День гнева

Ночь была светлой от сотен факелов. Ночь была наполнена всхлипами и стонами, окриками служителей и мольбами рабов, и звоном цепей, неуловимо-терпким присутствием лириума, не то запахом, не то ощущением намного глубже — от него дышалось глубже и чаще, словно от воздуха после грозы. Ночь была насыщена ожиданием и силой, тягучей, стремительной, страшной; сила текла по венам вместо крови, сила была выдохом и вдохом, и биением сердца, и осознанием себя. Корделия Иллеста смотрела на то, как доверенные ее и еще шестерых Кругов и храмов готовят ритуальное место, и промозглый северный ветер рвал темный плащ за ее плечами. Рабов приковывали к пилонам по семеро, и Клыки Думата поблескивали в свете факелов жадно и зловеще-торжественно. Огонь танцевал бликами на кандалах и лезвиях острейших мизерикордов в руках служителей храмов; эти кинжалы были созданы для жертвенных ритуалов, чтобы безошибочно находить сердце. Здесь и сейчас казалось, будто болью и смертью оживает погребенный Бариндур, будто возвращается из забвения вековая гибель и отчаяние — плачем и бессвязными мольбами сотни обреченных. Архитектор, строгий и собранный, подошел почти беззвучно, остановился по правую руку. Спросил негромко: — Что видит Прорицательница Тайны? — Я не хочу лгать в такой день, — отрешенно отозвалась Корделия. — Птицы летели низко, и ветер неспокоен. Будет буря, Гай. Буря такой силы, что от нее содрогнется Империум. Гай Ранвий помолчал несколько мгновений. — Я звал Уртемиэля вчера, — наконец, произнес он. — Казалось бы, странно сомневаться, стоя в шаге от черты… но я все еще сомневался. Стоит ли это всей этой крови? Стоит ли это нашей жизни? Я всегда был готов жертвовать, но порой мне кажется, что мы жертвуем слишком многим. Он покачал головой, на миг устало прикрыл глаза. Корделия перевела взгляд на небо. — Мы пройдем сквозь бурю, мой друг. Что ответил тебе твой бог? — Мы пройдем сквозь бурю, — тихо повторил Архитектор. Боевой доспех она не надевала уже несколько лет. Все казалось неуместно тяжелым, хоть и не сравнить было легкую кожаную броню магов с тем, что носили на себе солдаты легионов. Поддоспешник был мягким и не стеснял движений, но Корделия, привыкшая к невесомым тогам, все равно ощущала себя неуютно. В прошлом дважды ей был брошен вызов на дуэль, и она принимала, но дуэль альтус — это не то же самое, что стоять перед сонмом тварей, стремящихся разорвать тебя на части. К счастью, Корифей, Мастер и Дозорный знали о битве намного больше нее, и она полагалась на их мастерство. Илинор осторожно затянул последние ремни на ее плечах и предплечьях, проверил надежность, и опустившись на одно колено, принялся за крепления сапог. — Ты все еще можешь уйти, — негромко произнесла Корделия. — У нас хватает рабов. Он качнул головой. — Я останусь, миледи. Корделия протянула руку и приподняла его за подбородок, заставив посмотреть себе в глаза, в почти что ласке скользнула тонкими пальцами по нечеловечески острым скулам. Едва касаясь, огладила кромку серебристого ошейника. — Я знаю, во времена твоего народа, моя богиня носила имя Диртамен. Имя не имеет значения. Все достойные возродятся вновь под ее крылами. Возродятся драконами, по образу и подобию самих Древних. И это награда, за которую стоит сражаться и за которую не жаль отдать жизнь. — На все ее воля, — тихо отозвался Илинор. Поднялся, когда Корделия отняла руку, стремительный и легкий; он был обнажен по пояс, как и все прочие рабы, приготовленные в жертву, и вздрагивающее пламя факелов мягко оттеняло загорелую кожу. Магистр молчала, неподвижная, пока он надевал на нее походный пояс — фляги с лириумом и водой, целительные зелья и по обе руки два клинка, боевой и ритуальный, в простых кожаных ножнах. Ощущение-осознание-напряжение стучали в ней вместе с сердцем, и каждый его удар, казалось, был громче предыдущего. Корделия смотрела на свой мир, и не могла им надышаться. …на то, как суховато-резко раздает последние приказы Дозорный Ночи, окруженный своими молчаливыми агентами. На то, как, оборвав себя на полуслове, он вдруг качает головой и протягивает им ладонь, предлагая благодарность равного, и его люди с тем же спокойным достоинством принимают короткое рукопожатие. …на то, как падает у ног Архитектора Красоты невысокая хрупкая женщина; лицо ее скрыто темной вуалью, но плечи вздрагивают от несдерживаемых рыданий. И Гай Ранвий, наклонившись, мягко и бережно поднимает ее, придерживая за плечи и, не снимая вуали, легко касается губами ее чела, прощаясь. …на то, как Мастер Огня разворачивается, проверяя балансировку поданного ему клинка одним стремительно-слитным летящим выпадом. Как кивает одному из Подмастерьев — это похвала и благодарность; и тот, сковавший дарственный клинок искусным сплавом лириума и стали, кивает в ответ, ученик, стремящийся превзойти своего наставника. …на то, как беспечно смеется Безумец Хаоса, и его ладонь — на плече молодого Грация Альса; и лишь словно бы чуть сильнее обычного напряжена рука. — Я вернусь, глупец, — с беззлобной ухмылкой говорит Фервил Караниан. И Граций с какой-то обреченной безнадежностью склоняет голову, и лишь едва шевелятся побелевшие губы, повторяя беззвучное «милорд». …на то, как пес Оценщика Рабства скулит беспомощно и тычется мордой хозяину в ладонь и лижет сухие пальцы, и в темных глазах собаки — боль, что сильнее человеческой. Как Луций Фара, небрежным взмахом отослав молчаливых слуг, приседает рядом и прислоняется лбом к лбу пса, и ласково ерошит густой загривок. …на то, как двое мужчин негромко говорят что-то Корифею Тишины, и один из них прижимает кулак к груди в старинном салюте солдатской верности, и второй опускается на одно колено и почтительно касается губами руки верховного жреца. И Сетий Амладарис встречается с ними взглядом, и безмолвие говорит больше, чем любые слова. …на то, как — Клинки ощущались непривычной тяжестью, ветер холодил обнаженную кожу запястий. Маги, выходящие на битву, не защищали руки наручами; на силу стихий полагаются в первую очередь, но часто наступает момент, когда лишь Тень, скованная волей и кровью, может спасти жизнь, когда силу берут из себя, а не извне, когда дар общается багряным пламенем и карающей смертью, от которой не укрыться. Корделия повела плечами, сделала несколько шагов из стороны в сторону, привыкая к новому облачению. Илинор ждал молча, и взгляд его был отрешенно-спокойным, как бывает у того, кто отрезал себе все пути назад. Отражалось ли то же самое в ее глазах? Один из служителей-Ищущих подошел к ним от ближайшего Когтя, коротко поклонился, на ходу вкладывая мизерикорд в ножны. Темный плащ его у подола был сер от пыли и золы, неизменных соратников нынешнего Бариндура, и в движениях ясно сквозила усталость, пришедшая после двух бессонных ночей. — Все ли готово? — сухо спросила Корделия. Он кивнул. — Лорд Корифей ждет, госпожа. Благоволение Разикале да пребудет с вами. — И да вознаграждены будут достойные, — отрешенно отозвалась магистр. — Иди. Приготовь место для еще одной жертвы. Я скоро буду. Налетевший ветер хлестнул наотмашь по лицу холодно и жестко, выбил прядь из собранного пучка волос. Корделия на миг прикрыла глаза и, повернувшись, протянула руку, и Илинор, едва заметно вздрогнув и безмолвно опустившись на колени, почтительно прикоснулся к ней губами. Такой жест от верховной жрицы был щедрым даром; привилегией свободных и знати, а не рабов. Но тем ценнее была награда. — Ты выполнил долг сполна, и я благодарна, — глухо произнесла Корделия. — Будь же свидетелем моего триумфа. Он склонил голову. — Это честь. Поднявшись, он отступил на шаг и, на мгновение украдкой подняв взгляд, тут же поклонился вновь, прежде чем развернуться и направиться к ближайшему пилону. Одна связка оков там была оставлена пустой, и ожидавший рядом служитель молча взялся за цепи. Пока на запястьях Илинора защелкивали кандалы, Прорицательница Тайны не позволила себе отвести глаз. И подняла раскрытую ладонь в жесте благословения. Она знала ответ, знала уже давно — как и любой женщине, природой наделенной более острым чутьем, ей было достаточно нескольких взглядов, чтобы угадать эту чужую, терзающую изнутри жажду. Но она, горделивая альтус из древнего рода, верховная жрица дракона, никогда не смогла бы понять и принять любовь, рожденную из преклонения и подчинения — так можно было любить лишь бога. Среди смертных же любовь раба к владыке всегда будет обречена по сути своей, потому что никогда не найдет ответа. Корделия могла бы встать рядом с равным себе — но только с равным. Факелы смыкали круг, стягивались в пламенеющее золотом и медью кольцо. Осколками, выточенными словно из самой ночи, между ними возвышались Когти Думата; отблески огня скользили по ним, резко высвечивая врезку рун, и струился мерцающей лазурью замыкающий контур из текучего лириума, искусная прошивка в слоях камня и металла. Словно бы сам воздух над ними рябил и вибрировал не то от переизбытка энергии, не то от слишком близкого присутствия — Тень истончалась здесь в зыбкую пелену, и казалось, достаточно одного удара, чтобы разметать эту преграду, как бриз сметает утренний туман. Лириумные дорожки стекались к центру, каменному кругу, выложенному на земле из старых стесанных плит. Вектора и рунные знаки создавали по чертежам Строителей, стягивая мощь в тугой узел, и не позволяя ей вырваться за пределы очерченного барьера. Саму землю под плитами и пилонами неделю назад чаровали кровью и силой, и она, иссохшая после векового забвения, жадно впитывала в себя все. И, вновь вспомнившая ее вкус, могла впитать еще больше — даже когда расколется ритуальный камень. Ветер, надрывный, разъярившийся ветер, добравшийся с моря, заглушал стоны и всхлипы обреченных на смерть. Корделия Иллеста, верховная жрица дракона, шла в круг по символам из ночи, лазури и огня, и еще шестеро таких же, молчаливых и холодно-спокойных, ступали ей навстречу. И не было силы, что могла бы остановить их. И когда они сошлись в центре — плечом к плечу, дар к дару, воля к воле — на неуловимый миг, казалось, замерло время в безмолвии и дрогнула сама земля. — Все готово, — тихо сказал Сетий Амладарис. Он не смотрел ни на кого определенного, и даже не на шестерых, замершим в круге рядом с ним. Это было словно обращение к самим небесам, ныне скрытым пеленой туч, к запредельному и запретному, к своему богу, и чужим богам, и всему мирозданию — и его слова были не просьбой о милости, но утверждением права. — Готово, — эхом отозвался Мастер Огня, и оставшиеся повторили за ним. Все готово. Они — готовы. Корделия обвела их взглядом, на несколько мгновений задерживаясь на каждом из магистров; и равно чувствуя их взгляды на себе — такие же испытывающие, острые, вопрошающие. Это была последняя черта, последняя решающая проверка, и здесь не было духа Воинствующей Правды, потому что ни один дух из тех, что призывались смертными из-за Завесы, не был бы способен оценить их волю. Только так — глаза в глаза — сможем ли? Уверены ли в победе? Готовы ли к смерти? Сейчас и здесь друг в друге они черпали эту уверенность и эту готовность, сейчас и здесь уже ничего больше не имело значения. Думат, Уртемиэль, Разикале и Лусакан, Андорал, и Тот, и Зазикель, рожденный вечной изменчивостью, обратите свой взгляд на тех, кто ныне стоит перед вами. И все, что свершается сейчас и здесь — во имя ваше и ради вашей славы. Да славятся драконы. Корделия повернула голову, посмотрев на того, кто занял место по ее правую руку, и Сетий Амладарис, их проводник на этом пути, поднял ладонь, обращая внимание на себя. — Думат простит мне нарушенное молчание в этот миг, — негромко произнес Корифей, и его голос, уверенный и властный, перекрыл равно ветер и бряцанье цепей, и стоны рабов. — Но я не могу не сказать сейчас — я благодарен вам. Клянусь, это великая честь стоять рядом с вами здесь и разделять это мгновение триумфа. Что бы ни ожидало впереди, я горд тем, что знал каждого из вас, неважно, соперником или другом, ибо вы были достойнейшими из достойных. Едва заметно усмехнулся в ответ ему Фервил Караниан и наклонил голову в молчаливом согласии. И с ним — Дозорный и Мастер, и Оценщик, и Архитектор. И Корделия, Прорицательница Тайны, склонилась тоже, отдавая другим свою дань благодарности и чести, и на мгновение прикрыла глаза, безмолвно повторяя про себя слова старых канонов. И вместе с ними, вперемешку с ними — клятву-обещание выстоять до конца, зная, что каждый из Синода сейчас думает о том же самом. Ибо прочность цепи равна прочности ее самого слабого звена. Сетий Амладарис выждал еще полминуты осознанной тишины, давая время другим. И затем, подняв голову и коротко кивнув одному из замерших у Когтей служителей-Хористов, уверенно и ровно свел ладони перед собой в жесте сосредоточения силы. И ночь вздрогнула. — Готовность. Истина Хаш. Хаш, повторила про себя Корделия, и руки ее сами сложились в нужный пасс, в символ, что подчинял дар воле. Тугие токи энергии всколыхнулись неохотно и ощущались вязкими и густыми, как смола. Но следом с разницей в одно мгновение поднял искристо-легкие чары Гай Ранвий, и почти сразу же — Фервил Караниан и Улий Сент, и сила Мастера хлестнула, словно бичом, горячо и надменно, разгоняя застоявшийся воздух. Вслед ему эхом отозвался дар Дозорного, бесстрастным холодом уравновешивая огонь. — Готовность, — громче повторил Сетий. — Отсчет первой фазы. Иром. Чары Иром легли легче, свернули силу вокруг них гибкими пластами защитного барьера. Корделия потянулась к нитям-токам Когтей, вычерченным лириумным дорожкам под их ногами, принимая и передавая по кругу колюще-бодрящее касание Тени. Щиты, невесомые и невидимые, наливались мощью, становясь плотнее и тверже гранитной скалы. — Готовность внешнему кругу, — чуть обернувшись, хрипло крикнул Луций Фара, и слова его, сорванные ветром, были подхвачены сотней служителей. Пламя факелов дрогнуло, и серебристые блики придвинулись ближе; блики на обнаженных лезвиях мизерикордов. Те, кто должен был принести жертву, встали перед прикованными к пилонам рабами, молчаливые и бесстрастно-холодные, и сила струилась в их руках, готовая в любой момент обернуться карой. — Лириум, — приказал Оценщик; Корделия прочитала по губам. И рванувшаяся мощь хлестнула болью наотмашь, ударила под ребра, вошла глубоко — иглой вдоль хребта, вдоль клетки ребер — в сердце. Корделия ахнула беззвучно, дыша глубоко и жадно, и чувствуя, как все равно не хватает воздуха, словно она вмиг разучилась дышать, словно вокруг разлилась вода, затопила собой грудь. Мощь кипела вокруг, мощь кипела внутри нее, невыносимая, горячая, и удержать ее было невозможно. Пальцы ее ощутили жесткую ткань плаща, сжались судорожно и сильно; Корделия, вздрогнув, только тогда осознала, что опирается на плечо Архитектора. — Скоро, — шепнули его губы. — Альтим. Альтим рухнул на них воплощением свободы, неистовый и сокрушающий, истина силы, и Завеса отозвалась болезненным эхом, истончаясь и вибрируя от неимоверного напряжения. Тень жадно билась с другой стороны, Тень стремилась вырваться в реальность, стать реальностью и подчинить себе. Тень, пьяная от лазурной взвеси, прорвала Завесу, словно ряску на стоялом пруде. И — хлынула на них. И на опасное мгновение дрогнул и отшатнулся от них круг поддержки. — Держать, — рявкнул откуда-то слева голос Мастера, ярость и непрощающий огонь Тота. — Держать, псы! Перенаправляй! Корделия знала, если те не справятся, они все обречены. Но нет, выдержали; ударил, собравшись клином, отряд, что принял на себя воплощающихся духов, отвлекая их внимание от Синода. Замерцал, возрождаясь, прозрачно-светлый купол защиты, ограждая их от случайных врагов. Сила Корделии пела вместе со стремительно-чутким арканом Гая Ранвия, сплеталась с лилово-холодными узорами Дозорного, тянулась к хлесткому пламени Улия. Не изменяя ни единой ноте, танцевала с ними ветрено-непостоянная песня Фервила Караниана, и выверенно-четкими звонами гонга вступали чары Луция Фара. И впереди вела, ни на миг не сбиваясь с тугого, словно бы пульсирующего извне, ритма, сила и воля Сетия Амладариса, серебряная песнь стали, багряный росплеск знамен. Альтим, беззвучно шептала Корделия, и для нее существовала лишь песня; сила и дар, и окольцовывающая их воля. Сейчас малейшая заминка, на мгновение утраченный контроль над беснующейся Тенью стоил бы им жизни. Сила по лириумным рунам стекала к ним, в центр ритуального круга. Тень вспухала вокруг отравленными нарывами и язвами, обращалась рваными лоскутьями духов и существ, что еще даже не осознали себя, но были так же жадны до смертных тел. Силы было слишком много. Чересчур много. И недостаточно. И тогда Сетий Амладарис приказал коротко и сухо, и его слова прозвучали над плачем и стонами, над завыванием ветра, шепотом и шелестом: — Кровь. И мгновением позже сотня острейших лезвий распорола податливую плоть под шестым ребром и вошла в сердце. Корделия, кажется, закричала сама; единый крик боли и смерти прошел сквозь нее, и этой боли было слишком много. Почти потерявшись в беснующемся водовороте силы, она закрыла глаза, чувствуя натянутые звенящие нити силы и жизни, и ощущая агонию смерти, и то, как сто, избранные для жертвоприношения, сейчас умирают вокруг нее, захлебываясь собственной кровью. И среди этих ста — тот, кто предпочел верность свободе, и кровь течет под ее ногами в ритуальный круг, и заливает все. — Держаться! — хлестнул плетью резкий окрик Сетия. — Внимание к пилонам! Искусанные губы Корделии бессвязно шептали слова аркана вместе со словами молитв; и те, и другие она знала наизусть, словно те были выжжены на сердце. Для смертной жрицы это был пик могущества. Но смертной больше не было, она обратилась в воплощенную мысль и воплощенную волю, и мысль устремлялась к Тени, оборачивая силу намерением, и воля устремлялась к силе, подчиняя ее себе. И рядом с ней стояли еще шестеро, на этот бесконечный миг отрешившихся от смертности и забывших про себя-человека. И единая мысль их была острей бытия, и единая воля их была сильней мироздания. Кровь и лириум заливали древние плиты. Треснули и осыпались черно-матовым крошевом осколков-ножей Когти Думата, погребая под собой равно служителей и умирающих рабов. Под ногами Синода раскололся надвое камень ритуального круга. И небо разорвалось наверху зияющим зевом, холодным пламенем и обжигающим холодом, опрокинулось навзничь и опрокинуло в себя. Здесь и сейчас перестали существовать.