d'Erlette

Если бы моё свободное время не было в то лето так жестоко ограничено университетскими обязательствами, то я бы, наверное, и вовсе, растворившись в попытках, не смог бы ему ответить. Предположения, идеи и варианты проглотили бы меня, но, к счастью, времени было мало. Поэтому я, пугая себя тем, что если буду тянуть с ответом, оскорблю его, заставил себя сесть и написать ответ за один быстролётный июньский вечер. Успокаивал я себя осознанием того, что у него десятки друзей по переписке. От моего письма он ничего особого не ждёт, поэтому я не должен не оправдывать его ожиданий и огорошивать его «чем-то особым», в то время как он просто поздоровался. Я мог написать ему, или мог хотя бы попытаться написать, что чувствую, но разве это кому-нибудь нужно? Я ответил ему со сдержанной радостью. Очень трудно было поймать ту грань, по одну сторону которой простирались самоуверенность и наглость, а по другую — раболепство и самоуничижение. На этой грани можно было устоять, но тогда это было бы скучно и пресно. Одним словом, это было очень сложно. Необходимо было балансировать, но не увлекаться наигранной таинственностью. Кое-как я ответил. К моему удовольствию, письмо было отправлено на адрес в Провиденсе. Через пару недель он мне вновь написал. Для меня это должно было стать чем-то невероятным, неким великим счастьем, которое шло ко мне десять лет, и, наверное, в некоторой степени оно и правда таковым стало. Я действительно каждый раз испытывал восторг, беря в руки в его новое письмо. Каждый раз у меня сначала замирало, а потом взлетало, лупя крыльями, как у церковного голубя, сердце, когда я, осторожно подносил его конверт к носу и ощущал тонкий, но узнаваемый солоноватый запах моря, скользкого дерева и песка, запах очаровательный и слишком осторожный и тонкий, чтобы быть результатом ветреной жизненной случайности. Но всё же мне казалось, что я отношусь к этой переписке много более спокойно и покладисто, чем мог бы. Словно бы это обычное для меня дело… А выходило так, что эта удивительная сопричастность и есть повседневная приятная обыкновенность, на которую имеет право любой разумный человек. У кого-то есть девушка, у кого-то любимый пёс, а у меня — его долгие неразборчивые письма, которые, как только стало понятно, что они не прекратятся, стали заурядной и самой лучшей частью моей жизни. Со временем он стал называть меня «мой юный друг», «дитя моё» или обращался ко мне как к французскому графу, сыпал архаизмами и завуалированными шутками, вставал в позу аристократа и вместе с тем очаровывал элегантным пренебрежением к своей персоне, всё время подчёркивая свою старость и отсталость от жизни. По прошествии лет он стал относится ко мне иначе и тон писем стал серьёзнее. Но всегда он был любезен, внимателен и ласков. Всегда. Я уделял его письмам всего по одному вечеру в неделю и продолжал переписываться со многими другими людьми. Перед остальными литературными друзьями я нисколько не кичился и даже старался скрывать мою возрастающую дружбу с Лавкрафтом. Мне порой и вовсе хотелось сделать это тайной, особенно тогда, когда кто-то посторонний в письме ко мне делился восхищением к нему. Больше я никому не говорил, что люблю его. Не говорил даже о том, что мне нравится его творчество. Возможно оно и правда стало нравиться мне немного меньше или же я просто привык к нему? Или же оно потеряло многое в своей увлекательной тайне, когда Лавкрафт стал делиться со мной своими идеями, мыслями и рассуждениями и даже порой вскользь спрашивал моего совета. Как тут было не загордиться и не начать считать себя кем-то важным, кому щенячье восхищение уже чуждо? Моя учёба в университете тем временем началась и увлекла меня в свой суетный круговорот. Я изучал литературу и мой накопленный за годы опыт помогал мне, кроме того я получал новый, можно сказать научный, и в этом чувствовал порой, что и впрямь опережаю Лавкрафта в некоторых областях, о которых он не может знать. Он по-прежнему был для меня единственным, великим и неповторимым, но я, как мечтал когда-то, действительно становился ему равным. И я мог быть уверен, что ему интересно со мной беседовать. Подобное равенство исключало открытое обожание его работ. Я писал ему моё подробное мнение о каждом его рассказе, но спокойно и рационально, порой даже излишне придирчиво и строго. Он принимал мои отзывы благосклонно и отвечал мне тем же. Я ведь тоже продолжал писать, к чему он, как мне казалось, меня деликатно подталкивал. Он действительно помогал мне, причём безмерно. Причём так, что я никогда не чувствовал себя обиженным, непонятым или обделённым вниманием. Все мои рассказы, даже ещё не законченные и не обработанные, в первую очередь отправлялись к нему и он, приводя список замечаний и поправок, всегда их одобрял. Он же советовал, в какой журнал мне лучше их отправить и, как я подозревал, в тайне от меня, писал издателям этих журналов свои рекомендации насчёт моих работ. И до всего этого я обожал его, так как же мне нужно было относиться к нему теперь, когда он сошёл со своих небес, которые на самом деле оказались обыкновенной землёй, и приблизился ко мне? Не знаю… В письмах я всегда обращался к нему уважительно и нарочно наивно. Он же, на правах старшего товарища, относился ко мне по-взрослому ласково, то есть покровительственно и немного снисходительно. Со временем я ощущал себя всё более значимым и самостоятельным и сам себя за это ругал, ведь я то и дело ловил себя на какой-то непонятной и совершенно неадекватной мысли, что он не ценит меня так, как я этого заслуживаю. Эта глупость тем более была не оправдана, что мне словно бы было обидно за мою нежность к нему: я его люблю, а он-де об этом и не знает. Но при этом я сам не раскрывал ему глубины своего чувства, так что не имел права мысленно обвинять его в мнимой чёрствости. Но всё же я злился иногда. Злился, когда случайно натыкался на подтверждения очевидной вещи — что он ещё с кем-то переписывается, причём с другими он более серьёзен и резок, или же наоборот, с другими он ещё более любезен и искренен. Это была очень странная, не имеющая никакого основания ревность, но она сидела в моём сердце. Я мог обидеться на то, что где-либо напечатался его рассказ, а он предварительно не рассказал мне о нём. Я мог обидеться, почерпнув из чьего-нибудь чужого письма одно только упоминание его имени… К счастью, мне хватало ума эти мои быстро проходящие обиды ему не высказывать. Я сам по себе страдал понемножку и успокаивался. Мы с ним переписывались в основном о творчестве, но иногда я ловил в письмах отголоски его жизни. Из каких-то обрывочных упоминаний я знал о его браке, который, чему я зловредно и подспудно радовался, на тот момент прекратился, продержавшись несколько лет. Складывая воедино кусочки, я мог составить картину его жизни. По мере взросления я уже не мог назвать его судьбу прекрасной и удивительной. Понимая с каждым годом всё больше, я мог назвать её лишь печальной и несчастной. Но это, конечно, не отменяло того, что я люблю и преклоняюсь перед ним. Итак, для меня открылось, что он родился двадцатого августа тысяча восемьсот девяностого года, а это прокладывало между нами пропасть в девятнадцать лет. Пропасть, однако, легко преодолённую. Он происходил из приличной интеллигентной семьи высшего света. Он считал себя американским аристократом, которому должно оставаться джентльменом, не смотря на бедность, гордился своими английскими корнями и вообще был немного одержим своей генеалогией. Его отец вскоре после рождения сына попал в психушку, из которой не выбрался. Там же, и так же печально, двадцатью годами позже закончила его мать. При такой-то хорошей наследственности не удивительна была его во многих отношениях неудачная жизнь. Детство он провёл в доме своего деда, человека образованного, влиятельного и благородного. Своим счастливым безоблачным детством, проведённом в роскошном огромном доме Лавкрафт тоже был одержим. Его очень берегли, потакали во всех его желаниях и окружали удушающей заботой женщины, поэтому он жил как ему нравится — спал днём, а ночью бодрствовал, ел одно только сладкое и без конца читал. Его уверяли, что у него тонкие нервы и что он слаб, ему выдумывали болезни, вот он и болел. Поэтому в школу ходил редко, из-за чего её так и не закончил. Но зато образование он получил самостоятельно из беспорядочного чтения и личных увлечений химией и астрономией. Он как-то написал мне о том, что жуткие, повторяющиеся и страшно реалистичные ночные кошмары мучили его с самого раннего детства. Дурные сны были настолько яркими и всепоглощающими, что он и днём не мог от них избавиться. Кошмары донимали его до сих пор, но теперь, будучи взрослым, он умел с ними справляться и не мыслил без этих ночных неземных странствий своей жизни. «Своя жизнь» вообще не очень-то его беспокоила. Возможно, он не до конца это осознавал, но он и впрямь считал (или только в шутливой и печальной манере вешал мне лапшу на уши), что во сне переносится в другие сферы и именно там живёт, а здесь он только коротает срок пленения и не рассчитывает в течение его на какую-либо земную радость. (Однако, из прочих источников я достоверно знал, что сейчас у него полным полно друзей и сотни людей его обожают, он часто ездит в другие города по гостям и вполне наслаждается жизнью, по крайней мере в летний её период — жару он любил, а холод не переносил совершенно). Свои рассказы и стихи он писал с самого раннего возраста. Как мне удалось узнать, моего любимого «Зверя в пещере» он написал, когда ему было четырнадцать, и это был далеко не первый его успешный рассказ. Тогда же, в девятьсот четвёртом, умер его дед, из-за чего привычная жизнь была разрушена. С тех пор существование Лавкрафта то и дело подтачивала нужда, которую он не имел возможности преодолеть, хоть старался работать литературным редактором, что приносило ему заработок нерегулярный и крайне скромный. Истерия, подавленность и депрессия были в его семье обычным делом, поэтому он не раз задумывался о самоубийстве, да и вообще о всеобщей бессмысленности. Почти весь третий десяток своей жизни он провёл в апатии и упадке сил под гнётом непонятной болезни. Он месяцами не выходил из дома, ночью читал, а днём спал или сидел без движения и не делал ровным счётом ничего, пока мать и тётушки уверяли его, что он болен и не должен напрягаться. Лишь к тридцати годам, после смерти своей матери, он проснулся и стал, постепенно набирая обороты, жить полной жизнью — ударился в любительскую литературу, переехал ненадолго в Нью-Йорк, стал общаться с людьми и путешествовать. Как и в своих рассказах, он был абсолютно равнодушен к женщинам, как и вообще вопросам пола, и деньгам. Вернее, он хотел бы, как подобает джентльменам, быть к ним равнодушен и не заботиться о них, если бы не был беден. На этом этапе я, честно признаться… Не знаю, как точно это сформулировать, но как только я увидел полную картину того, насколько он несчастлив и неприкаян, но в то же время несколько гордится этим своим несчастьем и демонстративно не хочет его исправлять, а предпочитает в нём, безразличием и тоской, тонуть, и вместе с тем козырять им перед поклонниками… В общем, мне стало ясно, что он не лучший человек на земле. Его всё ещё можно любить, но восхищаться?.. Моя жизнь меня всегда устраивала и собственное моральное здоровье не вызывало сомнений, я рос в идеальной семье, ни в чём не нуждался, а теперь изучал любимое дело — я был образцом благополучия на его фоне. Наверняка он, человек полный гордости и страдальческого достоинства, меньше всего хотел, чтобы я жалел его, но я жалел (да и без этого, во многих его рассказах чувствуется жалость к себе). Мою жалость можно было расценивать как предательство, которым я ответил на его откровенность, поэтому мне было стыдно. Поэтому я ему о себе в письмах почти ничего не рассказывал и никак не упоминал своё благоденствие и успехи на разных поприщах. Вместе с жалостью ко мне пришло полуосознанное желание как-то защитить его от всего плохого. Однако это желание подвергалось ревнивым и смутным сомнениям, поскольку постепенно стало известно ещё кое-что — в течение нескольких лет он был женат. Эта женщина, Соня Грин, была, насколько я понял, русской эмигранткой и она была на несколько лет его старше. Он очень её ценил, хоть и переживал, что является никудышным мужем-содержанцем и ничего, не смотря на предпринимаемые усилия, не может с этим поделать. Эта женщина была так же из литературного круга и вместе с Лавкрафтом они в соавторстве написали несколько рассказов — должно быть, это и связало их изначально (поскольку мне трудно было представить, что он мог за кем-то ухаживать и в кого-либо влюбиться). Она его поддерживала и помогала ему, на момент начала их отношений она была состоятельной и она-то и увезла несопротивляющегося Лавкрафта в Нью-Йорк, где, как она надеялась, у него будет больше перспектив как у писателя. Но ничего хорошего этот побег не принёс. Соня разорилась и ей самой пришлось колесить по стране, чтобы как-то заработать. Лавкрафт же в течение нескольких лет скитался по Нью-Йорку пытаясь найти работу, но везде его ожидали одни только неудачи и лишения: то его обманывали, то его всё более и более дешёвые квартиры громили и грабили, то сам он принимался тяжело болеть, то, оставшись без гроша, голодал и едва ли не бродяжничал. Кроме того, для него, человека деликатного, застенчивого и очень воспитанного, было крайне мучительно мириться со всей этой грязной низкопробной жизнью, о которой он писал с отвращением (щедро перетекавшем во многие его рассказы): ему приходилось делить жильё с какими-то безнравственными личностями, не ведающими морали, более того, приходилось как-то взаимодействовать с ними, гадкими наглецами, которых он бы не пустил на порог своего дома в Провиденсе. Так вышло, что начало нашей переписки совпало с его возвращением домой, принёсшим ему покой и радость. Здесь его снова взялись опекать тётушки и он мог сидеть дома. Сам на себя негодуя, я зачем-то пытался дознаться, связывает ли его сейчас с Соней Грин что-либо и был ли он с ней счастлив раньше. Уж не знаю, чувствовал ли он мой обиженный, требовательный и совершенно неуместный тон, но, наверное, да, чувствовал, и поэтому (хоть мне было довольно стыдно это признавать, но в то же время я был очень доволен услышать эти подробности) он подчеркнул в одном из писем, что к жене относится как к старому доброму другу, которому многим обязан. Соню Грин он очень уважал и не торопился с ней разводиться, хоть не знал, где на просторах Америки её сейчас искать. Вообще трудно и до смешного легко было понять, куда неисповедимыми путями идёт наша переписка, полная завуалированных намёков и разночтений. Ни он, ни я не писали об этом открыто, словно боялись какой-то цензуры, но всё-таки постепенно становилось понятно. Понятно, очевидно, и в то же время то, во что невозможно было поверить и даже предположить было бы нелепо: что каким-то образом наше исключительно почтительное культурное общение скрывает под собой нечто большее. Я то видел это между строк, то не видел совершенно. Спросить напрямую мне не хватало наглости, поэтому оставалось только гадать и тихо надеяться, что в новом письме снова проскользнёт что-то таинственно тёплое. Из явных признаков этой теплоты можно привести всего несколько. Например то, что иногда в письмах он называл меня по имени. Глупо, но каждый раз, увидев подобное, мне хотелось бежать рвать цветы на ближайших полях (собственно один раз я до этого и докатился, отправив ему вложенный в письмо засушенный цветок розы шиповника, на что он целомудренно промолчал, но ответный его тон был особо ласковым). В письмах он подчёркивал, насколько я его младше, и в этом тоже было что-то особое. Своё положение он рисовал в более мрачных красках, чем-то было на самом деле, и это его самоуничижение немного льстило мне. Он проявлял интерес к моим делам, на любую мою высказанную мысль он находил что ответить, одним словом, мало что доставляло мне столько удовольствия, сколько общение с ним… Иногда он писал рассказы специально для меня — какие-то маленькие очерки, которые не будут напечатаны. Разумеется не будут. Это были хорошие рассказы. Рассказы, вдохновлённые концом лета. В них не было чувства вселенского страха и не было космической глубинной темноты или мучительной загадки, отравляющей людскую жизнь. Нет, специально для меня он писал лёгкие глупости, порой откровенно смешные, совершенно детские и забавные: например многосерийные истории про нежную дружбу серого котёнка и рыжего щенка или про маленького храброго мальчика, лазающего по книжным полкам.