d'Erlette

Мы встретились на следующий день, хоть договорённости не было. Солнце стояло ещё высоко, когда я выкатился из одного из университетских зданий с мыслью, которая единственная меня спасала — что я сейчас же брошу всё это, пустое, кирпичное, в корне чужое, сложное и тяжёлое и отправлюсь к нему домой. Увижу его, и он наверняка будет выглядеть так, словно ничего не чувствует и ничто его не волнует. И не будет радости и никакого смысла в нашей встрече, одна неловкость, натянутость и необязательность, но всё же рядом с ним я буду находиться там, где должен. Да, я совершенно не понимал, что чувствую, чего хочу и что вообще происходит со мной. До этого я всю ночь просыпался с ужасным осознанием того, что непоправимо опоздал, глядел на часы, ругался и падал в удушающую пучину тревожных снов снова. Утром я чувствовал себя совершенно измученным, да и отражение в зеркале показалось мне пугающим и едва знакомым. В университете, куда я зачем-то пришёл за час до положенного срока, все гомонящие, усердно живущие и снующие вокруг люди казались мне до отвращения посторонними и непонятными. Никого не хотелось видеть и ни с кем не хотелось говорить, хотелось только отбыть свою обязательную повинность и сбежать как можно скорее. Ни в чём я не видел пользы, всё хотелось только оттолкнуть. Я старался сделать попытку рационального объяснения подобного состояния, но ни к чему не приходил. Только к тому, что это он на меня так повлиял, хоть, казалось бы, предыдущий вечер закончился хорошо и я, кажется, был в нём в равной степени и раздосадован и счастлив. Теперь же, утром, я находился совершенно вне себя привычного и не понимал, отчего это так плохо. Я и раньше, конечно, бывало, злился на людей, пребывал в плохом настроении и проклинал весь белый свет за то, что он вдруг ополчился на меня, но раньше это всё были глупости, с которыми я легко мог справиться. А теперь будто что-то сломалось. И не просто сломалось, а лишилось одной из главных опор и потому проседало и ухало, как земля на воде. Механизм словно бы не работал, как прежде, а через раз пропускал ход, из-за чего всё происходящее шло с перебоями, не слушалось приказов, путало мысли и этим выводило меня из себя ещё сильнее. Только когда я, спустя несколько мучительных и бесплодных часов сидения на неудобном стуле в душном зале, в окружении противных людей с нехорошими голосами и гадкими интонациями, выбрался на разогретый солнцем воздух, понял. Не так уж трудно. Забыв о вчерашней холодной погоде, в просторном сквере, какие бывают во всех не самых лучших университетах, цвела и пела поздняя весна. Как и везде, здесь пахло речным морем из ракушек и мерный шум волн ощущался, скорее, кожей, нежели слухом… Большая часть меня больше мне не принадлежала. Вот и всё. Мне, оказывается, оттяпали половину, а то и больше. И всё, что я мог раньше, — теперь нужно было заново учиться это делать, имея только половину власти над собой. И лишь половину того усердия и внимания, что я мог раньше отдать учёбе, работе, семье, людям и судьбе. Не так просто было это осознать, но мне явственно казалось, что теперь, может быть даже отныне и навеки, большая часть моего существования будет отведена, посвящена и отдана ему, и я не смогу больше использовать её для своих нужд. Только для верности и вечной памяти о том, что я и все мои мысли и сердечные силы должны прежде всего принадлежать ему, а уж потом всему остальному. Я не успел точно всё это охарактеризовать, но помню, в каком смятении находился, когда увидел его, осторожно идущего по одной из гравийных дорожек сквера. Я уже давно знал, какое уважение он испытывает к университетам. Конечно, все его достойные герои учились в им созданном Мискатоникском университете и сами ничего примечательного в этом не видели, но мне казалось, что за этим кроется его высокое почтение к высшему образованию как таковому, которого сам он был лишён. Потому он нередко появлялся в университетах своего города, в тех же библиотеках или издательствах, но делал он это осторожно. Будто не хотел на своё уважение бросить тень пренебрежением. Он был одет как подобает джентльменам, только немного сутулился и смотрел под ноги. Ещё даже не успев узнать его, я испытал такой резкий прилив неизъяснимой, рвущей душу жалостливой нежности, что секундой позже сам же удивился, отчего это на глаза выступили слёзы и захотелось часто всхлипывать на вдохе и содрогаться. Мне стало и жарко, и холодно, и невыносимо, и до боли захотелось отобрать его у этого солнечного и сверкающего зеленью и асфальтом университетского мира и поскорее унести подальше в тёмные прибрежные пещеры или на морское дно, где ничто не оскорбит его ни безразличным к его постоянному горю взглядом, ни неаккуратным, не знающим ничего о нём, звуком. Что-то странное со мной происходило. Описав круг, я пошёл за ним, держась на расстоянии и пытаясь успокоиться. Впервые я видел его при солнечном свете. Волосы его казались светлее, а сам он весь — бледнее, бесцветнее, тоньше и бессильнее. Может, если бы я увидел его где-то, ничего о нём не зная, я подумал бы, что это просто несчастный, слабый, несмотря на внушительной рост, фигуру и возраст, неуверенный в себе человек, всю жизнь покорно идущий на одну и ту же мучительную работу. Мне казалось, что я лучше таких людей. Хотя бы потому, что делаю вид, что люблю то, чем занимаюсь, и делаю вид, что всегда радуюсь, и смотрю на людей прямо и с улыбкой. Но сейчас я шёл и умирал, и возвращался, и ужасно страдал от каждого природного фактора, что меня касался, будь то пыль, солнечный свет и тень листьев, не умолкающие крики молодёжи или птиц — всё раздражало, всё рвало на части и пугало до скручивающей боли в животе и теряющегося дыхания. С каждым неловким ломающимся шагом я настигал его и шёл всё ближе. Я видел случайную тоненькую белую нитку на его плече. Песчинки на его ботинках. Краешек неровно подвернувшейся ткани. Более длинный, чем следовало бы, кончик шнурка, свешивающийся до земли. Все эти крошечные, очаровательные и болезненные несовершенства — они расплывались в моих глазах, каждое из них я почти ненавидел и на каждое, казалось, хотел молиться как на предмет религии. Никто никогда не ходил так красиво, скромно и просто, как он, легко лавируя между людьми, не поднимая лица и не вынимая рук из карманов. Мне уже казалось, что я ни капли не люблю его, когда он, возможно, что-то почувствовав, плавно остановился возле одного из информационных стендов и повернулся. Внутри у меня всё горело. Билось в ушах и в сердце, как отдаётся гром колокола на первом этаже колокольни. Он заметил меня, краем глаза, — я точно это понял, пока, едва живой от сверкающей боли в груди, делал последние шаги и обходил его с боку. Больше всего я ненавидел своё лицо, которое хотело отчаянно улыбаться, но вместо этого, наверное, строило какую-то жуткую гримасу. От стенда он отвернулся и так же медленно пошёл дальше, неявно давая мне возможность пойти рядом. Даже если бы у меня было что сказать, я не нашёл бы воздуха, чтобы дышать. Мы просто молча шли вперёд. Свернуть было невозможно, ведь для этого кто-то должен был кого-то направить, поэтому получалось только наобум переходить улицы и кое-как огибать постройки, постепенно удаляясь от университета на север. Я упорно разглядывал дорогу и поражался тому, отчего сердце никак не желает пережить первое впечатление и начать стучать медленнее. Вместо этого оно уже полчаса било мне под горлом, причиняя ту же боль, что стала, к счастью, легче. Мы оба держали руки в карманах, но отчего-то то и дело так происходило, что руки наши оказывались свободны и мы случайно соприкасались краями ладоней. Он таким жестам пугался и будто бы даже вздрагивал, руку сразу пряча. Меня это злило. Злило так, что я позволял себе гневно посматривать на него искоса. Но каждый раз его лицо казалось мне таким милым, что мне хотелось плакать и закрывать лицо своё руками. Это злило меня ещё сильнее. Настолько даже, что хотелось, уже, наконец, сделать какую-нибудь глупость, которая всё испортит. Может, начать говорить первое, что придёт в кружащуюся голову, или изловчиться и поймать его неприкосновенную ладонь, знакомую мне, как знаком родной город, но отчего-то недоступную… Он первым нарушил безумно долгое молчание. Он безучастно спросил меня о моих делах в университете. Я ответил бы ему так же безучастно, если бы дурацкий, застоявшийся в першащем горле голос не подвёл меня, из-за чего мои слова прозвучали настолько нелепо, что даже он, склонив лицо, немного улыбнулся, укорительно сморщив нос. Я разозлился окончательно и ударил его. Тоже неловко в максимальной степени: ткнул его подогнувшимися пальцами куда-то в рёбра, чего он не ожидал, а потому изогнулся с глухим тявком, но тут же перехватил мою руку. Контакта, которого так не хватало, вдруг стало ужасно много, начался переполох и в глазах у меня закружились разноцветные огни, пока я, без понятия, что творю, беспорядочно кидался на него и только и чувствовал, как он снова и снова ловит и отводит от себя мои руки, отталкивается, смеётся и лопочет что-то непереводимое на английский. Стало немного легче. Я успокоился и на несколько минут отошёл от него, чтобы порассматривать листы акаций. Нескоро я заметил, что мы вышли к побережью. Это был утопающий в густой зелени парк, идущий одной из дорог мимо широкого русла Сиконка, реки, насколько я знал из его писем, тёмной, но в этот солнечный день сияющей нестерпимо. В парке было довольно много народу. Я злился на каждого, ведь из-за их присутствия я не мог снова выкинуть что-то безумное. Только что мог, но теперь нет, поскольку теперь его голос, золотой и мягкий, такой же, как стальная искрящаяся вода, вязал меня, словно верёвки, и теперь я шёл, околдованный и послушный, думая только о том, как бы так неаккуратно ступить, чтобы немного потерять равновесие и ткнуться ему головой в плечо. А он говорил об этом парке и снова об истории своего любимого треклятого города, о времени и о реке, а я слушал, чертыхался и мечтал, чтобы слов однажды не осталось. Чтобы можно было только жестами и прикосновениями выразить то, что чувствуешь. Тогда бы мы лишились этой ужасной пустой болтовни, отнимающей наше время, которое обязано быть отдано самому главному, а не всяким неинтересным и банальным побочным ответвлениям. Что-то во мне явно шло не так. У него вся семейка была сумасшедшая, да и сам он тоже — я крутил это в голове и прикидывал, не заразился ли я его неправильной жизнью, не схожу ли с ума в этот самый момент? Ведь вертящиеся в сознании образы были совершенно бессвязны и неадекватны, более того, я не испытывал желания как-то их урезонить. Я нарочно распускал их ещё шире и думал о тех вещах, о которых и думают сумасшедшие и больные. Но, в то же время, словно вспышки, ко мне на секунды возвращалось осознание того, насколько хороший, непогрешимый, великий и талантливый человек находится рядом со мной, а потому я испытывал резкую потребность в стыде и смятении убежать, дабы не оскорблять его существование своим низменным присутствием… Кое-как я спасал себя универсальным средством: говорил себе, что я ещё ребёнок. Злой и поганый, которому и положено сходить с ума до времени и совершать преступления от скуки. Мне было тяжело с ним. И немыслимо было думать о том, что через какое-то время мы расстанемся. Я не заметил, как он привёл меня к себе домой. Заметил только когда он открыл дверь и скрылся в тени, а я остался на пороге. Остался, желающий войти как никогда сильно, но боящийся себя самого. Что я там выкину минутой позже, что мой непредсказуемый зверски молодой организм и покатившийся под гору разум решат? Это мучило меня целых несколько секунд, пока он ласково не позвал меня. Я сразу вошёл, хоть продолжил опасаться того, что его безусловная воспитанность и покрывшаяся за годы бронёй неиспорченность сейчас вступят в неравное противоборство с моей мне самому непонятной, требовательной любовью и с моей неиспорченностью, которая, в силу возраста, не имеет никакой брони и даже наоборот, желает быть сожжённой и разрушенной вплоть до саморазрушения. Он сказал, что мы будем пить кофе и принялся возиться с дешёвой электрической плитой. Будто мы не пили кофе несколькими часами ранее. Не сидели отвратительно далеко — напротив, за летним столиком кафе и не пили кофе, который я купил нам, безумно глупо пошутив про свидание и про то что я угощаю. Он положил в кофе пять ложек сахара. Было поздно. Было скучно. Я себя ненавидел. Стойкое ощущение самоненависти так и грызло меня изнутри до сих пор. Это было похоже на чувство, будто я обманываю кого-то очень хорошего. Будто пользуюсь кем-то, кто относится ко мне дружелюбно и искренне, а я обворовываю его. Я знал как он относится к воровству — как к самому ужасному, что с ним случалось в Нью-Йорке. Но я оценивающе смотрел на него, на его склоняющуюся спину, на то, как он берёт в руки предметы и, немного нервничая, что-то о них говорит. Он снял пиджак и, чтобы не мешал, и я смотрел, чувствуя себя преступником, но не мог отказать себе в высокомерном удовольствии любоваться этим не как чем-то обыденным, а как чем-то сокровенным, касаться чего незаконно. Он ведь был моим кумиром. Но он был так рядом, что понятия бескрайнего восхищения и унижающей фамильярной жестокости к недоступному гению смешивались с осознанием того, что всё это происходит на самом деле, а значит нужно вести себя по-человечески и не пялиться, а играть роль приличного гостя. Верилось и не верилось. Я смотрел на его дом, сидел на его кресле, положив локти на его прекрасный стол, и чувствовал себя худшим из грабителей и разбойников. А как внушить себе, что ничего плохого я, собственно, не делаю, я не знал, потому что я неотрывно следил за ним и это рождало во мне чувство охотничьего азарта до красоты, но, к сожалению, не той красоты, которую хочется беречь, а той, которую хочется присвоить. Из-за этого я забывал о главном — о том, что он мой любимый писатель, воображение и внутренний мир которого должны значить для меня куда больше, чем внешность, но именно она сводила меня с ума и словно бы дразнила предостережением, что вот-вот покажет себя настолько, что я, будучи неразумным взрослым щенком, просто на него наброшусь, при этом совершенно не беря в расчёт ту первоначальную истину, за которую-то я его и полюбил — за талант. Который сейчас перестал что-либо решать, окончательно спрятавшись за его руками, лицом и жестами. Словно не было на земле других людей. И не было в литературе других писателей. Приходилось признать, что сразу два этих великих значения я увязать в одно не могу. Не получается. Не стоит и пытаться. Лучше сдаться и признать его человеком на этот вечер. Таким человеком, который, так уж получилось и сошлось, нравится мне безумно, нравится до постоянной боли и злости, которая, разрастаясь, ведёт к высшему проявлению любви, то есть к нападению. Кофе мы пили тоже на большом расстоянии. Чёрный и сладкий — он положил себе полсахарницы и мне навалил немало. За окном темнело. Он говорил. Этот вечер отличался от предыдущего очень сильно. Так же как один прошедший час от другого. Даже минуты оказывались диаметрально разными. А может я просто утомился гореть, пыхтеть, злиться и кидаться по крайностям. Причём усталость эта тоже пришла неожиданно. Какие-то прежние страхи о том, что нам будет не о чем беседовать, совершенно меня оставили. Я был о себе настолько плохого мнения, что мог себе позволить сидеть и скучать, милостиво позволяя развлекать меня. Он стал показывать мне свои рисунки и черновики. Я злился на себя, всё время мысленно повторяя, что сейчас мне это нисколько не интересно, а интересна только его близость. У меня достаточно было этому оправданий: мне восемнадцать. Со мной нужно осторожнее. Я же всё-таки мужчина. Он не делал ничего провоцирующего, но мне хватало и того малого, что я сам крал: если только можно было, я приближался к нему и по-особенному тщательно вдыхал, чтобы уловить его человеческий запах. Случайно касался его рук, прерывая этим почти каждое его движение. Заглядывал в ласковую ночь его глаз, боясь и надеясь, что он поймёт очевидное и либо возмутится и выставит меня, либо перестанет уже меня мучить. Но он оставался всё так же непроницаем. А я ненавидел себя и английский за то, что никак не высказать то, что на самом деле. А если и сказать, то слова мигом обесценятся и станут только лишь дурацкими и пугающими… Это и произошло. Всё-таки слова правят миром, поэтому я сдался и покорно обратился к ним. И невпопад, хоть произошло это в середине затянувшейся паузы, всё равно некстати… Отведя взгляд к полу, я изловчился и поймал его пальцы, ощутил маленькую веточку шрама. Он замер и руки не отнял, хоть секунды шли и шли и взрослый рациональный человек уже решил бы, что это глупо и пора прекратить… Он не ждал. И он вряд ли видел, что я, преодолевая некие километры по морю и мили по суше, иду к мучительным, вынимающим из меня душу словам… Но всё же он меня не погубил и не спас, прервав, вырвавшись или найдя новую тему для разговора. Заранее отдав мешок ненависти вновь ставшему непослушным голосу (настолько подлому предателю, что он странно подломился и щёлкнул в горле так неприятно и колко, что мне на мгновение пришла в голову мысль, что это одно их хрящевых колец трахеи сломалось, как стеклянное), я спросил, хочет ли он отношений со мной. Формулировка, разумеется, была самая избитая и глупая — даже приводить её здесь стыдно. Он ответил практически сразу, ведь всё в нём было идеально. Я не видел в тот момент его лица, но он смущённо улыбнулся. Он тоже запутался в словах, которыми пытался выразить, что это будет сложно, но да. Да, да, да, ну конечно. Я отвернулся, закрыв рот рукой и с желанием расплакаться, но этого не произошло. Гораздо разумнее с моей стороны было разменять эту секунду на жест спонтанный, как раз тот, о котором он столько раз писал: «они умеют читать мысли, поэтому старайтесь действовать непредсказуемо». Мы сидели рядом, в свете лампы и в круге полумрака, друг напротив друга, я на кресле, а он на придвинутом стуле, поэтому было просто: я подался вперёд и поцеловал его. Всё самое страшное осталось позади, поэтому воинственной решимости у меня хватило только на самый детский и невинный поступок — на торопливый, секундный, испуганный и полный стеснения и перехваченного дыхания поцелуй в щёку. Всё происходило слишком быстро, как и бывает в жизни. Спасибо закрытым глазам, усталости этого долгого дня, стуку сердца, который, я чувствовал, истошно колотит по моим рёбрам палкой, — спрятав лицо на его плече, я почувствовал, как от него пахнет. Простым человеком, который, в пучине своих тьмы и бед, живёт в чистоте, постоянстве, творчестве и одиночестве.