Волчица и время

Последних слов поминальной молитвы Антоше не было суждено услышать. В голове стоял пчелиный рой и так рябило в глазах, что он бесконечно и стыдливо их растирал. Веки покраснели, будто бы Антоша плакал. На самом же деле на слезы ему уже не хватало сил. Да и что зря их проливать, когда все уже с ним случилось, и жалеть, себя и покойницу, было бесполезно. Поп бросил нудеть, и Антоша машинально три раза перекрестился. Выходит, так оно бывает на самом деле? Никаких фанфар. И дождь не льет стеной. Наоборот, было солнечно и снежно. Ветер забирался в его хлипкое пальтишко, и гулял, отстукивая молоточкам по костям. Суровая правда скорбного обряда оказалась совсем не такой, какой ее представляют. Какой-то даже пошлой и неинтересной. Вот — пришли, принесли, а яма уже готова — блестит чернотой, как дырка в зубе. Сложили под крест, прочитали скучным безучастным голосом — вроде как мертвец обрел покой. Живым же, кому холодно и неловко, да и скучно тут стоять, им лишь бы побыстрее отделаться. Поп подошел к Антоше и аккуратно приобнял его, утешая, и что-то снова заладил, свое религиозное. Что-то про вечную жизнь и силы духа людского, да про пост и восковые свечки. Антоша тогда был еще невысок, и тяжелый золотой крест божьего слуги стучался о его череп, и внутри раздавалось злое мертвецкое эхо. – Смерти нет, сыночек, - сказал поп, и Антоша прыснул. Ему стало вдруг смешно. Что думает о себе этот бородатый, накормленный варениками со сметаной, толстый мужчина? Как же нет смерти, когда Антон уже второй день ходит прямо рядом с нею. Если нету смерти, то зачем складывать холодную оболочку под землю? Антоша дал себе слово, что не позволит себе такой же участи — закапываться в грунт. Тут лучше или совсем не умирать, или делать это там, где его никто не найдет, и не возьмет лопату. Уж лучше как собаку — в мешок, да на свалку. Антону там лежать будет намного спокойнее. Хотя бы без всего этого лицемерия — спокойно и забыто. Хотя сейчас, когда будущее мальчика заволокло туманом, это был его самый перспективный исход. Когда поп выпустил его из своих спрутовых объятий, Антон присел на корточки, вгрызаясь белыми пальцами в свежую землю. Земля была липкой и смрадной. Когда он приподнялся, держа в правой руке увесистый комок коричнево глиняной каши, которая заменяла в этом городе человеческую землю, пахнуло гнилыми листьями и влагой, он осторожно придвинулся к жерлу могилы, и посмотрел в нее в последний раз. Внизу, в темени, белел неструганный березовый гроб — кособокий, шершавый и игольчатый. Самый дешевый и бесхитростный — без бархата и марлевых рюшечек. Ящик для маминых кротких глаз, тонких рук, губ, носа, груди, туфель и золотого нательного креста. Все ее богатство отправлялось вместе с ней в путешествие. Комок земли глухо стукнулся о крышку, и Антоша облегченно вздохнул. Теперь уж точно все. Нечем себя теперь тешить. Матери не было уже два дня, и было бы глупо верить, что вот сейчас она закричит дурным голосом, да вскочит из ящика, тяжело дыша. Поп еще раз перекрестил Антошу, и направился к следующей могиле. Там толпою провожали отца зашуганного семейства. Толпа была смурная и вся в черном, многие плакали, а какая-то женщина, весьма приятственная, в черном чепце, обхватив руками еще не спущенный гроб, что-то многозначительно выла, моля небо и землю. Остальные же просто курили, или стояли с рюмкой, держали на руках годовалых детей. На проводы пришла как будто бы вся команда наследников. У Антона заболели скулы от такого нахального изображения скорби. А мать стали закапывать. Могильщик был, видимо пьян, потому что стоял неровно, покачивая, как березка, и пару раз чуть не рухнул к матери вниз. Но удержался, хоть и вдоволь изругался. Антоша не стал дожидаться, пока могила превратится в аккуратный холм. Он взглянул напоследок на свеженький крест, и развернулся на носках, и побрел к выходу с кладбища. Ему, пока живому, больше нечего было делать в мире мертвецов. Он перетирал в карманах какие-то фантики, бумажки, деревянные щепки, отвлекаясь на них, следуя теперь уж совсем своей дорогой. Сначала — мимо церкви, за ограду, по мосту через реку. Ну, а там — и в самостоятельную жизнь. Немудреный маршрут. Кладбище рано утром было нелюдимо — кроме него сегодня хоронили от силы троих-пятерых холодных. Было очень величественно и дико. Над маковкой церкви кружила ворона. Антон прошел по мосточку, переброшенному через реку, где водились лягушки и кое-какая мелкая рыба, и вышел на правобережное кладбище. Теперь по одну руку у него стоял белый храм, по другую — блестел золотом новенький минарет. Когда он подошел к ограде, то там, на самой границе кладбища, увидел в зимней серости две сгорбленные фигуры. Проходя к выходу, он неизбежно прошел бы мимо них. Так распорядилась судьба. Кладбище как и любое сакральное место, имело свою структуру. За воротами, в леске, как будто бы вне территории, тоже стояли надгробия — там лежали самоубийцы. Их по всем правилам отпевать было запрещено, и хоронили их обычно небрежно, как будто бы исключительно из санитарных соображений. Однако, иногда случались и пышные захоронения. В последнее время, в Тамердорфе завелось новое развлечение — молодые поэты и поэтессы, присытившись жизнью, белыми порошками и шампанским, в общем порыве сводили счеты с жизнью. Недели не проходило, чтобы очередной талант не вышел из окна своей квартиры, ну или хотя бы не прострелил себе голову. Таких тоже хоронили в лесу — подальше от глаз Бога, но делали это со всеми почестями гражданской панихиды. Со стороны кладбища, у самого забора, где Бог уже видит и готов внимать, были заготовлены участки под государственный резерв. Места тут были дешевые и особенно тесные — иногда в одну глубокую яму вмещали по два ящика. Хоронили солдат, прапорщиков, тифозных, чахоточных. За тех, кто прикапывался в столь непочетном месте платило государство. Родственникам, если таковые имелись, нужно было лишь сварганить крест. Но иногда обходились и без него. Антоша свернул к северным воротам, и, пока шел, все разглядывал, что же за люди там? Они показались Антону невероятно жалкими. У покосившегося убогого креста, коричневого от гнили, мирно простаивали старики. Бабка, изрытая вся морщинами, увидела Антона, и посмотрела в него абсолютно пустыми глазами, наотмашь. Антон остановился, уставившись в пару близ могилы и принялся их изучать, как мертвых бабочек, наколотых на булавки. Они были такие старые и интересные, а Антону было теперь вовсе нечем заняться. Бабка пугливо уставилась на него, почему он не уходит? Но у нее не было сил его прогонять. Другое дело — старик, седой, бородатый, состоящий из алкоголя и морщин. Он сначала игнорировал Антошу, а потом, будто включило какой рубильник, вдруг озлобился, и затряс кулаком. – Что встал? Уходи! Уходи сейчас же! Но Антоша никуда не ушел, его пригвоздило к земле от пьяного нахальства. На могиле стояла чекушка водки и раскуроченная, полевыми мышами и воронами, сухая краюха ржаного хлеба. Звери каждую ночь приходили поминать покойного, и жрали принесенные ему дары, а потом убегали — прятались по норам, в ожидании следующих сумерек. – Кому говорят! - закричал старик, и в его руке внезапно возник, как по магическому заклинанию, тяжелый деревянный дрын. Он двумя могучими мужицкими шагами подобрался к Антоше на расстояние двух рук, и, размахнувшись, расчертил пространство над головой мальчика деревяшкой. Не пригнись Антон — так и вовсе прилетело бы в макушку, и поминай как звали. Только тогда Антон припустил, засверкал детскими пятками. Разворачиваясь спиной к старику, он все-таки получил по спине, не то чтобы сильно больно, но на утро ему было больно встать. Антоша побежал, не оглядываясь, из его глаз брызнули слезы. Вот как вышло — когда хоронил мать, что ни слезинки не проронил, а стоило получить — и вот, пожалуйста, разлилось соленое море. Да так, что глаза застелило. – Никифорушка, - завыла бабка, хватая старика, и прижимая к себе, как шелудивую псину — Не тронь его. Ну а Антон свободно выбежал за ограду, в парк, опоясывающий погост, и приник к стене, растирая сопливым рукавом лицо, заходясь обидой и булькающим кашлем. Левая штанина была вся в земле, а спина, по которой так противно саданули дрыном, неприятно гудела и холодилась, будто от мяса отошла пара позвонков. Из безопасного укрытия, Антоша враждебно уставился на стариков. Они так и стояли — старик держал в руках оглоблю, а бабка прикрыла его собой, как древняя мудрая лебедица. Они тряслись на ветру, ну точно листики, но не уходили — оставались сторожить гнилой крест от разграбления. Ну, ничего, подумал Антоша, внезапно обнаружив в себе доселе невиданную детскую злобу. Попадетесь мне. Старые кости. И, поднявшись, заковылял домой. Старика он запомнил. * Антона втащили в закопченный подвал и принялись за дело — даже не сорвав с головы мешок. Находясь в каком-то полузабытьи, он издалека чувствовал, как по его животу, тонкому и живому, гуляют тяжелые армейские сапоги. Потом кто-то наступил ему на горло и мерзко захохотал. Антон был бы и рад извернуться, но тело его не слушалось, а теперь еще и показалось, что оно совсем отмирает. Он тут же очнулся, раскрыл глаза, вглядываясь в темно-зеленое пространство вещмешка, и тяжело задышал, стрекоча горлом. Судорога разбила его целиком, и это окончательно его оздоровило — захотелось драться за жизнь. Он вцепился слабой рукой в сапог, стоящий на нем, и заскреб по нему нестриженными ногтями, шипя и отбрехиваясь. Ногу убрали, с неохотой, по чьему-то молчаливому приказу. Антона взяли под руки и притащили к стене, усадив спиной к ней, и только потом сдернули мешок. Свет настольной лампы, тусклый, но очень острый, замаячил перед глазами, оставляя на картинке пятнистые ожоги. В комнате кроме Антона было еще трое. Яниса Авена Березин сразу узнал — он стоял в дальнем углу, убрав руки за спину. Белобрысый, спокойный, как чёрт, с ясными глазами вола. Тут же был человек-гиена и еще один, доселе неизвестный — с сросшимися бровями и смуглым лицом заводского кочегара. - Ну что, божья корова, господи Березин, - спросил гиена и схватил Антона за воротник – Хорошо тебе? - Очень, очень хорошо, мастер чекист, не знаю, как вас по батюшке. - Не дерзи, - приказал Янис Авен – Мы с тобой по-человечески разговариваем, соразмерно с повинностью. Ну да, конечно, подумал Антон и сплюнул на пол. Слюна была красноватая и вязкая, как кисель, повисла на крепкой руке гиены. За это Антон получил еще одну оплеуху. - Мастер Авен, - запричитал гиена – Он не хочет по-доброму. Посмотрите – он же зверюга. Ему же мы – что клок шкуры облизать. Может вам, мастер Березин, фужерчик принести, да бутылку Божоле-нуво, чтобы вы не обижались на нас, плебеев? Божоле-нуво Антон, к сожалению, видел только в буклетах дорогих гастрономий. Хотя, конечно, очень хотелось бы. Он смог взять себя в руки, хоть это и было чревато – можно было с ужасом осознать, что попал в ужасный переплет. - Я вино не пью, знаете ли. Берегу здоровье. Янис Авен почти незаметно улыбнулся, потом махнул рукой гиене. Играйся, он весь твой, от пяток до шапки. И гиена взялся за Антона с нескрываемой радостью и звериным чувством удовлетворения. Березина принялись бить с огромной выдумкой и креативностью. Сначала чистили лицо кулаками, потом снова танцевали по грудной клетке. Но это, конечно, было совсем нестрашно. Каждый злой тычок Антон принимал, не стесняясь, потому что осознавал его потаенно заслуженным. Это вот тебе, Антоша, за то, что назвался Хогиным. Это – за бомбу в окне. По зубам – за стрельбу, по печени – за Трофимова. Слишком много натворил, чтобы вечно бегать. В определенный момент затуманенный алкоголем и болью разум Антона понял, что ему экзекуция надоела. Он устал, что его метелили в хвост и в гриву, а что толку – если путей ему теперь вышло только два – в трудовой лагерь или в безымянную могилу. Янис Авен тихонько прошел с центр комнаты и сел на стул, не отрываясь от зрелища. Наблюдал совершенно молча, скрестив руки на груди и наклонив голову – смаковал. Иногда, когда гиена останавливался, например, напиться воды, Авен вставлял свое веское слово. Например: - Вот я читал ваше дело, и никак не могу взять в толк – что же ваша боевая группа такая бессмысленная? Столько шуму о вас в газетах было, а на выходе – толпа скучных студентов. - Это вы просто, уж простите великодушно, на самого убогого нарвались, - Антон насмешливо принялся выгораживать свою распавшуюся боевую семью – У нас, знаете ли, там такие специалисты. - Да нет, нарвались мы – на кого надо нарвались. Борзя! Это он обратился к гиене. Борзя. Интересно, это ласковое погоняло, или же тоже чудная фамилия. - Мастер Авен, еще чуть-чуть, он еще даже не устал. Скажи же, тварь, ведь ты не устал? - Не устал, мастер Авен, - передразнил его Антон, делая голос похожим на смешливое кукареканье – Можно еще пять минуточек? - Прекрати ерничать, глупый мальчик. Веди себя прилично, как настоящие герои. Цирку – место в цирке. Борзя, сведи его в кутузку. Немедля. Пусть проспится, поганая бедняжка. Да и на обед пора бы. Сегодня перловка с мясом. Борзя услужливо кивнул и сгреб Антона своими ручищами, поднимая с пола. Только сейчас Антон понял, что у него будто бы отнялись ноги – он их совсем не чувствовал. И стоял на них совсем неверно. Его толкнули вперед, и он чуть не упал – Борзе пришлось хватать Березина за плечо, и толкать перед собой, как свиную тушу на крюке. Авен и третий чекист проводили их холодными взглядами. - Авен, - в последний момент Антон вспомнил, что хотел у него спросить, и извернулся в руке Борзи, чтобы повернуться к начальнику измордованным лицом – у меня вопрос. - Ну, если вопрос – то задавай. Разрешаю. - В кабаке. Вы сказали, слышали о Хоро. Вот даже интересно – кто она? Они уставились друг на друга. На вопрос Авен отвечать был не намерен. - Уведите. Ну и пожалуйста. Будто сильно надо. Отворили дверь, Борзя повел Антона по черному коридору, на лестницу, ведущую вниз – в глухой погреб. Лестница была крутой, Антон вечно спотыкался, и за каждый такой момент – получал по макушке крепким кулаком, отчего в черепушке звенело, как от контузии. Его притащили окончательно измученным к решетчатой двери, уходящий в узкую каменную темень. Не было даже лампочки. Антона свалили, как мешок, рядом с дверью, и Борзы стал в темноте возить ключам по железкам, стараясь отпереть быстрее клетку. Антон же ощупывал пространство – руками, лицом, всем телом, пытаясь не напороться на сапоги гиены – могло бы еще раз прилететь, а Антону уже как-то расхотелось быть побитым. И так, кажется, в нем сломали каждую косточку и раскрошили каждый хрящ. Наконец, Борзя победил дверь и отворил ее, проехавшись решеткой по пальцам Антона. Но это уже было не сильно важно. - Заходи, родной, прости, что мало свечей. - Ничего. Так даже лучше. Не хочу видеть твой скошенный ебальник. Борзя рассмеялся, почти по-дружески двинул Антону по уху сапогом, и закатил его бочонком в камеру, лязгнул еще раз замком, и ушел, присвистывая. А Антон остался лежать в неудобной позе сломанной марионетки. Ноги как-то уж совсем по смешному извернулись, может, из них вытащили все живое и набили ватой? Вот сколько его тут теперь продержат? День и ночь – то ладно, даже хорошо, будет время отоспаться и зализать раны. А потом – вот в чем загвоздка. Может, его тут заморят голодом, или же забьют до конца прикладами. Было бы даже неплохо – так бесславно сгинуть, подальше от людских глаз. Под Антоном что-то шевельнулось, задергалось. Может, крыса, или другое существо. Он попытался поймать движущееся рукой, вороша неуверенно в соломе, когда его окликнул кто-то. - Вы на мне лежите. Подвиньтесь. Антон поднял голову, пытаясь определить, откуда взялся этот картавящий мальчишеский голос. - Я не могу двигаться. Кажется, меня сильно побили, - признался он – Кто вы? Соломенный наст зашуршал, спины Антона коснулись две цепких руки. Его развернули в другую сторону, и высвободили ногу. А потом вернули обратно, в изначальное положение. - Я Крапин. Максим Крапин, писатель. Меня завтра расстреляют. - Антон Березин. Без определенного рода занятий. Приятно познакомиться. Антон поднял вверх руку, и Крапин, глаза которого много лучше видели в темноте, поймал ее, и пожал. Рука писателя была почти в два раза меньше, чем у него. Да и весь он, похоже, был еще нескладным мальчишкой. Голос его дребезжал, каждое слово сопровождалось присвистом. Может, ему выбили пару передних зубов. - За что вас собираются расстреливать? – спросил Антон. - За дело. - Исчерпывающе. Может, Крапин подумал, что Антона к нему подсадили насильно, чтобы разговорить и выудить побольше сведений. Однако, и такой компании он был, должно быть, очень рад. Много ли радости – сидеть тут одному. - Вас неплохо отходили, - авторитетно сказал он, прощупывая Антону ноги, руки и голову. – Живого места не чувствую. Положим, ходить вы уже завтра будете, тут играет роль усталость и перенапряжение. Но бегать – нескоро. - На мне все заживает как на дворняге, бросьте – отмахнулся Антон – если не сдохну ночью, то завтра могу бежать кросс. Главное, что все зубы остались на месте – Антон специально при ударах сильно дергал головой, чтобы попадало по щекам или носу. Нос, конечно, сломали, и из него теперь текла вязкая горячая слизь. Зато зубы – он считал – оставались на местах. Хоть некоторые и неприятно шатались. - Извините, не читал ваших книг. - Это ничего, - сказал Крапин и приподнялся с пола, разминая конечности – Я писал стихи и рассказы. Очень хорошо шло до революции. Потом – не очень. - Вы – идеологически не выверенный писатель? Тогда ясно, почему вы тут. - Нет, - Крапин напрягся – я тут не поэтому. Не скажу почему. Не спрашивайте, и я не спрошу, почему тут вы. - Можете спрашивать – мне не страшно. - Нет-нет, - запротестовал писатель – Это уже неважно. Меня завтра убьют. Вас – может, завтра, может – послезавтра, тоже уже скоро. Какой смысл рефлексировать? Антон молча согласился. Тело, хоть и бесчувственное, затекло, и он перевернулся на левый бок, в сторону невидимого собеседника. - Вы так спокойно говорите о смерти? Вам что, себя не жаль? – спросил он Крапина, и тот хмыкнул. - Конечно, жалко. Себя – жальче страны. Страна – она черт знает какая, говно на палке. И была, и осталась. Но я тут не первый день – уже все обдумал по два раза. Знаете, скажу – нахер такую жизнь, хоть и грустно ее терять, но уже дальше некуда. Шабаш, нагляделся. Теперь помереть – не самое плохое решение. Лучше, чем жить при этих скотах. Может, его тоже был этот человек-гиена Борзя. А Авен также стоял и смотрел. - Да ладно вам. Скоты вам чем не угодили. Будто бы не все равно, под каким флагом быть хорошим человеком. - Ну да, конечно. Вы же вроде взрослый человек, а говорите романтичную чушь. Государство – это машина угнетения. Я вообще анархист. Тут Крапин заткнулся, будто бы сказал лишнего. Наверное, за это его и забрили в этот каменный мешок – за какую-нибудь скучную и обыденную антиправительственную деятельность. - Вот у меня есть друг. Вам будет интересно, слушайте. Он чекист. Еще сегодня утром мы вместе пили чай в поезде. Он – хороший человек, смелый и надежный. Ну, подумаешь чекист, зато начитанный и знает этику с политологией. Даже как-то некрасиво, что он видел, как меня забирают. Он мой чуть ли не единственный друг, если так подумать. - Если ваш друг – чекист, то я о вас теперь плохого мнения. Крапин был очень странный субьект. И хоть Антон его не видел – он представил его себе в виде худосочного пьющего дурачка, с одухотворенной физией и вздернутым носом. Радикальная интеллигенция, со всей ее желчью и потаенной скабрезностью, лилась из его рта. Наверняка, в обычном общении, он был очень зануден и почти нестерпим. - Не подумайте ничего плохого. Среди моих друзей есть и чекисты, и террористы. И даже одна ведьма. - Ведьма… - вздохнул писатель. Он подумал своим прагматичным разумом, что Антон либо придуривается, либо идиот – Ведьм не существует. У меня странное чувство, что вы и в бога верите. - Представьте себе. Верую, ибо абсурдно. Бог позволил эту революцию, как результат наших пороков, чтобы нас ими же и проучить. - Мда. Вашими устами – да щи бы хлебать. - Только не говорите о еде. Меня сейчас стошнит. Антона и правда мутило. Чтобы избавиться от этого, ну или по крайней мере не захлебнуться во сне, он подполз к мокрой стене, и оперся на нее спиной, с трудом приняв сидячее положение. Так и правда было чуть легче – живот перестало крутить. Березин левой рукой старательно похлопал по карманам пальто, но там было пусто – все выгребли. Оставили только коробок спичек, провалившийся под подкладку, пока его мяли ногами. Папиросы, револьвер, деньги и документы – все осталось наверху, и теперь лежит где-нибудь в кабинете Авена. - У вас есть что курить, писатель? - Нет. Я не курю. Мне по душе другие приемы релаксации. Небось, в имперском прошлом, писатель Крапин умело разделял на зеркале ровные дорожки всяческих белых порошков. Среди культурного люда это было весьма модно. - Крапин? - Что? - Вы простите, великодушно, но вы знаете режиссера Кауфмана? Писатель ответил не сразу, думал. - Да, слушал о нем. А отчего вы спросили. - Просто чтобы разрядить ситуацию. Вас же завтра убьют. - Знаете ли, могли бы и не напоминать. Как хорошо было лежать тут одному. Никто не донимает, не кряхтит. А теперь – вот. Последним моим другом станет какой-то опасный инвалид, который верит в бога, ведьм и добрых чекистов. - Ох, ну простите. Вы тоже не подарок, если так подумать. - Давайте на том и сойдемся. Как вас там? - Березин. - Вот что Березин. Вы – говно. Мне с вами неинтересно. Не мешайте мне готовиться к смерти. Больше Крапин не разговаривал. Березина это устроило. Пусть даже обидится – что ему теперь. Все равно завтра уже он будет тут лежать один. Антон провел рукой по шевелюре, брезгливо отметив, что волосы скудрявились от засохшей на них крови. Кровь вообще на него налипла новой оболочкой – все лицо было в ней, она сушилась и трескалась, стоило поиграть желваками или поводить челюстью. Завтра он будет в ней будто чернокожий. Интересно, а что там с Кацем? С Хоро? У них же не будет неприятностей из-за того, что они встретились в поезде? Это было бы очень некрасиво. Если его вызовут к Авену на допрос – Антон точно решил, что будет отрицать их знакомство. Даже если будут бить – так все равно не сознается, чтобы не оказаться пятном на их судьбах. За Каца, конечно, было куда страшнее. Кац – он ведь друг. Ну, подумаешь, идейный – вот заставят его пристрелить Антона, и он, пожевав сопли, как есть пристрелит. Он, может, сейчас горько пьет, из-за того, что Березин оказался таким вот, каким оказался. Хоро – за нее не страшно. Что за нее бояться, если она ему никто и звать ее никак? Милая попутчица с ушами волка и своевольным говором. И пусть их связывала некоторая ответственность и общая короткая история – ведь они не сдружились, не поняли друг друга, да и не попытались даже понимать. Да что с ней случится. Тут всюду леса, а она – плюнь, и сразу волк. Уйдет, и ищи ее потом с авиацией. «Я думаю так» - размышлял Антон – «Если выбираешь себе путь зла, то пройди его так, чтобы не было стыдно. Если ты бомбист – то взрывай. Если чекист – то стреляй без промаха по врагам твоих идеалов. Если волчица – грызи врага зубами. Не отвлекайся, это чревато и стыдно, как минимум перед самим собой». А страна… ну что страна. Вот Крапин – лежит тут же, а что ему есть сказать за свою страну, кроме того, что она большая и плохая? Он ведь и не за нее умрет, а вопреки ей. Его логика понятна и человечна, но ведь есть и другой идеал. Верно? Антон смотрел в черноту и видел силуэты своих скрюченных пальцев. Если так подумать, то что ему страна? А бежит он от чего? Иррациональненький прям такой. Сам не знает, как разобраться в себе. Когда случилась революция – он сражался против нее и проиграл. Теперь – он попытался от нее избавиться, сбежав подальше – и снова постиг неудачу. Так как ему теперь вообще человеком стать, если все против него? Нет, все-таки, к черту собачьему государственность. К черту идеологию. К черту злость мира и Антона злость тоже к черту. Так и уснул, ничего не решив. * Неясно, какое было время суток, но в подвале было уже не темно, а просто тускло. Где-то в коридоре включили лампочку. Антона разбудил какой-то человек. - Березин. Проснитесь. - Крапин? - Да. За мной пришли. Вы меня простите, если я был груб. Вот вам папиросы. Я сам не курю, вы помните. Но все равно принесли. Помяните меня добрым словом. Он был одет в безразмерную рубаху и черные брюки, все в соломе. Волос на голове было так много, что лицо совсем терялось в прядях. Он был грязный, худой, с осоловелыми глазами. Совсем не выделялся, и Антон совсем скоро забыл его лицо. Крапин всунул Антону в руку мокрую от пота пачку, развернулся, и вышел из клетки, его уже ждали два человека с винтовками. На прощание Крапин повернулся к Березину лицом, будто не хотел покидать насиженное место. Но его толкнули, и заставили идти. Скоро он исчез – сначала, наверное, поднялся по лестнице, а потом, спустя полчаса, уже был убит и вознесся на небо душой. Антону не было его жалко, но, закуривая, он все-таки произнес за упокой сокамерника короткую молитву. Через несколько часов пришли и за Антоном. Его поднял Борзя, ласково пошлепав по щекам. - Вставай, божий уд. Иди умываться. Почему накурено? Где махорку взял? - Покойник перед смерть подарил. - Ааа, - протянул Борзя – Это можно. Пиздуй до умывальника, не то хлоркой тебя с ног до головы обсыплю. Для профилактики заболеваний. - Конечно, гражданин начальник. Уже бегу, и пританцовываю. - Ты брось это. Авен сказал тебя не бить, но если сильно хочется – то можно. Ты и так синий, как небо, кто заметит. Но Борзя его не ударил. Наоборот – с превеликой вежливостью, видно было, что ему несвойственной, помог Антону встать. Повел его за собой, вправо, от камеры по коридору. Там обнаружилась душевая. Большой кан с водой, хозяйственное мыло. Все это нависало над вырытой в земле ямой, накрытой ржавыми железными прутьями. Пока Антон тщательно отмывался, скребя ногтями кровяные корки и грязь, Борзя принес свежую одежду. Почти такие же, как и у Антона, зеленые галифе, рубаху и китель. Наряжаясь в чистое, Антон даже и не расстроился, что шмотки были солдатские. Может, таким образом хотели над ним поиздеваться, но не выйдет – одежда – она везде остается одеждой. - Хорош. Будто бы и человек, - оценил Борзя, щелкнув Антона по уху – Наверх иди, мастер Авен требует. И Березин пошел. Лестница далась трудно, потому как ноги отвратительно больно сгибались. Но Борзя его даже не торопил – видать, даже боялся подумать нанести Антону увечье. Странные они все-таки люди. Вчера, а уже было утро следующего дня, теперь-то это было ясно, метелили так, что чуть дух не испустил, а сегодня и ногтем коснуться боятся. Психология у них и плебейская, но глубочайшая. Антон вывели из погреба в полподвал, оттуда – на первый этаж, где было совсем светло и оттого Березин жмурился, и впустили в кабинет Авена. Чекист его уже ждал. Дым стоял коромыслом. Здесь почти все было также, как в милицейском участке, где Березин познакомился с Астафьевым. Портрет Самого главного был точь-в-точь – типовой. Стол, стулья, занавески на окнах. У всех новореспубликанцев с пистолетами были одинаково аскетичные убеждения. - Тебя не били больше? – спросил Янис Авен, приглашая Антона сесть. - Нет. Вашими молитвами. Перед Антоном, на столе, лежала кипа бумажных папок, обернутых для верности в старые газеты. Авен указал на них повелительным жестом. - Ты должен знать. Так выйдет правильно. Посмотри. Там все твои, как на подбор. - Кто это – мои? - Посмотри – узнаешь. Антон спросил это для порядка – ему и так все было ясно. Он цепанул первую папку, тонкую. Открыл ее, и сразу наткнулся на фотографию молодой привлекательной женщины. На фотографии она была совсем-совсем бледная, с черными ореолами под глазами. - Лидия Юрьевна Каган. Неделю назад ее застрелили при попытке перейти государственную границу по следовой полосе. Там еще есть фотографии с места, если не веришь. - Почему же. Верю. Увидеть мертвое тело Лиды, развороченное пулями, Антон бы не смог. Закрыл папку и положил ее к остальным. К остальным даже не притронулся. Пусть лежат, нетронутыми. - Что? Неинтересно. - А что я там нового увижу? Янис Авен предложил ему сигарету, но Антон отказался. В ушах зашумел прибой – заиграло давление. Через этот ропот волн в ушных раковинах нет-нет, да пробивался вкрадчивый голос Лиды. Остальные тоже были там, говорили с ним, и вроде как даже не прощались. - Семён Яковлевич Фридман – расстрелян в городе Гжельске по приговору городского Чрезвычайного комитета. Артем Белозерский – погиб в Тамердорфе, три дня назад. - Я не знаю такого. - Знаешь. Артем Белозерский, дворянин, выпускник тамердорфского юнкерского корпуса, псевдоним – Брехт. - Да. Теперь понял. Все это время он даже не знал имени Брехта. Стыдно. - Ну и ваш главарь. Профессор Астафьев. Ну, тут все неоднозначно. Говорят, успел перебежать в Елизаветгоф, к реакционному правительству. Там его без суда и следствия шлепнули – просто так, за предательство. Так что, Березин, нету твоего сраного Комочума. Перестал существовать как воинское подразделение. Один ты остался. Антон не чувствовал к своим друзьям жалости. Они бы поступили бы точно также, узнай о том, что его больше нет. Молчаливое сожаление и благодарность за верную дружбу – все, что оставалось в нем. - Я с тобой, Березин, буду разговаривать по-деловому. Кац говорит, ты хорош в химии, да и дело твое – Авен продемонстрировал Антону папку, лежащую перед ним, там и правда была фотография Антона, не самая удачная, из удостоверения личности – тоже об этом свидетельствует. Так что вот тебе честный новореспубликанский выбор. Хочешь – подписывайся на дело, которое мы тебе дадим. Пройдет хорошо, не сдохнешь в процессе – будешь свободен и чист перед законом, как простыня. А потом гуляй. Поступай в университет, иди работать на завод. Хочешь – спейся, не наша печаль. Просто сделай дело – и живи свою жизнь, тебя больше никто даже пальцем не тронет. Ну, а если больше не хочется руки марать – то просто откажись. Пойдешь тогда сейчас в буфет, получишь там двойной паек. Насытишь брюхо перед стенкой – и вперед, на небо. По закону, я имею обязанность тебя пристрелить, как контрреволюционный элемент. Я понятно изложил? - Весьма. - Тогда думай. Кури, воду пей. Полчаса тебе на все. Что тут было, в общем-то, думать. Предложение было поистине царским и безальтернативным. Однако, Антон не спешил дать ответ. Так ли страшна смерть для уставшего, или же это просто таблетка снотворного. Ведь от того он и убегал – не от власти, по сути, а от прошлых неудач и плохих вещей, совершенных лично, вот этими руками. И что теперь – снова приняться за старое, хоть и ненадолго. Влезть опять в эту грязь, толком и не отмывшись. Еще Антону было очень страшно за свое сознание. Пару недель назад он почти забывал свое имя, будучи больше не Антоном Березиным, а просто Хогиным – крепким, злым, расчетливым. От этого его нутро грубело, кровь переставала пугать, а задор стрельбы придавал жизни приятный привкус. Когда же все шло не так, когда погибали друзья, когда все вокруг рушилось – в такие моменты Хогин отступал, и появлялся Антон. И начинал тут же истерить, биться в рыданиях, вечно ныть и канючить. Совсем недавно, на полустанке, Хогин опять пересилил, оказавшись в своей тарелке, и Антон теперь ненавидел себя за то, что так все случилось. Что сцепился с Трофимовым, пусть и за дело, а все-таки – неправильно. И чуть его там не убил. Это не было раздвоением личности или каким-то вычурным психозом – просто обычная человеческая личность, оголенная в войне, похожая на медную монетку. С одной стороны – все еще Антон, рефлексирующий, прибитый но вроде бы еще живой и стремящийся к чему-то. С другой – Хогин, который уже всего добился, и не видел себя дальше безрассудства и вечного боя. Он же – как тот доктор из книжки, превратившийся благодаря своей же беспечности в монстра, и вечно после этого страдающий. Выйти сейчас к расстрельной стене – и вот, Антон окончательно победит. Победит всех, и себя, и Хогина, и всю эту чертову власть с чертовой страной. Просто и лаконично. А если нет? - Почему вы меня вообще об этом спрашиваете, мастер Авен? Авен, до того сцепивший пальцы на руках в гиперболоидную конструкцию, напрягся. Вопрос был неудобен: - У вас хорошие авторитетные друзья. - Никогда в этом не сомневался. Однако? - Мастер Кац и мастер Хоро предложили вашу кандидатуру. Как подготовленный квалифицированный специалист по взрывчатым веществам, вы можете им пригодиться в этом деле. - В этом деле? Внутри Антона все провалилось. Картинка мира окончательно рассыпалась. - Какие у Каца и Хоро могут быть общие дела, тем более такого рода? Они познакомились в начале этой недели. - Кони в упряжи не обязаны быть знакомы. У них просто одна функция, они исполняют приписанные им роли. Конечно, все несколько сложнее. Так бывает, когда твои сани тянут конь и волк. Березин наклонил голову, подавшись вперед, и только чудом поборол желание схватить Авена за нос, и протащить по комнате, не взирая на последствия. - Ну-ка поясни. Авен очевидно по-детски закатил глаза: - Мисс Хоро – неординарная личность. Вы знаете об этом. В Чрезвычайном комитете, так уж вышло, тоже об этом стало известно. Мы вышли на нее год назад, это было непросто – загнать ее в угол, знаете ли, у нее большие преимущества даже перед ротой автоматчиков. Наш замечательный мастер Дрейцер лично решал вопросы относительно Хоро и он смог ее убедить сотрудничать с нами. - Мифические чудовища на службе ЧК? Звучит как неуместная шутка. - На службе, Березин, выплачивают жалованье и дают форму. Мисс Хоро на самообеспечении. Да и службой это назвать нельзя – скорее, взаимовыгодное сотрудничество. Поверьте, когда наш контракт с Хоро завершится – наша плата может оказаться неочевидной. Она очень хитрая. Да, хитрая. Может быть, именно она, а не Кац, выдала его Авену. - А Кац? - Хороший специалист по диверсионным задачам и городскому бою. Ничего сверхъестественного. Просто талантливый спец, которых во всей стране – не более пяти-шести человек. Относительно Хоро – конечно, звучит уничижительно. Но поверьте – мастер Кац на высочайшем счету. «Обложили», - подумал Антон – «Со всех сторон, кругом лгали. Куда ни взгляни – везде спрятался какой-нибудь подтекст. С такими темпами, скоро нельзя будет выпить стакана воды, чтобы на нем не было погон ЧК». - И что? Что мне делать, если я, допустим, соглашусь на вашу просьбу? На лице довольного Авена наконец-то проявилась хоть какая-то эмоция. Уголки губ приподнялись, крылья носа как-то неприлично задергались. - Завтра утром ваш поезд отправится дальше во Владич. Как вы и планировали в начале. Приедете, снимите квартиру. Покутите где-нибудь. Потом, в назначенный час, группа, которой будет руководить ваш мастер Кац, возьмет главный городской телеграф. Забаррикадируется в нем, и будет держаться столько, сколько понадобится. До прихода наших основных сил. - То есть, это наступление? - Скажем так: широкомасштабная экспроприация суверенных территорий у интервентов. - Собираете назад империю… - Нет. Восстановляем территориальные границы Новой Народной Республики. - Блестяще. Антон встал, отряхнувшись от пепла сигарет, метко прилетающих от Авена прямо на его форму. - Подытожим. Если все пройдет успешно, я буду чист перед законом? - Лично сожгу ваше дело. - Хорошо. Я согласен. Янис Авен кивнул и протянул ему руку, но Антон не собирался ее принимать. Он развернулся и зашагал прочь. - Ваши друзья ждут вас на втором этаже. Вам есть о чем поговорить. Кстати, согласитесь: ведь хорошая форма! И на вас сидит хорошо. - Ой, да не пойти ли тебе нахуй? Вместо прощания, Антон развернулся и, не останавливаясь, собрал из рук оскорбительный жест, согнув одну руку в локте и положив другую на сигб. Вышло очень убедительно. Не дожидаясь реакции Авена, Антон покинул кабинет, ощущая, как по дороге из него высыпается чувство собственного достоинства. Ну, теперь уж он точно ничем не хуже портовой шлюхи. Проходя к лестнице, ведущей на второй этаж, он увидел в окне Крапина – совершенно живого. Он, в легком тулупе, подметал лысой метлой внутренний двор. Рядом с ним, на полене, сидел довольный Борзя, и что-то громко и матно пояснял писателю. Кажется, сегодня их обоих, и Крапина, и Антона, жестоко обманули. Легкого конца не будет. На втором этаже, он сразу нашел Хоро и Каца – они сидели в углу актового зала, абсолютно безжизненного из-за запыленных гардин, под которыми скрывались белые пятна на стенах – на месте, где раньше висели прекрасные полотна мировых мастеров живописи. Они следили за ним так внимательно и расчетливо. Как он раньше не замечал этого. - Ну что, господа и дамы? - сказал Антон, встав перед ними – Я не в восторге от этого, но теперь мы в одной упряжке. Кац, услышав это, сразу же отвернулся. Ему было ужасно обидно, что Антон оказался тем, кого принято называть не просто идеологическим врагом, но бандитом. А вот Хоро – наоборот, довольно улыбнулась. - Такое, к сожалению, тоже бывает. Чтобы очиститься от прошлых веков – мало просто стать в один миг святым. Чтобы стать чистым, перед собой, в первую очередь, порочный круг нужно замкнуть. Презреть еще раз твою эту дурацкую мораль. Может, тогда тебя ждет перерождение. - Отбросим всю эту восточную философию. Все равно помирать идём. Вам легче – вы делаете это за идеалы, за выгоду. А я так, за шкуру какую-то. Бесит. Прикурив, Антон зачем-то вспомнил песенку, которую любили петь пьяные матросы в портовом трактире Тамердорфа. Там было как-то так: Ночь сверкала в ваших чёрных глазах. Ночь сжигала пальцы крашенных губ. Ваши милые тайны рассыпались в прах. А мир за окном так страшен и груб.