d'Erlette

А дальше меня спасло благоразумие, каким-то чудом меня не покинувшее. Я отодвинулся от его плеча и, не поднимая лица, стараясь дыханием заглушить мечущиеся в голове мысли, поднялся и отошёл, отыскал свою куртку, отыскал дверь, отыскал как её открыть. Путь к отступлению был проложен, поэтому, пообещав себе, что через минуту меня здесь не будет, я осторожно обернулся и посмотрел на него. Он всё так же сидел, немного наклонившись, на краю стула, сидел, не поменяв позы и даже не повернув головы. Я бы не сказал, что он выглядел растерянным. Скорее, расстроенным и подавленным. Но не мной, а своей неизменной долей. Наверное. Такой же, как и всегда. Тёплый круг света давал ему иллюзорное убежище от всех невзгод, но он же словно лишал его жизни, делая из него смятую набивную игрушку. В этом керосиновом жёлтом облаке он выглядел как картина. Тщательно собранная из переходящих один в дугой мазков широкой кисти. Он был такой красивый, что сердце у меня резалось, словно у него прорастали зубы. Когда у щенка прорастают зубы, это первая стадия на пути к тому, что он сможет за себя постоять. Сможет управлять своей жизнью и решать, что с ней делать: сдаваться на каждом шагу или же только и делать что бороться. И в исключительном противоборстве быть хорошим или быть плохим. Теперь я чувствовал, что эта тернистая красота Лавкрафта принадлежит мне. Даже если подобное решение является поспешным, необоснованным и излишне самоуверенным, какая разница? Он же сказал, что мы можем попробовать. Значит начинать пробовать нужно уже сейчас… И я чувствовал, что меня буквально распирает от гордости и уверенности, что я справлюсь и не оплошаю, что приложу все силы и сделаю всё от меня возможное, чтобы оправдать его случайное доверие. Изнутри меня затапливало пугающее чувство благородства. Чувство ответственности, до верха преисполниться которым мне так хотелось. Хотелось поскорее показать это ему, и себе, и всему ничего не узнающему миру — что я могу быть таким хорошим, каких ещё никогда не было. Могу взять на себя эти обязательства и защитить нас обоих. Он был меня старше на большее количество лет, чем я прожил на земле. И этим тоже я в тот момент ужасно гордился. Гордился, ведь именно я, такой маленький и несуразный, теперь, ну или не теперь, но по крайней мере в этот вечер, брал на себя защиту и решал за нас обоих, что будет дальше. Потому что он на такие решения не способен. Не от безразличия, а от того, что душевная покорность это одна из его основ. Прекрасных весенних женских основ, на которых не суждено произрастать сильным характерам и волевым личностям. А во мне этого не было. Я точно знал. И мог собой гордиться. И едва ли не трясся от напавшего на меня осознания, что как я захочу, так и будет. Я направлю, а он, отдав управление, покорно пойдёт. Даже если он не будет этого хотеть, спорить он не станет. По крайней мере с тем, что касается этого нелёгкого дела, которое мы решили попробовать. Я понимал, что могу прямо сейчас подойти и поцеловать его, по-настоящему, даром что ни черта не умею. Он никак мне не ответит, но и препятствовать не станет. Но, с другой стороны, нужно ли мне это? Пожалуй, да. Но я должен защитить нас от этого, поскольку это нужно не мне, а тем требовательно ревущим, необратимым процессам, к которым мой непутёвый, зверски молодой организм толкает пугающее и восхитительное осознание того, что он не просто мне нравится, а безумно больше — он мой. Хочет попробовать быть моим. А такое не может быть сделано из жалости, благодарности, безразличия или ещё чёрт знает чего. Вернее, может, но не в его случае. У него не может быть других причин «пытаться пробовать», кроме его собственного желания, пусть и слабого и беспомощного. А значит я ему нравлюсь или у него нет никого другого — не так уж важно. Значит я могу не просто поцеловать его, но и нагло потребовать от него дальнейшего ответа. Ведь именно так взрослые люди и делают, да? Правда, требований моих он не выполнит. И дело не в его желании или нежелании, а в том, что он, должно быть, просто не умеет. Не уметь, когда тебе восемнадцать, легко, преодолимо и забавно, но когда тебе в два раза больше, это, наверное, очень тяжело и практически неисправимо… Ну ничего, он у меня исправится. Так я и подумал и сам себя тут же обругал за все эти ужасные мысли, за неоформленные оскорбительные желания, за мечущийся в голове ураган… Меня спасло моё благоразумие. В первый раз пробудившееся из-за львиного рёва чувства ответственности и чести, которой он мне оказал своим доверием. Поэтому я, помяв в руках куртку, вернул её на вешалку. Мне не нужно брать её с собой и куда лучше, если она останется здесь, как символ того, что я вернусь. Я повесил куртку на вешалку и он, так повернув лицо, будто далось ему это движение с большим трудом, посмотрел на меня. С безразличием и укором. Но я уже сказал себе, что это у него просто лицо такое. Красивое, но иллюстрирующее тоску и уныние. Должно быть, он испытывал их слишком часто. Как мог я улыбнулся ему и просочился за дверь. И пошёл, убыстряясь на каждом бунтующем шаге. Я выбрался на улицу, а там тоже падал в любовь вечер. Не такой холодный как вчера, но ветреный и уже отлучённый от морского солнца. Я вздохнул так глубоко, как только мог, оглянулся по сторонам, взъерошил волосы, сам себе кивнул, сжал кулаки до боли и бросился бежать. Этого я хотел больше всего на свете и желание это было таким чётко оформленным и конкретным, что не исполнить его значило бы отказать своему организму в какой-то естественной острой надобности, в то время как закономерно удовлетворить её было бы огромнейшим наслаждением. Не было в тот рубиновый, полный запахов моря и голода вечер ничего лучше и правильней, чем бежать, сильно и быстро переставляя ноги, перемещаться в пространстве, едва ли не раскинув воображаемые крылья, отрываться от земли и чувствовать летящий навстречу и образующийся в сердце ледяной холод. Нестись, преодолевая, господи. Никогда я особо не любил бегать, но тогда это состояние казалось раем — бежать и от каждой резкой встряски, от боли в ногах, от рези в горле, от задыхания, от головокружения, от жёстко бьющихся ритмичных ударов, отдающихся в голове, превращающейся в раздутый шар — от всего этого чувствовать себя таким живым, что ещё более живым быть просто нельзя. Ещё более молодым, здоровым, свободным и счастливым — счастливым лишь в этом неостановимом стремлении нестись, будто это одно существует. Остановиться и впрямь было невозможно. Даже тогда, когда казалось, что разодранное горло вот-вот загорится и что дышать больше не получается. Бежать нужно было до тех пор, пока это не прекращалось физически, подобно подошедшему к концу жизненному циклу. Ноги сами собой замедлялись, я не был им больше хозяином. Но они не останавливались, а просто переходили на шаг, широкий, дёрганый и расшатанный. Так я шёл, а потом снова бежал, а потом снова шёл и, умирая, наслаждался тем, как грудная клетка превратилась в остекленевший и покрытый сетью трещин, вибрирующий от бешеного дыхания пузырь. Иногда я видел своё отражение в попадающихся тёмных стёклах и витринах. Ну и хорош же я был: весь всклокоченный, красный, полубезумный и задыхающийся. То что надо. Я так бегал до засыпавшейся мелкими звёздами, словно мукой, ночи. И ночью тоже. Погрузившийся в желтоватый мрак чёртов Провиденс я пересёк, наверное, раз десять. Не обращая внимания на места, по которым бегал, я снова и снова проносился мимо одних и тех же конструкций, а потому невольно начинал запоминать их. Пару раз я выходил к чернейшей, тихо шепчущей пустоте широкой речной гавани, пару раз оказывался на неосвещённых городских задворках, но я нисколько не волновался о том, что заблужусь. Скорее, я даже хотел этого. И потому озлобленно радовался, когда понимал, что попался в очередной лабиринт глухих заборов, диких перелесков или заводских стен. Но отовсюду яростный бег выводил меня обратно в центр города, где улицы не были злы и на них то и дело попадались праздношатающиеся люди, от скуки останавливающиеся и провожающие меня недобрыми взглядами. Ко второму часу ночи ноги совсем перестали меня слушаться и будто отнялись. Они больше не могли бежать, а потому шли, но при этом то и дело подгибались, словно ветви, и как-то странно пружинились. Сердце от долгого напряжения расстучалось так, будто теперь всегда, сколько бы ни было ему ещё отмерено, намеревалось колотиться в остервенелом ритме. Колющая боль в груди и в разодранном горле говорили мне, что возможности моего организма на исходе. Именно этого я и добивался. Только этого хотел. Ради нас, как бы глупо это ни звучало. Ради него и ради меня. Мне необходимо было грубым физическим воздействием, словно взрывом, вытравить из головы всю ту дрянь, что в неё забилась в силу возраста и в силу окружения, в котором я был выращен. Конечно, теперь я жил не в примитивном захолустье, где, хоть книги старательно воспитывали меня правильно, я большей частью всё равно подвергался воздействию дворовой окружающей среды, от которой родителям не было надобности меня ограждать, потому что они хотели, чтобы я вырос не слабаком, особенным и рохлей, а обыкновенным, сильным и умеющим за себя постоять. Вот так и получилось, что я вырос правильным и сообразным условиям. А это и значит «испорченным» в общечеловеческом гуманном значении. Испорченным, значит в глубине души знающим для чего появился на свет: ради продолжения рода. Значит ради заведения семьи и детей. Значит мне положено быть сильным, уверенным и по-собственнически злым в отношении того, кто мне принадлежит. Только так это в маленьких городах и работает. Потом я, видимо, успел измениться, учась в университете, где большинство вокруг думали прежде всего об учёбе и вели себя крайне достойно и прилично, но люди остаются людьми. И мальчишки остаются мальчишками, особенно когда вырастают и по природному закону злятся и ищут, что бы разрушить. На уме всегда одно, сколько ни загораживай это благородными словесными конструкциями, интересами, поведением джентльмена и внешним видом. Всё равно от этого не спастись, особенно мне, потому что я чувствовал в себе предрасположенность ко всему тому, грубому и звериному, что и является основой жизни деревенщин и суровых людей, проводящих жизнь в непосильной работе. Но его я хотел от этого во что бы то ни стало оградить. Поэтому и набегался до смерти и в этом состоянии кое-как дополз до его дома. Он и в три ночи не спал. Как только он открыл мне дверь, я отпихнул его с дороги, добрался до первой горизонтальной поверхности — до пола сразу за дверью, и там и повалился. А потом проснулся, как и ожидалось, без малейшего понятия, где я и кто я, и сколько веков прошло с последнего света. За зашторенными окнами и в самой квартире было темно, поэтому я минут пять ничего не мог связать воедино. От лежания на полу у меня всё тело затекло так, что ещё не меньше получаса мне казалось, что от каждого движения я того и гляди развалюсь на части. Все мышцы сводило сверлящей болью, но не только болью нехотя возвращающейся и с треском ломающей застой крови, но и болью разрывающей и ломающей, которая напомнила мне, чем я занимался предыдущую ночь. Но предыдущую ли? Кое-как отыскав в комнате часы, я убедился в половине пятого. В том, что прошло не меньше суток, я не сомневался. Вернее, заставил себя не сомневаться, поскольку чувство времени совершенно мне отказало. Кроме того, я ощутил привычную кусачую обиду за то, что он оставил меня валяться на полу. Мало того, что я мог простудиться, так ещё и пропустил университетские семинары, на что мне, впрочем, было наплевать… Хромая и шипя, я порыскал по его тонущей в темноте квартире, сам удивляясь тому, как хорошо и отчётливо всё вижу: все корешки книг, картинки, фотографии и фантомно поблёскивающие кусочки металла. Мне пришла в голову забавная мысль, что я снова иллюстрирую какой-нибудь стандартный его рассказ, в котором некая необъяснимая потусторонняя сила вполне реальным образом в темноте топает, скрипит и вздыхает, на что обращают внимание только достопочтенные соседи снизу. Когда за занавесками начало едва заметно рассветать, я набрался смелости и заглянул за одну из дверей. Как и ожидалось, там обнаружилась маленькая спальня, где на придвинутой к стене кровати бесшумно и неподвижно спал, должно быть, он сам. Я тоскливо подумал о том, что именно здесь к нему приходят его многочисленные страшные сны, превращающиеся в истории. С ещё большей тоской я подумал о том, что буду спать с ним. В тот момент меня это нисколько не радовало и не захватывало, но перспективу эту я признал как саму собой разумеющуюся. Но не сегодня, слава богу, и не завтра. Затем я покинул его дом и наугад, но ни разу не ошибившись поворотом, на розовом и практически до пара изо рта холодном рассвете вернулся, замёрзший и валящийся с подгибающихся ног, к моей гостинице. Только там на меня обрушилось знание, что не прошло никаких суток, а эта невероятно долгая майская ночь, в которой я радовался, свирепствовал и бегал, только-только завершилась. Определённо, на её протяжении я прожил несколько жизней и испытал так много, что понимал. Хватит пожалуй. Благоразумие спасло меня в который раз. А понимание того, что он оставил меня валяться на холодном полу не сутки, а всего пару часов, каким-то каверзным образом заставило мою обиду испариться и на её месте вырасти новой умилённой нежности к нему и к тому, что он, наверное, просто побоялся меня трогать… Хотя одеялом укрыть всё-таки мог бы, мерзавец, но это ворчливое недовольство в обиду не переросло. Потому что обиду я заслонил своей необъяснимой жестокостью: на всё наплевав, я в то же утро тайно уехал и только в поезде провалился в такой дремучий сон, что меня на станции прибытия минут десять добудиться не могли. Я уехал, потому что понимал, что произошло слишком многое. А я слишком мал, напуган и неопытен, чтобы легко всё это переварить и подставить свою душу под следующие надуманные удары. Я и так форменно с ума сходил. Я и так ещё две недели после возвращения не мог пошевелиться без боли, а сорванное горло саднило и скрипело не меньше месяца, то и дело толкая меня в удушливые объятия кашля. Кроме того, хоть это опасение было довольно-таки беспочвенным, я не хотел торопить события. То есть не хотел, чтобы наши с ним отношения зашли дальше. Мне пока и того ненастоящего сумбурного поцелуя и его разрешения попробовать хватило с головой. Настолько хватило, что я большего не хотел, хоть ещё недавно был уверен в собственной готовой на всё испорченности. Но от неё и следа и не осталось, стоило уехать из Провиденса. Она наоборот обратилась сдержанностью и целомудренной чистотой, да такой, что я в мыслях даже близко не подходил ни к чему откровенному. И так старательно отодвигал от себя всё безумное и присущее молодости, что мог собой гордиться, как живущим не греша в благочестии. Я вообще ни о чём не думал. С на удивление чистой совестью я вернулся в университет и со всем рвением взялся за учёбу и подготовку к грядущим экзаменам. То, что я раньше времени удрал с Брауновской конференции, не принесло мне никаких проблем, никто этого даже не заметил. Я перестал читать журналы и всякую чепуху и не отвечал на письма. Вернее, я только просматривал приходящие мне письма и тем замечательным людям, что не заслужили грубого молчания, коротко отписывался, что меня учёба одолела и в данный момент я не могу тратить время ни на что другое. Хоть это и не было основной моей целью, я и правда дошёл до того, что экзамены сдал, как все выражались, блестяще. Этот блеск и меня самого какое-то время занимал, но с каждой прошедшей неделей я чувствовал, как трещит по швам самообман, на который я, в общем-то, и не возлагал надежд. Недели шли, я просматривал письма, которые приходили на моё имя всё реже, со всё большей дрожащей надеждой увидеть среди них письмо от него. Первым я писать ему не собирался и даже не отягощал себя поиском причины. Просто не собирался и всё тут. И говорил себе, что я ещё ребёнок. Надеялся, что он это поймёт и что мне не придётся сражаться одному.