Забытый эдикт

День выдался прохладным и ясным, когда блеклое небо вновь наливается индиговой краской, земля источает приглушенный свет, а хрустальный воздух уже пахнет увяданием и близкими заморозками. Мерзкий-премерзкий день. Золотая птица над ставкой Адгемара сияла как второе солнце. Ветер с гор трепал ее крылья и роскошный, почти что павлиний хвост, волнами ерошил травы Дарамского поля. Еще дотемна тысячи подков измелют сухие стебли в труху, а стервятники, следовавшие за войском от самой крепости, досыта наедятся. Хоть бы пищей им стали не те, кто ему дорог... Робер раскрыл зрительную трубу, желая отыскать бириссцев в людском море напротив. Позолота, шелка, богатая упряжь и здоровые кони — а кто бы пустил вперед голодранцев на беззубых доходягах? Багряные всадники с седыми волосами обнаружились на краю левого фланга, но сколько он ни вглядывался, не мог различить их лиц и нашивок на безрукавках. Барсова лапа — на груди у командира отряда, когти — у сержантов, глаза — у полковников и целая голова — символ начальника Стражи... Кто же заменил Мильжу? — Тоскуете по друзьям? — Алва неслышно подошел сзади. — Надеюсь, это чувство не толкнет вас сменить сторону в разгар боя? — Зря беспокоитесь, вряд ли один я повлияю на ход сражения, — проворчал Робер. — Мало ли какие секреты вы могли разузнать, — улыбка Алвы не несла тепла. — Как бы там ни было, считаю долгом предупредить, что вы не доберетесь даже до середины поля. — Вы достаточно явно выказали свое недоверие, когда запретили мне носить оружие до конца кампании. К чему снова это подчеркивать? — Робер развернулся к нему резко, будто намеревался швырнуть в лицо перчатку, но Алва и бровью не повел. — Просто предупреждаю. Как старого знакомого. — Крайне любезно с вашей стороны, — огрызнулся Робер. — Вы на взводе, маркиз, — примирительно заметил Алва, — мы все на взводе, что уж лукавить. Число кагетских дружин впечатляет, но, помимо пушечного мяса в морискильих тряпках, Адгемару нечего нам противопоставить. — Казаронов втрое больше, чем ваших солдат, и это я еще молчу о бирисской коннице, — предав соплеменников Мильжи, Робер не прекратил в глубине души считать их своими, поэтому-то и заступился за всех скопом. Алва пожал плечами и отвернулся, но Робер продолжал буравить его взглядом. До чего же самоуверен! Выставил пехоту в две шеренги (а не в каре!), кавалерию услал, пушки убрал на правый фланг, а обоз — на левый и стоит, перстнями любуется. «Где Ворон, там победа», — твердили солдаты, как молитву, но сегодня тот, похоже, решил выиграть, заставив своих врагов ополоуметь от двух одинаково шикарных возможностей для атаки. Мало того что перевес сил не в его пользу, так он еще и диспозицию выбрал, чтобы продуть с треском! Робер потер глаза. Нет, он явно упускает нечто важное. И немудрено — задачка не для теньентских мозгов. Но все-таки отчего Алва ведет себя, будто ему довольно лишь заявиться на место битвы, а остальное за него проделает счастливый случай? Алва тронул воротник, улыбнулся своим мыслям. Что это у него? Слева, где генерал Феншо-Тримэйн носил красную ленту, у Алвы выглядывал край неровно откромсанного кружева. Память о любимой женщине? Хотя какая у него женщина... Робер не успел обмозговать эту мысль: к пригорку, окруженному порученцами на свежих лошадях, подбежал мальчишка в красном колете, какие носила артиллерийская обслуга. Алва спустился навстречу посланцу, Робер поплелся следом — не хотелось оставаться одному под стягом с вороном, как будто он претендовал на чужое место и чужую славу. — Генерал Вейзель велел передать, — мальчишка запыхался и тяжело дышал, — у него все готово. Картечи — нашей и взятой из Барсовых Врат — хватит на двенадцать часов непрерывной пальбы. Генерал лишь опасается, что орудия выйдут из строя раньше. — Железная дробь сильно портит стволы. Нужно озадачить бездельников из Академии, чтобы придумали картечные снаряды, которые взрываются в воздухе, — пробормотал Алва, ни к кому не обращаясь. Он жестом отпустил мальчишку и обернулся к Роберу. — Как думаете, можно создать такие? — Не представляю, — растерялся Робер. — Если есть бомбы с отложенным взрывом, то должны быть и пушечные снаряды... Впрочем, не знаю, можно ли сделать так, чтобы порох внутри них не взрывался вместе с тем, который засыпают в пушку. — Мне тоже видится, что проблема именно в этом, — Алва кивнул. — Нужно много испытаний, но до того ли нашим сьентификам? Вопрос был риторическим. Робер тряхнул головой, чтобы убрать упавшую на глаза седую прядь — память о дне, когда он спас обреченного паренька и вновь начал уважать себя. Взвыли горны, и Робер спешно приник к окуляру зрительной трубы. По кагетскому воинству прокатилась череда криков, люди шумно приветствовали раззолоченного щеголя на белом жеребце, что неспешно объезжал правый фланг. Адгемар? Нет, вряд ли он сам поведет казаронов в бой. Скорее, его племянник или знатнейший вассал. Первые ряды были как на ладони: дедовские пики, окрашенные в алый или изумрудно-зеленый, старинные шлемы с фигурками диковинных зверей, раскрытые рты, из которых вырывался единый рев. Наконец щеголь достиг частокола. В просветах между бревен угрожающе торчали жерла пушек, Робер приподнял трубу, но не смог разглядеть канониров — кагеты и бириссцы презирали артиллерийскую науку, так кто же после пленения Ламброса оживит эти махины? Он вернулся взглядом к золотому всаднику, и вовремя: тот как раз поднял пику с повязанным платком и опустил, подавая сигнал к атаке. Наверное, так могла бы выглядеть битва при Аконе, где блистательные рыцари Шарля Эпинэ, развернув знамена, шли на черно-белых наемников Франциска Бездомного. Стронулась разноцветная лавина, загудела земля, под ногами коней заклубилась пыль. От этого величественного и жуткого зрелища ладони Робера похолодели, а на затылке шевельнулись волосы, хоть он и не торчал в шеренгах, которые останутся без защиты после первого мушкетного залпа. О чем только думал кэналлийский безумец! Робер ненавидел себя, но мысленно прикидывал, сколько шагов отделяет его от гнедой кобылы, чьи удила держал порученец. «Мы успеем отступить; как бы там ни было, но мы успеем отступить, в отличие от этих бедолаг...» — повторял внутренний голос. Отступить?! Перед собой нечего миндальничать. Удрать — вернее будет сказано! Утробный гул нарастал, все больше и больше казаронов понукали коней. Робер уставился на мыски сапог, не желая видеть кровавой развязки, зрительная труба повисла на ремешке, но отчаянный — совершенно нечеловеческий — визг заставил его вскинуться. Кричали лошади. Те, что несли в седлах передних казаронов, упали на брюха и молотили ногами по воздуху. В них на полном скаку врезались новые торопыги, тоже падали, давя и ломая кости. Некоторые пытались объехать эти живые горы — да ведь не так-то просто поворотить коня, когда пустил его в галоп! Те, кому повезло совладать со скакунами, превращались в израненные груды живой плоти немного правее или левее. Из копыт хлестала кровь. Казалось, полосу земли в сотню бье, которая отделяла казаронов от талигойских стрелков, заговорил злой колдун, чтобы каждый, кто на нее ступает, умирал в страшных корчах. — Сигнальте «огонь»! — приказ Алвы вырвал Робера из кошмара. Двое горнистов поднесли ко ртам охотничьи рожки и выдули звонкую трель. Офицеры в шеренгах прокричали «Пли!», грянул залп, и коса из свинцовых шариков скосила следующих казаронов. Стрелки в первой шеренге опустились на колени, принялись заряжать. Грянул второй залп, третий, четвертый... Кагеты не ведали воинской дисциплины, не стремились держаться одним порядком, в мешанине ополченцев каждый был сам за себя: бедные, но гордые нахлестывали тощих коней, чтобы обогнать соседей и отнять у них ратную славу; топтали друзей и врагов, калечили своих животных и гибли — гибли сотнями под градом из пуль. Если кто-то командовал отступать, его слова не слышали или нарочно пропускали мимо ушей, потому что никому не хотелось признавать над собой чужое главенство. Никогда за всю историю их крошечной державы кагеты не сражались против регулярной, хорошо вымуштрованной армии. «Нет предела человеческой глупости», — писал Аристарх Морсийский еще до того, как святой Эрнани покинул Гальтары. Осенним утром через две тысячи лет после смерти философа Робер убедился, что кое в чем тот ошибался. Потому что казароны наконец остановились. Жалкие ошметки Адгемаровой конницы медленно, будто бы даже нехотя, вернулись к частоколу, где им не грозили пули. Закатные твари, они же отрезали пушкарям возможность стрелять! Впрочем, а есть ли эти пушкари у кагетов вообще? — Отличная работа! — закричал Алва так, чтобы его голос достиг стрелков. Солдаты заоборачивались, а офицер-кэналлиец сорвал с головы берет и поклонился своему повелителю чуть ли не до земли. — Лошади, — Робер видел их муки, слышал отчаянное ржание, и сердце его обливалось кровью. От такого сходят с ума — еще немного, и он точно сойдет! Пристрелил бы их кто, из жалости... — Удивите меня и хлопнитесь в обморок, — Алва смотрел на него с плохо скрытым презрением. Почти как Мильжа в последние минуты жизни. — Вы настоящий варвар! — выпалил Робер первое, что вертелось на языке. — Скучно, — Алва закатил глаза. — Анхель, подай мне Моро! Лопоухий порученец подвел черного как ночь жеребца. Алва взлетел в седло и бросил Роберу: — Чтобы не испытывать свою душевную крепость, можете присоединиться ко мне. Здесь все равно ничего интересного уже не будет, а мне не терпится испытать особые фейерверки мэтра Фитча.