Волчица и время

- Фамилия, имя, отчество. Возраст, партийность, классовое происхождение Сказочные персонажи бывают разные. Одни — помогают герою добиться принцессы и земного надела. Другие — обманом заводят его в топи или рассохшиеся лубяные избушки, дабы погубить, а в некоторых случаях — даже съесть. - Березин Антон Александрович. Двадцать один. Беспартийный. Рабоче-крестьянское буржуазное. Антон сидел в просторном полуподвальном помещении. Из мебели тут были разве что стол, пара стульев и табурет, на который его и усадили крепкие молодчики в синих сюртуках, с побрякивающими на их поясах деревянными кобурами. Привели его интеллигентно, без тычков и зуботычин, усадили и застегнули руки в блестящие браслеты. Не за спиной, как было принято, а впереди, наверное, только для соблюдения протокола. Их в помещении было трое: Антон в черно-синей клетчатой рубашке, ободранной годами, высокий суровый начальник участка, сонный и замученный, а также Главный — как всегда, щурящийся от давящего на него изнутри неординарного ума. Главный, конечно же, присутствовал не лично. Его заменял портрет, убранный в богатую рамку. Главный висел в каждом милицейском и чекистском отделении Новой республики, будто сверхъестественной силой наблюдая через свои многочисленные лица за подчиненными. Под его суровым прищуром и заставшей в безвременье козлиной бородкой, подчиненные осознавали, что их работа — должно быть, необычайно важна и опасно, и потому не терпит предателей и мерзкой контры. Главный, как ему и полагается, в разговоре не участвовал — лишь помогал морально начальнику участка. Но каждый раз, когда Антон случайно бросал взгляд на портрет — нарисованное лицо строго смотрело на него, выискивая в Антоне все новую и новую вину. Милиционер подошел к нему, и навис над самой головой, сцепив руки за спиной, как коршун, обнаруживший израненное, отходящее в мир иной, животное. - Так написать нельзя. Рабоче-крестьянское или буржуазное? - Мать — малая мещанка. Отец — рабочий. - Тогда запишем «Рабочее». Образование? - Неоконченное высшее. Химия металлоорганики. - Значит, читать и писать умеешь? Антон только кивнул. Милиционер обошел его со спины, изучая нескладную угловатую фигуру задержанного. Антон в последнее время так исхудал, что больше был похож на вешалку для шляп. - В Великой войне участвовали? - От империалистической войны уклонился в силу возраста и идейных соображений. Милиционеру понравился его ответ — Антон услышал, как за спиной усмехнулись. Начальник обошел его, и направился, сгорбленный к своему столу. На столе его ждал пузатый графин с водой и тарелка с заветренными бутербродами. Он налил воду в стакан и осушил его одним мощным глотком. Антон явно почувствовал, как в сухом горле заворочался прогорклый ком. - Что ты так жалко смотришь? - спросил его милиционер. - Водички бы, мастер начальник. - Водички... Мужчина налил воды в стакан и протянул ему. Антон послушно принял подарок и осушил его. Попытался тянуть воду понемногу, глоточками, чтобы растянуть удовольствие, но не преодолел себя, и охолостил стакан в прием. Легче ему не стало, но просить еще было бы совсем некрасиво. Милиционер приземлился в свой удобный стул, и принялся ворошить бумажную папку. В ней уже было все, что нужно — зачем был нужен этот допрос, Антон не знал. - В ночь с четверга на пятницу пребывали в трактире на Кожевенной улице? - Пребывал. - Что там делали? - Как и все честные люди — пил. - Работаете? - Истопником в Третьеканальной котельной. Милиционер напялил очки, бросая взгляд то в бумаги, то в побитое лицо Антона. На лице Березина громоздились гематомы, одна краше другой. - Расскажи, как было. - Что тут рассказывать. Шел со смены. Зашел. Выпил немного. Потом ко мне пристал какой-то пьянчуга... - Матрос Будников. - Да. Начал хамить и ущемлять мое достоинство бранными словами. - И ты его избил? Антон отрицательно замотал головой. - Он сам себя сломал, гражданин начальник. Я его и пальцем не тронул. Он же пьяный был, понимаете? Взял, да и упал, головой об стол, пока замахивался. Антон говорил почти правду. Пьяный матрос и правда еле стоял на ногах, от его перегара в полете замирали мухи. Он сказал что-то нечленораздельное, и ударил Антона по лицу. Антон ударил его в ответ, и только тогда матрос Будников, хватаясь руками за воздух, извернулся, да и шмякнулся виском об дубовый стол, свернув с него все содержимое, рюмки да плошки, и забрызгав сидящих за столом черно-бурой массой. Будникова увезли в холодную, потому как лечить его было уже бесполезно, а Антона взяли за шкирдон и приволокли в линейное отделение. Было это пять часов назад — все время до прихода начальника участка он отмокал в каталажке, вместе с двумя хамоватыми солдатами и одной грязной лярвой. - А вот опрошенные в трактире говорят обратное. Говорят, - милиционер еще раз посмотрел в бумагу, видать, забыл имя — Антон Березин в состоянии глубоко алкогольного опьянения, причинил по своей неосторожности гражданину Будникову, матросу Тамердорфской оборонной флотилии, травмы, не совместимые с жизнью. - Помилуйте, мастер. Это же трактир, там все в дыму и в пьяни. Кому там какое дело до правды — сказали, что удобнее, и всю ночь дальше пили. Милиционер бесстрастно поднял руку, призывая Антона заткнуться. - Так или иначе, а причинение смерти по неосторожности — влечет серьезное наказание, мастер Березин. - Я же никого не убивал. Просто, выходит, неудачное стечение обстоятельств. Начальник вздохнул, прикрывая уставшее лицо рукой. Ему, должно быть, очень хотелось домой. Микроклимат полуподвала плохо влиял на его старые кости. - Все бы хорошо, молодой человек, - в голосе милиционера на момент мелькнула жалость, но потом ее всеобъемлюще перекрыла будничная этика — Но указом Тамердорфского комитета, подобные дела приказано решать на месте, по законам военного времени. Антон сначала не понял, что именно ему говорили. Нет, конечно его не пристрелят. За что его стрелять, если он не сделал ничего дурного? Шпик потер переносицу, всем своим видом показывая, что не знает, как дальше решать судьбу Антона. Время, конечно, было непростое. В Тамердорфе третий месяц не снимали военного положения. С Запада город выходил в море, заваленное минами и ржавыми остовами крейсеров, дредноутов, подводных лодок по самые уши, в существующей ситуации — совершенно несудоходное. С Востока, в двух сотнях верст от окраины, окопался адмирал Поляров. С Севера все ближе подходил генерал от инфантерии Канн, его скорое пришествие ощущалось в городских разговорах. Из магазинов, и без того в последний год бедных, начали со скоростью урагана пропадать соль и спички. Милиционер встал и вернулся к Антону с маленьким ключиком между пальцев. - Дай руки. Антон исполнил. Браслеты заскрежетали и скрылись в кармане брюк начальника. Березин растер опухшие запястья, и те отозвались благодарным хрустом. - Говоришь, умеешь писать? - Конечно, умею. - Тогда возьми на столе карандаш и бумагу. Пиши: я, такой-то такой-то, признаю свою вину... - Я не признаю. Моей вины в том нет. - Обожди, - все так же спокойно сказал милиционер, подходя к двери — Пиши, вину признаю, и прошу направить меня... Антон умирал внутри с каждым словом. - …в части действующей армии Новой республики дабы искупить вину честной службой. Обязуюсь прибыть в военный комиссариат по месту жительства сразу по освобождению из линейного отделения милиции. Признаю всю серьезность сего заявления а также все те меры которые повлечет за собой его невыполнение. - Запомнил? Антон затравленно кивнул. - Ну вот и пиши сынок. А я пока выйду по делам. Ничего не тронь. Милиционер так и оставил его одного, наедине с суровым портретом, обрекающим его на холодный грязный окоп. Напоследок, милиционер, уже ступив сапогом за порог, опять спросил: - Значит, говоришь, ты химик? - Да. Был лучшим на курсе, пока не выгнали. Милиционер ничего не ответил. Захлопнул за собой дверь и повернул ключ. Антон еще помыкался, разминая кости и вглядываясь в высокие окна. Его побег был абсолютно невозможен. Пришлось сесть, напиться воды, и приняться за свой приговор. Карандаш давно пора было бы поточить — он оставлял на бланке неровные жирные буквы, похожие на кляксы. Антон писал, и каждое слово приближало его к винтовке и солдатской шинели, но было не страшно, а просто обидно — почти до слез. Лучше бы отработал и сразу бы домой пошел. Потянуло дурака к спирту — сломал себе и без того жалкую жизнь. Антон принялся думать, что ему позволят взять с собой на фронт: может, дадут взять книжку какую или хотя бы два-три свертка махорки - тогда уж не пропадет. Как он Никифору и бабке скажет, что пропал? Он представил себе, как Никифор плачет пьяными слезами, скрывающимися под его окладистой бородой, когда Антон встанет перед ним в ношеной солдатской форме. Таким же макаром Никифор проводил на фронт трех сыновей, сильных деревенских мужиков. Когда они не вернулись — он пригрел Антона, ему вообще чужого, и вот — теперь вновь над его седой проплешиной нависла чужая смерть. Антон почему-то отлично знал, что сердце Никифора не выдержит еще одной треугольной похоронки. Антон поставил размашистую подпись на бланке, и чуть не разревелся от несправедливости. Он был не религиозен, но сейчас явственно ощутил, что Бог создал его лишь для того, чтобы унижать и давить как дворовую собачонку, и другого пути у него уже нет. Антон перечитал повинную, шмыгая носом, и остался удовлетворен. Слог был официальным, почерк — отвратительным. Осталось только дождаться начальника. Он поставит красную круглую подпись, и вот — Антон уже одной ногой на небесах. Положил аккуратно листок на центр стола, а сам сел назад на табурет и закрыл глаза, считая минуты. Сделанного было уже не воротить — хоть съешь эту бумажку. Просто заставят написать новую. Человеческая психика творит чудеса с пропащими людьми — Антон десять раз вздохнул, так глубоко, как мог, и смог подавить в себе истеричную дрожь, весь целиком обратился в напряженное спокойствие. В конце концов, так ли дорого стоит его жизнь, чтобы бояться еще немного ее разломать? В приступе самоуничижения Березин нашел свое утешение, и когда вошел начальник — не повел и глазом. Сейчас его отпустят, а дальше будь что будет. Петух прокукарекает, а там хоть и не рассветай. Но милиционер вошел не один, а с каким-то гражданским. Указал на Антона своей дланью: - Вот он, соколок. Гражданский был серьезен, очкаст и тепло одет. Он подошел к Антону и протянул руку. - Астафьев. - Березин. Рука гражданского была теплой — только из рукавицы. Астафьев, как хозяин, прошелся по кабинету к столу, принял из рук милиционера испорченный каракулями бланк и вернулся с ним к Антону. - Виктор Петрович говорит, ты химик. «Виктор Петрович» - это, должно быть, начальник. Антон кивнул. - Химик — это хорошо. Астафьев сунул ему бумажку. - Сейчас говорить не будем. Все потом. Хочешь — поехали со мной. Рви эту дрянь, и на выход. Не хочешь — доброшу до военкомата, а там как знаешь. Просить дважды не пришлось. Антон сложил бланк и с огромным удовольствием, не веря до конца в свое счастье, порвал его на четыре равных квадрата. - Может, чайку? - спросил Виктор Петрович — у меня и сахар припасен. - Спасибо, душа моя, но мы с мальчишкой спешим. Дела, знаете ли. - Да, дела — это всегда понятно. Вы Лидочке от меня привет передайте, такая способная девочка. - Всенепременно, Виктор Петрович. Спасибо за звонок. Чую, неплохого кадра вы мне подбросили. Астафьев направился к выходу, а Антон — за ним, почти вприпрыжку. Напоследок он обернулся к милиционеру и с благодарностью ему кивнул. Но начальник только махнул рукой. Иди, мол, чтобы глаза мои тебя не видели. Антон вышел из отделения, светящийся, как праздничная ель. Он шел, изучая спину Астафьева, и гадал: кто этот странный человек? Бог дал ему время поломать голову над этим ребусом, и даже прийти к каким-то неподтвержденным выводам. До полного разгрома «Комочума», о котором Антон тогда даже не слышал, оставалось чуть больше года. * Иногда сказочные персонажи живут вокруг нас. Они ходят с нами по одним улицам. Покупают хлеб в одних с нами пекарнях. У них может не быть хвостов и горбатых носов, ступ или волшебных цветков. Они и без того сказочные, нереальные. Но бывают, похоже, и те, которым не чужда экстравагантность. Хоро летела напрямик — по дикому полю, укрытому железнодорожной насыпью от непогод. От нее шел нестерпимый звериный жар, не позволявший Антону и мысли о морозе. Он держался за шерсть, как за спасательный круг, брошенный утопающему, лишь иногда отрывая руку, чтобы придавить кулаком шапку на голове — от скорости и злого ветра, она вечно норовила слететь и оставить Березина совсем незащищенным от стихий. Они летели мимо лесного массива, мимо озерца, подернутого зеленоватым льдом, мимо неизведанных и почти нетронутых красот его страны. Мимо брошенного погоста, где сотни лет назад хоронили стариков, и церкви с провалившимся внутрь тяжелым куполом. Мимо лосиных свежих следов. Летели быстрее поезда, казалось, еще пара таких часов, и далекий Владич откроется перед глазами. Антону было неприятно думать о том, что Хоро не смогла бы так просто перемахнуть такое расстояние — теперь она казалась ему не только язвительной, но и всемогущей. Антон никогда не видел таких реальных, холодных и восторженных, снов. Теперь это творилось с ним наяву — явление совершенно мифологическое, неподконтрольное наукам и здравому смыслу. Однако, сколько не кусай себя за руку — не проснешься. В ровном поле бег стал ровным, и Антон расслабил хватку, выпрямился, в глубоким восхищением наблюдая, как под звездным небом перемещаются стайки облаков. Луна разливала повсюду молочное свечение, и даже метель как будто бы поутихла, и уже не забиралась за ворот. Но Хоро ждала этого. Только его хватка ослабла, она дернулась вверх, и Антон почувствовал, как пропадает опора его тела. Его подкинуло в воздух на добрый фут, и Антон сполз вниз, мотыляясь на боку у Хоро, как листочек. - Тише! Не дрова везешь, - закричал он, цепляясь за шерсть. - Тебе шашечки или ехать? - прогремела Хоро, и в ее голосе послышался доселе невиданный Антоном задор. Ей тоже нравилось нестись по этой земле в волчьем обличье. Это была ее личная свобода. Антон с трудом забрался назад, и весь путь после этого держался крепко, чуть не вырывая куски шерсти из волчьей спины. До полустанка Юнтулово Антон шел весь час, Хоро же проделала этот же путь от силы за десяток минут. Антон увидел, как они опять сближаются с насыпью. - Поезд прямо за рекой. Держись! Вода холодная. Река объявилась прямо перед глазами — неширокая, даже и не утонешь толком, и Хоро перемахнула ее играючи. Во время прыжка внутренности Антона завальсировали в теле от восторга. Оставив позади реку, Хоро остановилась, и встряхнулась, как делают мокрые собаки, сталкивая Антона с себя. Он приземлился ничком в снег. - Сними пальто и отвернись — приказала Хоро. Антон не стал спрашивать зачем — просто встал и выполнил все как было сказано. Он бросил пальто у ее лап, и встал, в одной рубашке, так, чтобы ветер дул в спину. Земля под его ботинками будто бы вздохнула, освобождаясь от ноши, и он больше не слышал теплого дыхания волка. Когда Хоро подошла к нему и дернула за подтяжки, она уже вновь была юной девой, укутавшейся в его пальто, и ступающей по снегу босыми ногами. Пальто сидело на ней, как просторный черный мешок. Но не это более всего вызвало негодование Антона. Он уже был готов к любому мракобесию. Но тут он понял, что Хоро умеет прекрасно скрывать свою сущность. У нее на голове так и остались стоять торчком два волчьих уха — рыжих и бесконечно неестественных. Ранее Березин не мог увидеть их из-за высокой дурацкой прически, умело скрывающей все анатомические особенности спутницы. Ровно также, как он не мог видеть и ее пышный лоснящийся хвост, деловито выглядывающий из-под полы его пальто. Если они и до того, прятать их Хоро умела восхитительно. - Тут недалеко. Я слышу поезд. Он стоит сразу за холмом. С этими словами Хоро сорвала с Антона шапку и нахлобучила ее на свою странную голову, и потянула его за собой. - Не стой, замерзнешь! И правда, после всего, что случилось, замерзнуть Березину было бы как минимум стыдно. Он поплелся за ней на невидимом поводке, вверх по насыпи, где под парами их ждал остановленный локомотив. Первым их увидел Кац. Он свесился с вагонной подножки, как только они забрались на хребет, и сразу же побежал к ним, размахивая руками. Антон устало поднял руку в ответ. - Добрым словом и пистолетом поезда останавливаются быстрее, чем просто добрым словом, - пробурчал Антон себе под нос, когда Кац подбежал к нему, схватив за грудки, и вглядываясь в антоново обмороженной лицо. Под очками его взор был совершенно нелеп и испуган: - Ты цел? У тебя кровь. Что случилось. Хоро, душенька, что случилось, что с вами такое стряслось? - Шура, все хорошо. Спасибо, что дождались. - Вы бы знали, чего мне это стоило — остановить локомотив на дороге в военное время. Начальник поезда чуть не умер, когда я к нему ввалился. Обещал мне военный трибунал. Я имею право знать, что вы пережили. Антон прикрыл глаза, яростно соображая, как же отшить этого негодяя. Более всего он хотел сейчас только добраться до своего купе, и исчезнуть из реальности часов на семь-восемь. К тому же, что можно сказать Кацу, если правда для него — невероятна, а ложь еще не придумана? - Дай сигарету. Кац послушно протянул ему целую пачку, но Антон отказался от щедрого подарка — выудил из картонного гробика одну, и на том успокоился. Но Шура не унимался. - Сейчас пройдем к тебе, чаю, еды какой закажем. Ты все расскажешь. - Даю слово, что расскажу завтра с утра. Сейчас мне совсем не охота. - Березин, - оскорбился Кац — я ведь местом рискую. Неужели тебе просто жалко мне два слова сказать? - Я сказал, Шура — до завтра. Это ровно два слова. Антон притянул к себе Хоро, крайне умело исполняющую роль дамы в полуобморочном состоянии, и она прильнула к нему, как к своему спасителю. Хотя, наверное, все уже было не так очевидно. Хоро забралась в вагон первой. Антон отправился за ней, но Кац снова прилип к нему, дернув за штанину: - У тебя рубашка вся в крови. И изрезана, как ножами. Твоя женщина обнажена и прячется в твое пальто. Если это — рядовая ситуация, то я отстал от жизни. Антон обернулся к нему — прибитый, обветренный, с выпирающей неестественно после удара челюстью. Он посмотрел Кацу в глаза, и растерялся, когда обнаружил в них не злость или испуг, но дружеское участие. - Эй, - позвал Антон Каца и натянуто улыбнулся — Я же никуда не убегаю. Просто надо немного времени — осмыслить. Выспаться. Завтра с чистой головой тебе все расскажу. Клянусь. - Ну, раз клянешься, - сдался Шура — Значит, уже можем ехать? - Можем, мастер начальник обкома. Завтра — чтоб мне провалиться на месте — дам тебе подробный отчет. Но Кац только махнул рукой: иди, дурак, в тепло. А сам направился к паровозу — командовать отправление. Антона дважды просить не пришлось — он уже чувствовал, как спина покрывается инеем. Грушин при его виде скрылся в каптерке и заперся изнутри. Остальные соседи, возможно, уже спали, а кинематографисты, судя по звукам, продолжали свой марафон. Хоро уже была в купе. Скинув пальто, она снова стала волнительно нагой, и Антон с трудом отвел взгляд от ее хвоста. Отвернувшись, он стянул рубашку через горло, и с грустью ее осмотрел. Хорошая белая рубашка, которую еще носить и носить, была безнадежно испорчена. Кровь можно было попытаться извести, но сшивать порезы от волчьих лап — увольте, дураков не найдется. Он потрогал себя аккуратно за челюсть. Ее неприятно саднило. Вообще, все тело изнемогало от усталости и побоев — Трофимов на то и был весьма сильным, чтобы отходить его, как нашкодившего мальчишку. - Видел бы ты себя со стороны, - Антон обернулся. Хоро смотрела на него, внимательно изучая его спину. Она спешно натянула длинную белую сорочку, изъятую откуда-то из ее необъятного багажа и осторожно шагнула к нему, протянув руку к его голове. Ее аккуратные нечеловеческие уши поникли, но голос оставался исключительно деловым — не нотки сочувствия. Антон повернулся к ней, она принялась с медицинским рвением изучать его челюсть. - Больно? - спросила она, проведя пальцем по его челюсти — если нет, то и беспокоиться незачем. Челюсть не сломана. Простое перенапряжение. Замотаешься шарфом на ночь — и все пройдет. - Кац остановил для нас поезд. Надо бы придумать, что ему сказать. - Скажи как есть. Скажи, волчью ведьму похитил злой негодяй, а ты чуть не убил его. Антон прыснул: - И тогда меня на первой же станции сдадут в дурдом. - Да, верно. Люди стали такие занудные. В старые времена хватало показаться волком у них перед глазами, и они боялись и седели на глазах, но верили. Теперь же — списывают все на игры разума. - Я и сам, признаться честно, не уверен, что ты — не мой психический недуг. Хоро наступила ему на ногу — не больно. Ее человеческое обличье было слишком легким, чтобы уметь причинить физическую боль. Но ее взгляд посерьезнел, и шуточное настроение ее куда-то улетучилось. - Тогда расскажи ему, что ты бандит и убийца невинных горожан. В такое поверить будет намного проще, чем в большого и страшного серого волка. Или скажешь, тот жуткий человек соврал? От тебя пахнет чужой смертью. Волки это чуют. Паровоз издал гудок, и они тронулись с места. Сначала буксовали на скользких рельсах, но потом раскочегарились, и их потянуло вперед, к новой точке маршрута. - Не соврал, - признался Антон — Сказал правду. Только правда — штука субъективная, и моя правда не сильно похожа на его. - В твоей правде меньше трупов? - В моей правде не так много крови лично на моих руках. И потом — не тебе говорить о трупах. Трофимов лежит сейчас у какого-нибудь дерева, окровавленный и битый, и издыхает на морозе, и на то была твоя блажь. - Сразу видно неопытного ребенка. Люди, готовые умереть, источают особый запах. От тех, в ком кипит жизнь — запах совсем иной. От этого увальня так пахло жизнью, что не стоит и беспокоиться. Он в полнейшей безопасности и вполне может тебя пережить. Антон, натягивая свитер, скорчился от невыносимой боли в суставе и охнул. - А я? От меня не пахнет жизнью, волчица? - От тебя пахнет кровью, своей и чужой. А еще растерянностью. Обычное амбре побитого жизнью мальчишки. Антона не тронули ее подколы. Он с болезненной силой растянулся на диване, хрустя заиндевевшими суставами. Карман тяжелил серебряный короб, принадлежавший Хоро. Он поспешил достать вещицу и аккуратно положить на столик. - Ты, должно быть, очень старая. Волки разве могут жить сотни лет? - Могут и тысячи, и более. Волку дан не физический срок. Многим жизнь очень быстро надоедает, лет за двести можно насмотреться такого, что жить не захочется. Антон приподнялся со своей лежанки, ища лицо Хоро, но и она легла, и закрылась от него предметами интерьера. Она лежала, раскинув руки, и оставалась недвижима, как сомнамбула. - Хоро? - Да. Я все еще здесь. - Значит, волчья смерть не в старости, а в скуке. - Выходит, так оно и есть. - И почему тогда ты все еще жива? - Потому что лекарств от скуки много больше, чем от прочих болезней. Не так и сложно найти своё. - Например? - Неплохо со скукой и смертью справляется память. Когда ты заигрываешься с жизнью так же, как заигралась я, то остаешься единственным, кто помнит давно почивших людей. Они забыты всеми, потому что их родственники расплодились и попропадали в шуме годов. Их имена уже не важны, а тела истлели так давно, что уже и нет доказательств, что их носители существовали. Я остаюсь единственной, кто помнит их. Хотя, мне так лишь приятно думать — через пару сотен лет лица стираются и превращаются в линии. Я уже и сама помню не людей, но то, как они были добры ко мне. В этом заключается мое смирение и отторжение смерти — пока я живу, они все тоже не до конца мертвы. Антон вспомнил те счастливые лица, изображенные на миниатюре. Двое из трех героев уже отсутствовали на этом свете. В этом не было ничего инфернального и печального — людям было свойственно уходить по истечению своего срока. Куда злее была ирония судьбы, по которой Хоро сейчас катилась в этом поезде, а не была прикопана в безымянной могиле на заросшем лесом кладбище. - Значит, есть два типа памяти. Одна — чтобы ради нее жить и чтить прошлое, не давая ему исчезнуть. Другая — чтобы от нее бежать, в поисках забвения, чтобы умирая не чувствовать стыда за совершенные проступки. Антон сказал это не себе и не Хоро — потолку. И самому стало страшно от того, как же это было просто. Так вот — одни бежали, чтобы жить. Другие — чтобы спокойно умереть без страха и стыдливости. Бежать надо было как можно дальше, и железная дорога — в которой воспылал прогресс человеческой расы — стала тому подмогой. - А считаешь, что твоя правда легче, - сказала Хоро насмешливо и горько — как же она легче, если ты от нее бежишь? - Ну, она легче с точки зрения общепризнанной морали. С такой правдой легче смотреть людям в глаза. В себя смотреть все еще тошно. Мать мне говорила — надо начинать с себя, а я ослушался — и начал с того, чтобы общество не считало меня зверем. - Эй, ничего нет плохого, чтобы быть зверем, - запротестовала Хоро. Антон поспешил с ней согласиться. - Может и так. Но человеком — все-таки как-то сподручнее. Они неловко замолчали, и каждый думал о своем. О чем думала Хоро — наверное, понять человеку было никак невозможно. Антон же лежал и думал о том, каким прекрасно хрустким был снег под его сапогами, когда он, еще маленьким, возвращался из школы. Это было одно из немногих его воспоминаний, которое он хотел бы сохранить в своей голове, как яркий лучик детства и поры, когда не надо было заниматься всякими мерзостями. Утром они должны были добраться до Талькова — средней паршивости городка-степняка, затерявшегося вдали от больших дорожных путей. В Талькове заканчивалась новореспубликанская власть и начиналось что-то еще более зловещее и нездоровое — что-то, что было неопределенным и вечно изменяющимся, как женское настроение. Засыпая, Антон слышал, как за стенкой киношники завыли грустную прибитую песню: Но я не хочу молчать при виде Сутулости спин Идущих рядом людей. И пусть моя голова – погост Нерожденных мелодий И невоплощенных идей, Да поможет мне небо найти Эти заветные два или три Сочетания нот, Чтоб построить аккорд.