День гнева

Тропа под их ногами изменялась с каждым шагом, ширилась и сужалась, неестественно вилась, игнорируя все законы ландшафта. Несколько раз уже они были вынуждены проходить то же самое место, виток за витком, словно бы ни на миг не приближаясь к цели; несколько раз они видели, где начинается новый виток, с трудом удерживаясь от желания срезать путь. Но каждый, рожденный Сновидцем, знал еще со своего первого познания Тени — расстояние и время действуют иначе здесь и не зависят друг от друга. Тропа — реальная или созданная их разумом — была единственной имеющей значение величиной, отказаться от нее было равно гибели. По обе стороны вспыхивали и гасли лазурные искры, слишком стремительные, чтобы сложиться в опознаваемый силуэт. Были ли то духи или создания Тени, не имеющие собственного сознания, Корделия не знала, но ощущение тревоги становилось все более назойливым. Ей чудился взгляд в спину, холодный и изучающий; Тень подбиралась ближе, нащупывала брешь в их защите. Ожидание боя выматывало сильнее самого боя. Чтобы отвлечься, Корделия думала о своем недавнем видении, воскрешенной памяти лириумного кристалла. Теперь, когда инстинктивный страх уже оставил ее, она могла сосредоточиться на самих воспоминаниях, на ином осознании себя. На множестве, на тонкой грани восприятия того существа, не-личности, части общего. — Они были словно рой, — обернувшись к Архитектору, негромко сказала Корделия. — Весь мир существовал для них лишь через призму приказов, через взаимодействия их сородичей. Оказаться отрезанным от этого должно было быть… невыносимо. Слово, придуманное смертными, не могло передать всего, чем воскресла древняя память — и тем страшнее была мысль о том, что это был всего лишь слабый отголосок. Гай Ранвий согласно наклонил голову. — Тебе открылось больше, госпожа, но и со стороны я считаю так же. Но важно иное — что бы ни способствовало разрушению, оно показалось рою опасней, чем утрата связи. …синий… …кра©ный… …красный… Усилием воли Корделия заставила себя вернуться в настоящее. Здесь, в исконных владениях иллюзий и миражей, это получалось с трудом. — Искажению, — хрипло поправила она, — не разрушению. Болезнь… то, что поразило рой, не убивало связь, лишь подменяло приказы. Но ты прав, сила, что могла бы сотворить подобное, должна быть неимоверно велика; я не знаю, что могло бы породить подобное. Неожиданная мысль вдруг посетила ее — и обожгла изнутри холодом. — Не убийство, но подчинение, — прошептала Корделия Иллеста, Прорицательница Тайны. — Абсолютный контроль. Первый разговор с Сетием всплыл в ее памяти; тот, где они говорили о древних элвен, о тайне власти, о порабощении чужой воли — даре богов своим избранным. Секрет этот не поддался искусству Прислужников, не раскрылся экспедициям Хористов. Валласлины оставались для них лишь бессмысленными варварскими письменами; источники в святилищах, найденные учеными Империума, были пусты. Синод, по крупицам из легенд и домыслов собиравший информацию, не мог даже быть уверен в том, что подобные чары вообще существовали. До этого момента. До того, как синий обратился красным — и связь распалась, и множество стало раздельным. — Я почти слышала, как они кричат, — отрешенно произнесла Корделия. — Это ли было твоим неодолимым барьером, мой лорд Оценщик? Подчинение на таком уровне неизбежно потребует физической трансформации, а разум смертных не приемлет изменений. Она повернулась и увидела, как Луций Фара, шедший справа от нее, едва заметно поморщился, и пальцы его словно инстинктивно пробежались по ножнам ритуального клинка. — Разум слишком стабилен, — негромко отозвался он. — Трансформация ввергает его в безумие, и очень-очень немногие могут вернуться к рациональному сознанию. Единицы — но и те уже не будут прежними. — Есть теория, что именно страх перед изменениями заставляет разум отвергать Тень и не дает пробудиться дару, — задумчиво добавила Корделия. — Страх… Она остановилась. Слово отозвалось внутри резко, остро, застучало тревогой и забилось в висках. Воздух, вдруг ставший плотным и тягучим, поглотил конец фразы, и пространство потекло вокруг размытыми красками, размазывая в бесформенные грязно-бурые лужи землю, деревья и небо. Корделия вскинула голову, заставляя себя не двигаться с места — и сверху на нее обрушилась алая вода, густая и с привкусом железа. Но прозрачный купол Иром все еще держался; Тень со скрежетом прошлась по нему когтями и соскользнула. — Страх, — тихо сказал кто-то рядом, голос двоился эхом. — Он всегда приходит первым. Корделия дернулась, дар кольнул кожу изнутри тонкими иглами. — Я уже встречалась с ним. Рука эльфа мягко и невесомо сомкнулась на ее запястье, и отчего-то у нее не было сил высвободиться. — Разум смертных, — с едва ощутимой насмешкой прошептал Лерноуд. — Столь косен и столь гибок, он сам себе погибель и сам себе надежда. Так отчего же дрожат руки у Верховной Жрицы Разикале? Сухие губы коснулись ее пальцев. — Сейчас, в шаге от победы, чего вы боитесь, госпожа моя? Видения и образы вдруг замелькали перед ее взглядом, яркие и блеклые, отчетливые и размыто-мутные, словно подернувшиеся рябью. Золоченый трон владыки, расколотый надвое, черно-алые стяги, брошенные в грязь, оборванная толпа, сгрудившаяся у помоста, пергаменты и книги, сгорающие в кострах на главной площади Минратоса. На смену им пришло видение другого мира, страшного и нелепого, где законы природы перечили законам разума, где не осталось людей, были лишь безумцы — искореженные тела и оскаленные, перекошенные в улыбках рты. Мира, где все желания исполнились, где все стремления стали реальностью — и реальность эта пожрала сама себя. — Предательства, — беззвучно проговорила Корделия Иллеста. Рука на ее запястье разжалась. Медленно и с трудом Корделия подняла голову и оглядела замерших рядом, ощущая на себе их взгляды — исполненные такого же подозрения, исполненные такой же готовности убить. После того, как ими были принесены все жертвы, после того, как они переступили порог невозможного, они не стали бы колебаться. Прочность цепи есть прочность ее самого слабого звена. Ошибется один, и прочие падут следом. Корделия посмотрела на того, кто вел по этому пути их с самого начала, кто был бессменным проводником и вдохновителем. И вздрогнула, словно увидела его впервые — его жестокость и бескомпромиссную сталь, и холодную властность, что не знает пощады. Ветер, прорвавший защитный купол, хлестнул по лицу, разметал темные волосы. — Разве я хоть раз дал тебе шанс усомниться во мне? — негромко спросил Сетий Амладарис. Корделия молча покачала головой. Но она уже наперед знала, что сейчас покажет ее страх. Она знала тех двоих, проявившихся и застывших рядом в остановившемся времени: обожженные безжалостным южным солнцем лица, запылившиеся грязные доспехи тевинтерского легиона, неукротимая сила дара, бегущая по венам. Она помнила это мгновение, дарованное ей чужой памятью Тени — леса, принадлежащие варварам, река, запертая плотиной, наспех сложенный алтарь и распростертое на нем детское тело. Мгновение, когда отвернулся еще-не-Архонт Декратий Игнис, сосредотачиваясь на защите; мгновение, когда ритуальный клинок еще-не-Корифея Сетия Амладариса вспорол сердце жертвы — и, пьяный от торжествующей силы, вскинулся для еще одного удара. Едва заметно пошатнувшись, Корделия сделала шаг назад. Истина Альтим билась в ее груди ослепительным и жгучим огнем, готовая выплеснуться в едином смертельном ударе. — Нет, — тихо сказал Сетий. — Нет, не так, то был день победы, а не предательства. Он не двинулся с места. — Тень рисует домыслы и страхи, выписывает из них иной, лживый, сюжет. Вспомни, что ты видела на самом деле, госпожа моя. Корделия качнула головой. — Я не видела, что было дальше, снохождение всегда своенравно. Но ведь это ты настоял на том, чтобы провести ритуал самолично, мой лорд Корифей… и это слишком удобный шанс избавиться от соперника. Она обернулась, пытаясь разглядеть в зыбкой белесой пелене остальных магистров, но безуспешно — незаметно сгустившийся рядом туман скрывал лица и фигуры. Слышали ли они их и не могли ответить, или оказались во власти своих собственных страхов, Корделия не знала — вокруг была одна лишь Тень, липко льнущая к коже и жадная до смертных эмоций. В глазах Сетия отражалось темное пламя. — Декратий должен был занять трон, и руки нового Архонта не могли быть запятнаны кровью — чернь любит милосердных, а не жестоких. Поэтому каждый из нас сделал, что должно, ради Империума и его богов. Но у меня нет иных доказательств, кроме моего слова. — Слова могут быть лживы, — прошептала Корделия. От него зависело слишком много; лишь Голос Думата мог привести измененный мир к равновесию, лишь он мог уравнять стремления и желания Звездного Синода. И равно — мог уничтожить все, чего они достигли. Подлинная опасность Тени не в том, что она изобретает ложь, а в том, что она раскрывает правду — ту самую, что ослепший разум отказывался признавать прежде. И правда эта бывает страшнее любой лжи. — Что же, — отрешенно и глухо произнес Сетий. Корделия, безмолвная и недвижимая, смотрела, как Корифей Тишины опустился перед ней на одно колено и поднял голову, встречая ее взгляд. И слова древней формулы острым ножом вскрыли застоявшийся воздух. — Суду твоему вверяю себя, ведающая истину, и требую справедливости. Туман поглотил звук, но эхо, безмолвное и тяжелое, отозвалось сильнее, чем любой колокол; тягучей волной прошлось по слоям сноткани, по древней памяти, заточенной в Тени. Тень помнила все, Тень слышала, как взывали к той, кто знает все тайны, годы, сотни лет назад — менялись имена, просьбы и суждения, но одно оставалось неизменным. Там, в далеких залах Сената, под взглядами равно альтус и черни все это словно утратило первичный смысл и чистоту; там, в залах Сената, вершилась судьба всего Империума, и справедливость для одного человека была лишь разменной монетой. И те, кто принял на себя обязательства власти, знали — выбор в пользу наименьшего зла очевиден. Но Корделия смотрела на склонившегося перед ней, и древняя память, древнее право, древняя воля гремели в ее груди, оживали и требовали. Справедливости. Так говорили с первых ритуалов, знала она, так верили с первых присяг; и человек, сейчас и здесь ожидающий ее суда, будет… …нет, не так. Эта новая мысль была тяжелой и мучительной, и Прорицательница Тайны вздрогнула, со всей своей силой едва устояв перед накатившим всепоглощающим ощущением неправильности. Голос Разикале, она не могла принять ее, она не могла позволить себе принять ее. Неправильная мысль проворачивалась в ее сознании раскаленным штырем, и это была боль сильнее, чем когда лезвие вскрывает вены. Но, упрямая, она встретила чужой взгляд, пытаясь отыскать там подсказку или истину, или ответ — которое из всех решений окажется верным? Не человек, нет, здесь и сейчас важно другое… Что? Корифей Тишины, подумала она; Корифей Тишины, Голос Думата, первый из Звездного Синода, и без него разорвется цепь, без него не хватит сил, а они уже так близко к цели, и неужели недоверие сейчас может быть оправдано, неужели они способны заплатить эту цену? Что значит справедливость для одного человека в сравнении с возможностью изменить весь мир и всех людей? — Невиновен, — сказала Корделия Иллеста, Прорицательница Тайны. Потом, потом она расплатится с Разикале за свою собственную измену. Потом предоставит владыке решать, что за цену та спросит с нее — если в мире смертных есть такая цена, что оплатила бы этот размен. Но сейчас важно было лишь то, что мгла отступила прочь. Сетий, помедлив, поднялся, и в темных глазах его на мгновение мелькнула едва уловимая тень облегчения. Он не сказал «я благодарен» или «я ценю» — слова были излишни, Корделия знала это и так. И еще она знала, что страх их был разделен надвое; страх предательства и страх недоверия, каждому достался один из осколков, обратное отражение одного и того же. И оба они — прошли через него, в который раз доверившись другому, потому что впереди сияла цель, что для каждого из них была дороже всего прочего. Обернувшись, Корделия увидела остальных, лица их были сосредоточенны и суровы. Как будто не прошло и мгновения меж тем, как каждый из них встретился со своим страхом и сделал свой выбор. Она могла лишь надеяться, что этот выбор был верным. — Проходим, быстрее, — напряженно произнес Дозорный. Дар его пел пронзительно и резко. — Он еще не ушел. Сетий, чуть кивнув ему, шагнул вперед, перенимая роль ведущего, и Иром Луция Фара вскинулся вокруг него, разрастаясь вновь в звенящий купол защиты. Но что-то невесомое все еще пребывало рядом, напряжением и тревогой отзывалось внутри. Устоявшие перед иллюзиями, они, смертные, все еще могли пасть перед силой. Вокруг них поднялись скалы, и меж скал склубилась сизая тьма. — Другой дороги нет, — ответил Лерноуд на безмолвный вопрос Архитектора. — Я вывел бы вас, но Тень уже не может создать ее, постоянство стягивает петли все туже. Вам придется сражаться… или договариваться. Тьма впереди смотрела на них осязаемым множеством глаз; тьма была липкой, холодной и бесстрастной, как паук, поджидающий добычу в своей паутине. И даже смотреть на нее, пока еще не принявшую облик, было мучительно больно, словно сама сущность человека протестовала против этого, отчаянно требовала бежать отсюда как можно быстрее. Тьма носила имя Страх. Корделия обернулась, обвела взглядом других магистров. Сетий негромко говорил что-то Луцию Фара, и Безумец, внимательно слушавший их, криво усмехнулся и согласно наклонил голову. В легком ласкающем касании легла на рукоять ритуального клинка ладонь Мастера; но даже Улий Сент, взглянув на темный зев перед ними, едва заметно вздрогнул, и рука его сжалась, как перед последним боем. — Нет смысла идти всем, — вдруг сказал Дозорный, и его голос прозвучал ровно и бесстрастно, как обычно. — Если дело дойдет до битвы, одного достаточно, чтобы отвлечь тварь на себя. Было честью, милорды, леди. — Нет, — Сетий Амладарис стремительно шагнул вперед, удержав его за плечо. — Нет, у нас еще достаточно сил, чтобы пройти всем. И что мы ответим, когда встанем перед ликом Лусакана, друг мой, что мы оставили тебя умирать? Дозорный, собранный и спокойный, повернулся к нему, и его рука легла поверх руки Корифея, и этом в коротком жесте было больше, чем могли бы сказать любые слова. Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза, и потом Амладарис, сдавшись, стиснул зубы, кивнул ему коротко и резко. И сделал шаг назад, уступая дорогу. — Держитесь позади и будьте готовы, — ровно произнес Дозорный. Повернулся, посмотрел на Корделию. — Вы обещали мне ответ, — одними губами выдохнула она. Магистр наклонил голову. — Идите сразу за мной, госпожа. Тьма разрасталась впереди, сбивалась в разбухающие комки, тянулась к ним бесформенными липкими отростками. Каждый шаг вперед был падением, каждый новый вдох был пыткой, и Корделия лишь невероятным усилием воли заставляла себя не оборачиваться на тех, кто остался позади, под защитой искристой истины Иром Луция Фара. Она всегда считала себя способной смотреть в лицо своим страхам, и прошла свое испытание в Храме Ищущих еще в бытность юной жрицей, но духи, встреченные ею тогда, были лишь жалким отражением этой тьмы. Что еще таит в себе глубь Тени, куда не спускались даже Сновидцы? Кто еще может скрываться там? — Он не смотрит на вас, госпожа, — негромко произнес Дозорный. — Но лучше вам не подходить ближе. Сам он сделал еще один шаг вперед, словно пересекая невидимую черту, и остановился, вглядываясь в бесформенную, шевелящуюся массу воплощенного Страха. Темный плащ его почти сливался с подползающей чернотой, обращая его самого и его противника в два абсолюта, в ночь, противостоящую самой бездне. — Я смотрел в лица людей и видел смерть, — сказал Дозорный, не оборачиваясь, и голос его был спокойным и бесстрастным, и руки не касались оружия. — Я смотрел в глаза людей и видел страх. Люди не знают страха сильнее, чем страх перед смертью, но лорд Лусакан есть тот, кто проводит сквозь смерть. Корделия бессильно качнулась вперед, протянула руку. — Стоять, — сухо и повелительно приказал Дозорный, и одно это слово хлестнуло наотмашь, приводя в чувство. — Вы хотели узнать мою истину, Прорицательница Тайны, что же, сейчас самое время. Слушайте Голос Лусакана, и не бойтесь больше, ибо вы под его защитой. Тьма дотянулась до его сапог и теперь оплетала паутиной, поднималась выше, до колен, жадно заглатывала в себя подол плаща, втекала меж складок жесткой ткани. Жрец Ночи стоял все так же неподвижно и так же не отводил взгляда от бездны. — Я помню этот страх, — сказал Дозорный. — Когда смерть смыкает вокруг объятья, и ты готов на все, лишь бы только выжить, ты готов убить мать и лучшего друга, и собственное дитя, чтобы только не умирать. Я был таким, я пережил это сам. Он вздохнул беззвучно, и развел руки, и меж его раскрытых ладоней протянулась сверкающая нить силы, лезвие из воплощенного света. — Нет ничего, что я ненавидел бы больше, чем смерть, — ровно произнес Дозорный. — Нет цены, что я бы не заплатил, чтобы уничтожить ее. Элвен были бессмертны когда-то. Мысли текли тяжело и путано; хоть внимание Страха и не было сосредоточено на ней, но одно присутствие его рядом вызывало дрожь и тошноту. Корделия зажмурилась на миг — и вскинула голову, заставляя себя встретить тьму, и между ней и тьмой — сверкающую струну из текучего серебра. Сгусток тьмы налетел на нее, и разлетелся рваными лохмотьями. Элвен были бессмертны, подумала Корделия Иллеста, когда с ними были аватары богов. И мы тоже сможем победить смерть. — Этот мир был обещан мне, — Дозорный протянул раскрытые ладони вперед, и тьма зашипела беззвучно, словно от боли, когда сияющая нить вошла в ее бесплотную плоть. — Мир, где никому не придется умирать. Где самый древний страх будет низвержен. Ответь, госпожа моя, разве это не стоит всей нашей крови? Корделия Иллеста, Голос Разикале, шагнула вперед, остановившись за правым плечом Дозорного, и тьма вскинулась, целясь в горло, и опала, сраженная, потому что в глазах жрицы мерцало отраженное серебро. Всей нашей — и трижды больше того. Позади запела звенящая струна дара Архитектора Красоты, и за ним шли Огонь и Хаос, и бездна дрогнула и подалась в стороны, неохотно уступая дорогу, расползлась рваными черными лоскутами в щели меж скал и валунов. Впереди, меньше, чем в одном перелете стрелы, уже был виден конец тропы; та обрывалась у края сизой пропасти. И там, в пустоте, все еще далеко, но уже отчетливо различимые, воплощенным золотом сияли башни Города.