Забытый эдикт

Поджарые плечи, небрежно заштрихованная темной порослью грудь, спина в отметинах шрамов — за время кампании солнце не успело окрасить их бронзовым, но злой солнечный пыл задержался у Алвы внутри. Когда он накрыл собой Дика, молочно-белое тело на ощупь почти обжигало. Припухлые от поцелуев губы скользнули по шее, ключицам, по чувствительной стороне рук, и щекотка смешалась с пронзительным счастьем; горячий рот впивался в кожу, под которой быстро ходили ребра, взгляд синих глаз упирался в лицо, спрашивая: «Тебе нравится? А так? Нравится?». Да. Конечно — да. Мокрое тепло сменил жар выдоха, Алва придавил сосок ладонью, словно хотел, чтобы красноватый след под ним отпечатался четче, и сердце заколотилось неистово, желая выскочить из своей клетки прямо в подставленную горсть. Он гладил бока, бедра, промежность; очерчивал ребра и косточки внизу живота; опалял голодным огнем из-под ресниц, размазывал по простыням, растапливал своей лаской. Не задевал того, что сильнее всего ныло, требовало внимания, но Дику и этого хватало с лихвой: под коленями рождалась сладкая дрожь, текла вверх по жилам, в паху пекло от возбуждения. О, если бы Алва сделал как тогда, у водопада («Насадился ртом», — заставил себя подумать Дик, и от собственной непристойности к щекам прилило больше крови, что миг назад казалось невозможным). Если бы остудил его жар, хотя бы чуть-чуть... Влажное прикосновение к головке — неожиданное, затягивающее в глубину, идеальное — вырвало из горла Дика длинный стон. Еще, пожалуйста, еще, — без слов взмолился он, вскинув зад, но Алва издевательски медленно отстранился, искривил темные губы и лег на бок совсем рядом. Дик притерся к нему, промычал что-то неопределенно просящее, но получил только хитрую улыбку, а потом Алва поймал его кисть и опустил себе пониже пупка. — Нельзя же думать только о себе, Ричард. — Простите, — пристыженно пробормотал Дик. Интересно, от смущения умирают? Не хотелось бы возглавить список неудачников... Он сомкнул пальцы вокруг твердого члена, вылепленного точно по руке, и тот шевельнулся. На ум пришло слово «благодарно». Чурбан! Как он мог не подумать, что у Алвы тоже есть желания, наверняка не слабее его собственных? Эгоист. Понадеявшись, что пока ничего не испортил, Дик провел кулаком вверх — на пробу, опасливо, бережно. Затем вниз. Размазал вязкую каплю, потер скользкой подушечкой большого пальца место, где самого себя давно, одинокими ночами в Олларии, трогал до исступления. «Создатель тебя не обидел», — воскрес в памяти сомнительный комплимент Бесс. Теперь-то стало ясно, что Создатель не обидел его в гораздо большей степени, чем Алву. Разумеется, гордиться здесь было нечем, но если бы у Дика имелся павлиний хвост, от самодовольства тот распустился бы до совершенно неприличных размеров. — Погоди, — Алва тяжело дышал и жмурился. — Пого...ди. Дик прекратил, но, осмелев, руки не убрал, Алва высвободился из-под нее сам. Свесился с кровати, зашарил по полу, а придвинув шкатулку со снадобьями, зашуршал, зазвенел склянками. Зачем ему лекарства сейчас? Стало дурно? Непохоже. Дик уставился на угловатую тень между проступивших лопаток, ниже — на выпирающие позвонки, которые хотелось пересчитать языком, узкий стан, будто специально предназначенный, чтоб его обнимали. Совершенство. Но вид Алвы, который склонился, выставив то, что обычно прячут, завораживал не только внешне. Он не боялся обнажать спину, куда нанесли столько ударов, и от доверительности этой позы внутри щемило — остро и хорошо. — Перевернись, — голос Алвы сел, в кулаке поблескивал крошечный стеклянный флакон. Взгляд жадно впитывал каждую линию его тела — так мог бы смотреть скупец на груду вожделенного золота. Вожделенного. Верное слово. Дик лег на бок, настороженный, как подранок-олень, учуявший у водопоя запах волка. Алва прижался к нему сзади, будто примеряя, подходят ли они друг другу. Распластался, чтобы лодыжки касались лодыжек, колени — подколенных ямок, чтобы его горячий член лег прямо в ложбинку между ягодиц Дика. Неужели?.. Неужели Алва переступит через его «не хочу»? Пусть изначально в запрете подразумевалось иное, но не все ли равно, если Алва принял свою догадку за бесспорную истину? — Вы?.. — услышав, как тот зубами извлекает стеклянную пробку, Дик не выдержал: вывернул шею, попытался заглянуть в глаза. Он не верил, что Алва обманет, но намечал, как поведет себя, если вдруг в этой вере придется разочароваться. Вряд ли понадобится нечто, кроме тверже повторенного «нет». — Я все помню, — успокоил Алва. Дик расслабился. Позволил Алве отвести его ногу и скользнуть маслянистыми пальцами между бедер, пройтись ласкающе за мошонкой, надавить, отчего, казалось, хребет прошила игла смешанного со стыдом удовольствия. Дик шумно выдохнул, и Алва согрел кожу за ухом неразборчивым шепотом. Его ладонь накрыла ягодицу, пальцы провели линию там-где-невозможно, немыслимо касаться постороннему человеку, особенно ему. Ему. Надменному, саркастичному, презирающему все и всех; герцогу Кэналлоа и Марикьяры, родичу нар-шадов и королей, потомку древних богов. Ему! Дика передернуло, почти выкрутило судорогой — мускулы непроизвольно сократились, по нервам шибануло гальваническим разрядом, перед глазами стало бело-бело. — Тише, — когда Дик проморгался, Алва сидел и комом грязно-белого тряпья вытирал плечи, шею, грудную клетку. — Тише. Я больше не буду. Я вовсе не собирался засовывать в тебя... ничего не собирался. Клянусь. Только показать, что и так тоже бывает приятно. Чтобы в следующий раз... Он умолк, провел языком по кромке передних зубов, точно сомневался, целы ли они. Выпустил тряпье. Дик потянулся достать из-под спины перевернутый флакон. В свете свечи пальцы глянцевито блеснули. «Я ударил его по лицу, облил маслом, согласился провести ночь, но лишил эту ночь для него всякого смысла. И даже забывал заботиться, чтобы ему было мало-мальски хорошо со мной». — О Создатель! Наверное, вам еще ни с кем не было так худо, — от раскаяния Дику хотелось приложиться головой о ближайший гранитный валун. Любой другой, впрочем, тоже сгодился бы. — Простите. Простите, я ужасно неловкий. От меня одни беды. Последнюю реплику частенько повторяли нанятые Дораком надзиратели, и Дик не представлял, как она сорвалась с его уст. Должно быть, по аналогии — они любили обличать его, выдавая мелкие грешки за страшные преступления, а то и вовсе даже — клеймили то, что Дик считал личным подвигом. Вот и сейчас, когда он взялся вполне искренне обвинять себя, каждое лыко было в строку. Алва коротко дернул плечом — как хочешь, так и понимай. Потрогал разбитую губу. — Готовься платить страшную виру за каждую шуточку о темпераментных горных женщинах, которую мне придется выслушать завтра, — наконец проворчал он. Вскинул голову, глянул насмешливо, будто желал смягчить эффект своих слов, а когда Дик нерешительно улыбнулся в ответ — притянул его к себе за шею и заговорил прямо в губы совсем другим тоном: — У нас осталась чистая половина кровати. Если ты все еще хочешь, можем изгваздать и ее тоже. — Хочу! — Дик обнял его, осторожно ткнулся в уголок рта. — Я постараюсь в этот раз ничего не испортить. — Ты ничего не портил, — Алва смиренно прикрыл веки. — Это я был слишком самонадеян и получил на орехи. Впредь буду умнее. И они начали все сначала, но теперь в круговерти поцелуев и ласк не нашлось места связным мыслям. Дик очнулся, лишь когда Алва попросил: — Сожми их покрепче. Он охотно свел подрагивающие от напряжения бедра, и Алва толкнулся между ними — по скользкому, — впечатался весь: в поясницу, в залитые маслом лопатки, в шею — мокрым от испарины лбом. Обдал затылок хриплым дыханием, пробежался пальцами по ребрам, как по ладам своей любимой гитары. Подрагивающими пальцами — словно их обоих колотило в одном ритме, словно они были одним целым, одним сердцем, готовым разорваться от чувства, что шире звездного неба и глубже провала между заснеженных гор. Дик не прикасался к себе — не хотелось ускорять финал, до которого Алве, похоже, было еще далеко; задрав руки и выгнувшись натянутым луком, цеплялся за столбик в изножье, чтобы не свалиться, и чувствовал шлепки, жар, скольжение — по правде, скорее щекотное, чем будоражащее кровь, но пусть. Странное — ни тебе, ни мне — не-до-соитие, не-до-проникновение. Алва сам предложил так, не стал давить, хотя мог. В приливе благодарности за это — самое ничтожное и самое главное — хотелось разрешить ему все. Ком грязно-белого тряпья повис на краю кровати, выпихнутый чьим-то коленом; Дик придавил его, всмотрелся и с изумлением узнал собственную рубашку, которая бесследно исчезла после встречи у водопада. Ей не хватало половины кружевного воротника, и запах пота успел выветриться, но спутать вышитый на рукавах узор (острые когти, острые ветки, острые грани простых фигур, когда Алва предпочитал линии плавнее и мягче) было невозможно. Он хранил его вещь. Зачем? Зачем... «Зачем Оскар носит ленту ее величества, зачем Жиль просил на память платок у госпожи Хейл, зачем я сам так и не снял браслет с воронами...» Дик попытался изогнуться сильнее, дотянуться до Алвы — локтем, запястьем. Неважно. Вдруг накатило желание быть к нему ближе, ощутить, какой он — везде. Почему они не лицом к лицу, в конце-то концов?! Ему ведь так необходимо. До смерти. До умопомрачения. И Алва это понял. Притиснул к себе до хруста ребер, принялся взахлеб говорить. Что хорош, что нужен, что дорог, и еще тысячу слов, от которых у него прежнего (надменного, саркастичного, презирающего все и всех) сам собой отсох бы язык, а на горле захлестнулась бы невидимая удавка. Если существовали в мире вечные вопросы «В чем смысл жизни?», «Каков рецепт счастья?», «Способен ли один человек познать другого без остатка?», Дик сейчас получил на них ответы. Все и скопом.