d'Erlette

Наше соприкосновение длилось и длилось, во всей потемневшей комнате, как в бескрайнем космосе, теплились нежным огнём только две наших руки, словно они и были не бьющимся, замеревшим, но живым, вздыхающим во сне двойным сердцем, единственным на всё окружающее безмолвное пространство. Безмолвное лишь потому, что звуки были не важны, я их не слышал. Если бы не размеренное глубинное спокойствие, происходящее было бы смешным и нелепым, но нет. Не знаю, откуда во мне взялась эта исполненная тайной значительности неторопливость, но она была, и благодаря ей ласковая поверхностная осторожность придавала прикосновениям зыбкое волшебство только покуда они были легки, как робкий июльский сквозняк, едва трогающий и без него, от прихоти и скуки, колышущиеся занавески в долгий и пыльный тёплый день. Наши пальцы двигались медленно, бархатно скользяще и удивительно слаженно, как-то даже почтительно и предупредительно — ни одно прикосновение не мешало противоположному. Они сочетались как соседствующие цвета в палитре, перетекая друг в друга и естественно-логичным путём завершая начатое. Его кожа согревалась от моей, а вне неё снова остывала. На внутренней стороне среднего пальца у него был шрам — маленькая веточка, верх совершенства. Это было потрясающе приятно. Настолько, что я отчётливо понимал, что ничего более хорошего, честного, сокровенного и взаимного в жизни ни с кем не делил. Другого настолько любимого человека у меня не было, а теперь мне предоставлялось подтверждение, что не будет. Особенно после такой согласованности как у нас, причём согласованности выросшей, словно большой взрыв, из тёмной древней неизвестности. Не могла же она появиться в письмах? Это ведь совершенно разные вещи — взаимопонимание на расстоянии и взаимопонимание в близости. В письмах никак не прийти к ногтям и к светлой коже, к сизым мягко изогнутым венам и линиям на ладонях, даже, наверное, на глубинном уровне — к порам и микроскопическим ранам, из которых невидимо исходило то, что являлось клеточной сутью его жизни, и перетекало в меня, и наоборот. Это, может быть, давало информацию моему мозгу, но не моему сознанию. Я ничего нового узнать или почувствовать не мог, ничего, кроме неподвижной радости, скоротечно греющей меня изнутри. Ни с кем другим он этого не делал, для остальных он был иным — больше всего на свете мне хотелось в это верить. Подушечкой большого пальца я мог провести по внутреннему краю его ладони, а он отвечал другим, ещё более милым, простым, ненавязчивым, но таким прекрасно уверенным прикосновением, словно это движение было его полным правом и его природной обязанностью — ноготь останавливался на сгибе кожи и затем скользил дальше, а позже мои пальцы касались его запястья и, едва сжимая, удерживались там, где неуловимо постукивал его пульс. Но наши руки двигались не по-змеиному и безо всякой глупой суеты. Правда иногда среди лёгких родственных прикосновений могло случайно произойти какое-то особое, непреднамеренное, но откровенно более полноправное, близкое, сильное и, может быть, по-собственнически любящее, то есть такое, на которое большинство людей способны в страсти. Большинство, но уж точно не он и не я, ведь мы, казалось, давно уже проповедовали одно на двоих секретное целомудрие и безгрешность, которая и являлась нашей истиной. И в такие моменты она не подвергалась сомнению, но всё же искажалась. Это происходило не специально, но я едва удерживался от того, чтобы вздрогнуть или ещё как-то выдать смятением себя и то, что вспышками в эти секунды чувствовал. А чувствовал я и мгновенно закипающий и так же быстро затухающий страх, и диковатый, не вяжущийся со спокойствием восторг, и что-то настолько тёплое, хорошее и необходимое, что оно казалось обжигающим, плохим и неуместным. По крайней мере оно должно было произойти не сейчас и не с ним, таким величественным, добрым и моим, который достоин только поклонения, а не того, чтобы я бросился к нему на шею и постарался поцеловать, а именно этого мне в такие моменты до боли в костях требовалось. Но я знал, что ему этого не захочется. А мне хотелось быть к нему ещё ближе, хотелось сломать и разметать едва-едва возведённые на новом месте границы, но эта паническая безумная прихоть проходила через несколько секунд и я успокаивался, глядя на наши руки, то совсем останавливающиеся, то продолжающие медленное живое движение. Только когда я осознал как следует, что мы в реальности знакомы всего десяток минут, я догадался оторвать взгляд от рук и посмотреть ему в лицо. Он, оказывается, уже опёрся на край стоящего позади него стола, из-за чего стал немного ниже. На этом же краю лежала другая его рука, отчего-то сильно сжимающая побелевшими пальцами отполированное дерево. Должно быть, он всё это время сверху вниз смотрел на меня с едва угадывающимся подобием печальной всезнающей улыбки. С такой близи и в новом качестве для меня он снова оказался необыкновеннее, знакомее и лучше всех на свете. Милей, умеренней и краше, как в тихой буре, ломающей за окном майские цветы и гонящей наше недолговечное лето к финалу на дне райских озёр, столь же тёмных и подведённых рыбьей синевой, как карающий рок над Сарнатом, как отражения в его глазах, совсем чёрных в полутьме, таких глубоких и безразлично-грустных, что за ними снова можно было увидеть неприкосновенный холод космоса и долгий путь, вселенная которого расширялась быстрее, чем её мог бы преодолеть свет далёких звёзд, пыль от которых уже осела некогда во сне на кончиках его рыжеватых каштановых ресниц. Я едва удержался от того, чтобы по-детски метнуться вперёд и вверх и поцеловать его. Мне показалось, что в его лице лежит не столько неприятие подобного нелепого жеста, сколько вообще то, что он выше подобных глупостей и для них не создан. А потому не нуждается в них и совершенно ничего, кроме досады, не почувствует. Мне стало горько и смешно. Я не мог не смутиться и не начать отворачиваться и, зачем-то оправдываясь, что-то лепетать. Это, конечно, был только самообман, но я вдруг занервничал, сам в себе подогревая смутную тревогу поднимающимися в памяти многочисленными примерами его ночных тревог — переходящих в разных обличьях из рассказа в рассказ и всегда инстинктивных, непонятных и означающих животный страх перед неведомым, непостижимым и противоестественным. Эту глупость было принять легче, чем идиотскую мысль, что я делаю что-то не так. Просто потому, что здесь и с ним вообще ничего нельзя было сделать так. Мне вдруг стало душно и очень тяжело находиться в этой прекрасной комнате, совсем погрузившейся в вечерний полумрак. Как будто нечего было больше здесь делать. Настолько нечего, что нужно было срочно покинуть это место, чтобы потом можно было вернуться, когда пройдёт время, которого будет стоить то огромное, что произошло только что. Ведь предыдущие мои восемнадцать лет были уже растрачены. Не смотря на него, я так и сказал ему — что очень хочу выйти на улицу. Он как тень двинулся с места и растворился в воздухе. Не успел я перевести дыхание, он появился через минуту, у двери, более тепло и надёжно, чем того требовал май, одетый. Что-то неописуемо умилительное и детское было в его облике, в с готовностью глядящих на меня послушных глазах, в по-будничному добродушно сжатых губах и в руках, одна из которых так лежала в кармане потрёпанного пальто, словно он был уже на улице, а другая лежала на ручке двери, будто уже давным давно там лежала. Не отводя глаз от пола, я подошёл к нему, а там снова вышла пауза. Сначала он не догадался, что нужно открыть, и молча стоял, потом, когда я нетерпеливо вскинул лицо, чтобы показать ему, что нужно уже двигаться, я снова увидел его и вновь почувствовал накатывающую лёгкую панику вперемешку с тающим обожанием, на которое у меня сейчас не было сил, словно не было денег, чтобы его у себя же купить. Наверное на моём лице выразилось какое-то испуганное недовольство, он поспешил открыть дверь, но поскольку стояли мы так, что я невольно мешал его действиям, вышла возня и ещё одна заминка, потому что он, не желая приблизиться ко мне хоть на сантиметр, второпях сражался с засовом, а я топтался на месте, и всю эту нелепицу оставалось прикрыть только виноватым смешком, цоканьем да качанием головой. Действительно удивительно: только что были одним вселенским целым, а теперь не умеем разойтись в дверном проёме. Выкатившись наконец на улицу, я чувствовал себя невыносимо глупо. Может быть он тоже, не знаю. Мне страшно было смотреть на него, потому что я знал, что увижу слишком уж привлекательную и чуждую для меня картину, к которой здесь, в шорохах далёкого океана, в запахах причалов и в зыбкой туманной мороси, не смогу почувствовать прежней любви. Только когда мы быстрым шагом миновали несколько улиц и поворотов и вышли на малоосвещённые городские задворки, на которых порывистый и свистящий дух моря чувствовался до рези сильно, мне хватило уверенности, страха и дурости потянуть его за рукав, чтобы он вытащил из кармана руку. Спасало меня в тот момент только осознание, что он на это согласится. Хоть мне и показалось, что он согласится не из собственного желания, а только из отстранённой вежливости, из которой он сделан. Но всё-таки мы взялись за руки и так стало намного, намного легче и лучше. Руки соединились точно, как детали мозаики, и лижущий внешние стороны пальцев промозглый ветер не был уже страшен. Он не зря оделся потеплее. Мы молча шли особо холодными продутыми улицами и я замерзал, а его рука стала совсем как лёд. Но я всё равно прятал зябнущие пальцы под защиту его надёжной ладони и по-голубиному жался к нему, чему он не препятствовал. Как-то очень быстро в тот день стемнело. Ещё быстрее весна обратилась прибрежной мглистой осенью. Сиплое пение ветра казалось музыкой, а может музыка духового оркестра и правда доносилась из старого центра города. Иногда кто-то из рыбо-людей, опустивший лицо и зло семенящий, попадался нам навстречу. В такие моменты я пугался, что он отпустит меня, его рука слабела и теряла уверенность, но я его не отпускал. Лишь один раз какой-то подозрительный, выскочивший из-за угла бродяга обратился к нему с вопросом о некой Спарроу-стрит. Это случилось неожиданно, поэтому руку мою он резко бросил, совсем как нож, который бросает невиновный в убийстве, когда его застигают на месте преступления. Но бродяга остался позади и я с ещё большей уверенностью снова поймал его за руку. И как-то так уж получилось, что пальцы наши легли друг напротив друга, немного сдвинулись и переплелись той же самой вязью, что и тогда, в его комнате. Мне было очень радостно осознавать, что это так и нужно. Что руки наши настолько идеально подходят, что идти без них было намного неудобнее. Словно их специально вытачивали и подгоняли, чтобы так хорошо получалось. Он заговорил не раз. Он указал на потонувший в темноте комбинат, на широкий, сиренево мерцающий залив реки, на озарённую рыжими фонарями парковую аллею, о которой он писал в одном издательстве, на старые особняки. Он рассказал несколько недолгих историй, на которые я как мог поддакивал и пытался задавать вопросы. Говорить у меня пока не получалось, но для меня это полностью компенсировалось красотой его голоса, который я наконец научился разбирать. Голос его был выше обычно и, казалось, отлит из золота, более резкий, молодой и свободный, чем у большинства людей. Его звук рассыпался звонкими брызгами. Он так мне нравился, что я начинал забывать смотреть по сторонам и принимался смотреть под ноги и, через это, клоня голову к его плечу, задрёмывал на ходу и просыпался только тогда, когда он обращал моё внимание на очередной городской объект. Мне хотелось всю ночь так ходить и чтобы ночь длилась вечно, хоть ноги у меня промокли и болели, и в голове было совершенно пусто. Где-то на совсем тёмной полупросёлочной дороге невдалеке от тихого ночного щебета реки, я остановил его. Я достаточно набродился и уже много других дорог и поворотов меня смущало привязавшееся чувство незавершённости — того, что я увидел в его лице, когда мы были в комнате: что касаться руками для него нормально, а что-то другое будет расценено им как совершенно неприемлемое и даже преступное действие, лучшим и справедливым ответом на которое будет игнорирование. Он ведь намного старше, но в то же время чище и беззащитнее, он совсем по-иному рос и был иначе воспитан, он настолько стесняется и сторонится любви и каких бы то ни было человеческих взаимоотношений, что никаким образом не применяет их ни к себе, ни к своем героям, а если и попытается это сделать, то получится неискренне. Так как же я, несуразный, маленький и эгоистичный, могу взять на себя смелость и наглость быть тем, кто это изменит? Но между тем уже проснувшаяся дурацкая гордость, отождествляющая неуверенность и жалость к себе, вовсю по-шакальи шипит, что я либо буду получать его холодную любовь, либо убегу сейчас же. Однако на одно и то же мы можем смотреть диаметрально по-разному, и меня это ранило. Не хотелось показаться испорченным на его фоне, не хотелось себя таковым чувствовать. Для меня ведь это всё было одно и то же. Мне хотелось поцеловать его, ну да, хотелось поцеловать с того момента, как я впервые его увидел. Я понимал, что этого не будет сейчас, но предположить, что этого не будет никогда, было невыносимо. Я много прошёл в темноте, устал и запутался, но при этом постоянно держал его холодную верную руку. Мне хотелось что-то разъяснить. Но я не знал. Я обнял его. Страшно неловко. Обхватил руками и спрятал лицо в его покрытом капельками влаги ворсистом плече. Он же, как я этого и боялся, ничего не сделал. Никакого ответного движения или даже такого, которое позволило бы мне обнять его поудобнее, не последовало. Чувствуя себя страшным идиотом, я хотел было ломануться напролом в чёрный лес, но всё же пошёл дальше по дороге, может быть немного пошатываясь и благодаря леденящий кровь ветер, что он сам выгоняет слёзы мне на глаза. За руку я его больше не брал и он меня тоже. Я ничего не понимал. Мне хотелось сквозь землю провалиться. От обиды на него и от злости на себя, ведь я, получив от него все эти невыразимо прекрасные прикосновения, умудрился в этот же день алчно захотеть чего-то большего, чего я был совершенно не достоин. И всё-таки я злился, обижался, как и раньше в письмах, хотел чего-то неведомого, чего и сам не понимал, и, не получая и не видя подтверждения своим поспешным выводам о любви, горевал. Вскоре мы, миновав всего пару каких-то поворотов, вышли к освещённому уютному району и я узнал впереди безлюдной улицы фасад моей гостиницы. Я не помнил, рассказывал ли я ему, где остановился, но удивляться ничему не хотелось. Может в свете новых фонарей он увидел, что у меня глаза на мокром месте, а может услышал это в моём срывающимся голосе, которым я назвал знакомую улицу. Я готовился коротко с ним попрощаться и больше никогда не встречаться и, наверное, никогда не писать — вот как сильна была моя совершенно беспочвенная обида на удивительного человека, подарившего мне столько чудес и не сделавшего ничего плохого, кроме того, чего я сам придумал. Мысли мои меня разрушали. В обгонку их я готовился уже, по примеру героев его рассказов, подумать о самоубийстве, раз уж жизнь моя на пустом месте разрушена до основания и не имеет смысла больше. Всё же мы шли рядом, шли всё быстрее и он меня остановил. Не помню как именно, но жестом не менее стремительным и летящим, чем те, на которые разменивается бездумная птичья молодость. Как-то с размаху, да так ловко и удачно, что позавидовал бы и леопард, и сокол, он развернул меня к себе, обнял и прижал к себе. От удивления и восторга я почти ничего не почувствовал, но точно так же, как нерационально раздувалось моя обида, так же легко и мгновенно на всё нашёлся ответ: у него есть на всё причины. У него есть трудности, которые не преодолеть. Я пока не знаю о них. Хорошо, что не знаю. Ведь в этом случае на них можно списать все неурядицы. А пока он обнимал меня, всё так же, без единого слова. А все слова, как я скоропалительно решил, он объяснит мне в письмах. Он слишком невероятен, чтобы хоть что-то у него делалось по-человечески. Он имеет полное право быть странным и ускользающим. Всё в нём было идеально. Я так его любил, так нуждался в нём и так не хотел отпускать в ту ночь, что внутри у меня всё болело. Он отстранился, коротко заглянул в глаза — как же он был красив тогда, господи, черноглазый, в жёлтом свете фонарей, в шляпе, — виновато улыбнулся, попрощался одним коротким словом, развернулся и ушёл и исчез в тихой инсмутской ночи.