Забытый эдикт

— О белла донна, моя дорожетта! — горланил смуглый рафианец с лихо закрученными усами. — Нет на свете равной тебе ни одной! Что вижу я? Ты еще одета? Займись-ка, прелесть, любовью со мной! Ему аккомпанировали на гитарах двое кэналлийцев. Инструменты были безнадежно расстроены и служили, чтобы отбивать на струнах разудалый ритм, а не услаждать слух нежным пиццикато или звонким, как капель, тремоло. Впрочем, невзыскательной публике все нравилось: солдаты в такт топали по рассохшейся земле, стучали по столам пустыми кружками, сиплые голоса повторяли знакомые строчки. — Нужно развлечься перед войной! — продолжал певец. — Хлебнуть винетто мы тоже не прочь! Соблюдем для приличий наш южный обычай — Призовем поселянок в эту славную ночь! Обозные женщины смеялись, позволяя обнимать себя и угощать молодым вином; возле костра кружили парочки; у столов, где возвышались хлеба и зажаренные туши баранов, тоже было не протолкнуться. Эр Робер пил на брудершафт с Эмилем Савиньяком, у их ног псы дрались за обглоданные кости. Попятившись от двух волкодавов, Дик наткнулся взглядом на Оскара, который улыбался красивой бакранке с выпирающим животом. Из темноты донесся хохот Арно; Жиль Понси, стоя навытяжку, читал стихи Изабелле Монтеха; генерал Дьегаррон успокаивающе похлопывал по плечу генерала Вейзеля — похоже, того не на шутку рассердил солдатский разгул. На лоб упала холодная капля, за ней — еще одна, и еще. Дик поежился. Зарядил мелкий дождь, но горячим головам он вряд ли помешает веселиться. Спину согрел человеческий жар, на предплечье легла кисть — узкая, крепкая, — и Дик обернулся, наперед зная, кого увидит. — Раз уж я сегодня победитель в одном, может быть, меня наконец-то ждет и другая победа? — по загоревшему лицу Алвы бегали отсветы огня, отражались в больших глазах, беспросветно черных, кроме этих искр. У Дика сперло в груди, рот пересох, слюна стала вязкой, точно он наелся зеленой айвы. Никогда прежде Алва не заговаривал с ним прямо о подобных вещах, не обозначал явно свои желания. Как ему ответить? Казалось бы, чего проще — распахнуть объятия, сдаться, довериться чужой воле. Но это значило авансом согласиться на все, что бы Алва ни сотворил. Где уж сдавшимся диктовать свои условия победителям. Хватит ли у него смелости? — Да, — сказал Дик. — Пойдем со мной, — непривычно ломким голосом произнес Алва. Их шаги гулко разносились по пустым переходам башни. Людей внутри не было — кто праздновал во дворе, кто отсыпался в казармах, которые переоборудовали из невольничьих бараков, — но Дик все равно втягивал голову в плечи, жался к стенам и мечтал стать невидимкой, потому что знал: сейчас любой встречный, бросив лишь мимолетный взгляд, поймет, куда и зачем он идет. Под ребрами быстро трепыхалось сердце, кожа на спине, плечах, лице горела, будто предчувствовала все прикосновения, что на нее обрушатся, лен заношенной рубашки царапал, как дерюга. Раздражал. Когда стальная задвижка скользнула в пазы, сделав комендантские покои неприступными для любой силы, кроме разве что пушечного выстрела в упор, Дик уже едва держался на ногах — так они ослабели. Он дышал часто, часто облизывал сухие губы, хотя ничего пока не случилось: лишь путь бок о бок по узким лестницам и площадкам, где не зажигали факелов; лишь сбившийся шаг перед самым порогом, лишь шелест дождя и водоворот мыслей. Как это будет? Будет ли это приятно? Чего хочет Алва? То есть, конечно, понятно, чего хочет, и все же... Алва привлек его осторожно, но требовательно: одна рука легла на поясницу, другая придержала под подбородком, подушечки обвели линию челюсти, ероша редкую щетину. Губы коснулись губ — вопросительно, желая распробовать, а не получить все и сразу; в ответ пальцы зарылись в волосы — Дик провел ими снизу вверх. Снова и снова. Разворошил тяжелые пряди, вдохнул их запах, густой, как у пороха и подернутого ржавчиной железа, влажный, родной; легко царапнул короткими ногтями, наслаждаясь беззащитным теплом, мягкостью кожи, где шея переходит в затылок. Алва подался вперед, еле слышно застонал в винно-сладкий поцелуй, и Дик едва не рассмеялся — ему хорошо, хорошо, хорошо от сущей малости. Разве можно вообразить себе что-то более окрыляющее? Ставни были заперты, темнота углубляла звуки, точно ошалелый стук пульса и прерывистые вдохи раздавались не в голове Дика, а в провале сухого колодца. Алва попытался забраться ладонями ему под рубашку, но мешали перевязь и жесткий колет. Он отстранился, нетерпеливо дернул полы, и Дик принялся непослушными пальцами помогать — расстегивал пряжки, вынимал крючки из петель, а когда закончил, повел плечами, сбрасывая лишнее на пол. Упершись мыском в каблук, по очереди освободился от сапог. Каменные плиты холодили ступни сквозь чулки, каждая пуговица, каждая складка на маршальском мундире ощущалась остро, звенья герцогской цепи и грубо ограненные сапфиры впивались в тело, но желание прижаться было в тысячу крат сильнее мелких неудобств. Дик обхватил Алву за шею и, опершись, привстал на цыпочки — очень уж хотелось быть выше, главнее, если не навсегда, то хотя бы на миг. Алва неверно истолковал этот порыв: приподнял его под ягодицы, запрокинул голову, и Дик, чувствуя себя болезненно открытым, уязвимым, обвил ногами того за пояс, чтобы не упасть. Оплел, как гибкая лоза — колонну из белого мрамора. Их губы снова встретились. Алва, держа его на весу, не разрывая поцелуя, шагнул к кровати. Наверное, привык так носить своих женщин. Привык, что им нравится ощущать себя маленькими и слабыми в его руках. Додумать мысль Дик не успел, очутившись в облаке перины. Алва сел рядом, высек огонь и принялся споро избавляться от одежды. — Герцог, — начал Дик, не представляя, как облечь в слова то, что в нем всколыхнулось. — Думаю, ты знаешь мое имя, — Алва звякнул серебряной застежкой. — Воспользуйся этим знанием, будь добр. — Герцог, — упрямо повторил Дик. — Я... Есть то, чего я не хочу. И не захочу никогда. Шорохи прекратились. Алва развернулся, вопросительно заломив брови. — Вы понимаете? — с нажимом спросил Дик. — Скажи, — по тону невозможно было разобрать, взбешен Алва или разочарован. Он сощурился, склонил голову так, что тонкий нос с горбинкой напоминал клюв хищной птицы, которая непременно нападет, чуть что покажется ей не по нутру. — Я не хочу, чтобы вы... — голос Дика упал до шепота. Почему-то сказать «...обращались со мной как с девушкой» не поворачивался язык. — Чтобы я взял тебя, — продолжил Алва с прохладцей. — Да, — вообще-то Дик имел в виду другое, но подтвердить вслух, что хочет стыдного, невообразимого, просто не мог. К тому же он не знал, правда ли готов переступить последнюю черту и довериться Алве полностью. Конечно, раньше, когда они... занимались любовью (не слишком ли сильно сказано? Неважно!), близость с Алвой доставляла лишь наслаждение, но позволить ему... при мысли об этом в животе все скручивалось в холодный ком. — Тебе никто не говорил, что ты очень наглый? — Боюсь, говорили, — Дик облегченно улыбнулся. Алва был недоволен, но продолжал поддевать, значит, зол не всерьез. — Обычно к этому прибавляли, что я неблагодарный маленький гаденыш и не ценю заботу его высокопреосвященства. Черты Алвы исказились. Дик не успел разглядеть, какая гримаса пришла на место колкому раздражению, — Алва быстро отвернулся и стянул через голову рубашку. Неплохо бы и Дику последовать его примеру.