d'Erlette

И вот, я постучал в его дверь. В простую крепкую деревянную дверь, выкрашенную в бархатно-коричневый цвет. Из писем я знал, что он вместе с тётей снимает часть дома, она живёт на первом этаже, а у него несколько комнат на втором. Встречи с его тётей я постарался избегнуть, хоть знал о ней, что она замечательная женщина и что Лавкрафт очень к ней привязан. Пришёл я на второй день после того, как приехал в Провиденс. Утром я был занят, а потому прибыл после обеда, так и не успев успокоить всё-таки поднявшееся в душе волнение. Я решил, что бессмысленно тащить с собой цветы или какие-то подарки, дело и так могло принять непредсказуемый оборот. Но всё же при мне была коробка с шоколадом и портфель с различными бумагами, письмами, черновиками и всем тем, чем можно было бы занять время, если бы нам не удалось сходу найти тему для разговора. Значительно стукнув три раза в его дверь, я поспешил нацепить на лицо дружелюбную улыбку, что сделал весьма своевременно, поскольку сразу после ощутил острый приступ желания убежать. Но это был обман. На самом деле как-то непривычно, не волной, а будто падающими с потолка каплями, на меня накатил тот редкий возвышенный холод, которого я боялся и который больше всего хотел ощутить… Я всё стоял и стоял, считал секунды, считал до десяти, вдыхал и выдыхал, ни слышал ни шагов, ни звуков, (надуманный шум моря катался по улице) и как только моего сознания коснулась мысль, что его, должно быть, нет дома, дверь бесшумно отворилась. Улыбка медленно сползала с моего лица, я буквально чувствовал, как, в изнеможении дёргаясь, расслабляются по одной все мышцы, контролирующие выражение губ. Он открыл дверь не широко, но так, что весь был виден. Он и правда был высок — выше меня на целую голову. Он был в светлом свитере, и это всё, что я успел заметить, прежде чем взглянул на его лицо. Наверное я не могу описать его с точки зрения красоты… Не могу, потому что я был ослеплён многочисленными предшествующими годами, был ослеплён его внутренним миром, фантазией и талантом. В тот момент, когда я его увидел, я в полной мере понял и признал наконец, что мне и правда было не важно, как он выглядит (или, по крайней мере, не важно до той степени, что если бы его лицо отвечало хоть крохе понятий природной правильности, то я бы сразу признал его самым лучшим и исключительно верным). Тот смутный образ, что долгие годы витал у меня в воображении, мигом исчез, целиком признав главенство и единовластие этого лица, единственного, которое было достойно носить печать той печальной гениальности, что выпала ему на долю. Вы и так знаете, как он выглядит. Его внешность настолько ему подходит, что зачастую его неразумные читатели сначала обращают внимание на его известные фотографии, а уж потом, налюбовавшись, задумываются, кто это такой скорбно-красивый и таинственный? Да он ещё и книги пишет? Но что можно писать с таким лицом? Только мучительную мистику, начисто лишённую романтических линий и вообще любви. Из этого распространённого мнения можно сделать вывод, что он всё же был по-своему житейски красив и всяко привлекателен своей чистой, безразличной и холодной необыкновенностью, к которой не могло не тянуть. Я бы простил ему любую внешность, я бы признал его совершенством, если он был совершенством хоть на один процент из ста. Поэтому естественно, что я застыл и онемел, сам диву даваясь, отчего не представлял его именно таким. Всё в нём было идеально. Секунды текли, в тот вечер мне казалось, что всё, чего я хочу, это вечно смотреть на него и всё. А он смотрел на меня, а такие деликатные и скромные люди как он могут вытерпеть целую минуту, прежде чем наконец решатся проявить несогласие с образовавшейся заминкой. Он мог бы встать в привычную позу джентльмена, улыбнуться, расшаркаться, как он обычно валял дурака перед другими, и неприятазательно завязать приветствие, но, слава богу, он вместо этого промолчал и подарил мне эту волшебную минуту. Его лицо для меня было наполовину скрыто тенью, глаза были тёмными провалами, поэтому я мог упустить первые признаки беспокойства, например движение ресниц или опущенный взгляд. Через вечность он как-то неопределённо хмыкнул — наверное хотел поздороваться, но не получилось. Он немного склонил голову, открыл пошире дверь и отступил, приглашая меня войти. Мне хватило сил перестать его разглядывать и сделать несколько шагов. Удалось даже взять себя в руки и со светским видом оглядеться. Эта комната была, должно быть, гостиной и кабинетом. Тут нашлось всё, что могло интересовать такого поклонника как я: книжные полки, бардак на рабочем столе, пустая птичья клетка, кресло у не разожжённого камина, да и зачем топить его в мае. Голос меня совершенно не слушался и вообще пропал, вместо себя подсунув что-то нелепое, но кое-как я сообщил своё имя и то, что приехал на конференцию в Брауновском университете, проходил мимо, да вот, решил заглянуть. Это звучало чушью — понятно было, что никакого «проходить мимо» быть не могло, и уже секундой позже я решил, что не могу и не буду ему врать. Голос мой немного окреп, я тряхнул головой и, для равновесия ухватившись за спинку стула, сказал, что приехал к нему. Он тихо улыбнулся. Всё в нём было идеально — длинный подбородок, ярко выделяющиеся на бледной коже чёрные пропасти карих глаз, строгие в своей прямолинейной суровости черты, аккуратно зачёсанные на пробор короткие тёмные волосы… Он сказал что-то. Голос его был под стать его лицу, он был как цвет из иных миров, я совершенно не понял, что он сказал — это можно списать на то, что восприятие моё не было адекватным, в ушах вовсю шумела и бухала кровь. Я слабо себя контролировал и если делал что-то, оно делалось само, а я за секунду до этого ещё и не подозревал о подобных действиях. В письмах мы и так говорили с ним слишком много и уж точно говорили обо всём, о чём можно было бы побеседовать лично, а о том, что действительно хотелось сказать и услышать — это никогда вслух не произносится. Я не джентльмен, со мной светской беседы не сваришь… Я был у него дома. Это не было какой-то особой моей мечтой, но теперь, когда я знал, как он выглядит, и этой внешностью был полностью очарован и сражён, моё нахождение там, где я был, мечтой, осуществляемой в реальном времени, полноправно стало. Комната не была большой и мне хотелось мгновенно, но не сейчас, а позже, изучить всё в ней до сантиметра, изучить этот город, особенно причалы, и всю его жизнь, земную и нездешнюю. Я мог бы сказать, что приблизился к вратам полузаколдованного царства, преодолев нерушимые законы времени, — царства, в котором могли существовать, расти и сохраняться старинные и причудливые явления, книги, он и я. Мы очутились в самом центре картины, и я обнаружил в ней то, о чём смутно помнил и тщетно искал всю жизнь, то самое, что объяснялось в самых последних строках — в них скрывалось главное, но сейчас они были и золотой серединой, и повседневностью сюжета, и началом. После этих главных слов обычно наступала тьма и её безбрежное, зловещее и безразличное пространство находило на мир покрывалом смерти, которая одна в то мгновение могла и должна была нас разлучить. Он мог позволить себе помедлить минуту. Я мог за эту минуту пройти всё на свете. Его одиночество, неприкаянность, неуверенность в себе и несчастье, все его сошествия в ад и все его неземные мифы, и его страшные вечные сны, которые, как мне хотелось думать, отступили сейчас, покуда рядом птицы в розовом кусте, зелёные холмы Новой Англии, запахи моря, кошки и, может быть, я и моя виноватая неловкая улыбка, от которой я не мог избавиться. Сильнее всего мне в тот момент хотелось сказать ему, что всё будет хорошо. Хотелось пообещать ему, что теперь всё будет по-настоящему хорошо, ведь теперь есть я, а я не допущу, чтобы было плохо. Но разве я мог что-то исправить? Этот взрослый, сложившийся человек не позволил бы мне. Но то малое, что я, как мне самоуверенно казалось, мог — это принести в его жизнь чуточку света. Если эта жизнь вдруг станет совершенно тёмной, этот свет всё равно останется, он будет столь же вечен, как вечна тьма на дне океанов. Никто больше не будет одинок, как одиноки звёзды во вселенной, ведь я всегда буду думать о нём. Но разве я мог взять на себя такую большую задачу? Да, мог. И остановить меня посмело бы лишь понимание того, что я ему не нужен. Он с вежливой растерянностью смотрел в противоположную стену. Он будто бы заметил моё смятение и не хотел смутить меня ещё больше лишним вниманием. В свете занавешенного тюлем окна его глаза были сравнимы с чернейшей пустотой бесконечности, утягивающей на неизмеримую глубину всё живое. Но лучше уж мне не выражаться столь высокопарно, знаю. Прекрасные, почти чёрные, незабываемые карие глаза. Я не сразу понял, что вижу это потому, что он смотрит в глаза мне. Спокойно, без отрыва и будто бы без эмоций, но с осторожной любезностью. В этих глазах можно было увидеть все его сны. Он не был сейчас испуган, но в глазах навечно затаился ночной страх. Страшная ночь его глаз. Передавшаяся от безумной матери ласковая душная ночь — не ад, а просто тусклая прибрежная жизнь, в которой нет ничего хорошего и нет желания взваливать на себя какие-либо обязательства, нет желания вообще ни к чему и ни к чему нет интереса. Надо ещё подумать, что страшнее, клокочущие древние бездны или ещё более древнее космически отстранённое безразличие. Но нет, мне не было страшно. И я не был одинок. Я мог бы рассеять этот мрак и смело сказать, что глаза его сияют как звёзды, которых пока не видно, потому что свет их, уже, может быть, зародившийся в невообразимой дали, пока не дошёл до меня. Хоть шёл этот свет уже без малого одиннадцать лет. Одиннадцать лет это долгий срок для людей, а скорость света триста тысяч километров в секунду. Если бы я сделал шаг ему навстречу, то сократил бы расстояние и приблизил бы момент, когда всё озарится. Я шагнул. Он стал нервничать, дёрнул плечом, едва удержался от того, чтобы исправить и уничтожить положение словами и глаз не отвёл. Отчего-то я не чувствовал себя глупо, хоть только тогда, когда между нами остался лишь метр беззвёздного пространства, я догадался поставить свой дурацкий портфель на пол. Я знал теперь, что не ошибся, когда приехал. И не ошибся много лет назад, в лучшем ноябре. Не ошибусь я и сейчас. Даже если он высшее существо из иных сфер, он всё же живёт в этой комнате, точно так же, как он заперт в этом прекрасном теле, значит ничто не может помешать мне, светлому и тёплому, по-простому, по-земному, по-человечески, понравиться его величественной тьме. Хотя бы так. Когда расстояние позволило, я взял его за руку. «Взял за руку» очень просто сказать, но в масштабах моего колотящегося радостью сердца прошло несколько эпох движения. Было бы глупо продолжить смотреть ему в глаза, поэтому лицо я опустил. Его тонкие белые руки писателя были на вид выточенными из мрамора, особенно в освещении налетевших уличных предвестников-сумерек. Его изящные тонкие пальцы были повторением моих. С моей стороны было бы святотатством сравнивать нас, но руки у нас были и правда одинаковы по сложению и типу ногтей. Только мои оказались тёплыми, а его — холодными. Более холодными, чем могла бы допустить тёплая комната на исходе мая. В нём угадывалась оленья благородная опаска — рука его дрогнула, но совсем чуть-чуть, словно не на поверхности кожи, а где-то внутри. С едва заметной дрожью он медленно развернул ладонь ко мне, явно показывая, что он не против, если это произойдёт. Я едва успел задаться вопросом, зачем это ему, как ответ сам пришёл ко мне, хоть я нескоро ещё смог бы его осознать. Я запутался пальцами в его пальцах и каждое из этих сменяющих друг друга скользящих нежных прикосновений казалось лучшим из всего, что со мной случалось. Отчего же мне так повезло? Все мои детские страхи развеялись, ведь всё в нём было идеально в тот вечер.