Забытый эдикт

От свечной гари першило в горле, но покашливать не смел никто из семидесяти свидетелей таинства. У алтаря, возложив руки на меч святого Франциска и венец святой Октавии, Фердинанд читал «Уповаем на тебя, Создатель». Епископы в черных балахонах стояли на коленях, их лица — молодые, морщинистые, гладко выбритые и поросшие окладистыми бородами — выражали все оттенки чувств, которые лежали между недовольством и жадным, почти болезненным интересом. Ничего удивительного: Сильвестр носил кардинальский перстень восемнадцать лет, а его соперники, наделенные мало-мальскими амбициями, один за другим уходили в мир иной, поэтому тех, кто видел предыдущую церемонию, можно было по пальцам пересчитать. Сильвестр умел отбить вкус к власти, именно так он поступил с епископом Бонифацием — после восьми лет в Багерлее тот предпочел остаться в Варасте, не озаботившись даже письмом с дежурными «сожалею» и «скорблю». Сильвестр... он не позволил бы всем поверить в загадочное самоубийство Агния, «свершенное под гнетом вины», как гласила предсмертная записка. Его ищейки докопались бы до правды. Но где сейчас эти ищейки... Покойный кардинал имел скверную привычку завязывать на себя все ниточки (будь то важный корреспондент в Агарисе или дриксенский перебежчик), любил лично заручаться верностью прознатчиков, лично принимать доклады, лично расшифровывать депеши. Где только время находил? Лионель не мог судить, насколько эта стратегия оправдывала себя при жизни Сильвестра, но сейчас ее ущербность стала совершенно очевидной. Дядя Рафиано, новый глава секретной службы, за ежевечерним бокалом «Вдовьей слезы» не уставал честить предшественника, оставившего ему в наследство набор реагентов, кавардак среди бумаг и ни единого (на этих словах дядя возводил очи горе и скорбно вздыхал, а затем повторял: «Ни единого, представь себе!») способа связаться с резидентами внутри Талига и в других странах. Лионель мысленно посмеивался над столь непосредственной реакцией многоопытного дипломата, но вслух ничего не говорил. Дядя — тоже человек, и пусть он лучше изливает недовольство ему, чем копит яд. Перемыв кости Сильвестру, они обычно обменивались свежими сплетнями о младшем братце герцога Колиньяра и его успехах на посту экстерриора. Чужой свидетель, Фердинанд не мог бы подписать более неудачного назначения. Чего только стоила скабрезная шутка о птицерыбодеве в присутствии фельпского посла? Или интрижка с женой бордонца? О более мелких промашках вроде перепутанных имен никто уже не заикался. Свечные огоньки затрепетали; по своду капеллы Святого Франциска, по глухим драпировкам из черного бархата заплясали тени — это Фердинанд закончил молитву и отступил от алтаря. Семьдесят епископов затаили дыхание. Лионель плотнее вжался в боковую панель, из-за которой следил за церемонией. Разумеется, вероятность, что на короля нападут здесь и сейчас, была ничтожной, но долг есть долг, да и обыкновенного любопытства никто не отменял. — Досточтимые братья, сегодняшнюю ночь я провел наедине с записками моего великого предка, — произнес Фердинанд в тишине, — перечитывал наставления, кои святой Адриан через него пожелал обратить к живущим на земле... Епископ Макарий (в миру Феликс Лецен, младший кузен герцога Ноймаринена) смахнул проступившую на лбу испарину, но жест вышел до того небрежным, что янтарные четки, которые обвивали его запястье, хлестнули по лицу стоявшего рядом епископа Руция. Бусина вызывающе громко стукнула по передним зубам, Руций (в миру Герберт Берхайм) отшатнулся, оба сановника округлили глаза: Лецен растерялся, а Берхайм соображал, как выйти из неловкой ситуации с наименьшими потерями. На лицах соседей промелькнули усмешки — добрая половина присутствующих, если не две трети, искренне желала креатуре Людей Чести громкого и унизительного, как этот щелчок, провала. Лионель готов был поручиться, что многие сочли неловкость Лецена знаком судьбы и прямо сейчас мысленно подбирали наиболее едкие выражения, чтобы растрезвонить о ней после церемонии. — Думаю, ни для кого здесь не секрет, — с нажимом продолжил Фердинанд, — что его высокопреосвященство кардинал Сильвестр, да пребывает его душа вечно в Рассветных Садах, не слишком ревностно исполнял свои обязанности верховного пастыря. Я много размышлял над тем, кто из вас сможет, заняв его место, заново разжечь в людях огонь веры, кому хватит воли вернуть их в церкви... За прошедший месяц Фердинанд имел приватные беседы с большинством епископов. Каждая вызывала поток слухов, догадок и предположений; целая стая астрологов и прорицателей нагрела руки, предсказывая претендентам желаемый результат; придворные делали ставки, строили планы, сплетничали. Словом, столичное болотце ожило, как в лучшие годы, когда Фердинанду еще не исполнилось тридцати. Лионель задержал взгляд на багровом от бешенства Берхайме. Почему Рокэ уверял, будто кардиналом станет именно он? Положим, смерть Агния после Совета Меча была делом решенным, но с чего он взял, что Фердинанд остановит свой выбор на родиче Катарины? Да и какая ему выгода, если один из ключевых церковных постов займет открытый враг? Берхайм не стеснялся оскорблять Рокэ в лицо и за глаза, защищенный от дуэли епископским облачением; его речи нравились Ги Ариго и Генри Рокслею, у которых кишка была слишком тонка, чтобы испытывать удачу самим, но, может, не меньшее удовольствие они доставляли и Фердинанду? Что же, теперь у Лионеля одним вопросом меньше, но в планах Рокэ все равно оставалось слишком много тумана. Он не хотел бередить в душе клубок змей, но те проснулись сами, и гадкий холодок вкрадчиво коснулся спины, груди, проник под сердце. Куда девалась их с Рокэ давняя откровенность? Почему теперь его мотивы приходится разгадывать едва ли не на шаддийной гуще? Обидчивость была уделом глупцов, к которым Лионель себя не причислял, но недоверие способно подточить корни любой дружбы, и если Рокэ легко пренебрегает им и его возможной помощью, не лучше ли перестать навязываться? Хотя помощь тому как раз требовалась. Месяц назад «приступ» у Сильвестра случился отчасти благодаря Лионелю. Сегодня утром Рокэ прислал ему чистосердечное признание Леонарда Манрика, подводившее под топор палача всю рыжую семейку. В сопроводительном письме значилась всего одна просьба — чтобы тессорий отказался от планов женить сына на девице Окделл, — а дальше Рокэ предоставлял Лионелю действовать на свое усмотрение. Разве не говорило это о том, что ему по-прежнему доверяют? Увы. Прямого ответа на вопрос «Ты все еще верен Фердинанду Оллару?» Рокэ так и не дал, увиливая, глумясь над своей клятвой, а значит, довольно себя обманывать. С Лионелем делились сиюминутными планами, привлекали для узких задач, но использовали вслепую. — Близится Излом, пора войн, смут и природных бедствий. Вокруг Талига плетется заговор: Гайифа мечтает о нашей раздробленности, в агарисских соборах все громче звучат нападки на нашу очищенную от грязи церковь, дриксы ищут только повода вцепиться в Марагону. Разумеется, мы выстоим и отобьемся, но сейчас как никогда важно, чтобы моим советником в делах веры стал кардинал, чьи духовная сила, ум и самоотверженность не подвергались бы ни малейшему сомнению. Фердинанд взял с золотой подставки перстень, поднял в вытянутой руке, позволяя алой ройе заиграть острыми гранями. Епископы задрали головы; глаза тех, кто стоял в первом ряду, отразили красные огоньки. Будь Лионель художником, лучшей сцены для «Аллегории алчности» он не смог бы сыскать. — Этот камень Франциск получил из рук святого Адриана. Как и свой меч! — Фердинанд обвел сборище воинственным взглядом. — Меч, которым он подчинил себе дряхлую Талигойю. Ройи не гаснут даже в полной темноте — так и я хочу, чтобы верность интересам Талига не гасла в сердце нового кардинала даже в самый темный час, который, я надеюсь, никогда не наступит. По левую руку от трона должен встать решительный, смелый человек. Способный повести за собой солдата и пахаря, чиновника и придворного. Я долго колебался, но среди вас есть лишь один, кто отвечает обрисованному мной портрету. Так пусть благословит мой выбор святой Адриан, небесный покровитель нашей страны. Епископы перестали моргать и подались вперед, ловя каждое движение Фердинанда, как ловят капли дождя изнуренные жаждой люди. Тот не заставил себя ждать — в три шага приблизился к краю толпы, протянул руку и помог подняться Герберту Берхайму. Теперь, выслушав жидкие поздравления, король и его кардинал удалятся по скрытому проходу в кабинет для тайных аудиенций, а церемониймейстер Манрик пригласит епископов залить горе лучшим вином из дворцовых погребов и заесть дичью из Тарникского леса. Рокэ оказался прав. Лионель отстранился от деревянной панели, разгладил манжеты, сгоняя с лица признаки обуревавших его чувств. И все же... какая кошка между ними пробежала? После того как черно-белый кортеж отбыл в Варасту, этот вопрос всплывал в мыслях почти каждый день. Не пора ли дать хотя бы самому себе прямой ответ? Рокэ мог счесть, что он знал о ненависти Фердинанда, и молчал до последнего. Но это неправда. Если Рокэ в нее поверил без единого разговора и потому держит дистанцию, перечеркивая годы дружбы, Лионель вправе почувствовать себя оскорбленным. В самом деле — слишком давно он не вспоминал, что может действовать самостоятельно. У него есть гордость. А еще у него есть интересы, которым самое время выйти на свет.