Забытый эдикт

Алва усадил эра Робера справа от себя, и хотя Дик осознавал, что тот лишь выказывает положенные почести наследнику герцогского рода, а эр Робер попросту не смеет спорить с особой, в чьих руках находится его дальнейшая судьба, внутри все сжалось, будто оба его предали. Вот же завистник несчастный! Нет бы порадоваться, что с чужого имени смыли грязь. Что отныне эр Робер, отцовский соратник и истинный Человек Чести, сможет безбоязненно вернуться в родные земли. Ему бы только думать о себе. О себе. И об Алве. Если Алва так легко оправдал настоящего мятежника, восстановил все утраченные привилегии, почему же этот образец доброты и милосердия до сих пор ничего не сделал для него, Дика? Почему не написал бумаги, что мерзость... к которой, между прочим, их обоих принудили, недействительна? И не была действительна никогда? Если он обладает почти королевскими полномочиями, что же помешало ему аннулировать проклятый брак? Дать ему, Дику, свободу? Может быть, то, что Алва... не хотел этого? Следовало бы отвлечься, пересесть к Арно или Оскару, да даже к Жилю Понси, но у каждого из них уже имелась компания, и Дик не двинулся с места. В его мозгу с лихорадочной скоростью развертывался клубок из подозрений и обвинений, одна мысль узлом связывала вторую, а та вела к третьей, цепляла четвертую, и в итоге выходила сеть, способная намертво стреножить и мориска-убийцу. ...Не хотел? Мерзавец! «А как с тобой еще можно обращаться? Скажи спасибо, что тебя вообще считают за человека, трус несчастный», — ввинтился в уши внутренний голос. Дик сдавил ножку кубка с такой яростью, что у него побелели пальцы. ...Приручил. Усыпил внимание. Задобрил. Воспользовался его беспомощностью. И продолжает пользоваться! А он-то сам хорош. Уши развесил. «Влюблен или не влюблен?», «Вдруг потребует взаимности?», «Презрел гордость»... Ну как можно быть таким идиотом?! Индюком безголовым! — У «фульгатов» есть обычай, — со смехом рассказывал Эмиль Савиньяк по ту сторону стола. — На изломной пирушке берут трех самых молодых офицеров, усаживают их в круг и говорят поднимать тосты за всех королей, начиная с Франциска. Пить за их величеств, естественно, только до дна. До Карла Юбочника еще никто не добирался... Пара больших глотков помогла перевести дух. Он спросит. Обо всем спросит. И поглядит, как Алва станет выпутываться. Дик поднялся, переступил через скамью и нетвердой походкой приблизился к окну, будто вдруг захотел подышать свежим воздухом. Мало ли — от вина в жар бросило. Он огляделся и, убедившись, что за ним никто не наблюдает, осторожно скользнул за портьеру, отделявшую — как он и подозревал — обеденный зал от жилых комнат. На цыпочках поднялся по лестнице и миновал закругленный предпокой, толкнул массивную створку. Ошибки нет. Вот на сундуке лежат пистолеты Алвы: грязные, закопченные; видно, их пока никто не чистил. Вот на постели черно-белый мундир. На полу у изголовья — шкатулка со снадобьями, какую Дик приносил Алве в час мигрени. А вот и кресло, где он подождет конца праздника, как ждал после покушения в Тронко. Память живо подбросила: он осторожно массирует горячие виски, зарывается пальцами в волосы, гладит; укладывается с Алвой на одну кушетку, а утром просыпается в его руках, на нем... Нет! Сегодня будет все иначе. — Господин, — в дверной проем просунулась черноволосая голова на длинной шее. — Господин, вы ежели отхожее место ищете, так я могу провести. — Пошел вон! — прошипел Дик (а как же ему хотелось прокричать эти слова. Да хоть какие-нибудь, о Создатель). — Чтоб духу твоего здесь не было! Как поступить, если Алва и правда обманом держит его при себе? Сбежать? Но куда? Не в Кагету же. Терпеть и притворяться, что все по-прежнему? Алва слишком легко читает по лицам, он сразу распознает ложь. Да и тошно это — кривляться перед тем, кому раньше улыбался со всей искренностью. Как после такого довериться хоть одной живой душе?.. Алва возвратился, когда небосвод усеяли крупные звезды, а очертания далеких гор сделались угольно-черными. Он не нес с собой свечи или факела, луна не заглядывала в окна, но глаза Дика приноровились к темноте, а слух (хоть его полвечера терзали молотобойцы из близкой кузницы) улавливал хруст каждой соломинки под чужим каблуком. Дик потянулся, разминая затекшие мускулы; поднялся, встал на самом видном месте, напротив амбразуры окна, откуда в комнату лился багряный отсвет разведенного во дворе костра. Пусть Алва сразу поймет, что к нему заявился не вор и не убийца. Запахло вином и немного дымом, от удара о порог звякнула шпора, зашелестела ткань. Алва остановился в дверях, наверное колеблясь, зажигать или не зажигать свет; решил не зажигать, шагнул к кровати. Сейчас уляжется, и прощай возможность все выяснить. Дик переступил с ноги на ногу, голова Алвы повернулась на звук. Ну надо же, его соизволили заметить! Нужно заговорить, но с чего начать? Не выдавать же сразу: «Можете больше не притворяться добреньким!»? Пусть Алва только скажет невежливое слово, позволит себе развязный жест!.. Но оба молчали, оба стояли в разных концах комнаты, оба не шевелились. Наконец зашуршали сухие травы, которыми в Барсовых Вратах устилали полы ради аромата, колыхнулся душистый воздух, и Алва замер в шаге от Дика. Ну и чего же он ждет? Уж не объятий ли?! — Ты вырос, — рассеянно сказал Алва. Он пьян? Сильно? — Если время не упущено, станешь еще выше. Это было правдой: в Олларии Дик смотрел на него снизу вверх, а здесь и сейчас — уже нет. За четыре месяца они сравнялись в росте. Реплика Алвы обескуражила, Дик судорожно пытался выдумать дерзкую отповедь, но на ум ничего не шло. А Алва между тем продолжал: — Когда я увидел тебя в первый раз, больше всего удивился, что ты такой низкий. — А больше вы ничему не удивились? — вырвалось у Дика. Вот же нашел о чем вспомнить! Его окатило пережитым и глубоко погребенным под слоями счастливых и светлых картин: удушье; пульс, быстрый, как у затравленной лани; готовность прыгнуть в черноту окна — чтобы день позора закончился, пусть даже на смену этому дню придет вечное забытье. Он попытался вдохнуть, но захлебнулся осенней прохладой, пальцы искали, во что бы вцепиться, будто ему вдруг понадобилась опора — не в тряской карете и не на краю бездны, а в безопасности, на твердом полу за толстыми стенами донжона. От Алвы исходило тепло. И что-то неназываемое — как тяга, как забота, как родство, о котором ни один из них не знает и не должен узнать никогда. Неужели он и вправду мог водить за нос? Посмеиваться за спиной? Мыльный пузырь из злости лопнул, осталась лишь боль — сильная, пронзительная, от нее хотелось запрокинуть голову и истошно кричать в небеса. — Прости, что довел тебя до приступа тогда, — сказал Алва. Дик раскрыл рот, но из горла вылетел короткий сип. Глаза запекло, боль сковала и ослепила, словно его ударили коленом под дых. Словно... словно... словно с кровоточащей язвы содрали повязку и прижгли каленым железом. — Не смейте, — пролепетал он жалко. С каждым словом голос делался громче и выше. — Как будто ваши извинения вышибут из памяти, что я был слаб и беззащитен, а вы играли со мной, словно кот с мышью! Не смейте извиняться! Как вы могли, как вы только могли! Алва молчал. Не пытался дотронуться, взять за руку, обнять. А с каким удовольствием Дик оттолкнул бы его ладони! Он схватился за полы колета, дернул, не осознавая, что делает. Затрещали нашитые петли. — Их ведь больше не было? — спросил Алва медленно. — Только во дворце и за городом. Ты их перерос. — Вас это не касается! Меня вылечил ваш лекарь! Страх пробежал по коже холодным ветерком, Дика будто не существовало для Алвы, как не существует людских бед для разбушевавшейся стихии. Пускай потопы несли голод, сели — гибель всего живого, а доброта Алвы — исцеление старых ран, сейчас Дик не поручился бы, что из них — большее зло. Если раньше обиды защищали его от уколов, как пуховое облако, доброта Алвы взрезала этот эфемерный покров, точно нож бритвенной остроты. Обнажала. Оставляла голым и до ужаса уязвимым перед человеком, которого деликатным не назвал бы даже прожженный льстец. — То, что выписал тебе лекарь, не считается средством от грудной болезни. Так, травяные отвары, чтобы крепче спать и плотнее есть, — наконец Алва услышал его. А Дик-то уже поверил, что обращается к стенке. — Прекратите, — взмолился он. — Прекратите! Прекратите лезть мне в голову. Я не позволял вам... Алва подступил, и пространства между ними не стало; переплел пальцы рук, прижался лбом ко лбу, и Дик застыл, будто между ними протянулись нити тоньше подхваченной ветром паутинки. В остальном их тела едва соприкасались — лишь колени и предплечья легко задевали друг друга, смешивалось горячее дыхание, сапоги упирались мыском в мысок. Алва не утверждал над ним власть, не вел себя как собственник, не давил и не угрожал. Он молча предлагал опору. Дик сдался: приник грудь к груди, щека к щеке, и Алва вобрал все его желание вопить, бить и разрушать, как земля без остатка вбирает ярость молнии. Наполненная гневом оболочка опустела резко, закружилась голова, но Дик не упал. Его крепко держали. — Вы помиловали маркиза Эр-При, — прошептал Дик. — Почему вы не аннулируете наш?.. — Потому что его может аннулировать только глава церкви, Ричард. О Создатель. Какой же он болван! Ведь ответ лежал на поверхности. Всегда так — он позволяет чувствам взять верх и выставляет себя в глупом свете. Дик вздохнул и повторил вслух: — Какой же я болван. — Что есть, то есть, — преувеличенно скорбным тоном подтвердил Алва. Наверное, ему должно было стать стыдно за беспочвенные подозрения. Или обидно из-за собственной неправоты. Но по жилам Дика вместо горечи растекалось мягкое тепло, оно проникало повсюду, окутывая незримым плащом из седоземельских соболей. Он нежился, льнул к Алве, а тот обнимал все крепче и поглаживал между лопаток кончиками пальцев. — Не знаю, что на меня нашло. Стоило только подумать, что вы уже давно могли, но не делали, и я просто... — Я тоже не знаю, что на меня нашло, когда мне взбрело в голову поиграть с тобой, «словно коту с мышью». Разумеется, ущерб от моего поступка нельзя сравнивать с ущербом от твоего... — Я прощаю, — Дик облегченно рассмеялся. В груди сладко заныло, и он коснулся ртом скулы Алвы — робко, притворяясь, что это случайность. Алва прижал его плотнее, сомкнул ладони на пояснице, подтолкнул к кровати, и Дик отстранился, не вырываясь из кольца рук. Тут же прикусил губу, будто совершил несусветную глупость, но прислушался к себе и понял, что лишь действовал в согласии с внутренними ощущениями: штурм, смерть Пасахеса, взрыв и бойня у ворот, а затем кошмар и бурная сцена совершенно истощили его нервы. Алва потребует от него чувствовать, наслаждаться, откликаться на ласки, а на это Дик уже был не способен. — Опять бросаешь меня ни с чем? Это уже начинает смахивать на коварный замысел, — кисти Алвы прощальным жестом скользнули по его бедрам. — Я не хочу, простите... — от смущения горло свело. — Клянусь. Но если вы... я... я могу остаться... — Еще не хватало, чтобы со мной оставались из жалости, — фыркнул Алва. — За такое можно и вызов схлопотать, герцог Окделл. — Я не достоин драться с вами на дуэли, — пробормотал Дик. — Моя честь запятнана. — Чем же? — поинтересовался Алва, отвернувшись к кровати. — Тем, что по твоей милости в бирисских деревнях прибавилось меньше десяти вдов? Я готов отпустить тебе этот грех. — Я струсил, — Алва паясничал, но это не ранило, Дик даже получал извращенное удовольствие от того, что над ним смеются. — Ричард, — Алва тяжело вздохнул. — Если драки тебе не по нутру, тешь себя мыслью, что это первая и последняя война в твоей жизни. Через неделю все закончится. Надеюсь, благополучно для нас. Ступай к себе и не забивай голову глупостями.