d'Erlette

Снова он пришёл ко мне случайно, чудесным образом, который мигом исправил и исцелил мою дурацкую бессмысленную обиду на себя самого. Это случилось в октябре девятьсот девятнадцатого года, когда мои родители отправились на выходные в Барабу, в самый большой город нашего округа, и взяли меня с собой. В один из дней нашего отдыха мы все вместе пошли в вечерний парк развлечений и там на одном из лотков среди сувениров, трещоток и пряников лежали россыпью эти журналы, характер которых я определял безошибочно. Я отпросился на десяток минут и, почти ни на что не рассчитывая, да и не горя особым желанием, пошёл рассматривать журналы. На тот момент я всё ещё умилял взрослых людей своим интересом к печатным изданиям, поэтому скучающий продавец предложил помощь в выборе. Помнится, он спросил, какие сказки мне нравятся, и я тихо произнёс в ответ два известных мне названия: «Зверь в пещере» и «Алхимик». Небрежным жестом он подтолкнул ко мне один из журналов, совсем новый и гораздо более увесистый и красивый, чем те, что попадались раньше, и сказал, что в нём есть рассказ автора, который написал те два, что я назвал. У меня тут же одеревенели щёки и немного задрожали руки. Журнал назывался «Pine Cones» и его яркая жёлтая обложка со схематичным лесным пейзажем была как у настоящего, стоящего и приносящего людям деньги. В списке заявленных авторов не было обидевшего меня Литтлвита, поэтому я растерянно взглянул на продавца, но тот уже смотрел поверх и вбок меня, в сторону гремящих каруселей и взлетающих в ночное небо маленьких синих фейерверков. Не зная, как правильно сказать, я долго смотрел на него выжидательно, мне даже показалось, что я смотрел на него так, как если бы он сам был моим автором и если бы я требовал от него объяснений и оправданий, а он не желал отвечать. Через минуту продавец всё же опустил глаза и глянул на меня из-под края пегой шляпы со снисходительным дружелюбием. Он цыкнул краем косого рта и произнёс это волшебное слово впервые: «Лавкрафт». Безумно много лет с тех пор пошло и я не могу вспомнить голоса парня-продавца, но никогда у меня из головы не уйдёт то, как он произнёс его фамилию в тот звёздный вечер. С каким безразличием и всё же с уважением, словно бы с «надо отдать ему должное» и с «как же я устал от него», с каким-то даже мной-малышом, не разбирающимся в этом, услышанным оттенком холодной благодарности, которая приходит после любви и после разочарования. Я долго пытался научиться произносить его фамилию, которая стала для меня его магическим именем, так же, как тот парень с ярмарки в Барабу, но у меня никогда не получалось. Только в голове это слово всегда звучало так: с обожанием, подражанием, благочестивым отторжением и, как удар тигриной лапы, ударением на последний слог. Г.Ф.Лавкрафтом в журнале «Pine Cones» был написан рассказ «За стеной сна». Руки слушались меня всё хуже и мне пришлось положить журнал на цветастый прилавок, чтобы раскрыть нужную страницу. Рассказ предваряла картинка, на которую не пожалели неровно лёгших чернил: над текстом висел прямоугольник, изображающий космос с мелкой россыпью звёзд, а в середине него белела одна большая звезда, имеющая пять узких концов и слегка изогнутая к низу. Конечно это был он. И он говорил о том, о чём всегда. О самом лучшем, о чём умел, то есть о сне. О том, что человек во время сна утрачивает свои земные ощущения и переносится в иную бестелесную жизнь, суть которой совершенно отличается от известного нам существования. То, что происходит с нами там, мы помним только мелкими обрывками при пробуждении. Он конечно же говорил о том, что менее материальной жизнью является наше суетное и бестолковое пребывание на этой планете пленников, в то время как на самом деле мы находимся в необъяснимом земным языком пространстве. Я конечно же поверил ему всей душой, хоть слышал об этом впервые. Всё это он обрушил на меня, как лавину космических цветов, в первом же трудновоспринимаемом, но лёгком, как весенний ветер, абзаце. У меня едва хватило растворившегося в воздухе дыхания, чтобы срочно выискать среди толпы родителей и потребовать у отца денег на очень нужный мне журнал. По законам жизни отец должен был запротестовать, но нет. Сказалось моё многомесячное охлаждение к книгам, и потому родители со спокойными улыбками пошли за мной и купили мне, что я хотел. А я так волновался и в таком лихорадочном состоянии пребывал, что совершенно не подумал о том, чтобы спросить у продавца-всевидца о других журналах, в которых я могу найти Лавкрафта. Не так уж много я потерял, не спросив. Всё равно с тех пор Лавкрафт был у меня в руках, а того продавца из Барабу я конечно же больше никогда не видел, но часто вспоминал, что моим лепечущим «спасибо вам, сэр» и ценой журнала ни в коей мере не оплатил той прекрасной бесконечности, на которую он указал мне, когда я отступился от поисков, и того хищного произношения моего любимого с тех пор и навсегда милого имени. Тем же вечером отцу пришлось забрать у меня журнал, потому что уж слишком я разнервничался. Я был даже благодарен за это лишение, потому что понимал, что пока не в состоянии прочитать то, чего ждал всю жизнь. Все последующие дни меня одолевала тревога, что журнал пропадёт или с ним что-нибудь случится. Я приставал к отцу с глупыми вопросами и просил по нескольку раз в день показывать мне обложку. Возможно я даже напугал родителей своей одержимостью. Вскоре мы вернулись домой в Соук-Сити и жизнь вошла в привычную колею. Я долго не мог выбрать день, в который наконец прочту рассказ, и всё откладывал и строил планы, как лучше это устроить. В конце концов я почувствовал, что навязчивые мысли о том, как это будет, достигли своего предела, и в один вечер резко сорвался и прочитал рассказ залпом. А потом ещё и ещё раз. А потом всю ночь не спал, грезил и слышал его слова, ложащиеся, будто резцовая надпись тонкими шрамами по сердцу: «Мы встретимся, друг мой, снова может быть, в сияющем тумане Меча Ориона, может быть, на унылых плато доисторической Азии, может быть, в снах, которые невозможно вспомнить, может быть, в каких-нибудь других воплощениях в другие эпохи, когда Солнечная система уже перестанет существовать». А потом я заболел на неделю. Лежал с температурой, а по ночам метался, задыхаясь от наводняющих голову образов. Я поверил ему так, как только может поверить ребёнок, которому нет дела до того, выдуманный этот рассказ или же правдивый. Я впустил это в себя и позволил всему едва сложившемуся устою мироздания мягко перевернуться. Восхищение моё не имело предела. Надо ли говорить, как благодарен я ему был, как безумно, безмерно, нежно и трепетно я любил его за каждое слово, что он поведал, наполнив мою душу потусторонним светом? Короче говоря, я был под невероятным впечатлением. Не успел я хоть как-то это всё переварить, как всего через пару недель отец привёз мне из Ридсбурга десяток журналов, среди них были бесконечно знакомые «The Vagrant» и «The United Amateur», и что же? В двух этих журналах были рассказы Лавкрафта, причём в одном из них был напечатан завиральный и не вполне мною тогда понятый, но в высшей мере восхитительный «Белый корабль», а в другом — «Дагон». Мне даже сейчас и миллиона слов не хватит, чтобы описать, как много для меня значит этот рассказ. Что он сотворил со мной, когда мне было десять, я и вовсе объяснить не берусь… Наверное разумнее будет вообще пропустить описание нескольких последующих лет, поскольку эти счастливые годы расцвечены настолько яркими вспышками его историй, что меня охватывает изнеможение и усталость ещё до того, как я решаюсь подобрать слова. Слишком многое необходимо сказать, и потому не получается собраться с мыслями. Скажу лишь о том, что в те славные двадцатые годы в любительской прессе его рассказы, статьи, стихи и критические колонки выходили часто. Я полностью ему доверял, я ждал его как самый преданный читатель, как избранный, которому даровано великое счастье слышать всевышнего, и готов был с жадностью слопать всё, даже то, что ничуть не понимаю. Я его обожал и не хочу говорить об этом лишь потому, что всё это и так до сих пор горит во мне ярким живительным огнём, намного более жарким и необъяснимым, чем способны передать формулировки. Почитайте Лавкрафта сами и, если вы что-то почувствуете, то умножьте это на число, стремящееся к бесконечности, — вот и выйдет подаренный им вкус и цвет моего детства, который никогда не перестанет сиять. Всё-таки здесь я говорю не о том, как отношусь к его творчеству, а о том, что чувствую к нему, хоть он и его истории, это, конечно, во многом одно и тоже. Многое из того, что он писал, ему снилось, а всё остальное брало исток из его жизни. Жизни, казалось бы, не такой уж разнообразной, но всё же вобравшей в себя безумно многое, причём вобравшей именно там, где круг замыкается — в его божественной фантазии. И всё же мне, хотя бы здесь, надо постараться отделить его личность от его рассказов. Взрослый рассудительный человек на моём месте уловил бы его снобизм, расизм, лицемерное позёрство и противоречивость, но на моих глазах лежала пелена восхищения, да и не было мне никакого дела ни до его нацизма, ни до самолюбования. Плохого я не видел, а если и видел, оно не имело значения и должно было быть прощено за талант. Хоть и был он подвержен фатальным заблуждениям, но то, что в жизни показалось бы неуместным, глупым и жестоким, в его рассказах выглядело абсолютно органичным и необходимым не столько личности, сколько атмосфере повествования. Сквозь рассказы я видел его: храброго и безмерно испуганного, умного и добродушно наивного, пуритански воспитанного и благочестивого, страдающего и одинокого, самодостаточного и не нуждающегося ни в ком, кроме себя. А ещё я видел его высоким и не по-земному красивым — совершенно необыкновенным внешне, скорее тёмным, нежели светлым, взрослым, но оставшимся с детьми на одной волне. По юношеской дури я даже одно время пытался рисовать его, но всё это, конечно и слава богу, отправилось в печь. Мотивы смерти, депрессии, безысходности и нескончаемых мучительных тревожных снов всегда бывали у него очень сильны, но я, каждый раз, когда становилось по-дагоновски невыносимо тяжело, всегда вспоминал мой любимый «За стеной сна» и верил, что где-то внутри этого невероятного автора остаётся что-то доброе. Я изучал его долгие годы. Все его приёмы, все построения, слова и часто встречающиеся выражения — я находил и систематизировал. Кроме того, я бережно собирал и хранил все журналы, как-либо связанные с ним. Я храбро брался за поиски и изучение тех явлений и событий, о которых он рассказывал. Мне казалось даже, что после такого дотошного исследования я знаю больше него самого, причём не только о его источниках, но и о его собственных сокровенных мыслях. Всё же я, наверное, перенимал его образ мышления и потому льстил себе обратной уверенностью, что знаю, как он всё это видит и куда текут его размышления. Из-за него я и сам стал немного расистом и снобом — лишь потому, что привык оправдывать это у него. Изредка я оставался им недоволен — с годами я стал позволять себе и такое. Я стал судить его тексты не только с точки зрения щенячьего восторга, но и более рационально. Я стал ласково корить его за излюбленный приём, который, повторяясь из раза в раз, становился банальным и предсказуемым: приём, при котором решительная развязка и кульминация, самая большая тайна, к которой ведёт история, раскрывается в самом последнем абзаце, буквально в последних словах. Словно бы в последнюю звенящую напряжением минуту с замысла спадает пелена и читателю открывается главное. А после этого рассказ обрывается и наступает великая тишина, в которой надо остаться, увы, одному, без него, и думать-думать-думать. Но при этом суть этой самой тайны закопана не так уж глубоко и становится очевидна ближе к середине. Ты знаешь, чего ждать, но думать всё равно приходится. Ещё одной важной особенностью, которую я схватывал на лету, было ощущение сна в его рассказах. Не трудно было с восхищением представить, что это его сны, такие необыкновенные и великолепные — не трудно, но именно этого он, видимо, и добивался. Я быстро раскусил его и предпочитал считать, что он безобидно привирает: ему не снятся все эти поразительные небылицы, он только делает вид, что снятся, а на самом деле он их придумывает. И не понятно, какой из двух вариантов выгоднее для него. Казалось бы, тот, при котором он сам создаёт величественные миры, а не подсматривает их где-то, однако он сам подчёркивал, что необыкновенные сны говорят о неоспоримой необыкновенности видящего их человека (на самом деле это, как и приписывание себя к превосходной расе, и ксенофобия, лишь уловки, чтобы искупить свою собственную несостоятельность: «пусть я ничто, но я вижу удивительные сны, пусть я ничто, но я хотя бы ариец, пусть я ничто, но я хотя бы джентльмен и живу без греха в благочестии» — я понял это, увы, слишком поздно, но и это давно ему простил). Он игнорировал или скорее, замалчивал присутствие на земле женщин и денежных отношений. Нигде в его рассказах не встретишь никакой любви, никакой страсти из тех, каким подвержены люди — только рационализм, благородство и страх. Его герои — блёклые тени, тонкие пустые копии с него самого. Красота доступна лишь архитектуре. Человечество — временный и весьма жалкий гость на невечной земле. Смысл жизни лишь в научном познании, а сама жизнь — долгая скучная мука, к тому же отягощённая безмолвным невыразимым ужасом, подстерегающим нас повсюду, стоит только чуть отдалиться от родного дома… И всё же его творчество окутывает волшебным мягким одеялом и выбираться из него не хочется. Он необыкновенный. Мечтая с ним познакомиться, я год от года понимал, что всё ещё слишком мал и глуп. Пока же я, как мог, подсаживал своих друзей на его рассказы и оскорблялся, если они кому-то не нравились. Время шло и я из разных изданий черпал по ниточке. Безраздельно отдавая ему своё сердце, я и кроме него проглатывал огромное количество журналов и книг. Возможно, мой коварный замысел возник задолго до того, как я его осознал: я читал и набирался опыта и сам не понимал до времени, что делаю это с таким рвением, потому что и сам хочу стать писателем. Ведь только тогда я буду достоин познакомиться с ним по-настоящему. Задумал я это в глубоком, как осень в Вермонте, детстве. Без литературного достоинства, без собственной значимости, моё грубое земное поползновение в сторону его удивительного мира было бы святотатством для нас обоих.