Волчица и время

«В давний век, когда нас еще не было на свете, но люд уже был, убивал и калечил себе подобного, топтал сандалиями пыльные тропинки близ рек-матерей, и не знал беды страшнее голода и божьих яростей, в далекой стране под небесным сводом фигурных созвездий, жил юродивый, и имя его было позабыто всеми, включая его самого. Юродивый спал на земле летом и зимой, среди сорняков и бриллиантовых соцветий росы, и, просыпаясь, пил эту росу и умывался ею же, зажевывая голод можжевельником и подорожным быльем. Он не отряхивал свое платье и не собирал вещей, но только возносил свою молитву на месте сна, прижимая руки к лицу и тихонько мурлыча, и отправлялся после того в ближайший город, где нес свою правду, супротив злу и бесчестью народа его. Идя по дороге, юродивый встретил своего давнего друга — торговца молоком. И они затеяли разговор о правде, которая у каждого была своя...» Антон перелистнул страницу, и обнаружил, что продолжение притчи прочитать можно лишь с большим трудом — лист бумаги был очернен пролитыми чернилами, вымарывающими из истории целые абзацы, важные мудрости и просто брошенные юродивым и торговцем слова. Легенда рассыпалась в его руках на странные несвязанные фрагменты, где уже не было ни смысла, ни завалящей аллегории — только обрывки и брак. Он шагал глазами по умным изречениям сгинувших мудрецов, и хоть их мысли были все также ярки, в них более не было связности и поэтического удовольствия — все было перечеркнуто нерадивым прошлым читателем, заложившим, должно быть, вместо закладки между страниц старую промокашку. Сожалея о чьей-то глупости, Антон закрыл книгу. Времени уже было прилично — перевалило за полный круг часов, начинался новый день, теплый и волнующий. Окна были раскрыты настежь, из них в каморку тянуло сухим ветром, колыхающим легчайшие желтые занавески, перфорированные временем в самых отдаленных концах и краях, как прожженные сигаретными окурками. Антон смотрел на эти занавески и видел, как в них да в стеклах отражается лунный заяц, озорно прыгающий перед глазами и ищущий покоя и крова в антоновом угле. Угол — он и есть угол. Тут было тесно и темно, даже когда в окне колыхалось солнце. Так стоял дом, что солнце в нем было редко, особенно тут, где окно накрывала вечная тень от соседнего доходника. Антон пребывал в вечном искусственном мраке, и это научило его по-кошачьи ловить силуэты предметов и не спотыкаться в темноте, даже если сонлив или пьян. Никифор дал ему эту комнатку, когда Антон был совсем худ и грязен, да и, наверное, немного меньше ростом, но теперь Антон вырос из нее — это коридорной обрубки с кроватью и тумбочкой, где из излишков только книжная полка да керосиновый фонарь. Вырос, стало тесно и несвободно, но идти было некуда. Может и хотелось порой оставить все здесь, поблагодарить Никифора за бесплатное жилище и скудное, но регулярное, питание, и убежать подальше от запечных тараканов и матрацных клопов, да только куда? Антон, когда так думал, проверял свои сбережения, и оказывалось, что он до смешного беден, и других мест для жизни ему было бы найти не суждено. Да и бросать старого Никифора с бабкой было бы паскудством. Антон поставил книжку на полку, аккуратно разровняв ее вздыбившийся от старости и влаги корешок, нацепил пиджак и зеленый войсковой картуз, втянул ноги в свободные сапоги, и вышел тихо на общий коридор, чтобы не делать спящим лишнего шума. Его жилье располагалось в конце дворницкого коридора — длинного и самого бедного этажа дома, где ход был только на черную лестницу. Раньше в таких закутках прятали прислугу от блестящих дворянских глаз. Теперь — тут продолжалась почти такая же жизнь, что и до переворота властного сброда, все также впроголодь и без перспектив. Разве что соседи сменились, стали чуть опаснее и несговорчивее, а так — те же яйца, просто повернулись в профиль. Антон на цыпочках проскочил мимо комнату Никифора, и увидел, что в щелочке меж дверью и полом горит электрический свет. Старый не спал. Но разговаривать с ним сейчас Антону не хотелось, и он превратился в тень, ступая над паркетом, почти как ходил по воде богочеловек. Ни единого скрипа, ни единой живой нотки в коридоре. Будто Антона и не было. Он прошел на лестницу, на ходу прилаживая боевой листок, коих тогда было в достатке, к липкой махорке, и скручивая из всего этого козью ножку. На лестнице свет выключали сразу по негласному отбою, и он освещал себе дорогу тлеющей цигаркой, когда втягивал в себя дым. Вышел в город бесцельный и неприкаянный, и принялся бродить по нему, рассматривая черные спящие окна, пребывающие в спокойствии. Антон прошел мимо лавки булочника и ряда брошенных на ночевку лотков, к каналу. Там перешел мост, и остановился в замешательстве — куда дальше идти, чтобы разогнать тоску: вглубь, к заводам, где вечно шумно и по-хорошему злобно, мятежно, или к проспекту, где теперь была по ночам только тишь и военный порядок. Все-таки повернул к проспекту, темному и голодному, и потопал по сухой трескучей грязи меж храма — обхватывающего колоннадой уютный зеленый сквер, потом к зеленому высотному офису швейной компании — через дорогу, перемахивая лошадиную кучу и грязный бордюр. И дальше, не сворачивая — по каналу, каналу, мимо места убиения царя, мимо дворца и на пустырь, на потешный луг, где раньше проводили парады, а теперь хоронили особо отличившихся в государственной возне мертвецов. Тут Антон нашел себе пристанище – на плакательной лавке гражданского погоста. Он смел с лавки сор, разомлевших от летнего жара пауков и сухой лист, и сел раздумывать. Его все донимало ночное чтение. Обида за утрату великой мудрости грызла разум. Что сказал юродивый мудрец торговцу? Что торговец ответил ему? Какой разговор мог между ними быть — это же не разговор даже, а чистейшая вековая мудрость. Сейчас она бы точно пригодилась Антону. А может — так выстроились звезды, что Антону нельзя было читать эту притчу, и думать над ее моралью. Он увидел боковым зрением, как в его сторону что-то приближается, как маленький пушистый зверь. Быть может, то была брошенная собака, но Березину показалось, что это был какой-то местный инфернальный дух. Антон неестественно дернулся, и повернулся, сжимая кулаки, но маленькое не бросилось, а замерло, и воззрилось на него огромными слезливыми глазами, состоявшими из яркий зеленых радужек. Пошатнулось на ветру, сдуваемое в темень, но удержалось на ногах-спичках, и потянуло к нему свои тонкие рученьки. Антон не отрываясь смотрел на это существо, и вытянулся перпендикулярно земле, встал, руки по швам, и услышал, как громко он дышит в невероятной тишине. Он смотрел на это грустное существо, а вокруг холодало. И, должно быть, шли годы. Видение? Антон осторожно, чтобы не спугнуть, поднял правую руку. Но существо не испугалось — наоборот, как пушинка, подпорхнуло к нему, и Антон коснулся рукой женской кожи — впалой теплой щеки. Какое странное было это видение. Антон чувствовал, как под горой тряпок дрожит свежее тело девочки-подростка. Ее глаза отбирали у него волю, и жалость поглощала его, вливалась в горло и плескалась в легких. Господи, что происходит с этим миром, что такие прекрасные создания, созданные для того, чтобы их тончайшие белые пальчики касались клавиш рояля, вынуждены прятаться от голода и смерти в этом черном городе? Антон хотел спросить ее, хотя бы имя для начала. Сколько лет, сколько классов гимназии? Сколько повидала тяжелых серых дней? Но Антон не успел собраться с мыслями. Она, бродяжка-видение, подошла к нему вплотную, и, не отрываясь, гипнотизируя, вцепилась глазами в его глаза, забитая и бледная, как папиросная бумажка, и нырнула изящной кистью в карман его пиджака, и заворошила там в поисках хлеба и монет. Ошеломленный Антон издал протестный хрип, но бродяжка, все также невинно глядя на него, так смотря, как Антон давно разучился (А может — и вообще никогда не умел), приставила к его горлу что-то острое, пахнущее горячим железом. Антон сразу же присмирел, и не ведая, как себя вести, обреченно опустил руки. Бродяжка принялась за второй карман, потом за третий — и так, пока пиджак не оказался весь распотрошен. Все это время она магическим образом оставалась бесстрашна и умилительна. Наконец, она бросила обирать Антона, и убрала нож от его горла, но никуда не отошла. В чем была ее история? Как она дожила да такого? Переживет ли она эту зиму, или вовсе пропадет? Антон не мог сказать слова. Он был совершенно спокоен, будто бы ему и не угрожали, будто бы не посягали на все, что у него было. В этом акте грабежа случилось что-то романтическое, искрящееся, что Антон и не ожидал встретить в своем ночном пути. У бродяжки были светлые волосы, затрамбованные под капюшон и уложенные под слой дорожной пыли и грязи. Тонкие прядки спадали на ее чистенький лоб, накрывая чудесные ресницы. Это лицо Антон запомнит на всю жизнь. Она спрятала нож куда-то в свою отвратительную одежду, и на прощанье коснулась губами подбородка Антона, одарив его самым теплым поцелуем благодарности, который только мог случиться с ним в такое тяжелое время. От удивления Антон заморгал, совершенно потерявшись, и бродяжка воспользовалась этим — пустилась наутек, высоко поднимая ступни в монструозных резиновых ботинках. Не прошло секунды, как она скрылась в темноте. Антон был уверен, что больше никогда не увидит ее вновь. Может, и не было ее? Антон провел рукой по небритой щеке, до конца не веря в эту безмолвную встречу. Потом покопался в карманах — так и есть, пропали продовольственные карточки, пачка махорки и три мелких монетки. Все, чем Антон имел счастье обладать. Он простоял так еще немного, обдумывая случившийся с ним казус и насильно вбивая этот миг в свою память. Он хотел, чтобы это странное ощущение очарованности осталось с ним до самой его смерти. Тогда ему и пришла в голову спасительная мысль. Быть может, юродивый вовсе и не говорил с торговцем о правде? Быть может, они помолчали на дороге, и разошлись — каждый на свой путь. Иногда, чтобы получить просветление — требуется просто помолчать. Антон направился домой — тихо шепча молитву, обращенную на эту странную девочку. Господи, молил он, услышь меня. Пронеси ее душу, как чашу, мимо всех бед, ибо только она ведает, где наше спасение. * И вот теперь, когда все в жизни Антона окончательно развалилось и покрошилось, эта девочка пришла к нему во сне, такая же бесконечно красивая и будто ни от мира сего. Она подошла к нему, все также, играя пальчиками с ножом, и уставилась в его лицо, покрытое сизой пленкой кожи. Не поцеловала, побрезговала. И Антон ее за это простил. Он проснулся, потому что вагон легко тряхнуло на остановке, но не хотел отпускать этого волшебства. Он лежал, отвернувшись к стенке, с закрытыми глазами, и все ловил это нежное чувство спокойного приключения. Конечно, так нельзя было делать вечно — мозг перестанет обманываться и проснется. Зачем лишний раз привыкать к восхитительному? Антон с трудом оторвал голову от свернутого пальто, заменявшего ему подушку. Господи, как нестерпимо светло было в купе, даже без электричества. Просто уже начался день, а он взял — да и проспал восход. Спал не более пары часов. Ночью объяснялся с Кацем. Набрехал, конечно, но вроде получилось умело. Его ложь звучала немного несвязно и скомкано, и потому даже больше походила на правду — в ней была и доля случайности, и даже щепоть мистики. В такую глупость Кацу было проще поверить, чем в выдумку связную и изощренную. Антон встал и поклонился почтенно Хоро. Теперь, когда она для него стала волчицей, размером, должно быть, с солдатский барак, в этом не было ничего предосудительного. Но Хоро была серьезна, как никогда. - Что-то не так? - спросил Антон. - Что не так? Действительно. Бродил всю ночь и стучал дверью и стаканом. - Не стучал. Стакан сам. Они так часто делают. Но Хоро махнула на него рукой: - Только нагулялся, пришел, и опять, наверное, пьяный, - на самом деле нет. Антон был трезв — в купе воняет табаком и носками. Лег — еще и во сне заговорил. Ты все-таки какой-то слишком чувствительный. - В свою защиту скажу, что не каждый день перемещаюсь на волках. Но мне понравилось. Это быстро и свежо. - Понравилось ему, - пробубнила она, но Антон же тоже был неглуп, увидел, что ей его реплика понравилась. Уши воспряли и заносились по голове, как в безумной чехарде. - Пока ты спал, заходил Кац. Сказал, мы встанем в Талькове. Дня на два. Антон только пожал плечами. Западно-Восточная магистраль не блистала логистикой и справной работой. И так останавливались почти у каждого столба. А неделя — ну, она на то и дана целиком, чтобы ее потерять. - Сказал, в Талькове хорошо зимой. Что нам понравится. - Угу, - буркнул Антон — все два дня — будем напиваться и ставить свечки. - Свечки? - Монастырь святого Варфоломея. Градообразующее предприятие. Я выйду курить. Вы говорите Тальков — подразумеваете монастырь Варфоломея. Вы говорите монастырь святого Варфоломея — подразумеваете Тальков. Тальков раскинулся перед Антоном, когда поезд наполз на решетчатый мост. Внизу, впереди, позади — всего лишь деревня. Не город, название. И не понятно — из-за чего о нем все так пекутся? Сплошной безысходный образ. Тут всегда была глушь и спячка, и люди тут такие же. Знаешь, без электрификации в глазах. Церковное болото. Все, что знал он о городе, что объявился он в этих неблагонадежных лесах вокруг монастыря святого Варфоломея. Потому церковь тут всегда была важнее царя и департаментов — на армию попов приходилось двадцать тысяч разномастных несведущих и неграмотных, и служители культа удачно применили свои бескостные языке на пастве, сделав народец в этих селениях богобоязненным и очень охотным до покупки свечек да поминальных служб. Когда они уже подъезжали к перрону, заявился Кац. Он был необычайно возбужден. - Но ничего, - он говорил сам с собой, то ли сердитый, то ли просто — в идеологическом экстазе - То мы исправим. Здесь будет город настоящий, ничем не хуже столицы. Электричество, паровые турбины, станции построим. И дома до неба. Не сейчас, конечно, не сразу. Но потом — всенепременно. Да, Антошка? Антон кивнул, но не поверил. В Талькове — непахано поле. Что здесь нужно сделать, что расцвел не репей, а куст белой розы? Сто лет удобрять почву в головах людей, танцевать ритуальные танцы для вызова дождя и просветления. Не хватит просто дать местному мужику лампочку накаливания и трамвай. Такое сочтут за бесовство. Антон еще раз усомнился в своей вере, в последнее время это стало для него многоразовым явлением — по три раза на дню он задавался вопросом: а не дурак ли он, что ввязался в неправильную игру? Так ли плохи эти люди, что проведут даже в забытый богом край телефон и телеграф, а бога отменят, как пережиток? Хотя, как можно отменить Бога? Бог же был и в них, просто они называли его по другому, но мораль оставили со скрижалей — все также не убий, да не согреши с женой ближнего, вот только теперь заповеди были не всеобще исполняемы, а распространялись на свое новореспубликанское племя. В военный год такое даже не казалось чем-то неслыханным. Начальник вагона Грушин полчаса назад выбрался из своей замусоренной комнатки и заикаясь (испугался, окаянный, блестящей формы Каца) принес известие. Говорил, в Талькове поезд остановится почти на полные сутки, чтобы пропустить важный военный эшелон. Антона это не обрадовало, но и расстраиваться ему было не с руки. Даже в Талькове должны были быть сносные трактиры, где в манную кашу не стесняются добавить сливочного масла, и хлеба дают целую свежую краюху. От таких волнительных мыслей живот запросился быстрее в город, замурчал, и Антон с радостью ощутил, как же ему сейчас спокойно и голодно. - Ничего, - сказал Кац так хитро, будто бы точно знал причину долгого простоя — Это во благо. Очень полезная стоянка выйдет. Тальков — это не город, а наш самый большой проект. Увидишь, Антон, на что новая республиканская власть способна и из груды бревен сделать строительные чудеса. Еще пара лет, и о Талькове заговорит все цивилизованное сообщество. Будет наш первый город, где власть народная, а вместо культа Бога и попа — только прогресс. Не та «Утопия», что безалаберная книженция, а наша — самая что ни на есть настоящая. Иногда Каца заносила так высоко, что вещал он будто с трибуны. Велика ему была потеха — распинаться перед скептиками. Но Антону стало смешно, и он представил Тальков будущего — где нет денег, жадных богатеев, эклеры раздают прямо с прилавка всем желающим, а по главной улице, застроенной до неба, проезжают ракетные сани и мотодрезины. А лошади, за ненадобностью, в том рациональном и свободном обществе будут путем евгеники хитро поделены: одни — в зоопарки, другие — на колбасу. Вот так будущее. Нет, понятно было, с каким цинизмом избирался Тальков на роль первого города будущего. Небольшой, почти срытый временем — такой отстроишь — честь тебе и хвала, а не отстроишь — так просто брось и сравняй с землей окончательно, о нем никто даже не задумается плакать. Может, и правда, разровняют монастырь, отстроют заводы да фабрики. Имя Тальков на картах затрут, и дажут что-нибудь более революционное, какую-нибудь аббревиатуру, как сейчас чрезвычайно модно. И будет вместо Талькова — что-нибудь такое скачущее, языку шероховатое и оттого приятное. Антон пошебуршил мозгом и выдал смешное и нелепое для Талькова название — пусть будет ЧеВеНГУР. Не сильно важно, что это означает, но имя ему понравилось своим по-хорошему кретинской агрессией в каждом слоге. Локомотив важно издал завершавшую партию взвизгов, и вот они уже остановились. Дальше они уже сегодня не уедут. - Я за Хоро, - пояснил он — Не хочу, чтобы она пропустила город нового строя. Кац обрадованно кивнул. Хоро сидела в купе, когда Антон вошел, и расчесывала волосы дорогим костяным гребнем. Ее уши при виде Антона взвились, заходя по голове, как часовые солдаты. - Все слышала, - обыденно сказала она — Но с тобой просто так не пойду. На тебя больно смотреть. Превратись в человека. - Я и так человек. Человечнее многих, если углубиться в вопрос. Но все-так привел себя в порядок — расчесал непослушный вихор, заправил свитер и стер с глаз сонную пыль — вроде бы даже и стал похож на странствующего пролетария. Чуть неухоженного, но определенно достойного спутника. - Лучше? - спросил ее. Но Хоро только махнула рукой. С паршивой овцы — с той хоть шерсти клок. И Антона это устроило. Он накинул пальто и шапку с опущенными ушами. Когда за ними зашел Кац, они были уже совсем готовы. Хоро больше не выдавала своим внешним видом животного образа, и была с Кацем как всегда очаровательна и обходительно. Теперь, когда Антон случайно сорвался с ее крючка, на его старого друга она набросилась с удвоенной силой, желая его обольстить и оставить в дураках. Но Шуру Каца так просто было не победить, он закалился и женился на революции в горячем пламени. Иностранные девки, пусть даже и красивейшие, были ему неинтересны, пока его дело не будет сделано. Втроем они вышли из вагона, ступив сапогами и ботинками на чистый от наледи перрон. Вокзал города Талькова обрушился на них и зарябил в глазах. Тут был бордово от флагов и транспарантов. Каждый дюйм свободного пространства кричал на прохожего, зычно и громко, о победе сил добра и справедливости. Такого многообразия пропагандистского материала Антон не видел никогда и нигде — словно все труды новореспубликанской партии распечатали на красных знаменах и развесили тут и там, прикрывая ими срамные места. Но, хоть глазу и было больно от такого кровавого угара, вокзальная площадь Талькова была образцово-показательной и живой. Антон слышал гул базара и грохот автомашин, какую-то глухую игру трубы и скрипки, и все это тонуло в свету городских фонарей — еще не совсем опрятной городской иллюминации. Сейчас бы горячего, - Кац потянулся к ограде платформы, надломил с нее прозрачную сосульку, и посмотрел на мир через призму замерзшей воды, как любознательный ребенок. Ему тут определенно нравилось, в этой строящейся его утопии. Они спустились с платформы, прошли мимо усатого городового с начищенной бляхой, и вышли на площадь, распаренные от тепла вагона. Кац указал им на фонари, на довольно упитанных, будто и вовсе не голодных, прохожих, на подмороженных, но живых, детей, шедших неровным строем за пожилым мужчиной в круглых очках — должно быть, учителем. И вправду — пастораль. - В Талькове не было войны, - пояснял Кац, когда они шли к извозчику — Тут случилось мирно. И комитет собрался сознательный, пусть и разношерстный. Тут у власти многопартийный созыв: в основном, новореспубликанцы, но есть и парочка монархистов, и демократы, и парочка анархистов. Может показаться неправильно, что мы сотрудничаем со всем этим контрреволюционным элементом, но так даже лучше — здоровая конкуренция и никаких склок и драк. Уж лучше пусть своим меньшинством умоются и заимеют какую-никакую власть, чем уйдут в подполы. Там их и искать труднее, и они злее заодно становятся. Точно как крысы — начнешь их в угол загонять, а они начнут кусаться, да изворачиваться. Повозка была ладная — с хорошими колесами и мягкими сидушками, а вот мужик вполне себе обычный, бородатый и бестолковый. Но обходительный. Получил от Каца три Сантима. - Где у вас тут лучший кабак? Туда вот и вези, но чтобы через комендатуру, - приказал он. Извозчик цыкнул лошади, кстати, тоже вполне здоровой и с наетыми боками, и они поехали мягко по снегу. Повозка съехала с вокзальной площади влево, потом вправо, где шумел вдалеке какой-то огромный мотор. Кац сказал, что это работает тяговая подстанция — только месяц назад запущенная. И правда, думал Антон, наблюдая городской центр, вовсе не деревня. Уверенный такой городок, хоть и зализанный до плеши всем этим бордовым. На главной улице коняга взял хороший темп, и ветер прекрасно засвистел в ушах. Уши Антоновой шапки заметались сзади, и он хватал их руками, боясь, что шапка сейчас скроется в темени неба. Перед их взором, на пригорке, раскинулся белостенный монастырь — огромный, как крепость или кремль. Их извозчик привычным движением снял шапку и, не отпуская поводья, попытался перекреститься, но Кац его прервал: - Ты это брось. За дорогой следи. А в монастыре у нас теперь не бог, а машиностроение. Расчистим площадку — устроим там чего. Университет, может, а может — общежитие. А может, и тюрьму. Так Антон подумал, но не сказал. Он обратил внимание на Хоро, которой, кажется, все это было нисколько неинтересно. - А что, мастер Кац, в городе запрещены кошки? - С чего вы взяли, Хоро? - Шура Кац крайне удивился ее совершенно нелогичному вопросу — Как можно запретить кошек? Кошки — друзья человека и их успокоение. Вот только в городе нет кошек, - прошептала Хоро Антону прямо на ухо — И собак нет. Даже голубей. Как в хирургическом кабинете. И крыс я не чувствую. Очень непривычно Это было странно, но уж никак не преступно. Но Березину это тоже не понравилось. Тальков был и правда как лаборатория — чистенький, функциональный. С перегибом. Что это за город, где даже шелудивой псины в подворотне не встретить? Быть может, так и творится новый город Столпа? У монастыря Кац велел остановить. Дал извозчику еще один сантим: - Отвези их далее, потом возвращайся за мной. Я к вам присоединюсь чуть позже, милые мои. Дело наше трудное, но правое — ни минуты покоя. Господи, как же хочется нормальной человеческой еды и крова... Не договорив, Шура Кац хлопнул лошадь по крупу, и сразу же развернулся, направившись к аккуратному каменному домику с пилястрами, окрашенными неумело в бордовый цвет. Березин и Хоро поехали дальше. - Он сегодня странный, - не скрывая сказала Хоро — Он точно что-то скрывает. От тебя. Боится. - Вздор. * Кабак, к которому их перевезли, не имел названия. Только номер. Но там было все также, как и в злачных заведениях Тамердорфа. Накурено, шумно, живо и пьяно, а главное — тут пахло таким неописуемым количеством снеди, что вертелась голова. С трудом, но все-таки нашелся свободный стол — из кабака как раз пинками изгоняли что-то пьяное и на человека уже не сильно похожее. Антон будто ждал этого — когда окажется в своей стихии, и плечи его расправились, а душа загуляла по желудку. Подумаешь, нет в городе кошек. Лошади же есть. И люди, кажется, не голодны. Все как бы и в обычном ключе: еда, выпивохи, угар и махра. Что еще нужно для жизни? - Тут нелепо, то верно. Но все-таки хорошо, - успокаивал себя и ее Антон. Они с Хоро сели за стол, и сразу же за их спинами появилась, буквально нависла, широкая старая женщина в нелепом желтоватом чепце. Ее лицо было строгим, но добрым, как почти у всех буфетчиц. Вскоре их стол благополучно превратился в продовольственную баталию. Сначала принесли горячее: пузатые горшочки с гречневой кашей, запеченной со шкварками сала и блестящим от жира рубленым свиным мясом. Потом — медовуху, тяжелую и терпкую. Антон с упоением тратил деньги, поглощая продукты, но Хоро умудрялась перегонять его голодный организм. В нее продукты влетали, как в сказках — лишь только мелькали на прощанье в ее зубастом рту, и тут же проваливались в бесконечное голодное жерло. Потом были пельмени, тоже масляные, невкусное, зато щедро крепленое спиртом, пиво, и яблочный пирог — тоже, увы, уже немного заветренный, но все еще вполне сносный. Когда еда кончилась, Антон с огромным удовольствием откинулся на спинку лавки и вытянул ноги в проход, принимая удобную позу. Еще бы чаю, а может — даже и кофе. Хотя, брось, откуда в таких местах кофе? Это не очень Березина расстроило. Он был сыт и хмелен, и все проблемы мира отходили для него на второй план. Сейчас ему было интересно не сохранить свою жизнь, а подумать о каком-нибудь пустяке. Например, почему новореспубликанцы пропагандируют интернационал, но как огня боятся космополитизма? Это же суть крайне похожие явления. Нет, конечно, глупая мысль, Антон, какая-то игрушечная. Интернационализм — это идея сотрудничества класса. А космополитизм — это же вообще не про дружбу. Это скорее про цинизм, радикальное реформаторство. И не лень тебе думать о таких материях, когда ты в кои-то веки можешь просто спокойно подремать? Хоро отвлеклась от снеди и, будто бы невзначай, качнула головой. Под ее беретом шелохнулись уши. - Что-то интересное? - Не то чтобы. Однако, любая информация полезна, когда ты так глубоко в кроличьей норе. Видишь вон тех дураков? Она кивнула головкой в сторону дальнего стола, за которым сидели три широких, подозрительно трезвых, спины. - Вижу. - Один из них работает на заводе. Один... Один — в военном комиссариате. А Третий — нигде не работает. Антон только хмыкнул: - Очень важная информация. Я почти начал переживать за третьего. На что он живет? - Не ерничай, дурак. Они обсуждают войну. Осталось только пожать плечами. Подумаешь, будто есть у мужиков в распивочной другие темы для бесед, еще и в военное время. Дальневосточная Директория — вот же она, совсем под боком, полдня пути на поезде — уже начнутся заставы. - Ммм, интересно — интересно. Что бы с этого можно было поиметь? - Исключительно головную боль, - решил Антон и положил руки локтями на столешницу — Если слушать все сплетни, которые случаются вокруг, то можно либо спятить, либо оказаться под угрозой физической расправы. Хоро мурлыкнула, приникая к деревянной кружке с пивом, и заговорила в нее, отчего голос ее стал зловещим, как у ведьм, обитающих в колодцах. - Может быть, ты и прав. Но тот слева говорит, что третий день на границу идут эшелоны. И даже бронепоезд он видел. - Бронепоезд, что за чушь. Все бронепоезда сейчас на северо-востоке, стерегут фронт. Если, конечно, их еще не разобрали на теплушки и батареи. Но Антон все-таки напряг извилины. Это все-таки делает какой-то смысл. Не зря останавливают поезда. Будет большой удачей проскочить перед тем, как опять закроют фронт. Хотя, конечно, куда уж теперь спешить — возьмут нахрапом Владич, и едь — не едь. Одна херня — не поспеть. Быстрее революции распространяются только сифилис и лесной пожар. Антон был абсолютно спокоен, как пожилой лев в зоопарке. Деваться ему уже было некуда, и даже смерть его не страшила. Подумаешь, думал он, выискали пугач — умирать. Все равно больше раза в жизни окончательно умереть не выйдет, а там уж на том свете всегда будет время разобраться. Ну да, возьмут Владич. Ну начнут там строить социалистический рай — эка невидаль. Неужели Березин, который прошел и голодные зимы, и ожоги от пуль, и неверных подруг, не справится и не приживется? Антон был частью большого и мрачного народа, жившего испокон веков на территориях холодных и не щадящих никого, кроме божественных избранников. И ничего — проросли, как репей, и заселили землю, вспахали, собрали, отстроили города. Построили паровые машины, протянули телеграфы, и все это в тонком зазоре между смертями: голодной, холодной, несправедливой и нелепой. Народ этот и власть переживет, и войны осилит. И Антон, как часть этого народа, в общем-то, тоже был несгибаем и наивен. И тюрьма, и кирпичная стенка с дырами от пуль — это все казалось ему далекой пространной шуткой. Может, потому что наелся, а может — обрел мудрость веков, но Антон сделался в тот момент бесстрашным, словно поджидал валящееся на него несчастье. Когда в кабак вошел Кац и замотался, как мышь, туда-сюда, осоловелый и беспомощный, Антон сразу все понял. Кац увидел их, но не улыбнулся, а склонил голову, будто виноватый, и проследовал к их столу. За ним по пятам следовали два незнакомых Березину рыла. Эти физии в его памяти вырежет по мясу, и забыть этих людей уже никогда ему не придется. Один был высокий и плотный, с вызывающе острыми скулами приморца, и был, видно по дорогому покрою цивильного пиджака, здесь чем-то вроде главаря. Второй — так, шестерка и верный слуга, огромный боров с неумными сизыми глазами. Они подошли к их столу вместе с Кацем, и Антон по одному лишь взгляду понял, что скоро его будут очень жестоко бить. Но это позже. Не здесь. - Вот, - промямлил Кац, указывая на Антона прямой рукой — Антон Березин. Они не стали здороваться, в их профессии это было лишней тратой времени. Отхватили себе по стулу от соседних столов, и сели рядом. Антон взглянул на Хоро и сделал страшные глаза — мол, уходи. Найди себе дело, не попадайся под руку, когда сейчас решится что-то важное. Но она не двинулась с места, лишь стала серьезнее. Сейчас Антону очень хотелось, чтобы она ушла. Скуластый положил на стол пачку папирос и пододвинул ее к Антону. Угощайся, в последний раз. Антон не отказался, затянул крепкий табак, защипало в горле и глазах. Скуластый протянул ему свое удостоверение — в бордовой корке, как положено. - Антон Березин? - Да. Скуластый кивнул. Будто бы можно было ожидать другого исхода от вопроса. На Каца Антон вовсе не хотел смотреть. Ему виделось, что Кац его ненавидит, как собака, которую несправедливо ударил хозяин. Ведь в нём и было что-то собачье — лабрадоровое. Небось, похвастался кому в горкоме, что встретил старого друга. Или, может, увидел его, Антона, фотографию на стене, и побежал доносить. Скуластого звали Янис Авен, где первое странное слово было именем, а второе фамилией. И правда, приморский. Таких как он, белобрысых и медлительных, к Западу от Тамердорфа было пять-шесть крупных городов. Янис Авен руководил тальковским ЧК. - Березин Антон Александрович, - сказал Авен очень тихо, видимо, чтобы не поднимать в кабаке волнений, на него и так пялились с опаской — приказом тальковского чрезвычайного комитета вы арестованы по обвинению в терроризме, бандитизме, контрреволюционной деятельности, убийстве, ограблении и ряде других правонарушений. Пройдете с нами. С каждым словом Авена, Каца словно било обухом по голове. Он погружался в свою шинель, как субмарина, пока не скрылся в ней окончательно — было видно лишь кругляши очков. - Можно я докурю? - спросил Антон, демонстративно прихлебывая из кружки выдохшееся пиво. Второй, безымянный, присвистнул, и преданно посмотрел на хозяина, и процедил, так мерзенько, перекатывая слоги на языке, будто бы камушки: - Иш, мастер Авен, вот это божий уд. - Помолчи, - приказали ему — Докуривайте. Антон медленно, будто оттягивая момент, цедил папиросу, а Авен сидел, не шелохнувшись. На его нордическом лице, состоящем из камня и кости, не проступали эмоции. Он был антропоморфной машиной, единственной в своем роде. Когда он обратил внимание на Хоро, Каца тряхнуло: - А вы кто? - Хоро, - однозначно ответила она. - Слыхал о вас. И больше никаких разговоров не было. Что слышал он о Хоро, от кого — шут его разберет. Может, и он знал, что она волчица? Может, это вообще знали все, кроме самого Антона до последнего момента? Антон докурил и встал со стула. За ним встал Авен и его прихлебатель. Сейчас Березин точно понял, на кого был похож второй — натурально на гиену — вытянутой обвислой мордой и улыбкой. Кац и Хоро остались сидеть. Хоро, точно фарфоровая статуэтка, проводила Антона взглядом, безжалостным и тяжелым. - Не выезжайте из города, без соответствующего распоряжения, - приказал напоследок Авен, и они с гиеной, встали за Антоном и толкнули его в спину. Иди. До двери. Антон махнул на прощанье своим спутникам. Хотел сказать что-то ободряющее, но как-то не вырвалось, не зашло. Его потолкали к двери, на улицу, где было холодно. Рядом с кабаком чадил черный автомобиль с тентовой крышей, и курил невысокий шофер. Только вышли, и гиена, почувствовав свою власть, схватил Антона за руку и, посмеиваясь, выкрутил ее так, что в глазах потемнело. Антона согнуло, скрючило в нелепую форму, и он зашипел, как змея. Алкоголь притуплял боль, но в голове теперь бесчеловечно рябило. Руки за спиной застегнулись в браслеты. Гиена поворошил по карманам, выудил и нож, и револьвер, и пачку денег. - Смотрите, мастер Авен, как развлекается бывшая буржуазия. - Хватит выть. Грузи, - приказал Янис Авен и скрылся в машине, на переднем сидении. Гиена будто этого и ждал. Как только начальник скрылся за стеклом, служака умело саданул Антону под живот, отчего ноги совсем отказали, и Березин, охнув, повис в руках бугая, и закачался, капая слюной. Откуда-то в руках гиены появился холщовый вещевой мешок. Он натянул его Антону на голову, и свет пропал. Его, беспомощного, вкинули, как вещь, на заднее сиденье, и ради воспитания, еще раз ударили — теперь уже по лицу, в район носа, чем-то железным. От такого обращения Антон совсем потерял сознание и впал в состояние животного спокойствия. Кесарю — кесарево, подумал он напоследок, а когда машина тронулась — то ли потерял сознание, то ли просто от обиды на мир уснул.