৹৹৹৹৹٩٩٩٩٩٩詠春詠春詠春۶۶۶۶۶৹৹৹৹৹
Дни в кантине дяди Ли были похожи один на другой, как пыльные и сбитые за столетия булыжники на главной площади Нилачалы. И, как капли воды в древней пытке, капали на голову Чиррута, заставляя тяготиться бессмысленностью бытия и каждый новый день встречать подавленным стыдом и злобой. От природы замкнутый и интеллигентный, он не срывался грубыми словами на окружающих, а крепкими кулаками – на ни в чём не повинной мебели. Но пламя внутри, хотя и сдерживаемое железной волей, всё распалялось. Напряжение нарастало вместе с разочарованием: чем дальше, тем меньше он видел смысла в том, чем занимался. Что-то тянуло и звало, но что и куда – он понять не мог. И ощущал себя в темнице – этого увечного тела, своей работы, этого пустого городка и этого пустого мира. В темнице, бессмысленном существовании, бестолковый и никому не нужный. Казалось, больше всех в Нилачале ему была рада собака, сторожившая двор в десяти минутах на северо-запад – и та только последние два года – с тех пор как признала его. Чиррут с болью думал, что в этом мире он был похож на эту собаку как ни на кого другого. Они оба служили своим хозяевам, оба работали лишь за еду и кров, оба были недоверчивы и недружелюбны, обоим время от времени ни за что доставалось палкой и оба не церемонились, чтобы дать сдачи. Вот только собака делала то, что и положено делать собаке: сторожила двор и отгоняла чужаков. А Чиррут год из года переставлял столы и мыл полы – с этой работой вполне справился бы и бездушный дроид. Собаке не был дан разум и какие-то стремления – она и жила как собака, как тело без развитого разума и ума: ела, спала, служила, кусалась. И Чиррут тоже ел, спал, служил и дрался. В его жизни по большому счёту не было ничего такого, что принципиально отличало бы его от животного: ни интеллект, ни дух, ни хотя бы тренированное и закалённое тело приложить было некуда. И в этом смысле он был ещё хуже собаки. А ещё она – жалкая блохастая дворняга – хотя бы могла видеть солнце и лицо того, кто давал ей еду и изредка трепал за загривком. Мир вокруг полнился болью, бессмыслицей и пустыми словами. Все вокруг говорили об истине, и Чиррут тоже искал свою истину: в общении с теми немногими, кто был расположен к нему, под куполами святилищ и пагод, в проповедях редких отшельников, вызывавших доверие, в медитации и бесконечных тренировках. Истина была – он чувствовал – но её свет укрывался от него, как свет солнца, лишь маня приветливым теплом на коже, но не давая объять себя ни на йоту. До какой-то степени продвижению способствовали тренировки: Чиррут научился концентрировать и распределять энергию тела так, чтобы прояснялось сознание. На своей тренировочной площадке он не только спускал пар и набирал силу; когда хорошо размятые мышцы и разработанные связки начинали сами направлять и дирижировать его боевую импровизацию, сознание словно вытеснялось за пределы ума и лишалось того отчаяния и боли, в которой находилось большую часть времени. Его словно отпускало. Им управляла тчи, порождая в теле гармонию напряжения и расслабления, резкости и плавности, силы и уступчивости. Гармония выходила наружу, и Чиррут двигался по пыльному заднему двору изящно и грациозно, но от этого не менее мощно и смертоносно. Забыв себя и отдавшись этим потокам. Это и было настоящим боевым искусством: не только сила и ловкость тела, но и гармония ума, гармония духа. В Галактике существовало много направлений и школ, постигавших высшую гармонию Абсолюта через совершенства единоборств. Именно этому его и учила мать – хотя во многом интуитивно. Энергия снаружи, энергия внутри. В уме рождается гармония, ум рождает движение, движение под контролем чистых энергий получается совершенным. Совершенство движений очищает ум, совершенство энергий раскрывает перед сознанием высшие истины. Теперь Чиррут знал, что такое гармония, но она нисходила откровением только на самом пике погружения в медитацию боя. В остальное время гармонии в мечущемся подростке не было.৹৹৹৹৹٩٩٩٩٩٩詠春詠春詠春۶۶۶۶۶৹৹৹৹৹
Чиррут шёл по улице, по своему обыкновению простукивая дорогу впереди длинным тростниковым шестом. Было раннее утро, стояла ранняя зима, и бодрящая прохлада непрошено пробиралась сквозь разрезы под длинную – до земли – рубашку, за воротник, в широкие рукава. Стопы в тонких холщовых сапогах ощущали не только рельеф камней, брусчатки, песка и догладка вытоптанной глины, но и холод, ещё не успевший отступить после недавно прошедшей ночи. Но на смуглом лице и на коротком ёжике блестящих чёрных волос приветливо играло тёплое солнце, и Чиррут подставлял лицо небу, зажмуриваясь и улыбаясь. В такой ранний час улицы были немноголюдны. Поэтому он сразу почувствовал напряжение, исходившее откуда-то сзади, от человека, настигавшего его осторожными шагами в двух десятках метров за спиной. Почувствовал и остановился, будто в нерешительности. Кто-то из уличной шпаны всё не мог забыть о нём – или это был кто-то из новеньких? Человек был уже близко, и по тому, как уверенно и асимметрично он держался, Чиррут понял, что он был вооружён. Бандит уже вскидывал руки, чтобы левой обхватить Чиррута сзади за шею, а правой пырнуть ножом – куда придётся, но Чиррут, подпустив его чуть менее, чем на метр, резким ударом назад ткнул его в живот концом шеста. Нападавший согнулся пополам, а Чиррут, продолжая движение, развернулся к нему лицом и крепко приложил другим концом шеста по плечу. Оружия нападавший не выронил, и Чиррут принялся упреждающе орудовать шестом, не подпуская его к себе на расстояние удара. «Ощупав» противника, по его позе и движениям Чиррут быстро понял, что в его правой руке был нож. Нападавший размахивал им, но получал тростниковой палкой по плечам, локтям, по запястьям, по пальцам. Он получил тычок в грудь, удар в челюсть, отступил и снова бросился на Чиррута, занеся вооружённую руку назад. Но тот, вместо того чтобы отступать или уворачиваться, наоборот сделал шаг вперёд, блокировал удар левой кистью и, для удобства выронив посох на землю, уже обеими руками ловко заломил вооружённую руку врага назад – так, что, взвыв от боли, нападавший выронил нож – тот глухо звякнул по пыльной вымостке. Удерживая заломленной его правую руку, Чиррут подступил вплотную и с разворота всем корпусом ударил его локтём в челюсть, а ногой в живот, тот согнулся, получил кулаком меж лопаток и коленом под дых, ещё раз крепкий удар по спине и с размаха кулаком в голову. Растянулся на земле и встать уже не смог. Чиррут тяжело и напряжённо дышал, сердце колотилось у самого горла, и жилы рельефно проступали на застывшей в воздухе руке. Последние годы прибавили ему не только мастерства, но и злобы, и драться он стал намного жёстче – даже с теми, кто уступал ему в силе. Поверженный враг застонал и завозился на земле, пытаясь подняться. По памяти ощупав землю, Чиррут схватил нож и метнул его – клинок просвистел в метре над головой бандита. Как ни комично выглядел слепой, метавший нож и промахнувшийся по близкой цели более, чем на метр, поверженный, обернувшись на звук удара, прикусил язык и вжал голову в плечи. Ветер нёс несколько крупных высохших листьев дерева ним-ним, и один из них был пригвождён его ножом к деревянному забору. Чиррут скривил верхнюю губу в злобной ухмылке: «В следующий раз этот нож будет в твоём горле».৹৹৹৹৹٩٩٩٩٩٩詠春詠春詠春۶۶۶۶۶৹৹৹৹৹
С каждой подобной встречей старые недоброжелатели настигали Чиррута на пустынных улицах всё реже и реже. Более разумные быстрее понимали, что это становится просто опасно, менее разумные всё жаждали реванша, желая хоть раз поколотить его и оставить в пыльной придорожной пыли, как он их. Некоторые противники были приблизительно равны ему в силе и умениях, но на его стороне было серьёзное преимущество: не имея зрения, он вынужден был совершенствовать свою технику так, чтобы она не имела слабых сторон, ведь для него – в отличие от зрячих – любой промах мог стать вопросом жизни и смерти. Так что обычно он управлялся и с простой шпаной, и с достаточно подготовленными молодыми бандитами. Но для них дело уже редко ограничивалось лишь ссадинами и синяками. «Своих» задир Чиррут уже давно знал наперечёт, а чужие захаживали редко. Но в один из дней недалеко от ворот кантины его встретил пришлый с севера. Он тоже происходил из народа чжунго, хотя их в Нилачале было не слишком много, и даже внешне походил на Чиррута: те же узкие раскосые глаза, некрупный широкий нос, смугловатая кожа и прямые чёрные волосы. Вот только ростом он был повыше и на несколько лет старше. «Я слышал, тут один выродок позорит мой народ тем, что мнит себя крутым, в то время как ему только побираться?» Чиррут остановился; не будь тростниковая жердь так крепка, она хрустнула бы и сломалась под его пальцами, вмиг налившимися сталью. «Из-за таких, как ты, нас и считают дикарями! Но не думаю, что ты сможешь поднять хоть что-то тяжелее ложки гнилого риса после того, как я отделаю тебя. Или вовсе отправишься к своим непутёвым праотцам, не сумевшим дать тебе нормальное тело!» К оскорблениям Чиррут привык. Настолько, что каждый раз реагировал уже не болью и чувством беззащитной несправедливости, а чистой яростью: страшным взглядом, агрессивной боевой стойкой и отчётливо читавшейся готовностью уничтожить всех вокруг. Большинству оскорбителей хватало одного лишь этого зрелища. Размахивая кулаками, северянин пошёл в наступление. Посох, отражавший крепкие удары, гудел от вибрации. Чиррут орудовал обоими концами шеста, но напор врага был так неистов, что он отступал. Проведя обманный манёвр, северянин смог отвлечь его слух и ударить сапогом в живот, локтем в спину и несколько раз кулаками в голову. Не выдержав последнего удара, Чиррут покатился по дороге, но, вновь вскочив на ноги, он лишь крепче ухватил свой шест – выпустить его из рук тоже часто было вопросом жизни и смерти. От удара в живот нутро противно сжалось, в голове звенело, а онемевшая скула расплывалась крупной ссадиной и кровоподтёком. Северянин, в отличие от других нападавших, был неплохо тренирован и силён – за последнее время это был самый серьёзный противник, не считая послушников Сяй-линь. Чиррут поймал себя на том, что практически не боялся: если Небу будет угодно вывести его живым из этого боя, то беспокоиться было не о чем. Если нет – он всё равно терял не слишком много: осточертевшая жизнь в кантине явно не была тем, что стоило бы горестно оплакивать. Но думать о погребальном костре раньше времени смысла тоже не имело, и Чиррут, вскинув посох наизготовку, лишь сильнее стиснул зубы. Ему не пришлось искать противника: тот, рыча от злости, уже фактически бежал на него. …Распространённой ошибкой нападавших было недооценивать то, как Чиррут чувствовал расстояние и расположение всего вокруг: сложно было представить себе, до какой степени незрячий мог развить интуитивное чувство пространства. И северянин, с разбега метивший одновременно в голову и в живот, не заметил, как его противник успел перекрыть ладонью линию его удара и, чуть развернувшись, подхватить его под занесённую руку. Используя собственную инерцию нападавшего, Чиррут подвернулся и перебросил его через себя, жёстко приложив спиной о твёрдую землю. Северянин дёрнулся и взвыл от боли – и поднялся на ноги уже не так резво. Ударов шеста ему избежать удалось, но теперь уже Чиррут завладел инициативой боя, и вот уже он сам теснил противника, чередуя блокировку его атак собственными. Отводя и отражая удары шеста, северянин никак не ожидал удара ногой в грудь. Согнувшись пополам и отступив на несколько шагов, он поднял взгляд, полный злобы, и, уходя от атак, попятился назад. Противники разошлись. С напряжённым в готовности к бою лицом Чиррут принял боевую стойку, выставив шест перед собой. Слепой воин, прекрасно орудовавший шестом, не подпускал его к себе достаточно близко и, будучи худым и невысоким, вряд ли был настолько же хорош без своего оружия – так рассудил северянин. Совершив обманный манёвр и заставив Чиррута на полувытянутых руках выставить свой шест вперёд, он в прыжке со всей силы ударил в него сразу обеими ногами. С жутким треском тростниковый посох разлетелся на две части. Даже невидящий взгляд мог выражать чистую ярость. Вопреки ожиданиям врага, обезоруженный Чиррут лишь нехорошо усмехнулся, отбросил обломки посоха, размазал по лицу кровь из разбитой скулы и, вскинув руки с крепко согнутыми сведёнными пальцами, пошёл на северянина с такой решительностью и злобой, что тот невольно сделал шаг назад. Ему было невдомёк, что незрячий воин вырос на руках у матери и с рождения познавал весь мир через ощущения тела, что он знал своё тело до миллиметра и чувствовал человека перед собой, как самого себя, и именно близкий контакт был его миром. А это означало, что в ближнем бою без оружия он был только более умел и опасен. Удар, блок, захват, удар – Чиррут бил кулаками, ребром ладоней, локтями и запястьями везде, не пропуская ни одного слабого места: голова, шея, плечи, грудь, живот, руки… Северянин закрывал голову руками, и Чиррут, рыча и скалясь, избивал его со всей жестокостью, что только была в нём. Отскочив назад, северянин собрался и попытался ударить Чиррута кулаком с разворота, но тот на звук ухватил занесённую руку, встретил его ладонями в подмышку, и нападавший, сам того не заметив, взмыл в воздух, перелетел через свою «жертву» и снова приложился спиной о каменную брусчатку. Он вставал и, обезумев, снова бросался на Чиррута, но тот раз за разом подхватывал его под атаковавшую руку и перебрасывал через себя, оканчивая бросок ещё парой ударов в корпус, и враг мог только перекатываться и отползать. Северянин снова жестко приземлился – на этот раз на живот, и острый локоть в спину пригвоздил его к земле, парализовав дыхание. Он рывком развернулся на спину и, глотая воздух, попытался встать, но град ударов в грудь буквально вбил его обратно в каменную мостовую. «Я буду жить, пока того желает Небо! – прорычал Чиррут. – Живи сам и не мешай жить другим!»৹৹৹৹৹٩٩٩٩٩٩詠春詠春詠春۶۶۶۶۶৹৹৹৹৹
Ночью Чиррут сидел на пороге сарая на заднем дворе кантины и выстругивал себе новый посох: обрабатывал ножом расщеплённые края длинной тростниковой жердины – одной из тех, что в изобилии стояли здесь без дела, прислонённые к уступу сарая. Посреди работы он вдруг вскочил с места, и шест засвистел над его головой, выписывая обоими концами сложные траектории и размываясь в одну сплошную поверхность. Через несколько секунд Чиррут остановился, сел обратно и, приберегая ушибленные в драке рёбра, снова взялся за нож: длина была подходящая, а вот щепка у одного из концов явно была лишней. Он ещё несколько раз опробовал свой новый посох и в очередной раз возрадовался тому, что хотя бы древесный тростник не был здесь в дефиците и практически ничего не стоил. Закрыв глаза, он слушал ночное небо, привычными и уверенными росчерками ножа доводил древесину до глянца и думал. Неужели я всю свою жизнь проведу вот так: вынужденный каждый день защищать себя только потому, что родился увечным? в драках и мытье полов? среди лживых «служителей истины» и паломников под наркотическим дурманом? в разочаровании, злобе, ненужный никому и ничему? ничтожный и слабый? не понимая этот мир и не найдя себя в нём? Тогда зачем всё это?..৹৹৹৹৹৹৹৹৹٩٩٩٩٩٩٩٩٩٩٩詠春詠春詠春詠春詠春۶۶۶۶۶۶۶۶۶۶৹৹৹৹৹৹৹৹৹