d'Erlette

Так сильно я его ценил и уважал, что, по своей наивности, ни в коем случае не хотел унизить наши будущие возвышенные отношения своими восторженными читательскими приставаниями, которые он, как я полагал, и так получал в избытке. Отнюдь не ради собственной гордости или самолюбия, а только ради его величия и таланта я хотел быть с ним на равных или хотя бы ступить на первую ступень этого равенства. В таком случае я мог бы оправданно любить его, общение со мной не было бы ему в тягость, я стал бы кем-то, кто имеет право говорить с ним на разные темы, а не только на тему того, как он великолепен, как много он для меня значит и как хорошо я знаю его творчество, доступное всем обыкновенным читателям. Я не хотел с первого же письма наскучить ему, а потому снова и снова в течение моих подростковых лет возвращался к тому, что я ещё недостаточно интересный, образованный и опытный собеседник, чтобы занимать его время. Хоть сделать я это мог уже в девятьсот двадцать четвёртом году — тогда я затеял переписку с одним редко печатающимся, но зато разбирающимся в ассортименте журналов любезным пожилым автором из Коннектикута. В ответ на мой интерес, этот господин написал, что по переписке знаком с Лавкрафтом и что считает, что тот не будет против получить письмо от поклонника и любезно на него ответить, поскольку, как выразился этот мой знакомый, он только и делает, что со всеми переписывается. Это-то меня и оттолкнуло. Я очень ценил и берёг моё нежное чувство к Лавкрафту, поэтому не хотел бросить эту привязанность в пучину многих прочих. Я хотел быть или кем-то особенным, или вообще не быть. И уж точно не хотел быть ничего из себя не представляющим пятнадцатилетним слепым поклонником, с которым писателю (которому, как мне окольными путями удалось выяснить, было уже тридцать четыре года и который жил аж в Нью-Йорке) не о чем разговаривать. Я хотел стать достойным его внимания, а значит, заслужить его. Поэтому я учился как только мог: слишком много читал, вникал в интриги читательских ассоциаций и упражнялся в переписке с огромным количеством разных людей по всей Америке. Не будет преувеличением сказать, что я, не смотря на свою юность, постепенно стал, пусть и бестолковой, довольно известной персоной, хотя бы потому, что много знал и на уровне дилетанта мог рассуждать об узнанном. Я старался писать рецензии и отзывы на все заинтересовавшие меня выходящие рассказы и посылать их авторам, а поскольку разбирался я плохо и был осторожен, то писал отзывы только одобрительные. Авторам конечно было приятно моё дотошное внимание и между нами иногда завязывалась переписка, которая обрывалась со временем, но знакомства оставались. Если я выяснял, что кто-то из писателей живёт в городах моего штата, то я смело напрашивался, ездил к ним и учился личным встречам. Всё это, методом проб и ошибок, давало мне ценный опыт, который быстро накапливался и на основе которого я, сам не заметив когда именно, твёрдо решил, что жизнь моя и будущая профессия будут связаны с литературой. Не забывал я и о том, что сам должен стать писателем, хоть постоянно казалось, что мне это не суждено по причине отсутствия таланта и способности написать что-то гениальное и будоражащее кровь всего за одну ночь, как это делают великие. Я несколько лет бился над моим первым рассказом: всеми правдами и неправдами я кое-как создавал оригинальную идею и пытался написать с ней что-то толковое, я работал каждый день, но проходили месяцы, у меня ничего не получалось и я начинал ненавидеть эту мою идею, и потому приходилось её бросать и искать новую. Но всё же я разумно пользовался советами, которые давались всем начинающим авторам и мне лично моими мудрыми друзьями, и старался так, как только могут стараться, и потому, перебрав сорок забракованных историй и промаявшись с этим делом три года, в конце концов, весной девятьсот двадцать шестого я что-то создал. Или, по крайней мере, довёл, вернее, домучил до конца. Этот мой первый полноценный рассказ я видеть больше не мог, но понимал, что убил на него несколько месяцев и даже если брошу его и возьмусь за что-то заново, лучше этого в данный момент не напишу. Интерес к рассказу обычно теплился во мне только первую неделю, и если я, как чаще всего происходило, не успевал его написать, то мне приходилось страдать, заставлять себя и, задыхаясь от тоски и бессмысленности, работать или же с горечью отпускать и ждать нового озарения. Кроме того, меня терзало постыдное понимание, что я пишу этот злополучный рассказ в первую очередь не потому, что мне это искренне интересно, а потому, что я хочу, чтобы он был напечатан и чтобы все увидели его и то, что я, хоть не могу пока быть писателем, но стараюсь на грани духовного подвига. Да и потом, общий уровень качества подросткового бумагомарания в любительских журналах был мной и в самом деле преодолён. В общем, рассказ, за каждое вымученное слово которого мне было стыдно, был готов к отправке в знакомые мне издательства. Меня, как любого юного автора, распирала уверенность, что мне не откажут, и в то же время снедал страх, что поднимут на смех. Сперва я показал рассказ нескольким друзьям по переписке и те в целом отнеслись положительно, так что я надеялся на благополучный исход. Мне той весной исполнилось семнадцать лет. Я учился, работал, рвался на части и был постоянно чем-то занят, постоянно висящее в мыслях обязательство написать уже что-нибудь достойное измотало меня до предела, поэтому я остановился на рассказе «Колокольня летучей мыши». Так много бессонных ночей и гнева я отдал этому тексту, что мне до сих пор не хочется уделить ему ещё хотя бы одну лишнюю минуту времени. Скажу лишь, что это было осознанное подражание, вернее, неумелое паразитирование на «Дракуле» Брэма Стокера, которое, как я надеялся и боялся, в значительной мере отдавало Лавкрафтом и По. Этот рассказ и правда напечатали, причём им заинтересовались в относительно знаменитом «Weird Tales». Это был один из самых известных и качественных на тот момент мистически-фантастических журналов и я конечно же отдал предпочтение ему. У меня было много его предыдущих номеров, в нём часто печатался и вообще принимал участие в его редактировании, составлении и издательстве сам Лавкрафт. Поэтому мой рассказ он не смог бы не заметить, более того, волей случая я попал в майский выпуск этого журнала, а всего лишь месяцем ранее, в апреле, в этом же журнале был напечатан рассказ Лавкрафта «Он». Мне этот рассказ ужасно понравился, ведь мало того, что он был потрясающе атмосферным и сильным, он ещё и многое разъяснял. Впрочем, я и так заранее знал половину из всяких пересудов: что Нью-Йорк Лавкрафту город не родной и в крайней степени ему не нравится. Сам по себе рассказ надолго перевернул всё внутри у меня вверх дном и подарил мне сотни идей, которые я едва успевал записывать, чтобы, не скупясь на храбрые обещания, написать когда-нибудь потом. Отношение же Лавкрафта к Нью-Йорку меня успокоило и каким-то каверзным образом обрадовало, должно быть потому, что сам я был практически из деревни и огромный неведомый город был мне непонятен и не внушал доверия. Не стану долго распространяться об этом его рассказе, скажу лишь что он был великолепен, как и все его истории того времени. На меня он произвёл должное впечатление: я побывал в его древнем Нью-Йорке всей душой и всей душой его возненавидел и стал бояться и затравлено любить. Эта иррациональная предвзятость сохранилась у меня на всю жизнь, хоть я, годы спустя сам переехав в Нью-Йорк, не увидел там ничего невыносимого, мёртвого и мучительного, что описал Лавкрафт. Пришлось смириться, что мне подсунули какой-то другой, вполне сносный город. Весной двадцать шестого года главным для меня было то, как заканчивался этот рассказ — на этот раз без ярко выраженной кульминации в последнем абзаце. Лавкрафт смог преодолеть безумие и ужас и вырваться из скорбного вонючего ада. Вырваться и вернуться «домой, к свежим зелёным лужайкам Новой Англии, по вечерам овеваемым напоенным морской солью ветром». Конечно в этом солёном ветре его алчно поджидали ещё более жуткие и древние твари, чем городские индейские демоны, но всё же мне было приятно его возвращение, скорее всего, в Провиденс. Тем более что нью-йоркский рассказ был написан всяко раньше даты его публикации и это значило, что он уже вернулся (хотя, конечно, ни черта эти мои выдумки не могли значить. Его «возвращение» могло быть лишь неосуществлённым желанием вернуться, но я всё равно упорно делал какие-то сложные поспешные выводы). Проклятый Нью-Йорк был гораздо ближе ко мне в географическом плане, чем его прибрежный Род-Айленд, но всё равно я ощущал какое-то странное восстановление порядка. Возможно потому, что Нью-Йорк был злом и тяжестью для него, а родина, хоть тоже была зла и холодна, всё-таки по-своему любила его и он это чувствовал. Итак, мой никудышный вампирский рассказ напечатали, но меня на тот момент куда больше занимал рассказ Лавкрафта. У меня даже не было желания отвечать на дружеские письма, в которых знакомые показывали, что заметили мой долгожданный дебют, о котором я во всех письмах трепался уже целый год. Они рассуждали о моём сюжете, делали свои замечания, подчёркивали достоинства и недочёты, а мне было уже всё равно. Я был рад, что избавился от моей тяжкой ноши и хотел отдохнуть в своей манере — обсудить хоть с кем-нибудь новый, потрясающий и глубинно-тёмный рассказ Лавкрафта, который, конечно, по всем статьям превосходил моё творение, и потому мне было только лишь неловко, что я нагло делю близкий номер журнала с моим гением. То, что случилось дальше… Что ж. Наверное всё-таки нельзя сказать, что я этого не ожидал. Где-то в глубине души именно на это я и надеялся — что он заметит мой рассказ. На это я, для себя самого не делая это тайной, эгоистично рассчитывал. Но того, что он сам напишет мне, я даже в самых смелых и самонадеянных мечтах не мог представить. Я прекрасно помню тот день в конце мая. Меня тогда зверски рвали на части учёба, трудности и разъезды, я поступал в Висконсинский университет в Мадисоне, а это было очень даже приличное место, которое от меня, лучшего в провинциальной школе ученика, требовало гораздо большей отдачи, чем я привык. Из всяких писательских пересудов и сплетен я знал, что Лавкрафт не только не имел высшего образования, но и школы не закончил. Это нисколько не умаляло его величия в моих глазах, но всё же толкало меня как можно сильнее опередить его в плане образования (чтобы хоть в чём-то я был лучше его — что за дурь бурлила в то золотое время в моей голове, я и сам не помню, но с уверенностью могу сказать, что Лавкрафт всегда был в ней эпицентром). Родители могли меня обеспечить и были крайне рады моим успехам, но всё же я находился на грани нервного срыва из-за того что, даже если это стоило мне вынужденно бессонной ночи, я патологически ни одно дело не мог не довести до конца. Мне приходилось уменьшать мою разросшуюся переписку со многими достойными людьми, поскольку я просто не успевал. Это причиняло мне большое расстройство, в плюс к этому я понимал, что не могу больше уделять так много времени моей прекрасной любви, и потому всё время злился на себя, но и ослабить упорства на ниве учёбы я не мог, кроме того, я постоянно где-то подрабатывал, одним словом как я всё это выдержал, не знаю. Помнится, я, как всегда как ураган, принёсся одним субботним утром домой из Мадисона, а я тогда уже вовсю водил старенькую машину отца, из которой умудрялся выжимать невероятные скорости. (В девятьсот двадцать шестом мы уже много лет как жили в своём маленьком доме, а не в том многоапартаментном удивительном особняке, о котором я упоминал в начале). Как ветер влетев в кухню, я поцеловал по дороге маму, сунул первую попавшуюся булку в рот и подскочил к корзине, куда родители складывали десятки приходящих на моё имя писем. Писем и в тот раз было много, это принесло мне знакомый приступ изнеможения пополам с радостью — я любил получать и любил отвечать на письма, ещё сильнее любил отвечать на них обстоятельно, выписывая слова идеальным почерком и дополняя на полях особыми символичными узорами. Обидно же мне было от того, что я понимал, что ни черта не успею. В полдень этого же дня мне нужно было быть в издательстве местной газеты, где я подрабатывал помощником верстальщика. Более того, в полдень я должен был быть в издательстве потому, что это и было временем моего приезда из Мадисона, я же приехал на несколько часов раньше благодаря тому, что гнал как сумасшедший и встал ни свет ни заря. Через плечо криком попросив маму приготовить мне кофе, я стал просматривать отправителей писем. Среди них был Лавкрафт. Несмотря на то, что я имел дурацкую предвзятость всюду, где надо и не надо, видеть его ментальное присутствие, в тот раз, тем моим последним весенним утром, я предпочёл подумать, что это розыгрыш. Иначе бы, наверное, моё сердце остановилось бы и упало на дно, как камень в океан, ведь именно этого письма моё сердце и ждало. Такое уже бывало: один мой приятель, зная о моей одержимости, несколькими месяцами ранее подшутил надо мной, послав письмо от Лавкрафта. В тот раз меня спасло то, что я распознал почерк обманщика. Негодование моё не знало предела и я прекратил переписку с этим шутником, потом, впрочем, возобновил, и мы до сих пор дружим. И я до сих пор благодарен. Что имела место такая ложная тревога, не будь которой, моё загнанное заботами и беготнёй сердце, может и впрямь надорвалось бы раньше времени. Его первое письмо я случайно порвал, потому что у меня, обгоняя мою догадку, задрожали руки и по спине побежал нездешний, но полный любви и тягостной долгой тревоги холод — тот же самый, что я испытал, получив обманное письмо якобы от него, тот же самый, чей жертвой я стал на ярмарке в Барабу, тот же самый, что я, бескрайним десятилетием ранее, впервые ощущал, когда мок под ноябрьским хмурым дождём возле своего старого дома и держал в руках нашу первую встречу (сколько бы я ни искал впоследствии, я так и не смог выяснить, что это был за самопальный журнал и кто его издал в доисторическом девятьсот шестнадцатом году, даже сам Лавкрафт не смог мне в этом помочь). Рука сорвалась и ножницы выпотрошили край бежевого конверта, который неуловимо пах оперкулумом. Почерк его был неразборчив, мелок и связан воедино, но очень изящен (я уже слышал от людей, что он пишет так, как писали лет двести назад). От самого письма веяло достоинством и неспешным благородством. Он написал мне, что уже не раз слышал от своих друзей об одном талантливом молодом человеке из Висконсина, об Августе Дерлете, который, как говорят, высоко ценит его, Лавкрафта, творчество. Поэтому он, прочтя первый рассказ этого молодого человека, взял на себя смелость предположить, что это является хорошим поводом предложить юному автору знакомство и помощь в виде нескольких советов, если это будет удобно.