Поймай меня, если сможешь

«Условия содержания для людей, осужденных пожизненно или ожидающих такого приговора, крайне жестки. Одиночное заключение — содержание осужденного в условиях строгой изоляции в одиночной камере двадцать два — двадцать четыре часа в день. Применяется либо как мера пресечения связей преступника с внешним миром, либо как кара, для причинения дополнительных лишений. Заключённые находятся под постоянным видеонаблюдением, даже спят они при свете. Когда заключённый выходит из камеры под конвоем, за ним следует охранник. Чтобы у охранников не возникало и мысли помочь узникам, перед каждой дверью размещена табличка, где обозначено имя арестанта, состав преступления и возраст жертв. В настоящее время в одиночных камерах США пребывают 20—25 тысяч человек». © Содержание заключенных в колониях особого режима

      Сказать по правде, после похода Тома к капитану Моррисону, удивлены были абсолютно все.       Стоило старшему сержанту показаться из его кабинета, он тут же наткнулся на внимательные глаза коллег. Те явно следили за его перемещениями и ждали, чем кончится вызов, ведь ни для кого не было тайной, какие отношения царят между ним и руководством после всего. Когда Том вышел от капитана бледнее обычного, сжимая в руке свое старое табельное оружие, самые проницательные мигом сложили два и два. Некоторые кинулись с поздравлениями, но Том смотрел поверх голов, рассеянно кивая и все еще не понимая, как все вышло так быстро.       Ледяное молчание, недоверие, плохое настроение, витавшее в участке, лопнуло словно шарик. Новость о том, что старшего сержанта, в прошлой жизни заслуженного полицейского, Томаса Дарнелла вернули к должности, облетела участок быстро, как порыв ветерка. Нашлись те, кто поздравил Тома с этим «новым» старым назначением, некоторые не прореагировали никак, но особенно взорвало таких, как Лэмб.       Узнав о «трагедии», недавно повышенный аналитик едва не выпрыгнул из окна и тут же помчался к старшим выяснять, откуда на управление свалилась такая несправедливость.       Он бегал от угла до угла, пытаясь вразумить обезумевших коллег: — Вы что, с ума сошли? Что вы радуетесь? Он же предатель! Он сделал так один раз, сделает и второй! Нет доверия таким полицейским! Из-за него погибли наших коллеги! — Закрой пасть, Лэмб! — как и всегда, дали ему дельный совет, которого тот, естественно, не послушался. — Да что же это происходит! Я этого так не оставлю, — надрывался Дуэйн. — Он подорвал свое доверие! Такие, как он должны вечно бумаги разбирать!       На сей раз не выдержали даже те, кто прежде не поддерживал Тома. Они велели Лэмбу заткнуться, а Харрисон схватил того за шкирку и затолкал в шкаф для уборочного инвентаря. Закрыв за ним дверь, он подпер её шваброй. Крики с той стороны продолжались, а несчастная дверь ходила ходуном, но это вызвало всего лишь смех отделения, в котором мало кто жаловал Дуэйна Лэмба. — Выпусти меня, Харрисон! Вы двое — купленные копы! Ты пожалеешь об этом, я составлю на вас рапорт! — Смотри, как бы кто-нибудь не составил однажды рапорт на тебя, — угрожающе прошипел Сэм. — Сиди среди хлорки и мусорных ведер. Тебе там самое место!       Том почти не обращал внимание на перепалку. Он смотрел на свой Вессон, тот самый, с которым прошел почти всю свою службу в полиции. Последний раз он держал его в руках полгода назад, осенью, наставив дуло в грудь одного из опаснейших преступников, с которым ему когда-либо приходилось сталкиваться. Он не был уверен, что ощущает прямо сейчас. Слишком много воспоминаний, забытых, забитых в дальний угол сознания, вырвалось наружу в эти секунды, как будто мозг не мог принять такие объемы информации единовременно.       Стоило ли возвращаться так быстро? Выбора не осталось, потому что Моррисон ясно дал понять — вопрос стоит ребром, и этот шанс последний. Самый последний. Моральная готовность Тома еще не окрепла настолько, чтобы с уверенностью рваться в бой, ведь он потерял доверие к самому себе и не стал отказываться лишь потому, что побоялся окончательно лишиться работы. Время на то, чтобы привести себя в порядок, вышло слишком быстро. Возможно, прямо сейчас следовало просто отпраздновать вместе со всеми, только на самом деле веселиться совсем не хотелось.       Том кивал, отстранено отвечал на объятия и рукопожатия, на деле вспоминая все, что связано с последним расследованием. Эти мысли причиняли ему тупую, едва ослабшую от времени боль. — Я не могу до конца поверить в то, что Моррисон сделал это, — тихо сказал он, когда немногочисленные желающие сказать теплые слова, наконец, разошлись по своим рабочим местам. — Ты оправдал себя, я же говорил! — радости Сэма не было предела. — Теперь ты сможешь снова стать тем, кем был. Начать всё заново! Скажи, что ты этого не хотел! — Не знаю. И да, и нет. Слишком много всего, — Том потёр лоб. — Мне кажется, я хочу пройтись. Мне нужно немного привести мысли в порядок. — Конечно, возьми ключи от машины. Теперь мы в два счёта раскроем с тобой любое преступление, приятель!       Вот уж кто радовался больше самого виновника торжества, так это Харрисон. Том не мог не усмехаться, глядя на подобный энтузиазм. — Больше никаких ранних вылазок! Никакой стрельбы! Слава богу, — продолжал приговаривать Сэм, едва не подпрыгивая от восторга.       С мягкой улыбкой Том наблюдал уже через дверь, как напарник перекладывает все его папки с документацией к себе, взамен на это бросая на стол возвращенного к должности три оперативных маски, изъятые во время последнего ограбления вместе с горой несанкционированного оружия. Следом за этим полетели файлы с отпечатками пальцев и прочей ерундой, ключи от машины, еще какая-то мелочь. Довольный, как ребенок, наконец получивший игрушку, Сэм плюхнулся в кресло и провернулся в нем несколько раз.       Продолжая улыбаться под нос, Том покинул полицейский участок.       Он никак не мог взять в толк, почему Моррисон подстерег его именно сейчас — на самом промежутке терапии. Может, у капитана сложился какой-то план? Слишком уж непроницаемым было его лицо. Майк хотел что-то сказать своим поступком, и, возможно, это все — не просто акт доброй воли или нависшее над ним управление. Он не стал бы предлагать возвращение, не будучи уверенным, что его сотрудник выдержит испытание. Может, он хотел посмотреть, как корабль «Томас Дарнелл» окончательно идет ко дну?       Полгода — достаточно много для того, чтобы растерять сноровку, забыть многое из старой практики. А что, если вернуться к прежнему уровню мастерства не выйдет? Что, если то самое расследование оставило отпечаток куда более значительный, чем все думали? Чем представлял сам Том…       В последнее время, когда все более-менее встало на свои места, он определился с тем, что делал неправильно. Найдя в себе силы признать собственную глупость и неосмотрительность, ему почти удалось отделался от спорного чувства — того самого, которое испытывал к человеку, принесшему ему самое большое разочарование.       Забыть Билла Уайта оказалось нелегко, вовсе нет. Возможно, на это не хватит и всей жизни.       А сейчас Тому предстояло преодолеть страх снова сделать что-то не то. Страх столкнуться с пронзительными глазами, едва не утянувшими его на дно. Страх снова вернуться к критичной точке. Но ведь капитан ясно дал понять, что не позволит возвращаться к прежнему расследованию. Он же не мог догадываться?       Том огляделся, переходя улицу, словно кто-то мог подслушать его мысли. Пообещав не лезть в дело академии Джефферсон и не пытаться ворошить старую историю, он покривил душой. Присутствовало в его жизни кое-что, о чем он никогда не рассказывал, ни своим коллегам, ни Харрисону, ни капитану.       Им не стоило знать, что он до сих пор вспоминал. Вспоминал Билла Уайта и Маркуса Авентуру, вспоминал Симпсона с его глубоко запавшими, больными глазами. Вспоминал людей, которых уже не вернуть. Вспоминал ощущения и прокручивал в голове моменты — желал вернуться в прошлое, уже точно зная, что и когда нужно сделать иначе, чтобы не прийти к плачевному результату. Иногда угрызения настолько сживали со свету, что хотелось принять обезболивающее от внутренних спазмов. Жаль, что такого лекарства не существовало. Тик под глазом начинал пульсировать сильнее, каждый раз, когда Том возвращался к старому расследованию в своей голове, потому что там, в глубине души, он все еще вел его. Отделаться от мысли, что все кончено, не получалось. Забыть — тоже. Плохое состояние то уходило, то вновь возвращалась, но никогда не исчезало полностью. Том имел видимые успехи в психологических сессиях, но на самом деле его состояние улучшалось только со стороны. Внутри продолжал полыхать адский пожар, который невозможно потушить.       Когда становилось совсем плохо, офицер Дарнелл шел в единственное место, где ему становилось хотя бы чуть-чуть легче. Направился он туда и сейчас.       Тяжелые ворота городского кладбища скрипнули под настойчивым прикосновением. Том часто бывал здесь, если у него находилось время для того, чтобы побыть одному.       Он прошел мимо всех мест, напоминавших о прошлом — могилы Джастина Финча на городском кладбище. Могилы офицеров, похороненных здесь полгода назад. Могил всех, кто пал жертвой страшных событий того времени. И могилы своего отца.       Найти нужно место оказалось легко, Том проделывал путь к нему уже столько раз, что мог пройти все расстояние вслепую. Здесь даже начинающая зеленеть трава все еще была примята его обувью.       На холмике земли лежала кучка заледеневших роз и стоял мраморный знак с фотографией значка полицейского. Надпись на камне гласила: «Джон Александр Дарнелл, капитан полиции. С честью погиб, защищая невинных».       Некоторое время Том смотрел на его могилу. Дыхание вырывалось в ранний весенний воздух белыми клубами пара. — Меня восстановили в должности, отец, — тихо сказал он, еще раз оглядываясь. — Моррисон хочет дать мне шанс. Кажется…       Присев на корточки, он счистил с таблички старые травинки. — Я знаю, что ты никогда не сделал бы этого, когда был капитаном. Ты бы отправил такого, как я, в тюрьму и запер там, подальше от службы в полиции. Я не уверен, что могу с полным правом снова называться стражем закона…       Тихий шепот нарушался разве что легким дуновением ветерка. — Знаешь, пап… Моррисон чем-то напоминает мне тебя — такой же честолюбивый. Но того, что он вернул мне значок, я не могу понять, ведь полгода мне казалось, что он, скорее, съест на завтрак свою фуражку. И дело тут не только в финансировании.       Сказав это, Том потер ладонью затекшую шею. — И почему он просто не уволил меня? Честно, я думал, он так и сделает. Знаешь, пап…       Небольшая пауза. Сказать вслух оказалось намного сложнее, чем подумать. — Все превратилось в такую несуразную кашу! Если бы я мог повернуть все вспять… Ты знаешь, как я бы хотел все поменять?       Горечь собственного голоса заставила ком встать в горле. — Не могу до конца простить самого себя за то, что произошло, хотя Моррисон доверяет мне, я не знаю, доверяю ли самому себе. Ты никогда бы не поступил так, как я, да, отец?       Молчание в знак согласия. На этом кладбище громким было только оно. — Конечно, нет. Ты никогда настолько не терял голову, — Том поджал губы. — Мне очень жаль. Прости меня, пусть я и говорю это в сотый раз. За то, что подвел наше доброе имя. Как бы мне хотелось, чтобы ты рассказал мне, что случилось тогда, и почему твое расследование так и не завершилось. У меня столько вопросов к тебе… А так и не получил ни одного ответа.       Ледяная, еще не прогретая весенним солнцем почва слегка подтаивала, на ней тут и там все еще держались кусочки льда. А еще в ней находились все секреты и ответы на самые важные вопросы.       На кладбище Том был совершенно один, единственный из живых. Это лишь заставило снова ощутить горечь утраты, понять весь ужас происходящего. Заставило почувствовать себя так, словно в земле лежат не те, кто должен был туда лечь. Иногда Тому казалось, что в земле зарыт он сам — та его половина, которой он так гордился еще полгода назад.       Его принципы. Его достоинство полицейского. Часть его жизни. Но, к большому сожалению, машину времени, о которой он так мечтал, приходя сюда, еще никто не изобрел.       Он оставил на могиле отца несколько цветов, как делал это всегда в попытках успокоить собственные угрызения совести.       Становилось ли ему легче? На какое-то время. Но не навсегда. — Как бы мне хотелось понять, что произошло на самом деле, — тихо сказал Том напоследок, вставая с колен и отряхивая руки от мертвых травинок.       Визиты на кладбище занимали не так много времени — иногда полчаса, иногда меньше. Том уходил, когда ему становилось немного проще дышать.       Сегодня он пробыл там около часа, просто собираясь с мыслями. Возвращаться в участок уже не имело смысла, и потому осталось только неспешно двинуть домой. Том предупредил об этом Харрисона, который все ещё пребывал в неописуемом восторге и смеялся в трубку громче, чем обычно, явно чокаясь с кем-то чашкой на заднем фоне. Возвращение на должность обмывали уже без главного виновника торжества. Том пожелал им удачи и пообещал явиться завтра со свежей головой.       Жизнь продолжалась, она не застывала в одной точке, хотелось бы понадеяться, что внутреннее разбитое состояние не станет помехой для того, чтобы успешно начать все заново.       Поход до дома занял около получаса.       Сумерки уже наползали на город, погрузив комнату в приятный полумрак.       Том зашел к себе, бросив ключи на столик.       Все те же стеллажи с записями, разве упорядоченные за время внепланового отпуска, первыми попались на глаза. Уголёк мирно дремал на кровати. Бросив на него взгляд, Том подумал, что некоторым не мешало бы сесть на диету — с тех пор, как у него появилось гораздо больше времени на своего питомца, Уголёк отрастил весьма приличное пузико. Задумчиво почесав кота, офицер Дарнелл обернулся.       Одно большое изменение в квартире все же произошло — теперь тут появился шедевр, украшающий всю стену. В том месте, где раньше висели доски с уже никем не используемыми газетными вырезками и наградами по старым делам, от угла до угла красовалась огромная композиция, напоминающая то ли дьявольский коллаж, то ли шутку позднего импрессиониста. Полотно представляло из себя карту города в увеличенном масштабе, на которую, как нити паутины, были нанесены разнообразные пометки, линии, черточки и кружки, словно группа сатанистов пыталась призвать иные силы прямо в скромную городскую квартирку полицейского.       В центре композиции находилось одно единственное здание, подписанное крупными черными буквами.       Эти буквы гласили: Академия Джефферсон. Учебное заведение.       И больше ничего. Как гигантская цель, к которой следовало стремиться, и к которой Моррисон официально запретил приближаться даже на пушечный выстрел.       Еще в центре «паутины» висели фотографии некогда запутавшихся в клубке несчастных жертв. Теперь карта разрослась, Том наклеил на нее множество других фотографии — людей, которые относились к этому месту. Учителей. Родителей. Семей погибших людей. Фотографии пострадавших. Фотографию старика Бейли. Фотографию его брата. Фотографии тех, кто, как можно подозревать, замешан в деле. Фотографии и контакты возможных свидетелей.       Глаза детектива скользнули в самый дальний угол. Там, отдельно стоящая ото всех, висела еще одна фотография намного крупнее остальных. С нее детективу улыбался темноволосый молодой человек, чей взгляд преследовал его днем, ночью, был ли он на работе или дома. От этого фото до школы вела самая длинная и жирная линия, а вокруг нее лепилось множество статей.       Том повесил ее прямо над беговой дорожкой, на уровне глаз. То ли из нездорового влечения, мазохизма, то ли ради простого напоминания, он смотрел на нее каждый день, чтобы не забыть. Не то, что это с легкостью получалось у него, потому что слова, сказанные на пленке, так и вертелись в памяти: «Он придет за мной».       Билл Уайт взирал на комнату со стены внимательным, пронизывающим взглядом. Один угол этого портрета был завернут и сожжен — изображение нашли на месте преступления в последнем доме, и Том оставил его себе, тайком умыкнув из полицейского участка. Тут Уайт был в своем прежнем образе — до того, как продемонстрировал свое безобразное второе лицо. Его белоснежная, чуть грустная улыбка, сверкающий взгляд… Таким Том знал его и запомнил, отчаянно стараясь выкинуть из головы жуткого маньяка. Он не хотел помнить ту сторону, с которой неосознанно боролся в течение всего расследования. Он хотел помнить живого, тогда еще нормального человека, которого сломала жизнь, сломала настолько, что починить оказалось уже не под силу.       Отчасти Том понимал. Теперь он понимал — каково это, постоянно иметь под кожей зуд, который так и хочется почесать, достать руками, разодрать саднящее место. Билл пояснил это ему, разумеется, своим способом, и от схожести ощущений становилось очень паршиво.       Некоторое время Том разглядывал черно-белые глаза на портрете. Уайт смотрел на него оттуда пронизывающе и так призывно, чтобы Том никогда не забывал. Наверное, поэтому он всегда возвращался к своей истиной цели.       Вокруг основного фото, как разноцветные бабочки, кружились газетные статьи: «Кровавый маньяк на улицах города»; «Кровавый трубочист»; «Первое провальное дело лучшей ищейки города»; «Казнить, нельзя помиловать. Народ просит, чтобы кровавого маньяка приговорили к смерти как можно скорее»; «Средневековая дикость 21 века. Никто не в безопасности»; «Отстранение детектива. Зачистка кадров. Что дальше?»       Том повесил там и свою фотографию, сделанную уже давно. На ней он как раз выходил из участка в день, когда Моррисон вылил на него ушат отборной ругани и сказал никогда не появляться даже близко к его кабинету. Как давно это было. Хотя, кажется, будто только вчера…       Если бы подобную коллекцию увидела психолог Донован, она отправила бы Тома прямиком в окружную клинику, не пытаясь вменять ему никакие облегченные диагнозы.       Просто у него было слишком много времени, чтобы думать. В итоге, это привело к тому, что детектив Дарнелл даже в свое отсутствие на посту бесконечно копал, копал подо всех и подо вся. Под Билла. Под Симпсона. Авентуру. Уилсона. Под миссис Грейвс. Под прежних директоров школы. И уж, конечно, под Бейли, о котором на этой стене было собрано чуть ли не больше информации, чем во всем интернете. Вырезки занимали место от стены до стены и от пола до потолка, и над этим шедевром Том трудился, не засыпая ночами и надеясь, что на следующий день Ингрид Донован не спросит, откуда у него в глазах этот маниакальный блеск.       Информацию о том, что он продолжает дело, Том тщательно скрывал. Он скрывал все, что связано со школой, чувствуя шкурой, что заикаться об этом не стоит, и оказалось — не напрасно. Странным образом после громкого закрытия дела о маньяке никто так и не попытался влезть, а Уайт, неправильный во всей своей извращенности, оказался прав. Только отгремели основные залпы завершившегося расследования, медленно, но верно, все попытки разобраться со школой снова принялись сходить на нет. Ни Харрисон, ни Моррисон, ни кто-либо другой не заговаривал об этом. Никто не пытался объяснить — почему. Можно подумать, что дело тут только в том, что они не хотели ковырять старые раны, и на деле вели свое расследование где-то на стороне, подальше от глаз отстраненного сотрудника. Но в душе, шестым чувством, Том понимал, что дело не только в этом.       Его руки были связаны, пока он оставался вне полицейского участка. Но теперь, когда ему снова открыли путь в родной кабинет и самолично выдали оружие, он подумал, что хотя бы один плюс в этом есть. У него давно была припасена пара-тройка адресов, которые стоит посетить будучи уже официальным должностным лицом. И даже Сэму не обязательно этого знать.       Том оперся бедром о свой стол и еще некоторое время изучал свой монументальный «шедевр». Плохая это затея или нет, он дал себе обещание не бросать расследование. И он не собирался делать этого, что бы ни говорил Майк.       Взгляд его снова наткнулся на обугленную фотографию темноволосого риэлтора. Спокойный и ледяной. Как такой красивый человек мог стать таким монстром?       Том тряхнул головой.       Нет. Он уже прошел через этот период. Теперь он знал, кто такой Билл Уайт, и был уверен, что из-за решетки тот никогда не причинит ему вреда. От этой мысли становилось чуть легче.       Больше он не достанет никого и ни на кого не сможет повлиять.       С этой мыслью Том отправился на кухню — готовить себе что-нибудь на ужин. ***       Он сидел один в своей клетке, на перекрестье объективов сразу трех камер, наблюдавших за его действиями из разных углов тесной комнатушки, и почти не шевелился.       Полгода в заточении. Время тянулось здесь иначе, не так, как снаружи, особенно при условии того, что он находился совсем один. К нему не пускали никого, потому что в камеры одиночного заключения обычно не подсаживали. Посетители тоже были исключены. Да и кому могло прийти в голову явится сюда?       Место обиталища одного из самых опасных преступников было тошнотворно-зеленым, блеклым, лишенным окон. Крохотное помещение (примерно два на два метра) с полной звукоизоляцией находилось в подвале городской тюрьмы. Бетонный пол и ведро для естественных нужд, которое менялось два раза в неделю, довершали картину. В углу притулилась койка, металлическое сидение и столик. Единственная дверь в коридор открывалась три раза: утром до завтрака, днем для прогулки и вечером для похода в душ. Остальное время он был вынужден проводить с самим собой, в своей голове.       Есть под взглядом охранников. Спать при свете. Ни с кем не говорить. И очень много думать. — Ты послушай только, похоже, эта помойная ищейка снова в деле, — глухой голос в коридоре заставил его дернуться и выйти из транса. — Какая ищейка? — второй голос принадлежал Уоткинсу — тупоголовому охраннику, видимо спустившемуся в подвал, чтобы заступить на смену.       Услышав эти голоса, он дернулся как от удара током. Он ждал этого момента так долго, казалось, минули тысячелетия с тех пор, как дверь навсегда закрылась на мощный засов. Надежда на то, что это произойдет, таяла, как воск свечи, но сейчас сердце, до этого молчавшее в груди, дернулось и сделало болезненный удар. — Из полицейского управления звонили. Люблю это место за то, что новости маленького городка распространяются со скоростью света. — Неужто этого копа все же оправдали? — Похоже на то. Лэмб, помнишь его? — Этот худющий? Неприятная рожа. — Звонил, чтобы мы ни в коем случае не пускали его в тюрьму. Визжал что-то в трубку. Трудно было разобрать. — Это не нам решать. Ты же знаешь, у Уэйна с ним свои дела. Он сам разберется с этим, как его… Дарнеллом.       Новый удар. О нем. Они говорили О НЕМ.       В мгновение ока он оказался у решетки, стараясь сделать так, чтобы это не заметили сразу. Слышать все. Он просто хотел услышать все. Знакомая фамилия заставила что-то внизу живота скрутиться в тугой узел от предвкушения, однако в этот же миг прямо перед ним возникла сальная рожа второго, еще не покинувшего свою смену конвоира. — Подслушиваешь, выродок? Пошел вон от решетки! Иначе зубы тебе пересчитаю! — он оскалился, угрожающе выдвигаясь вперед.       И хотя охранник приложил дубинкой по прутьям, так, что те грянули, как медный колокол, он не отошел. Его мысли, до этого текшие, как вялый, застоявшийся ручей, теперь хлынули бурной рекой, а глаза зажглись новым огнем.       Том. Что значили эти слова — «Уэйн разберется с ним?» Это не могло значить ничего другого. Ведь только Уэйн Ворден знал, как устроить визиты, при этом иногда обходя основные правила. Это имя всплывало лишь в одном контексте. А еще это значило, что теперь полицейский снова шел по следу, а если и не шел, он никогда не остановится на достигнутом…       И если это было так, если он снова в деле, это значит, что не за горами тот миг, когда он вернется. От безысходности. От скуки. От саморазрушения. И понимания того, что ему не с кем больше поговорить.       Может, он уже был здесь, стоял прямо за этой дверью, за непроницаемым стеклом, и просто смотрел, точно так же, как наблюдали когда-то за ним. Значит, он не забывал? Неужели и его терзали эти воспоминания, терзали настолько, что он нашел способ, все же нашел, как попасть внутрь, в тюрьму, из своего мира?       Это не могло быть правдой. Но как бы хотелось, чтобы это стало реальностью…       От этих мыслей тепло разливалось по телу, настоящее, живительное тепло, которое никогда не покидало его при мыслях о старшем сержанте Дарнелле. — Чего ты ухмыляешься, Уайт? Совсем мозги потекли? Я сказал: отойди от решетки! — охранник едва не просунул голову между прутьев в попытке донести свою мысль. — Таких, как ты, надо на скотобойню. Причем, лучше сразу, без приговора суда!       Наконец, он послушался и едва отполз, чтобы не получить удар полицейской дубинки. Каждое движение давалось с трудом.       Часы снова пустили свой отчет. И от этого дыхание его сбивалось, словно он умер и снова воскрес. — Тик-тик, — мягко сказал он себе под нос, чтобы его не услышали. — Время пошло.