь город замер в ожидании новой казни — в любой момент река могла выйти из берегов, и вода, зеленая, цветущая, могла хлынуть на улицы, переливаясь через гранит набережных. Для Тамердорфа наводнение — печальная история. Оно случалось постоянно, в особо неудачные годы — по два раза. Наводнением в Тамердорфе принято пугать детей. Каким же дураком был благословенный император, что заложил этот город в непроходимых капризных топях. Ему всего-то оставалось отойти немного восточнее, где ополье и тихие леса, и основать город там. Но нет, император был щедр на приказы и особенно жесток — сходя с ботика на эту землю, он с хитрым прищуром, наверное, оглядел эту склизкую землю, поросшую мхом и грязным мусорным грибком, и сказал, топнув ногой: - Здесь! И когда топнул — нога его провалилась по колено в грязь, замарала белые гольфы и хорошие иностранные туфли. Но отказываться от своих слов было уже поздно. Тому минуло как раз два столетия. Император умер от чахотки, так хорошо прижившейся в этом климате. Его схоронили в крепости. Вместо него теперь на набережной стоял бронзовый двойник — высокий, злой, властный, указывающий своей дланью на корпуса университета. Его лицо выражало хитрый замысел и гордость — смотрите, мол, мои подданные, куда я вас завел. Потом снег растаял, пошел дождь. Шел почти неделю, замерзая в воздухе, отчего город покрыло ледяной блестящей коркой. Потом вышло солнце — и все снова растаяло, на этот раз обратившись в грязь. Но хотя бы наводнения не случилось. В конце прошлого века главный проспект Тамердорфа, до того совсем голый, уложили брусчаткой и протянули трамвай. Совершать вечерние моционы теперь стало в разы удобнее, и лошади стали цокать по дороге веселее. Что тут творилось в революционных жахах — того Хогину вспоминать не хотелось. Они облюбовали себе уютную квартирку на втором этаже доходного дома. Ее бывший хозяин, профессор филологии с непроизносимой северной фамилией, куда-то пропал пару месяцев назад. Должно быть, сбежал подальше от новой власти. Каким-то непостижимым образом, ключи от квартиры достались Астафьеву, и теперь трое комочумовцев облюбовали себе роскошный наблюдательный пост. Две комнаты, здоровенная кухня, ванная (без горячей воды), чистый нужник. Даже телефон был. Для их дела — это было особенно важно. Еще с квартиры было два выхода, один из них — на черную лестницу. Оттуда можно было прошмыгнуть во двор и унести ноги до канала, не боясь показаться кому-то на глаза. В старые времена этой дорогой ходила неприметная прислуга. Хогин устало потер переносицу. На кухне он сидел один, пододвинув к окну ладный стул, обитый восхитительным желтым линкрустом. На столе стояла кружка с кипятком и блюдечко с осколком сахарной головы. Когда становилась совсем нестерпимо скучно, Хогин пил кипяток и заедал его сахаром. За окном его терпеливо дожидался подгнивший пейзаж. Окна квартиры выходили на проспект, в самой живописной его части. Было отлично видно и церковь-на-крови, и далекий шпиль крепости. Наверное, вид был бы еще лучше, если бы его не загораживал зеленый демон — высоченный изумрудный купеческий торговый дом, богато обставленный скульптурами и львиными головами. Когда Хогин был маленьким, в витрине купеческого магазина выставляли сласти. Маленькие, ручной работы, эклеры, политые белой глазурью, шоколадные конфеты с ромом. Все то, что Хогину было никогда не купить, но зато можно было рассматривать. Теперь же и посмотреть было не на что. Купеческий магазин переименовали в Центральный гастроном, а главную витрину отдали под агитплакаты. Смотреть на моложавых примитивных трактористов и солдат было в несколько раз зануднее, чем на что-то, что можно съесть. Но не это, конечно, важно. Катился бы этот гастроном вместе с плакатами по проспекту кувырком, если бы в нем не разместили, кроме всего прочего, камерный драмтеатр. Сегодня там давали что-то из новореспубликанщины — очередную пьеску о страдающем пролетариате. Сегодня на премьеру должен был прибыть сам Дрейцер. Они готовились к премьере усерднее всей труппы театра. Марат вторую неделю спал урывками, сидя в месте с Астафьевым над листом бумаги со схематичной картой. Они водили по карте оловянных солдатиков, продумывая свое собственное выступление, куда более громкое. За неделю до «экзамена», так они назвали свою задумку, Хогин ночью пробрался в химлабораторию Тамердорфского университета. Он хорошо знал эти стены и ориентировался в них даже с закрытыми глазами. Единственная беда была в том, что ночью по факультету пускали гулять сторожевых собак. Это была в университете старая практика, и студенты часто говорили, куря во дворе: «Меня оставили до собак» - это означало, что преподаватель попался злой, и мурыжил экзаменуемого до первых звезд. Хогин отлично знал каждую из этих псин. Худые, грязные, у него даже были среди этой злой своры свои любимцы. Собаки очень быстро привыкали к запаху студента — запаху голода и спирта, и редко обращали на него внимание. От кого они защищали факультет — Хогину было непонятно. Он пробрался в лабораторию, забрал все необходимое, что было почти невозможно достать в магазинах, и вернулся на квартиру. Ему предстояла аккуратная работа, и руки чесались наконец-то начать. Вот оно, его детище, лежало на столе, завернутое в газету. Две больших консервных банки, спаянные вместе, начиненные сизым кашеобразным студнем, запалами, ломаными гвоздями и серой со спичек — уронишь такую красавицу, и все — не оставишь в радиусе метра и камня на камне. Это, конечно, в идеале, с рецептурой он мог и намудрить. Но ведь пока не попробуешь — не узнаешь, верно? В эту квартиру они на всякий случай въехали заранее — два дня назад. Марат привез барахло на конном извозчике, завернув бомбу в старую меховую шапку. Они даже захватили с собой драгунскую винтовку — Трофимов настоял. Трофимов. С Трофимовым каши не сварить. Не будь он таким хорошим специалистом, Астафьев давно бы уже выгнал его с порицанием. Но кто-то же должен был отвечать в Комочуме за наглые и опасные выходки. Трофимов приехал только сегодня утром, когда его уже бросили искать и думали срывать экзамен. Пьянющий в стельку и злой. Марат налетел на него в прихожей и ругал, а Трофимов по-быстрому отбрехался и ушел в ванную. Его мутило. Каждый справлялся со стрессом своими методами. Хогин уходил в себя, мысленно переживая заново жизнь. Марат — ругался. Трофимов — пил. Зато, если подловить момент, когда Трофимов был трезв (а лучше — когда он с похмелья, в такие часы он был особенно зол и легок на подъем), можно было послать его хоть на край земли, откуда он вернется обязательно с преисполненными честью глазами и с трофеями на плече. Для Трофимова вообще мало что значили трудности — на фронте, до Хогина доходили разрозненные слухи, он в одиночку ползал за линию фронта, прямо в зубы кайзеру, и возвращался назад довольный, волоча за собой на веревочке, как игрушку, пленного офицера или ворох вражеских карт с пометками о маневрах. За это Трофимову дали орден на грудь. Отмечая приобретение, Трофимов так напился, что исполосовал рядового шашкой, и отправился в тюрьму. Орден отобрали через три часа после вручения. Он просидел где-то в северных монастырях до конца войны, когда революция его освободила, у него уже выпали почти все зубы. Война была с треском проиграна, и Трофимову уже некуда было податься — кроме как воевать, он больше ничего не умел. Как его нашел Астафьев — останется тайной, которая умрет вместе с ними. Но одно было ясно — за бордовобрюхих Трофимову воевать было западло, а пробираться на Восток к белым армиям — долго. Поэтому он нашел свое пристанище здесь, поближе к столичным кабакам. Благо, в славных драках у Комочума точно не было дефицита. Их план разрабатывался ровно так, чтобы быть простым. Никаких сложных схем и перебежек не требовалось. В пятом часу, Хогин и Трофимов займут места у гастронома. Марат останется в квартире, и, если начнется заварушка, обеспечит им отход. Марат очень хорошо стрелял. Они вдвоем подойдут вплотную к гастроному, и останутся там, будто бы заглядятся на афиши театра. Когда понадобится, Хогин первый выйдет к витрине. Ему досталась простецкая роль — разбить витрину брусчатным камнем, который он выковырял на площади перед императорским дворцом. И потом ему останется лишь побежать. За ним наверняка побежит городовой, но Хогин, кроме того, что уже запомнил все подворотни и изгибы улиц в этом районе наизусть, очень быстро бегал, почти летел над землей. Пока он отвлечет на себя внимание, Трофимов кинет бомбу за витрину. Когда грохнет — тут уже и делу конец. Можно будет и домой, на квартиру, и не показывать носу неделю или две. Хогин с негой в душе представил, как две недели будет просто лежать, довольный собой, и ничего, ровным счетом ничего, не будет делать. Может только за хлебом до булочной пройдется, и сразу назад. В спальной комнате кто-то громко заскребся, как огромная мышь, и на кухню вышел Марат. Он спал прямо в одежде, подвернув рукава белоснежной рубашки. Хогин поприветствовал друга кивком, и теперь они сидели у окна уже на пару. Так было хотя бы не скучно. - Тихо? - спросил Марат. - Как в церкви в будний день. Еще спит? - Отсыпается. От него разит, как от дизеля. Как бы нам весь экзамен не подпортил. В могучем рокоте голоса Марата читалось беспокойство. Хогину и самому не хотелось идти в жерло с Трофимовым. Мужик он дельный, на самом деле, в обиду не даст. Но все-таки — слишком с выдумкой, импровизировать любит. Как бы не запорол им всю идею. У Марата на левой руке крепились траншейные часы, хорошие, дорогие. До экзамена оставалось где-то полчаса. - Иди, буди его, - приказал Хогин. Марат повиновался. - Воды ему налей, что ли. - Из лужи попьет. Марат скрылся в гостиной, где спал Трофимов. Хогин услышал маратову брань. Потом — как Трофимов поднимается, одевается, и клянет их всех последними словами. Лицо Трофимова напоминало придавленную сливу. - Пить будешь меньше — дольше проживешь, - такими словами его встретил Хогин. - Щенкам — на Луну выть. А не на людей скулить. Трофимов был старше Хогина почти в два раза, и не уставал об этом напоминать. Никто в Комочуме, кроме него, никогда даже не задумывался о том, что строить младших. Поэтому Трофимова не любили, а буквально терпели сквозь зубы. Они покурили. - Сейчас жахнем мразь — и не будет мрази, - бормотал Трофимов — отольются кошке мышкины слезки. Тогда пойдет потеха. Хогин воровато покосился на похмельного воина. В глазах Трофимова заблестела животная страсть. Он предвкушал, как будет убивать, и ему это нравилось. Он был в своей стихии. Хогину очень захотелось, чтобы что-то произошло. Чтобы Марат отодвинул Трофимова, и сказал: - «Нет, так дела не делаются. Вместо тебя я пойду. А ты тут сиди». С Маратом Хогин бы не боялся. Он закрыл глаза в беззвучной молитве. Как бы хотелось, Господи, чтобы все поменялось. До выхода оставалось пять минут. Нервы у всех, кроме Трофимова, накалились, как вольфрамовая нитка, и светились через головы. Когда раздался телефонный звонок, все дернулись. - Я возьму. Хогин вылетел в прихожую, где на стенке висел допотопный телефонный аппарат. Сорвал рожок динамика и приложил его к уху. - У телефона. Хогин. Обледенелые телефонные провода давали треск. Через него еле пробивался спокойный голос Астафьева: - Хогин? - Я. Все нормально. Мы уже готовы. Голос Астафьева дребезжал — то ли связь была плохая, то ли главный был взволнован. - Уходите немедленно. Экзамена не будет. - Как не будет? - Хогин повернулся к кухне, и увидел, что Марат и Трофимов смотрят на него с недоумением. - Дрейцер не приедет. Он не в городе. Час назад его провожали с оркестром на вокзале. Хогин не знал что и думать — чертыхнуться или восславить бога за такое. Вместо него в театре будет Тармашев. Он не стоит риска. - Понял. Не стоит. Тогда мы уходим. - И поскорее, - связь прервалась. Хогин повесил динамик на место. Он вошел в кухню, легкий и немного счастливый. - Мы уходим. Астафьев приказал. - Что значит «уходим»? - всполошился Трофимов — что за дичь? - Дрейцер не в городе. Вместо на него на премьере будет министр тяжелой промышленности Тармашев. - Ну так в чем загвоздка? Раз будет Тармашев — ёбнем Тармашева. Трофимов поднялся со стула, на котором раньше сидел Хогин, и подошел к нему, надуваясь от ярости, как аэростат. - Может, ты обманываешь нас? Сидишь тут, бледный, как поганка. Зассал идти — так и скажи. Без тебя сделаем. Верно, Маратик? Но Марат лишь покачал головой. Ему не было смысла не верить в слова Хогина. Это было как минимум не по-товарищески. - Экзамена не будет. Надо вещи собрать. - Да что же вы за люди такие! Два дня тут прели! Носа не показывали. Фейерверк весь этот собирали. И что, так просто скроетесь теперь? Опять по складам крысить будете? Трофимов был разъярен, и вполне мог бы ударить Хогина, как гонца, но Марат осторожно загородил его собой. - Главный сказал — уходить. Значит, будем уходить. Трофимов тяжело задышал. Его глаза выкатились из орбит. - Главный сказал — прикончить этот гнус. Мы и прикончим. Не его — так другого. - Нет, браток, не прикончим. Не сегодня. - Не сегодня... Трофимов подошел к столу и выбросил недокуренную папиросу прямо на скатерть. - Все бы вам крысятничать. Какие из вас боевики. Ноющие интеллигенты. Сопли вы какие-то. Он сгреб своими ручищами бомбу и спрятал ее в карман шинели. - Без вас, мазуты, все сделаю. А мне потом Астафьев еще руку пожмет, за то, что не забоялся. А вы линяйте, щенки. Чтобы не видел вас. - Положи бомбу, ирод. Марат направился к Трофимову, на ходу закатывая рукава еще сильнее. Но Трофимов выхватил револьвер и наставил Маратику прямо в грудь. Перепалка угрожала перетечь в настоящую злую драку. - Прекрати. Выстрелишь — услышат, и со всех концов города менты сбегутся. Возьмут нас тут теплых, - выпалил Хогин, в попытках найти в карманах свой пистолет. Потом вспомнил, что положил его у кровати в спальне, да так и не забрал. - Верно, сынок, - Трофимов убрал руку со спуска — Не стойте на пути. Сдрисните, и больше чтобы вас не видел. Хогин оттащил Марата за плечо к окну, и Трофимов покинул квартиру в полной тишине, напевая себе что-то под нос. - Наломает дров... - прошептал Марат. - Пьяная сволочь. Пусть делает, что хочет. А мы уйдем. - Да куда мы теперь уйдем? Бросим его что ли? Смотри — вон идет. Они уставились в окно. Трофимов вскоре появился, выходя с главной парадной. Он, озираясь, перебежал проспект перед автомобилем, и оказался у гастронома. - Только бы обошлось. Уж ему Астафьев пистон поставит. - Если будет чему ставить. Трофимов стоял у афиши театра и спокойно курил. Мимо него шныряли люди. Милиционеры не обращали на него внимания. Может, и правда пронесет? Ну, убьет он Тармашева. Ну, поднимется буча. Получат от главного, пересидят, и тогда с новыми силами. К гастроному, рыча моторами, подъехали две машины. С крытым верхом, абсолютно черными. - Смотри, Маратик. Кажется, они. Из первой машины вышли офицеры в зеленых фуражках. Они обступили вход в театр, беспардонно расталкивая толпу. Хогин наблюдал за тем, как Трофимов напружинился. - Маратик? - Что? - Он же камень у меня не забрал. Они оба уставились на Трофимова. Он стоял все там же, копошась правой рукой в кармане, будто и сам вдруг вспомнил, что в пьяном запале совсем забыл о плане. На то же и был главный расчет. Бомба взрывается от удара. Хогин специально сделал такую, чтобы не мучиться в трудную минуту со спичками. И потому надо было бить стекло. Иначе... все могло выйти очень нехорошо. Сам ведь посечется, и других убьет. Хогин молчал, внутренне ведя перепалку с самим собой. Надо было бы сорваться, добежать до Трофимова, и донести до него, что все — игра кончилась, и будет только хуже, если он продолжит. Но с другой стороны, как не было это противно признавать, Хогин чувствовал, как в нем расплескивается злорадство. Поделом Трофимову. Дурака дорога учит. Вокруг гастронома собиралась толпа. Театралы и простые зеваки — все встречали начальника промышленности. Он появился из машины, маленький и лысенький мужичок в шляпе-котелке. Будто пришедший из старой страны. Теперь министры все больше ходили в портупеях и с оружием. Так ли заслужил этот старичок бомбы? Небось, остался из дореволюционного кабинета. Хороший, может, хозяйственник. Министр зашел в театр с главного входа. В этот момент Трофимов начал действовать. Он двигался заторможено, как в киселе. Он прошел через толпу людей, со злобной ухмылкой, извлекая из кармана сверток. Его сразу же заприметили офицеры. Хогин увидел, как они, переглянувшись, смешались в кучу, и каждый потянулся к кобуре. - Чуме — бой! - закричал Трофимов, и метнул сверток в витрину, прямо в лицо плакатному солдату. Хогин зажмурился. Жахнуло так, что задрожали стекла. Он услышал крики и стрельбу, визг автомашин, утробный вой и мат Марата под ухом. И раскрыл глаза, лишь на секунду, чтобы посмотреть на то, что сделал своими руками. Толпа вылилась на дорогу. Люди бежали, спотыкаясь на трамвайных рельсах, как толпа антилоп, не разбирая дороги. Улица перед гастрономом почти очистилась. На тротуаре осталось лежать лишь несколько тел. Они шевелились, извивались, только один офицер лежал головой в землю, со скрюченными пальцами на руках, совсем без движения. Хогин выискивал фигуру Трофимова, и нашел — Трофимов сидел на коленях, обхватив лицо красными от крови руками, и качался, как заведенная детская игрушка. Он наверняка кричал, но Хогин не слышал. - Уходить надо. Бегом. Все брось! - закричал Марат, подтягивая Хогина от окна. Но Хогин лишь сбросил его руку — мол, погоди. Было страшно это признавать, но он смотрел на Трофимова, на перепуганных людей и крючившиеся на земле невинные фигуры, и совсем не чувствовал к ним жалости. Будто бы в нем щелкнуло, и погас весь человеколюбивый свет. Хогину было страшно от того, что он так хладнокровно наблюдал за случившимся. Он потянулся к батарее, нащупав деревянный приклад винтовки, Но Марат все видел, и отвесил Хогину душевную оплеуху. Он понял, что за задумка пришла ему в голову. - Марат, - буркнул Хогин, — Представь, как им больно. У Трофимова, поди, глаз теперь нет. Представь, как ему сейчас. Это же из милосердия. - Нас раскроют, милосердная ты сволочь, - закричал Марат. Он сгреб Хогина в охапку и оттащил от окна подальше. Бросил его в углу и скрылся в спальне, собирая вещи. Вернулся и накинул на Хогина пальто и шапку. Сунул ему в карман его же пистолет. Хогин оставался недвижим. - Ты не боись, браток. Ох, мы сегодня напьемся, да? От души напьемся. Трофимов сам виноват. Себя не кори и меня не вздумай. Давай. Побежали бегом! Кого Марат успокаивал? Должно быть, себя. Он толкнул Хогина перед собой, как какого-то калеку. Они выбежали на черную лестницу, засверкали пятками по пролетам, и выскочили во двор. Все это время Марат крепко держала Хогина, за плечо, направляя в нужные стороны. Направо, направо, направо, толкнуть дверь, и побежать. Дождь все лил, а они неслись подальше от проспекта, распугивая дворников и бродячих кошек. С проспекта доносились женские крики и плач. Но Хогина это все еще не трогало. Наверное, в этот момент его сломало — раскатало, как тесто для пряника. Хогин бежал и думал, что, может быть, он — уже и не он, а другой человек. Злой и холодный. И, наверное, в большей части уже и не человек. * - Чем вы думали, когда принимали решение отправиться в эту дорогу? С такого вопроса Антон начал их разговор с Хоро, протягивая ей блюдце с тонко нарезанным подсохшим лимоном. Сахара им, к сожалению, не досталось, зато чай — был самый настоящий, ароматный, а еще черный и густой, будто с овечьим молоком. Полчаса назад они отъехали от Секирска. Пока стояли, Антон выбежал на вокзальную площадь, подышать воздухом и проникнуться беспорядком глубинки. Город с первого взгляда ему понравился. Вокзальная площадь была чиста и опрятна, о таких принято говорить снисходительно: «бедненько, но чистенько». На площади, в ожидании путников, сгрудились в развал торговки. В бессистемном хаосе они продавали вязаные носки и молоко. Антон быстро купил развесного чая, промерзший лимон, большой, еще теплый, пирог с визигой, и поспел к самому отбытию поезда, когда Грушин уже закрывал дверь вагона. Хоро почему-то пребывала в задумчивости, и Антон заподозрил в этом свою вину. Она, как и все аристократки, была несколько ранимо. Может, утром он слишком агрессивно высказался по поводу ее, в общем-то, детской невинной выходки. Ему очень не хотелось бы выглядеть в ее глазах черствым и слишком правильным. - А что, приключение еще никому не вредило, - ответила Хоро, подцепляя пальчиком лимон и выдавливая его в стакан. Стакан радостно блестел и дребезжал в мельхиоровом подстаканнике. - Не самое лучшее время и место для приключения. Страну и так лихорадит, происходит много чего нехорошего. Погода, опять-таки, несладкая. - Я родом оттуда, где такие же морозы. Ими меня не сломить. - Откуда? - Это не настолько важно. Хоро отвела глаза, обхватила стакан обоими руками и поднесла к лицу. - Боитесь сморозить лишнего? Можете соврать. - Я вру, лишь когда мне от этого выгода, как и обычные люди. Просто это знание для тебя — лишнее. Антон вскинул руки, мол, не хотите — не надо. - Мать любила повторять — не заглядывай глубоко в людей, чтобы не увидеть в них что-нибудь, что не хотел бы видеть. Может, оно и правда, зачем мне знать, куда вас несет через мою страну. Вдруг вы — шпион. Я бы не хотел в вас так разочаровываться. Хоро улыбнулась. Такой она казалась Антону очень даже милой. - Я не шпион, тут можешь не бояться. Я не лезу в человеческие дрязги, навроде политики. Живу себе и никого не трогаю. Она очень странно отделяла себя от людей. Будто бы прониклась к своему же биологическому виду мизантропией. - Я еду во Владич исключительно по делам, которые не терпят отлагательств. Можно сказать, что это вроде бизнеса или какой-то игры. Слово «Бизнес» в этой стране не было у каждого на устах и до революции, а сейчас и вовсе звучало почти как ругательство. Что-то сродни ростовщичеству или казнокрадству. Бог не поощрял стяжательство, и новая власть, хоть и отвергла Бога, шла в этом плане по его стопам. - А зачем тебе во Владич? Она хитро ухмыльнулась, ведь ей отчего-то было понятно, что Антон будет скрывать правду. - Можно я совру? - Только чтобы вышло не очень глупо. - Хорошо. Я пишу независимый очерк о стране. А потом продам его в какую-нибудь западную газету и стану богатым и знаменитых. Высокая прическа Хоро дернулась, должно быть, в купе залетел случайный сквозняк. - Очень глупая ложь. Антон виновато кивнул. - Я угадаю, - сказала она, ставя стакан на столик — на самом деле ты — беглый каторжник или солдат-дезертир. Ты едешь во Владич, чтобы спрятаться и пересидеть революционный режим и дождаться, пока его дожмут и истребят. - Похоже на правду, но не во всем. Хотя, мне было бы приятно думать, что скоро вся эта грызня закончится. Стране бы передохнуть. Мне бы передохнуть. - Не выйдет. Хоро поднялась с дивана, внимательно наблюдая за происходящим за окном. Леса начали редеть, они вкатывались в юго-западные степи. - Я насмотрелась на всю эту грызню вдоволь. Не представляешь, сколько всего мне пришлось наблюдать за свою сознательную жизнь. Такой революции в мире еще не было. Она посмотрела на Антона, и он увидел в ее глазах некое подобие страха. - Вы либо сами утонете в крови, либо затопите весь континент. Другого, кажется, уже не дано. - А как же победа сил добра? - спросил Антон. Но Хоро только отмахнулась. - Какого добра? Сначала вас озлобил неурожай и голодный год. В ответ вы свергли власть и пустили ей кровь. Потом сверли еще одну, и крови стало еще больше. А что потом? Кто отвечает в этой кровавой бане за добро? Тот, кто меньше убивает или тот, кто истребляет врага под правильным знаменем? - Тот, кто верит, что будущее этой страны светлее, чем ее великое прошлое. - Березин, это софистика. Ты отлично понимаешь о чем я говорю. Неглупый мальчик. Ты же здесь тоже не из-за того, что тебе страшно. Во Владиче менее страшно не станет. Может, ты просто обжегся? И тебе надоело умирать за свою страну. Антон не знал, соглашаться с Хоро или опровергнуть его слова. Он, кажется, и сам не определился в том, что бушует в его голове: - Власть из Тамердорфа стреляет по людям. Мятежные генералы устраивают карательные акции в деревнях. Зеленые — просто грабят, без всякой идеи. А интервенты — пользуются беззаконием и качают из твоей страны соки, переправляя их к себе домой. Неужели кто-то из них хоть немного прав? У каждого была своя правда, так считал Антон. И когда две правды сталкивались вместе — от искр загоралась земля. Выходит, лучше уж совсем без правды? Но это же как-то страшно. - Вам так легко об этом рассуждать, Хоро. У вас, наверное, с детства все есть. И крыша над головой, и вода горячая — когда захотите. Может, у вас даже был личный учитель по правописанию? - Нет, - она покачала головой — Я родилась под открытым небом и прожила под ним достаточно долго, чтобы понять, что человеческая возня — по сути своей, не делает ничего, кроме следов на снегу. Снег растает, и ничего не останется — ни идеи, ни войны, ни имен. Кто-нибудь вспомнит хорошее о кровавом вожде? Представит ли его вообще человеком, а не функцией в учебнике истории? Вот то-то же. - Ну а что тогда делать? Забиться всем в углы? - Нет, зачем в углы. Не в углах счастье человеческое, а в ценности его жизни. Когда род человеческий поймет, насколько ценен каждый его представитель — тогда все станет хорошо и вольготно. Тут уж не важно будет, в Бога ты веришь или в капитал своей компании. Вот когда вы научитесь держаться друг за друга, а не за деньги и власть, тогда станете как волки. Или как коровы, что тоже, в общем-то, ни разу неплохо. Антону не понравилось сравнение Хоро. Она так спокойно и печально рассуждала об этике, как будто в этом был хоть какое-то смысл. Березин и сам помнил все эти агрессивно настроенные идеи о сверхчеловеке, о вырождении человеческого разума, о самоубийстве субъекта искусства. Всем этим мог фонтанировать даже подросток. Суровые реалии же били всегда точно подвздох, и тут уже был не о далеко идущих перспективах. Антон жил здесь и сейчас, и совершал ошибки, присущие любому человеку. Революция оголяло его животные инстинкты и болезненные раны детства, и было трудно даже представить, что в это благословенное роковое время кто-то начнет проповедовать образ жизни волка или бездушной скотины. Антон сдался и вышел курить, хотя не сильно и хотелось. Он чувствовал себя как в гимназии — весь день его лечили умными мыслями, и кругом он оказывался неправым. Сначала Кац, потом Хоро. Потом еще черт знает кто. Антон не считал себя героем сопротивления режиму или рыцарем, к штиблетам которого не пристают страхи и упреки. Напротив, в последние месяцы он оголился, поглощая все беды мира открытым пульсирующим мозгом. Его притянуло к водовороту страстей, размололо и заставило крутиться во всей этой круговерти. Еле вырвался, когда уже и не думал, что выживет и сможет убраться, но и теперь фантомная боль за содеянное его не отпускала. Каждый упрек Хоро и Каца, брошенный вскользь, и вроде бы не ему в лицо, оказывался описанием его неприятной истории. Наверное, нужно было что-то менять. Но пока еще не было толком понятно — что именно. Докурив, Антон осторожно заглянул в купе. Хоро оставалась недвижима, стояла, сцепив руки на спиной, и изучала снежные ландшафты. Лицо ее оставалось бесстрастным. На него она даже не взглянула. Удивительная вещь — женская психика. Неужели пара справедливых пьяных уколов может так спокойно разрушить настроение такой непрошибаемой и жизнелюбивой, даже слишком, Хоро? Или, может, своим поведением, он поворошил и ее скелеты в шкафу? Антон бросил попытки разобраться в неизведанном и направился в купе к Кацу. В коридоре он разошелся с одним из жильцов инвалидного купе. У этого мужчины на месте были совершенно все конечности, но лицо было закрыто марлевой повязкой так, что виднелись только глаза. Эти глаза показались Антону знакомыми, но он не придал этому значения. На его пути побывали десятки и сотни людей, всех архетипов и примет, и его уже перестало удивлять, что иногда он видит в случайных людях своих знакомых мертвецов. * Кац ехал в купе один — по нынешним меркам, очевидное расточительство. В Секирске ему подвезли необходимые вещи: переносной секретер, печатную машинку, кипы бумаг и связки книг. Все Кац разложил по своим местам. Его купе, и этого Антон никак не мог отрицать, выглядело блестяще декорированным, похожим на тесный кабинет. Шура Кац стремился к аскезе и порядку. - Не помешаю? - Что ты, Антошка, для тебя — мои двери всегда открыты. Шура поднялся с дивана и поклонился Березину, выражая свое почтение. - Может, чаю? Или коньяка? У меня есть хороший коньяк, уже четыре года выдерживается во фляге. Но Антон отказался. Чаю ему больше не хотелось, а пить — и подавно. Он присел напротив Каца и легко толкнул его кулаком в плечо. - Стал великим человеком. Решаешь проблемы целой страны? - Брось. От силы — Секирского округа. Но и это сложно. На мне три города и двадцать четыре деревни. Никого на довольствии, полный аврал. Милиция ходит пешком, всех лошадей за зиму пожрали. Шура погладил рукой пачку документов, любовно, как ребенка. - Ты бы видел эти морды. Только вступил в должность — и повылезали. Толстые, усатые, и каждый жирует на тройном пайке. А в деревне есть нечего. Вот и спрашивается — что у нас за народ такой во власть лезет, чтобы только себе отхапать, да семью вскормить? Говорю им, прямо как тебе — всё, хватит. Теперь если увижу, что кто-то из вас хоть буханку или злотый свистнет — к стене пойдете всем своим выводком, и кумов с собой прихватите, и тещу с домашней собакой. И ничего, кажется, послушались. Шура гордо поднял голову. - Тебе вот зачем во Владич, Антон? Что там ловить у этой нечисти под сапогами? Не сегодня-завтра мы в наступление перейдем, и выбьем всю шушеру с нашей земли. И Таманова, и Полярова, и узкоглазых этих из Директории. Всех в море столкнем. Вот тогда и страну можно будет начать поднимать. От Тамердорфа до Владича — везде будет одна власть, и она будет прислушиваться к народу. - Очень мягко стелешь, Шура. Будет ли мягко спать? Кац захохотал, заливисто, от души. - Не бойся, выспимся. Ненадолго нам вся эта гадость дана. Сейчас, только сил соберем, и раскидаем нечисть по острогам. Был солдатом во вражеской армии — простим, потому как нет на тебе вины, солдат — он подневольный. Если замарался — деревни жег или грабил кого — тут не обессудь. За все придется платить. Зато потом, представь, Антошка, заводы построим. Не будем больше на зерне сидеть, как при императоре. Голодный год — больше не беда, и так прокормимся. Метро в Тамердорфе построим. Ты видел какие на Западе штуки вытворяют с этим метро? Пустили под землей паровозы, и они под городом катаются, и куда надо — любого извозчика быстрее домчат. Березин представил, как шумно и грязно в этом вашем метро. Кац не унимался. - Мне уже пообещали сверху — в Секирске обязательно откроют завод. Будут делать пластмассы. Представляешь, раньше покупали втридорога, а теперь сами будем делать, три сантима за тонну. Я же знаю, ты химик от бога. Пойдешь к нам всем этим командовать? И пускай у тебя неполное образование, но голова-то на месте. - Шура, это называется кумовство и блат. - Какой блат? Никакого блата. Моя задача — наладить в округе хорошую жизнь. Я тебя знаю, воровать ты не будешь — тебя совесть загрызет. А в деле ты смыслишь. Нам такие нужны. Антон в шутку согласился подумать. Кац закурил — и не папиросы, а дорогие сигареты, с пробковым фильтром. От них даже не воняло сеном и смолой, да и не слезились глаза. - Давеча ты рассказывал мне, - Антон тоже угостился сигареткой — про стрельбу в Тамердорфе. - Когда мы пили? - Да Шура Кац наморщил лоб. - Неприятная история. Зачем тебе это? - Дела. Выпал из мира на пару последних недель, пропустил самую мякоть. Все, что можешь рассказать — расскажи. Сколько их было, чего добились? Поймали ли их. Антон очень грубо нащупывал почву. - Да что там говорить. Приехали ночью к губернаторскому дому четыре каких-то оборванца. Ну, их всех и постреляли. Или не всех. Может, один-два убежали. -Бандиты, попутчики, блин, новой власти. Больше Кац ничего не знал, ну, или просто не хотел говорить. И Антону стало немного спокойнее. По крайней мере, он не услышал чего-то нового и страшного. - Ублюдки, одним словом. - Может, просто заблудшие овцы. - Антоша, не начинай. Заблудшие овцы — на то и овцы, чтобы не иметь своего мнения. А это натурально бандиты. Террористы из крови и мяса. И, если таков их выбор — убивать и калечить — то поступать с ним нужно соответственно. - Новая республика постоянно хвалится своим милосердием. Вдруг, если копнуть глубже, они все — умные и образованные люди, с хорошими семьями. Может, даже пролетарии. Они же также достойны суда? - В нашей стране теперь никто не будет наказан без суда. Но сейчас суд один, и он — военный. Всех прощать — не хватит ни тюрем, ни времени. Все же заблудшие — ушли в монастыри. А на улицах бесчинствую только твари. Кац начинал заводиться. Зря Антон его вообще об этом спросил. - Наверное, ты прав, - Березин поспешил сдаться. Все-таки, Кац же был хорошим человеком, это было давно известно. И говорил он вполне осмысленные, хоть и по-военному суровые вещи. К сожалению, Антон не мог с ними согласиться, но иногда так хотелось и ему принять на правду всю эту чепуху. - Зачем тебе вообще во Владич, Шура? Сам же говоришь — скоро всех их к ногтю поставим. - Поставить — поставим, но, к сожалению, не так скоро, - Кац вздохнул и протянул вперед руки, будто делая причудливую гимнастику — Я не сам еду. Меня послала партия. А ее задания я ни с кем не в праве обсуждать. - Понимаю. Да и было ли это вообще важно? Что с ними вообще стало? Ладно Кац, но ведь и Антон когда-то был ребенком, которого окружали только хорошие мысли и великие мечты. Мог ли он подумать десять лет назад, что не станет великим ученым, не отправится изучать полярную шапку на ледоколе? Нет, конечно, такого и помыслить было нельзя. Однако сейчас Антон не был ни полярником, ни великим ученым. Он вообще, строго говоря, не был ничем человеческим — за ним не водилось никакой профессии, кроме носильщика в порту и продавца в обувной лавке. Зато он взял в руки оружие, и отправился в неизведанное и неправильное. В дверь постучали. Кац позволил войти. На пороге встал проводник, не Грушин, другой, худой. Его голос дребезжал, как ненагруженная телега. - Мастеру Березину попросили передать письмо. - Письмо? Что за бред. Должно быть, это выходка Хоро. Никто другой не стал бы. Строго говоря, Антону было некому писать даже телеграммы. Он принял желтый дешевый конверт. Ни единой пометки. Под взглядом Каца, Антон осторожно вскрыл конверт. Там его ждала рваная бумажка, измученная простым карандашом. Почерк был большой и неопрятный. Закрались грамматические и орфографические ошибки. «Милый Хогин...» - так оно начиналось, и все в Антоне перевернулось. Его псевдоним, как злой брат-близнец, раскрыл шкаф, и выглянул из него, хищно улыбаясь. Антон читал быстро, сжимая листок все сильнее. Буквы скакали в глазах, и все клокотало от ярости и новой игры. - Кац, - приказал Антон, вскакивая. Его друг заморгал — Останови поезд. Всеми силами останови, и пока я не скажу — назад не пускай. Это важно. Оттолкнув проводника, Антон помчался к себе. - Антон? Березин? Что творится? - кричал ему вслед Кац. - Сделай, как я говорю! Поверь мне! Его купе было закрыто. Антон долго возился ключом — не могу толково попасть, но он, к сожалению, понимал, что стучаться бесполезно. Он ворвался в купе. Окно было открыто. Его вещи — перерыты. Хорошо, что все нужное Антон носил с собой. Хоро, как он и ожидал, не было. Он нацепил пальто и шапку. Натягивать шарф и прочую дребедень не было времени. Времени было только на то, чтобы приладить револьвер в карман пальто, и выйти назад. Дверь Антон не закрывал. Березин прошел мимо закрытых купе в тамбур. Здесь уже не было отопления, окошки на двери были все в зимних узорах. Дверь не поддавалась. Березин саданул по двери вагона ногой. Дверь заскрипела, заплакала, но он ударил еще раз, и еще, намереваясь выбить ее к чертовой матери. Из своей каптерки появилась упитанная морда Грушина, но ему он лишь хищно улыбнулся, обнажая зубы. Должно быть, с двери слетел лед, наконец она отворилась. Антон увидел, как он, вместе с поездом, летит почти над землей, по каменной насыпи, и вдали простирается великий родной пейзаж. Та самая его страна, холодная и невоспитанная. Антону не было страшно. Хоро была права - ему было не в первый раз умирать. Березин набрал воздуха в грудь, и на полном ходу сошел с поезда, прыгнув, как в последний свой раз. Он приземлился мимо большого сугроба, в который метил — в куст колючей травы, и покатился вниз, вместе с щебенкой. Поезд провыл ему что-то на прощанье, засвиристел, и унесся дальше. У Березина не было времени лежать. Так он себе и твердил под нос - «не время отмокать». Завтра у него будут болеть все кости, каждая клеточка теда превратится в гематому, но пока дело не закончено — он просто не мог себе позволить и минуту продыху. Он быстро поднялся, и огляделся. Шапка слетела с головы и отползла ниже по насыпи. Он подобрал ее, и быстрым шагом полетел, разметая снег ногами, против движения поезда. Он забирался на насыпь, сползал с нее, но продолжал идти. Ветер бил в его лицо, и иногда Березин шел спиной, чтобы хоть немного отдышаться. Погода казалось ему все отвратительнее. Он мог бы и не вовсе не дойти, а вдруг? Просто замерзнет настолько, что не сможет идти, и превратится в один из этих сугробов. Нет, конечно, что за бред. Не бывать такому. Хогин еще мог пройти десяток километров, даже один, даже в этой непроглядной лесной полосе. И ничто не остановило бы его: ни волки, ни солдаты. На то у него всегда были припасены ресурсы. В кармане он мусолил мятое письмо, превратившееся в грязный бумажный шарик. Оно было настолько пошлое, что не надо было дочитать до подписи, чтобы знать, кто его автор. Более всего Антону было обидно за Хоро. За сегодняшний вечер ему придется долго извиняться. Она оказалась невольницей только из-за случайных обстоятельств, его дурацкого прошлого. Приплетать ее — было оплошностью. Хогина злило то, что за него могут оказаться в ответе другие, почти незнакомые люди. Через версту, или чуть меньше, слишком холодно было считать, Антон добрался до следов. Они начинались с примятого снега — там, где спрыгнули преследуемые им. Пробоина в сугробе была затоптана мужскими сапогами и женскими каблучками. Она вся была в соре из карманов убегавших — в лузге от семечек, ломанных папиросах. Во всем том, что от удара об землю из карманов вытряхивается. Антон остановился над этой картиной, вглядываясь сквозь летящий холодный лед. Он попытался закурить, но спички в таком ветру не занимались. Березин устало повалился рядом, растирая через брюки подмороженные ноги. - Это все ничего, - пробормотал он себе под нос — Никогда такого не было, и вот опять. Минуту отдыха, не больше. Дальше будет легче — следы были глубокие, и единственные на сотню верст. Теперь уж не потеряемся. Он поворошил холодной рукой притоптанный снег, и вдруг обнаружил под пальцами что-то жесткое и большое. Не похожее ни на зажигалку, ни на иконку. Он раскопал в снегу лунку, цепляясь за вмерзший метал, и извлек на божий свет маленькую серебряную табакерку. По крайней мере, в начале он решил, что это именно табакерка. Первое мнение оказалось обманчивым. Это было больше похоже на толстый портсигар, размером с ладонь Антона. Должно быть, дорогая вещица. Он аккуратно открыл ее, и три пары глаз уставились на него из портсигара, как живые. Это была масляная миниатюрка, потрескавшаяся от времени. Её не спас ни лак, ни серебряная окантовка. Сколько ей было? Может, лет четыреста. Миниатюра изображала трёх человечков. Они стояли близко к друг другу, как на семейных фото. На фоне зеленого луга, на котором они изображались, боролись стихии дня и ночи. Последние солнечные блики падали на их счастливые лица. Художник, должно быть, в процессе работы вознамерился показать самый счастливый миг жизни этой странной семьи. Глава семейства — высокий молодой мужчина с белесыми волосами и редкой, такой же яркой бородкой, выглядел совершенно умиротворенным и гордым. Он прижимал к груди молодую жену, безбожно красивую женщину с рыжими волосами. Эту женщину, похожую на ранимого подростка, не портили даже острые волчьи (или, скорее, лисьи) уши и пышный хвост, обрывающийся где-то за кадром. Было ли это прихотью автора или заказчика — пририсовать к этой идиллической картине такую нелепую бесовщину? В ногах у счастливых родителей притаилась маленькая беленькая девочка. Она, как по команде природы, взяла от своих предков самые яркие их черты — огромные глаза и широкую улыбку от матери, а также отцовскую шевелюру. Пройдет еще три-четыре года с момента написания картины — и она обязательно превратится в обворожительную девушку. Антон не мог отвести взгляд от этой нелепой миниатюрки. Она излучала счастье и летнее тепло, была соткана из всего самого лучшего, что могло уместиться в человеческом сердце. Мать семейства была такой невероятной красивой, что Антон не сразу понял, что ее лицо он вот уже второй день встречал рядом с собой в купе. Хоро была несколько старше, но бывают же такие совпадения — она была один в один похожа на свою давнюю родню. Когда Хоро вышвыривали из поезда (именно вышвыривали — Антон почему-то представил эту картину и его охватила жалость по отношению к девушке), она могла держать миниатюру в руках, как величайшую свою ценность. При падении, она затеряла ее, и уже не успела отыскать. Но Антон ее нашел, и был очень горд собой. Он с величайшей аккуратностью закрыл серебряный кейс и спрятал его в карман брюк, ближе к человеческому телу. Только потом он поднялся и побрел дальше, вступая след в след. Развлекая себя, Антон себе под нос бубнил текст заевшей его песенки: - По мосту через реку, оттуда-сюда, домой. По пустым коридорам и проданным снам. Домой. Домой... Нехитрая лирика успокаивала его и задавала нужный темп путешествию. А главное — так будто бы было теплее. Он шел полчаса по следам, пока не набрел на свою цель, и у него отлегло от сердца. Насыпь здесь делала заметный крюк, уходя на юг. На этом самом углу Березин и увидел деревянную конструкцию,. Она спряталась под сенью огромного столетнего дерева, но с железной дороги отлично проглядывалась. Такие неудобные в использовании штуки, взамен нормальных полустанков, расставляли по железным дорогам во время их строительства. Потом их сносили и строили на новом месте, где пригодилась бы площадка для материалов и людей. На полустанке Березин увидел неясные тени. Он поднял руку и поприветствовал их, поболтав рукой в воздухе, как ложкой в перевернутом стакане. Тени не шевельнулись, будто нарисованные. Он подошел к полустанку ближе, и увидел облезшие буквы на указателе: «дер.Юнтулово». Больше здесь не было ничего: ни расписания движения поездов, ни кассы, ни скамейки. Голое деревянное, и наверняка гнилое, полотно. Из-за этого забраться на него было также непросто. - Хогин, ты? - спросил голос. - Я. Думал, Трофимов, что ты сдох. Не узнал тебя. Без фанфар даже умереть спокойно не можешь? Трофимов подошел к краю полустанка. Его ботинки были на уровне антоновой шеи. Схватить бы его сейчас — да притянуть к себе, и сбросить вниз. - Хоро, - позвал Антон — Хоро, вы тут? - Тут, - он услышал ее голос за спиной Трофимова — мне руки связали. - Вы извините, что так вышло. - Где ты вообще откопал эту девку? - спросил Трофимов, и Антон уставился в его лицо — розовое, похожее на кашу с вареньем. - Шла в довесок к билету. Ты бы ее отпустил. Зачем посторонним людям кровь портить? Или, думаешь, она в тебя, такого писаного красавца, теперь влюбится? Трофимов дернул ногой, пытаясь запустить ком снега, налипшего на ботинок, Антону прямо в лицо, но Антон увернулся. И Трофимов протянул ему руку. - Залезай, малец. - Без сопливых. Антон подтянулся, и запрыгнул на полустанок. Он не мог позволить Трофимову ему помогать. Березин достал пистолет и очистил его от налипшего снега. - Лихой, - похвалил его Трофимов. И правда, лихой. Пальто было распахнуто, уши на шапке развязались и теперь болтались, как на зайце. Березин был, наверное, похож на подгулявшего мальчишку. Антон вытянул руку, целясь Трофимову куда-то в широкую грудь. - Никак, ты меня убить собрался? Может, мне ближе подойти? - Ничего, мне и так удобно. Спасибо. Трофимов занялся смешливым кашлем. Его кашель, больной, булькающий, говорил о Трофимове много больше, чем изуродованное лицо. - Как ты вообще выжил? - Бог миловал от смерти. Два месяца чинился. Меня отвезли в Центральный госпиталь. Много чести — лечить бандита в главной больнице города. - Хорошо, пусть будет так. - Дали два года в северном лагере. Но я убёг. Трофимов миролюбиво улыбнулся. - Ну, допустим. Убежал — и ладно, бог с тобой. Молодец. Антон опустил пистолет на уровень пояса, сделал шаг к Трофимову, затем второй, и подошел к нему вплотную, почти уперевшись в него, большого и опасного. Антон посмотрел в его пустые белесые глаза: - Что тебе надо от меня? - Вас, слышал, к ногтю прижали. Всех перебили? - Не всех. Я же тут. - Ты же, Хогин, зайчик. Небось, как стрельнули — твои пятки уже на вокзале сверкали. Вранье. Антон отлично знал, что покинул город не первым. Фридман с первого дня хоронился в какой-то замшелой деревеньке, названия которого он не знал. Там его не могли бы разыскать даже с собаками. - Не знаешь меня, Трофимов. - А много ли о тебе надо знать, - Трофимов наклонился к нему, как к ребенку, и Антон почувствовал запах из его немытой глотки. Очень захотелось закашляться — - Ты мне лучше скажи — кто ответ будет держать, Хогин? За морду мою, за ребят. Мертвых. Меня ночью из каталажки вынули, повезли на опознание. Знаешь, какие они были? Знаешь? И он схватил Антона за лацканы, подняв над землей, как пушинку. Силы ему уж точно было не занимать. Антон дернулся, засучил ногами. Он, как рыба на берегу, тяжело задышал. - Страшно, Хогин? А им умирать не страшно было? И Антон его ударил. Пистолетом по уху, наотмашь, и Трофимов, взвизгнув, отпустил его. Антон брякнулся на полустанок, и ноги его разъехались на льду. - Как неэстетично... - промямлил Антон, пока Трофимов не навис над ним мстительной тенью. Сейчас Антону, он знал, будет больно. Ему прилетело сапогом в челюсть. Сапог был мокрый и холодный, и когда кирза проехалась по низу его головы — что-то предательски скрипнуло, чавкнуло, зашевелилось в черепе. Антон грохнулся на спину, из него будто выбило весь дух. Он увидел Хоро — подавшуюся к ним. Она держала связанные руки за спиной. - Стой, где стоишь, - приказал ей Трофимов. И Антон протянул к ней сложенную ладонь, мол, делай, как он сказал. Это был его кармический долг, и их общее дело на пару с Трофимовым. Он был готов это выдержать. Он не хотел, чтобы Хоро получила затрещину. От удара у Антона замкнуло челюсть — теперь он не закрывалась — словно был какой-то ступор. - Что же ты так, Антошка? Я, может, только поговорить хотел. Да знаю я, чего ты хотел, - Антона очень задело то, что Трофимов позволил себе назвать его по имени. Он сплюнул густую вязкую жижу, и поднялся на ноги, скидывая пальто. Уж больно пальто мешало размахивать руками. - Нормальные люди за чаем разговаривают. Иди сюда, родной. Все будет так, как ты хотел. Маска лица Трофимова стала вдруг серьезной. Антон знал — все только ради такого и затевалось. У Трофимова чесались руки — вкопать Антона в землю, бить его до тех пор, пока Антон не похолодеет и не затрясется в последней конвульсии. Он намеренно его на то провоцировал, иначе не забрал бы Хоро, не тащил бы Антона за грудки, не разговаривал бы с ним столь неприятно и снисходительно. Антон посмотрел в глаза Хоро — почему-то холодные и совершенно отстраненные. И улыбнулся. Почему бы не улыбнуться красивой женщине, пока есть возможность. Трофимов, подобно носорогу, зафыркал, и в два шага преодолел расстояние между ними. Но Антон уже был готов. В его голове опять взял вверх Хогин — прыгнул за рычаги, и впрыснул нужные соки. Голова Антона затрещала от пульсирующей энергии, от внезапного азарта старой-доброй драки. Как же это было знакомо и хорошо. Трофимов был намного сильнее его, но каким же он был неповоротливым. Антон отпрыгнул вправо, проехавшись ботинками по снегу, и набросился на врага. Он подскочил, ноги оторвались на мгновение от платформы, и Хогин полетел. Он схватился за плечо Трофимова, вцепившись в него нестрижеными ногтями, и пару раз съездил ему дулом револьвера по уже получившему уху. Трофимов недовольно зашипел, и в друг так извернулся, что Антон этого не ожидал. Он схватил его за правую руку, и легким движением свернул ее в такой неестественный угол, что в глазах Антона потемнело и он заорал. А что самое обидное — выронил пистолет. Это даже к лучшему, решил Антон, теперь они были почти наравне. Он попытался вырваться, но Трофимов не отпускал, все тянул руку куда-то, и с каждой секундой становилось все тяжелее это терпеть. Хотел выкрутить руку целиком. Антон изловчился, и пнул врага коленом под дых, и тут же освободился, отскакивая назад. Они принялись танцевать по кругу, будто на ринге. Трофимову, кажется, было совсем не больно. Он был в своей стихии. Трофимов сделал выпад, метил точно в нос, но Антона вовремя убрался с линии огня — и получил лишь вскользь по затылку. - Юркий, - похвалил его Трофимов, а может просто думал вслух. Он распластал свои громадные лапы и захватил Антона в объятия. Он стянул его рукам, потянул вверх, и вновь встряхнул, как игрушку, и только потом резко бросил вниз. Антон осознал себя стоящим на коленях, когда ему на лицо пришлось сразу три хороших удара, от которых тут же помутилось в голове, и Березин осел, затылком стукнувшись глухо о платформу. Этого он не рассчитал. Глупый Хогин, как можно было быть таким беспечным. Все-таки, драться на публику нельзя — это дело очень интимное. Левый глаз не открывался, во рту было солоно и мерзко. Антон машинально подсчитал языком зубы, и почувствовал недостачу — от резца будто бы откололо приличный кусок. Но жалеть о зубах времени не было. Антон пополз вперед, силясь подняться, но Трофимов схватил его за ногу, и снова потащил к себе. Теперь Трофимов смеялся тихо, будто бы подначивая себя. Еще немного, и он сомнет Антона, пересчитав ему все кости. Антон выругался, и полоснул ногой Трофимову прямо в пах. Это было нечестно, но уж больно соблазнительно — обезоружить врага на достойное время и успеть разыграть новые карты. Трофимов взвыл, как подранок, закрывая руками причинное место и озлобляясь окончательно, но Антон уже высвободился, засучил ногами по скользкой корке, и подлетел к врагу, к раненому колоссу. Он схватил Трофимова за большую кожаную голову, обоими руками, и начал методично стучать ему по зубам коленом. Раз, два, три, и потом — уже носком ботинка — в грудь. И Трофимов упал, повалившись к небу лицом. Его лицо, только начавшее заживать, лопнуло, как щербатый бурдюк, и из него хлынуло, разбрызгиваясь по белому снегу, густое красное вино. Трофимов хватал ртом воздух, а Антон уже стоял над ним, пошатываясь от скрючившего тело болезненного спазма. Он бросил взгляд на Хоро — та так и не двинулась с места, но была вся как струна. Ее взгляд оставался холодным. - Так нечестно, - просипел Трофимов — нечестно дерешься. Как баба. - Да брось, зато как эффективно. Антон подобрал пистолет, снова весь мокрый, и сел рядом с лицом Трофимова, прижимая пистолет к самому его виску. Похлопал лежащее тело по брюху, как будто хвастался заваленным вручную медведем. - Какая же ты, мразь, Хогин. Гнилой человек. Антон кивнул. Его рубашка, на вороте и животе, тоже была в каплях крови — лилось со рта и рассеченного затылка, заливая волосы. - Пристрелить бы тебя. И делу конец, - сказал Антон, вжимая револьвер в Трофимова. И Трофимов вдруг захрюкал, захлебываясь, и на глазах его выступили слезы. - Какая же паскуда. А девчонка знает? Он злодей, душенька. Милая, вы слышите меня? Он бандит и террорист. Смотрите, как он меня убивает. - Вот только не приплетай опять посторонних в наши с тобой семейные проблемы. - Слыхали, как на канале в столице поезд с рельс сошел? Так это он, Антошка наш, Хогин. Сколько там было человек, милый? Сотня-другая. Антон молчал. Он растирал руки снегом. - А когда устроил стрельбу в околотке? Пять солдатиков тогда убили. У гастронома бомбу взорвал — семь невинных богу душу отдали. А потом всю его группу положили, да? Скажи, Хогин, жалко Гришку? Он тебе в младшие братцы годился. А Марата? Марат же тебе другом был. Услышав имена старых друзей, Антон, больше не мог терпеть. Он встал, направив пистолет прямо в лицо Трофимову и толкнул его ногой в живот. - Молись, если хочешь. Покурю — и кончать тебя буду. Он отошел к пальто, и взял из кармана пачку папирос и спичку. Закурил сам, и бросил пачку и коробок в Трофимова. - Кури, если хочешь. И зашагал по полустанку, влево-вправо, разминаясь. Трофимов молился тихо — только шевелились губы. От курева отказался. Его право. Антон подошел к Хоро — протянул ей руки. - Давай развяжу. Но она отстранилась от него, как от чумного. И Антон с сожалением понял, что в ее глазах горит доселе невиданная им ненависть. - Он прав. Ты и вправду сволочь. - Не мы такие. Жизнь такая. Антон повернулся к ней спиной и взвел курок. - Готов, Трофимов? Убивать тебя иду. - Дай еще минутку полежать. Тогда и можно. - Нет у меня минутки. Поезд уйдет. Он пошел к нему, медленно, со смаком предчувствуя, как прервет его нелепую жизнь. - Что значит «Хогин»? - спросила Хоро. И он ответил, как есть. - Это значит «Любовь». Тут-то все и случилось. * Он не видел по началу, и не мог вообразить себе такого в голове. Он шел к Трофимову, а сзади, там, где осталась Хоро, вдруг все зажило и зашевелилось. Он почувствовал, как проседает под ним дощатый пол, будто на него уронили тяжеленный груз. Затрещали по швам нитки. И полустанок лопнул. Вернее, конечно же, слетела одна из его опор, и он накренился от насыпи, и Антона потянула назад. Он увидел, как Трофимов поехал по льду вниз, прямо на него. Мир весь накренился, но спиной Антон почувствовал вдруг что-то теплое, что держало его от падения. Что-то огромное и живое. - Не оборачивайся, - он услышал емкий приказ, и превратился от страха в камень. Голос принадлежал чему-то большому, сильному, принадлежавшему не этому миру. Антон опустил голову, и с ужасом увидел позади себя огромную тень, отражающуюся в рассеянном свете. Эта тень была похоже ни на что, что он видел ранее. Трофимов сполз почти к самым его ногам, и, ухватившись за антонов штиблет, в ужасе закряхтел. Он смотрел то Антону в глаза, то за его спину, тыкал пальцем и глотал кровь с лица, кашляя и боясь двинуться. Тут уж пришло время молиться Антону. Он поднял вверх руку с пистолетом, и сила, давящая ему на спину, усилилась, и он почувствовал, как что-то строе пропороло ему рубашку в нескольких местах. - Угрожаешь мне, - сказал голос, и подтолкнул Антона вперед. Он прошел осторожно по верхотуре, и только тогда оглянулся в страхе, и замер так на неопределенное время. Там, где стояла пару мгновений назад Хоро, возвышалось что-то большое и ужасно опасное. Оно полусидело на земле, поставив передние лапы, когтистые, размером с большой фаэтон, на полустанок, отчего его неумолимо кренило. У чудовища было громадное тело, вытянутая морда и огромные треугольные уши, нацеленные на Антона. Было в нем что-то волчье, но Антон сейчас не мог точно сказать, что видел. Чудовище потянулось к Антону, и он сделал шаг вперед, будто стараясь убежать, но оно его настигло, и схватила зубами за загривок, и подняло над землей. Пресвятая дева, думал Антон, и вдруг ему, впервые с похорон матери, захотелось молиться. И он замолился молча, потому что не мог вымолвить и слова от страха. Трофимов протянул к нему руки, хватая за ногу, будто за спасительное бревно, но тщетно — Березин уже висел в паре футов над землей, абсолютно беспомощный. - Люди могут быть очень плохими, - рассуждал этот огромный волк утробным женским голосом — Одни совсем плохи. Другие же только стремятся. Можете ли вы, плохие люди, вообще решать судьбу друг друга? Ваша судьба — на Страшном суде. Чудовище отпустило Антона из зубов, или, быть может, рубашка порвалась. Он грохнулся на полустанок, и его сразу придавили огромной рыжей лапой. Над его головой появился волчий нос. Оно обнюхало Антона с головы до ног, и ткнулось мордой ему в брюки, настойчиво требуя что-то. И Березин, сам того не понимая, вдруг понял, и его охватил ужас. - Хоро? - Ты ничего не хочешь мне показать? Он положил руку в карман, и вытянул из него серебряную коробочку. Протянул ее куда-то в небо, все еще не пытаясь размышлять, лишь только чувствуя, как давит на него когтистая лапа волчицы. - Оставь пока при себе. Она убрала лапу с его тела, как будто забыла о добыче, и посмотрела на Трофимова, и тогда уже он не смог сдержаться, и запричитал что-то несвязное про божью мать и святое прощение. - Моли не меня, а бога, - сказала волчица — Иди к лесу. Там деревня. Не попадись мне больше на глаза. Миг — и ее хвост пролетел над их головами, и словно смел Трофимова с полустанка вниз, и тот покатился по насыпи, не крича больше и не причитая, только звучно кувыркаясь вперемешку с камнями. Антон остался с ней наедине. Он лежал, вжимаясь в лед, и смотрел, как волчица вытягивает шею, обнюхивая его пальто и шапку, и лапой пододвигает их к Антону. - Одевайся, - приказала она, и он, встав, натянул и пальто, и шапку. Пистолет так и оставался в его руке, но против мифического монстра он никак не мог бы ему помочь. - Я слышу поезд. Недалеко. Ее морда распахнулась, будто Хоро хотела его сцапать, и Антон отскочил, как ошпаренный. - Боишься? - Да. Боюсь. - Правильно - бойся. Я с тобой ещё поговорю. Волчица ткнулась носом в его живот, и Антон только чудом не упал. Ее большие глаза, такие же точь-в-точь, как у Хоро, сузились. - Думаешь, я к тебе привязалась? Нет. Просто мне тебя кидать западло. Хоро опустила нос на полустанок. - Забирайся и держись крепче. И Антон повиновался. Он забрался ей на загривок, и вцепился в шерсть. Также неловко себя чувствовал сказочный царевич, когда Серый Волк приглашал его на пробежку по лесам. - Не удержишься — поедешь в зубах, - сурово добавила она, и, не предупреждая, понесла. Сорвалась в прыжок, и помчала, и снег больно замолотил Антона по лицу и рукам. Пару раз Хоро будто бы нечаянно взбрыкивала, пытаясь его уронить. Но Антон держался очень крепко. Ему очень хотелось бы, чтобы этот отвратительный день побыстрее закончился.