d'Erlette

Он мне не ответил. Видимо, благоразумие и его не оставило. На протяжении долгих холодных бесснежных месяцев поздней зимы и ранней осени двадцать восьмого года я упорно твердил себе это. Разумеется, правильно, как же иначе? Он не ответил мне, он не должен был мне отвечать, он унизил бы своё достоинство, если бы ответил, ведь я накатал такой чуши, какую и сам делал вид, что не могу вспомнить. Если в общих чертах, то это был захлёбывающийся поток моих восторгов по поводу «Зова Ктулху» и беспокойного опьянённого горя по поводу того, что мы с его создателем больше не общаемся, в то время как я думаю о нём постоянно и храню у сердца его письма, но на мои уста кладёт печать моя любовь, которой нет предела, и всё такое прочее. Бестолковые стенания и сокрушения перемежались массой предположений, идей и мельтешащих, не успевающих толком перетечь одна в другую мыслей о том, как много можно извлечь из Ктулху, как можно понять всю эту сумрачную философию (она начала сформировываться гораздо раньше, но прежде я не уделял ей должного внимания) и как её осветить, как расписать этот циклопический культ и этих богов, сколько всего можно построить на этой благодатнейшей подводной почве… Что ж, в этом я действительно был мастер — в том, чтобы что-то живое, прекрасное и драгоценное в своей цельности препарировать, вооружившись для этой безжалостной цели своим туповатым писательским скальпелем и алчущим, полным обожания и зависти сердцем. Да — разобрать изящный величественный замысел по кирпичикам, как дивный тайный храм, и на основе одного такого мифического кирпичика, не жалея титанически дешёвого труда, наспех соорудить ещё одно церковное здание, громадное, безыскусное, несуразное, куда менее интересное и яркое, да и вообще ценное лишь тем, что оно своим последовательским существованием отдаёт дань поклонения оригиналу… За одно такое бездушное и воровское отношение он мог бы начать меня презирать. Он не ответил мне, возможно, потому, что нелепое письмо моё не дошло, что не было бы удивительно. Впопыхах и на нетрезвую голову (что вообще случалось со мной крайне редко) я мог напутать с адресом, с марками, мог случиться перевес или же нагруженный помятыми бумагами конверт мог порваться и затеряться так же, как теряются сотни других упавших на пол, затоптанных или подхваченных ветром посланий. С тем же успехом письмо могло дойти и он мог прочесть и — должно было быть так — благоразумие его не оставило бы, и он не стал бы разбираться в моих каракулях, а просто пробежал бы печальными всевидящими глазами по безумным строчкам, и… Возможно, попытался бы мне ответить, да только занятие это было бы бессмысленным, поэтому лучше всего было проигнорировать. Я так и не узнал о судьбе моего письма. Лавкрафт никогда впоследствии мне о нём не говорил, а мне самому не хватало духу спросить, потому как если бы на мой вопрос он ответил утвердительно, то тогда, и через десять лет, я со стыда бы сгорел. Когда после его смерти мне попала в руки значительная часть его архива, то я, к своей горчайшей нежности и вечной памяти, нашёл там в разрозненном беспорядке (он никогда не проявлял почтения и аккуратности к бумагам и зачастую обороты чужих писем использовал как черновики для себя) некоторые из тех многочисленных писем, которые вдохновенно строчил ему десятилетиями ранее, и, да, по большей части это, переложенное рассыпавшимися лесными цветами и рисунками в самодельных необыкновенных конвертах, было прекрасно и совсем не больно. Но того датированного сумасшедшим февралём двадцать восьмого года свидетельства моего преступления я не отыскал. В горящих, ревущих и плачущих феврале, марте и апреле я, девятнадцатилетний и ещё более дурной чем прежде, снова с ума сходил, лез на стены и не мог без дрожи взять в руки приходящие на моё имя письма — я ждал его ответа, убеждая себя не ждать, со дня на день. У меня так и перехватывало душной тяжестью сердце, когда мне мерещился его неудобоваримый почерк, а он, проклятый, мне мерещился повсюду. Это было точно так же, как когда я в детстве ошибочно и заранее восторженно предчувствовал его в каждом рассказе, который брался читать. Желание получить письмо от него нарастало, становилось практически болезненным, особенно в те моменты, когда колючее разочарование кололо меня под рёбра и я понимал, что нет. Не от него. Но уже через минуту я прощал его и принимался снова, как соловей лета, ждать, и ничего не мог поделать. Не получив его письма, я с облегчением выдыхал и говорил себе, что не в этот раз, так слава богу, ведь всенепременно будет в следующий, ну, а пока хорошо, что благоразумие его не оставило раньше времени и он не стал мараться ответом на моё безумство. Снова связаться со мной было бы большой ошибкой с его стороны. И я верил, что он свяжется. Так я думал, влюблённо, очарованно и даже жалостливо, но под этой глазурной поверхностью с каждой прошедшей мучительной и безбрежно без него одинокой и серой весенней неделей свирепел и дичал. Я не получал того, чего ждал и боялся, и потому, словно готовый к обороне и потому уже требующий атаки боец, храбрел, высовывался из своего окопа, вылезал из раковины, терял совесть и под конец моего ожидания, тогда, когда стало ясно, что ответа не будет, я уже попросту на него злился. Вот такой вот я был дуралей. Сам я смутно понимал, насколько смешон, но остановиться не мог. Или не хотел. Да и как мне было остановиться, если истиной было то, что он — единственный человек, который был и останется для меня важен? Отказаться от него было равносильно отказу от жизни. Бесстрашие и наглость мои крепли, я требовал себе заслуженной казни, а потому, напрашиваясь и нарываясь на причитающуюся мне душевную боль, очертя голову, посыпавшись пеплом и кое-как дотянув до весны, я снова вышел на охоту. Вышел я на неё постепенно, тихими стопами, неявно и в подспудной тайне от себя самого. Затем тайна перестала быть таковой и к исходу весны я смог, измучившись в призывном моём самозабвении, признаться, что он это всё, чего я хочу. Вернее, если сказать на чистоту, хочу я всего на свете: хорошо учиться, покупать вещи, развлекаться, радовать маму и папу, гладить собак, писать всякую чепуху и зря коптить небо, но прикосновение к его жизни это сердцевина, вершина всех моих земных желаний и страстей. Что поделать, так сложились звёзды. Благоразумия у меня не было ни на грош, и мне, увы, даже нравилось возвращать себе недавнее детство, ведь точно так же, как в детстве, я стал преследовать его и окидывать паутиной всё обозримое пространство, стараясь из моря, в котором барахтался, извлечь крупицу его звёздного золота. Теперь паутина, которой я окидывал разросшуюся вместе со мной Америку, стала куда более липкой, прочной и чутко скроенной. Кое-как поймав и привыкнув к ритму учёбы и, честно сказать, слегка её забросив, попросту перестав предавать учёбе первостепенное значение, я выкроил себе определённую долю свободы и сразу же по уши увяз в переписке. Поддерживая старые знакомства, я храбро и решительно заводил новые, держал связь с издателями журналов, с авторами, с читателям, со всем на свете. Но только не с ним. Со всеми прочими, ненужными и необязательными, я без конца говорил о нём. От всех я его требовал. С немалой долей беспутного коварства я действовал не так бесхитростно и очевидно, как в детстве, но куда более искусно. Я не показывал своё простодушие, а наоборот делал вид, что я умнее и таинственнее, чем можно предположить, да и вообще вся эта писательская любительская круговерть мне страшно наскучила. Как только приходился случай (а я в каждой переписке такой рано или поздно изыскивал), я упоминал вскользь что-нибудь, что Лавкрафта ощутимо касалось: то переиначенную цитату из его рассказа, то пример, то использованную им теорию, то ещё что-нибудь. А стоило моему не ожидающему подвоха собеседнику купиться на эту уловку и послушно спросить, не Лавкрафта ли я имею виду, я тут же вцеплялся в добычу, крепко как соболь, и больше наша беседа от заветной темы отойти не могла. Конечно я действовал лишь отчасти осознанно, завуалировано и туманно, но сердечная тяга вела меня и постепенно я, вольно или невольно, позволял моей помешанности прорываться наружу. Мало кто мог меня раскусить, но даже когда раскусывали и ловили на моём истинном стремлении, так что же? Я как само собой разумеющееся, спокойно и покорно подтверждал, что Лавкрафтом одержим и что мне всегда будет интересно говорить о его творчестве с тем, кто тоже его знает и любит (но, конечно, не так сильно как я). И вот тогда-то настоящий разговор начинался. В прежние времена (годом ранее, великое дело!) я тщательно скрывал, что общаюсь с ним и что люблю его, теперь я же я наоборот заделался ярым его поклонником и почитателем. К концу весны любое его упоминание было для меня как порох для огня. А стоило моему собеседнику (а что им оставалось?) вежливо поинтересоваться, знаком ли я с Лавкрафтом лично, я тут же напускал на себя пелену загадочной скорби и рассеяно отвечал, что да, знаком. Я даже как-то раз навещал его в Провиденсе. Но он, к сожалению, не желает поддерживать со мной связь. Мне это горько. Мои собеседники ласково сочувствовали мне и, в зависимости от их нравственности и благородства, изредка разговор переходил в самое недостойное и весёлое русло — в перемывание костей. Это не было злословием или совсем уж сплетнями, скорее просто, ради смеха, это являло собой обмен всякими небылицами и забавными россказнями, которые уже тогда роились вокруг Лавкрафта и которые, к слову сказать, он самолично и не без изящества распространял. Я искал общения с его друзьями, а потому ко мне нет-нет да просачивались его слова, обращённые к другим. Надо многими он посмеивался, некоторых нарочно вводил в заблуждение, с некоторыми иронизировал на тончайшем уровне. Например, описывая какому-нибудь бестактному любопытному поклоннику свою внешность, он чего только выдумать не мог, и порой, в серьёзном тоне написав о цвете волос и глаз, дальше переходил к описанию произрастающих из разных частей тела щупалец, плавников и присосок. Что уж говорить о его знаниях и предпочтениях? На каких только языках он, по мнению публики, не говорил. Откуда-то пошёл слух, что с кем-то он переписывается на чистой латыни, а с кем-то на иврите. Кое-кто был уверен, что он всю жизнь проводит в подвале с зарешеченными окошками, а выходит подышать воздухом, которым только и питается, запивая звёздным светом, неизменно после полуночи. Он, де, то ли ненавидит, то ли боится как огня женщин, да и вообще род людской — никто не видел его омерзительного лица, с внешним миром он общается только просовывая под дверь записочки. Но при этом, сам бог свидетель, он водит крайне сомнительные знакомства с подозрительными личностями — сектантами, индейцами, бандитами и самыми гнусными отбросами общества, в чьей компании пропадает неизвестно где неделями. А что самое жуткое — многие из его рассказов чистая правда! Веселясь от души, я вовремя спохватился и даже стал составлять список всех небылиц, по большей части ни на что не опирающихся. Не раз от друзей мне поступало крайне оригинальное предложение написать ему. Он ведь, как всем известно, крайне приятный собеседник и всегда открыт для общения. В ответ на такие слова я кое-как отшучивался. Я подбирался к нему иногда очень близко, но, в страхе и благоговении, прикрытых насмешливостью и скукой, не прикасался. Как-то раз я даже попросил через друга, с которым Лавкрафт тоже переписывался, передать ему привет. А потом стыдился и ругал себя страшно. Я продолжал активно печататься, море моих знакомств мне в этом способствовало, так что иногда случалось такое, что мои недостойные истории соседствовали в каком-нибудь любительском журнале с его потрясающими рассказами. В таком случае я понимал, что он не может меня не увидеть, и на какие-то дни снова обретал слабую, мучительную и бесплодную надежду, что он мне напишет первым. Ведь я ему написать не мог. На это имелось целое звёздное скопление причин. Возможно, это стало закономерным результатом моей детской охоты, но для меня случившееся было по большей мере неожиданностью, потому как события развивались стремительно. В мае всё того же двадцать восьмого года (я как раз горевал над годовщиной моей поездки в Провиденс) я допереписывался до того, что через друзей и их знакомых до меня дошли исполненные иронией толки, что Лавкрафт (к летнему времени он всегда оживлялся и собирался в недальние путешествия), кроме всех прочих, в последнее время спелся с некими дамочками из Массачусетской глуши, чем поломал немало стереотипов о его затворничестве и женоненавистничестве (много лет спустя, разбирая его архивы, я узнал, что его знакомство с этими женщинами началось гораздо раньше). По крайней мере одна из этих дамочек была в литературных кругах известна тем, что в незапамятные времена являлась соавтором при написании книги об истории её родного города — Уилбрэма. Словно истый детектив (к расследованиям и выстраиванию логических цепочек у меня всегда лежала душа, этого не отнимешь), я напал на этот след, отдался охотничьему азарту и споро размотал клубок. У меня и недели не заняло навести справки и разыскать и дамочек, и книгу, и подноготную их городка. Первый пункт меня, вопреки всевозможным доводам рассудка, поначалу растревожил, но я вскоре успокоился, уверившись, что мисс Эванор Биб — соавтор той самой книги о Уилбрэме, Лавкрафту более чем в матери годится, а другая, миссис Эдит Минитер, замужем и в своё удовольствие марает бумагу смехотворными сентиментальными очерками об истории Новой Англии. Эта парочка и составляла литературную элиту округа Хампден. Написать кому-либо из них напрямую я не решился, но зато, благо учился в университете, строил из себя журналиста и возможности мои были крайне обширны, быстро разыскал касающиеся нужной темы газетные статьи, заметки и всегда имеющихся третьих лиц, и уже от них окольными путями узнал — там факт, там ниточку, там упоминание, одним словом, собрал улики. Сам Уилбрэм был городком примечательным: провинциальным, самобытным и отрезанным от большого мира, но зато с действительно долгой и славной историей, овеянной массой ведьмовских преданий, народных верований, слухов и прочего фольклора. Самое главное, я знал, что Лавкрафта, кроме старых городских задворок, как магнитом тянет к древним зловещим фермам первых поселенцев, а если там сохранился дом постройки века, эдак, семнадцатого, то его за уши не оттащишь. Таких ферм в окрестностях Уилбрэма имелось в достатке и одной из самых известных владела как раз мисс Эванор Биб, о чём не раз упомянула в книге, к которой приложила руку. На основании вышеперечисленного я сделал вывод, что Лавкрафт посетит (на, то, что этого пока не случилось, указывали неопровержимые улики) эту глушь, чтобы своими глазами поглядеть на величественные мрачные пейзажи и собрать материалы для большого рассказа, замыслом которого он не раз делился со своими друзьями, а через них это просочилось дальше — что-то навеянное «Великим богом Паном» Артура Мейчена и легендой о козодоях, издающих неописуемые звуки, когда они, предвестники смерти, богомерзкие твари, по крайней мере некоторые из них, в тайне являющиеся ставленниками дьявола, ловят ему на потребу отлетающие души. Сами по себе кричат эти птицы над теми лесистыми холмами упорнее всего в начале лета — это тоже нетрудно было узнать. Осталось только выяснить точную дату и… И только тут я вдруг резко остановился и понял, что так увлёкся расследованием, что, как в тех же детективах, идя по следу, заранее проложил дальнейшую дорогу до развязки, где, загнав жертву в угол, восстановлю справедливость. Неужто я собрался ехать в Уилбрэм, чтобы якобы случайно столкнуться там с Лавкрафтом? Да, именно это я и решил. Решил, послал всё к черту и даже не стал заморачиваться с искусственным созданием некого дела, которое привело бы меня в Массачусетс. Я настолько расхрабрился и отчаялся, что даже не задался вопросом, зачем я всё это делаю. Не задался, и это было с моей стороны даже менее безрассудно, чем написать одному из друзей Лавкрафта, что на тот момент считались ему близкими, и, сделав вид, что я прекрасно во всём осведомлён и что я будто бы не переставал поддерживать с ним связь, напрямую спросить, когда Лавкрафт отправится уже в Уилбрэм. Вразумительного ответа я, чёрт побери, не получил и, уже начиная паниковать, ведь календарное лето наступило, я, окончательно пойдя ва-банк, отыскал телефон этой самой миссис Эдит Минитер и, кое-как дозвонившись, бессовестно наплёл ей всякого про то, что я журналист из газеты Толланда (я действительно был отдалённо знаком с тем, за кого себя выдал), соседнего с Уилбремом городка, и что я от своих узнал о приезде в наше захолустье видного писателя и хотел бы, если он не будет против, написать статейку об этом его посещении, ведь наверняка это потом выльется в новое литературное произведение, которое увековечит и без того славную нашу историю… Попросту её заболтав, я вырвал-таки у неё, как кошелёк на базаре, дату приезда её и моего дорогого, долгожданного и бесценного друга.