d'Erlette

В моей голове часто крутилась мысль, что я должен к нему поехать. Скорее даже не мысль, а уверенность. Но во-первых, я никак не мог выкроить время для неблизкой и столь важной поездки, а во-вторых, я не видел в его письмах даже намёка на приглашение. Но это конечно не было оправданием чтобы не ехать. Это было лишь поводом изобрести какое-нибудь дело, которое привело бы меня в Род-Айленд. И вскоре у меня получилось это организовать. В те года вообще казалось, что для меня нет ничего невозможного. Я прознал, что в Брауновском университете намечается научная конференция, причём по направлению, близкому к моему. Мне тогда только исполнилось восемнадцать лет и, хоть я неплохо учился и активно участвовал в издании университетской газеты, ничего серьёзного в научном плане я пока из себя не представлял, и всё же мне удалось добиться, чтобы меня включили в делегацию, направленную в Брауновский университет из другого учебного заведения, поскольку никто из нашего туда ехать не планировал. Лавкрафту я писать об этом не стал, ограничился только туманными вопросами, не собирается ли он в ближайшее время покидать город. Как потом выяснилось, он сразу меня раскусил и тоже не подал вида. Я имел смутное представление, зачем туда еду. С одной стороны, я уже много лет носил в сердце закрепившееся там разночтимое убеждение, что люблю его. А как именно люблю — это уже вопрос другой, и он коварным и лицемерным образом упирался в то, кем Лавкрафт является на самом деле, особенно после того, что я узнал о нём: что он так или иначе бедный неудачник, который несколько лет скитался по Нью-Йорку, много лет болел, был женат, да и вообще в жизни своей не умел как следует о себе позаботиться. Мне было восемнадцать лет, и я не был подвержен никаким предрассудкам, кроме главного, зависящего от внешности. Я ведь не имел понятия, как выглядит Лавкрафт (мог лишь по оброненным тут и там мелким подробностям заключить, что он худой, высокий и имеет европейскую внешность). Конечно я повторял себе, что люблю его не за вид и что буду любить, даже если он окажется совершенно неприемлемым для моего взгляда, но тогда тут же возникал другой вопрос — зачем я вообще к нему еду и к чему эта романтичная чепуха, то и дело проступающая в письмах? Проклятая романтичная чепуха требовала конкретного разъяснения и я понимал, что еду именно для её разъяснения. Я в то время не считал, что хорош собой, но, по крайней мере, точно знал, что со мной всё в порядке и во мне нет изъянов, из-за которых я могу кого-либо оттолкнуть. На всяких танцах я легко приглашал девушек и так же легко провожал их дома, но сам каждый раз невольно подчёркивал, что моё отношение к ним исключительно по-дружески галантное и сокращать дистанцию я не намерен. Обвинять в этом Лавкрафта было просто вопиюще глупо, но именно он в этом был виноват. Мне всё казалось, что если я попробую подружиться с девушкой, особенно с той, которая поощряла бы такое внимание, то я обману, во-первых её, а во-вторых его. Ведь к девушке, как бы ни была она хороша и как бы хитро на меня ни поглядывала при встречах, я не испытывал любви, истинного интереса или хотя бы влечения. Все эти образчики чувств были с самого начала направлены на него, и случилось эта невинная ошибка тогда, когда я был ещё слишком мал, чтобы обращать внимание на девочек, а потом поздно стало исправлять. Да я и не хотел исправлять. Вернее, не было смысла исправлять до тех пор, покуда я лично не встречусь с ним и не пойму, насколько наивно и неоправдано всё то, во что я в детстве поверил. Ведь если бы я теперь совершил над собой усилие, пошёл бы на обман и на самообман и отправился бы по вечернему городу гулять с какой-нибудь милой красоткой, то где гарантия того, что я не совершил бы главной ошибки в моей жизни? Ведь сердце-то моё принадлежало ему. И если бы я легкомысленно предал его, то я потерял бы не только всё, что у меня есть, но и всё, что, возможно, будет, если наша прекрасная любовь перерастёт из эпистолярной в настоящую. Но как только я доходил в мыслях до этого пункта, меня охватывало жуткое смущение и неуверенность, ведь снова эта некая теоретическая особая любовь упиралась в то, понравится ли мне Лавкрафт внешне. Я пытался успокоить себя тем, что, если он мне не понравится, то тогда моим спасением станет наша чудовищная разница в возрасте и я смогу под её предлогом перекрасить свою любовь к нему в благочестивую любовь сына к отцу, которую он наверняка с достоинством примет, и после этого я со спокойной совестью смогу отправиться гулять с красотками. Но где же провести эту грань между «понравился» и «не понравился», да и как я вообще смею судить его, великого гения и звезду, такими унизительными земными мерками? Так я ходил в своих сомнительных терзаниях по кругу и сам понимал, что кружу специально, лишь бы не думать о том, что делать в том случае, если он мне понравится. Тут я истинно заходил в тупик. Во-первых, зная его высочайшую нравственность и глубинную душевную неиспорченность, логично было предположить, что ему совершенно не нужны подразумевающие какую бы то ни было любовь отношения со мной. Возможно для него это и вовсе оскорбление. Да, это оскорбление — что я думаю о нём в таком унизительном ключе. Но всё же, к чему тогда сбивающая меня с толку «романтичная чепуха в письмах»? Язык наших писем был очень завуалирован, но в то же время негласно считалось, что мы совершенно правильно друг друга понимаем. А значит, если я вижу что-то в письме, то оно и правда есть… Есть нежное и бережное ко мне отношение, отношение, выходящее за рамки дружеского, так значит ли это, что, если я захочу, то смогу приблизиться к нему? А если не захочу, то не будет ли это для него больно? Так я себя извёл себя этими дурацкими метаниями, что стал думать, что лучше было бы никуда мне не ездить. Но я всё-таки поехал, всё-таки удержавшись от предупреждения. Изнервничавшись, я решил пойти на крайний шаг — найти в Провиденсе его дом и пронаблюдать за ним и, если что, невидимо ретироваться, чтобы и дальше любить его в письмах, в реальной жизни при этом став свободнее. Итак, я отправился в Провиденс в начале мая двадцать седьмого года. Как я уже успел почерпнуть из его рассказов и писем, именно весна была самым неспокойным временем для этого милого сумасшедшего. Связать это можно было с чем угодно, но именно в конце марта и в начале мая к нему приходили самые жуткие кошмары, из которых он сутками не мог вырваться. Настолько долгих путешествий я в своей жизни ещё не предпринимал. Ехал я в основном поездами, с многочисленными пересадками, и, хоть маршрут был мной разработан максимально быстрый, поездка заняла у меня два дня. Миновав родные штаты, я оказался в Новой Англии, в месте любимом и почитаемом Лавкрафтом и в то же время вызывающим у него отторжение и страх — всё как всегда. Его лесистая, красивая и неприветливая, рассевшаяся по обширным холмам родина мне очень нравилась. Но стоит ли мне браться её описывать? Он сам описал её так, как только можно описать, радуясь и мучаясь, любя, избегая и тоскуя о прошлом. В рассказе «Шепчущий во тьме» он высказался об этих местах гораздо лучше, чем я когда-либо смог бы. Провиденс оказался меньшим городом, чем Мадисон, к шуму и многолюдности которого я уже успел привыкнуть. Лавкрафт конечно мог описывать свой город как ему вздумается, но мне показалось, что Провиденс это тяжёлый прибрежный двор, накрепко похороненный под грузом собственной истории (что мне от него не передалось, так это его нескончаемое восхищение архитектурными реликтами). В моём восприятии главную роль играло то, что я приехал из Висконсина, где всё, казалось, было на двести лет моложе. Тёплое дождливое лето как раз начинало вступать в свои права. Узкие изогнутые улицы были насквозь продуты атлантическим ветром и, да, синонимом того нежного морского запаха, что я получал в его конвертах. А в остальном — город как город, со своим лаконичным дребезжанием трамваев и грузным серым камнем, утопающим в поющей густой зелени ив и вязов. Его дом идеально вписывался в городской пейзаж, он напомнил мне тот многоквартирный величественный дом, в котором я сам жил в детстве, но дом Лавкрафта всё же был приятнее и легче. Я не разбирался в стилях архитектуры, но любой бы сказал, что дом его приятен и красив. Он был трёхэтажным, тут и там в особом порядке из него торчали балконы, навесы и лесенки, весь он был совершенно мирный, прянично-аккуратный и какой-то сонный. Над крышей поднималось несколько кирпичных труб и все узкие окошки были завешены белыми шторами. Поизучав надписи на дверях, я определил, где он живёт, и решил, что зайду к нему позже, когда сам устроюсь в гостиницу и разберусь первым этапом участия в ненужной мне конференции. А пока я хотел вдохнуть воздух улицы, на которой он живёт — солоноватый, с примесью дрожжей и лошадиных грив. На перилах крыльца сидела серая кошка. И из готового зацвести куста шиповника перед домом доносилось размеренное чириканье крапивников, которому вторило татаканье автомобильного мотора, но на соседней улице, не на этой. Я подумал о том, как он ходит здесь, иногда держа в руках мои письма. Мои письма, мои листы и чернила моей ручки были здесь привычными желанными гостями, не то что я сам. Меня сюда не звали и я, может быть, стоял сейчас на пороге разрушения моей экзотической детской мечты, а может быть, стоял именно там, где мне было суждено. Мне странно было ощущать, что я совершенно не волнуюсь. Мой глупый план понаблюдать за домом и вычислить Лавкрафта показался мне здесь, на его крыльце, сущей нелепицей. Я решил, что сохраню это душевное равновесие и точно в таком же состоянии, только отдохнувший с дороги, снова приду к нему и попрошу впустить поклонника. А он меня, скорее всего, не узнает. Да и я его, скорее всего, не узнаю.