Веня

«нас было трое жалко, что не вдвоем» «мы оба смотрели мимо и всё в тени» «оставайся быть ни при чем» «с нами умрет эта страшная тайна»

* Леша берется за ручку двери и думает: пойду – умру. Идет и не умирает. Ночью толком не спит, прокручивая в голове снова и снова, что? До что – не докручивает – вздрагивая всем телом. Стрем, как выстрел. Мордой в подушку – тоже не помогает. Не глушит. Слышит, как возвращается Дашка. Бухая в хламину. Каблуки заплетаются цокать. * Все последующее воскресенье Леша борется с чем-то. Наверное, с ветряной мельницей. Встает рано. До петухов, блядь. Хоть отключился только под утро. Спать не может совсем – бросает пытаться. Идет на кухню, заваривает черный, как сама чернота, чай, балдосит туда сок чуть не половины лимона – мрак как будто рассеивается. Думает: не хило было бы в башку вторую половину выдавить. Сидит за столом на кухне, собирая сахарные крупицы на палец, ждет, когда чашка остынет – пока все спят, ловит какие-то слабые отголоски «хорошо». Дашка вползает, сонная, бледная, с лицом клоуна, спавшего в луже. Леша замирает. Холодеет. Другое лицо у него перед глазами встает. Жуткое. Распухшее. Совсем другое, не такое, чужое лицо… Глотает горячее, обжигается. Дашка хлещет холодное прямо из кувшина, оставляя противный розовый липкий след на горлышке, потом забирает вторую половину – жить теперь вечно во мраке – лимона, графин тоже забирает, и молча отползает к себе. За ней бесшумно ниндзит кошак, нехотя тычется носом в какую-то сухую и уже завернувшуюся колбасу, гипнотизирует ее глазами, есть – даже не пытается. Потом начинает орать. Леша вспоминает соседского пса, который по юности залетел к ним, перепутав этажи, прямой наводкой на кухню, и сожрал у этой жевнилы все, что только было на блюдцах. Мысли об этой собаке приводят Веню. Леша встает и идет умываться. Потом чистит зубы с каким-то ненормальным тщанием. Бреется. И – чего мелочиться – лезет в душ, стоит, стоит, стоит под теплыми струями. Мысли о горячей воде приводят Веню. Пиздец. Когда он выходит, мать уже жарит что-то, отец ест, у Дашки надрывается телефон, кот так и мяучит, как ебанат. Всё. Воскресенье, считай, закончилось. Леша прячется у себя, как неродной сын. Мать молча приносит ему в комнату тарелку блинов, ставит на стол, протягивает конверт. – На, купи себе, что хочешь. – А если я хочу квартиру, байк и играть в казино? – Ну, думать надо было, у кого рождаться. Железно. – Ну как отметил? – Сделал себе татуировку на все тело в виде удава. – Леша, вот не надо так со мной разговаривать! Ты знаешь, я вся устала, мне жить некогда, а тут ты еще со своими предъявами! – Ты спросила – я ответил, и ничего не предъявляю вообще-то. – Вы все такие неблагодарные, я столько делаю, а… – Мам, у тебя там горит что-то. – Да и черт с ним! А сама уходит. Орет на отца: – Ты что, не мог перевернуть? * Леша закрывает книгу, он уже час провисает над разворотом, ни хуища не понимая, откладывает кирпич на край стола, тот валится, плашмя, как пьяная птица, он подбирает, пытается сложить, переплет треснул – книга из-за этого становится какой-то неправильной, шаткой. Телефон звонит. Леша застывает на миг, потом берет – Рита. Просит подменить ее на дневной смене в «Колибри». – Хорошо, – соглашается он. С тех пор, как она завела мужика, так бывает чуть не каждые выходные. Он надевает все черное и идет в кофейню. * Погода дерьмо – и народу забредает больше обычного. Леша варит восьмой капучино подряд. Пиздец, аншлаг и шлягер. – Я просила с корицей. Леша смотрит на нее, не улыбаясь, достает пряность, сыплет сверху. Темная пыль касается ребра маленькой кружки. – С собой. Переливает все в картонный стакан. – Горячо. Ставит еще в один, выдает картонную хуйню на такой случай. – Тут все теперь перемешалось. – Вы это серьезно? – Да, и я не буду платить за это! Он берет стакан, пробует, действительно, горячо, разбавляет немного молоком и залпом выпивает. – Ну и зря. Повторить? – Нет, спасибо. – Милости не просим. Хотя вообще народ, по большей части, адекватный. Веселые девчонки, сложные и попроще, нежные парни, высокие и низкие, прилизанные и взлохмаченные – всех мастей и сортов, хоть с жасмином, хоть с васильком, хоть с кусочками апельсина. И день даже понемногу перестает быть отстойным. * Никогда не надо думать, что все налаживается. Где в одном месте налаживается, в другом – лажается. Является звездою севера Кустова. Аврора. А за нею – крейсер. Веня. Блядь. Что за срань? Столько месяцев и воскресений, не было, а теперь и именно сегодня, после лажи столетия – есть. В гнилое яблочко такое попадание. – Ой, привет, – говорит Аня, – не знала, что ты тут работаешь. – Иногда. – Привет, – говорит и Веня, как будто бы попривыкнув. Щеки у него алеют и палят. Ну всё. – Будете чего? – Да, мне средний капучино, с корицей, без сахара. – Здесь или с собой? – Здесь. И еще… Аня смотрит в витрину, выбирая пирожное. – А ты? У Леши и самого щеки горят. А ты... И еще уши. И еще шея. И еще. Веня снимает перчатку, прикусив зубами – стаскивает. Проводит пальцами по лбу. – Чаю можно? – Можно. Какой? – Понятия не имею, – Веня растерянно смотрит на сыпучие банки, – простого-то нет? – Есть. – Ну вот его. С лимоном. И сахаром. – Хорошо. Леше нравится. Что-то ему охренеть как нравится. И он готов еще – соглашаться. * Трындец, вместо того, чтобы флиртануть с капризной чикулей и жить, как все, он зачем-то и очень прется с того, что вгоняет в краску здоровенного бугая. Веня включает стесняшки. О, Боже, – думает Леша и умиляется, чувствуя свою силу. Какую-то странную власть над ним. Понимая, что Веня его трогает. Задевает. Пух смотрит на Лешины руки, когда он режет лимон на доске. Мелкий порез на подушечке и в сердце начинает жечь. – Спасибо, – говорит Пух, когда Леша протягивает ему чайник и чашку. – Ох, я не могу выбрать! – Кустова громко вздыхает. – Леш, посоветуй. – Пусть он выберет, – кивая на Веню. Тот вдруг поднимает свои глаза, смотрит ими в глаза, он ведь всё понимает? – Я не знаю, смотря, что ты любишь. – Все люблю. – Тогда бери этот. – Почему? – Потому что он так хочет. Брякает Леша, Веня вскидывается, Аня смотрит на него с какой-то непонятной улыбкой. – Хочешь вишневый? Бедный Пух только головой мотает. – Можно два? – Можно. – Мне не надо. – Да ладно тебе. Она прижимается к его предплечью, и смотрит на то, как Леша складывает треугольные куски с вывороченной запекшейся кровавой начинкой на тарелки. Веня, джентльмен, платит за все, они говорят друг за другом: спасибо, – и отходят к крайнему столику, садятся перед большим окном. Она что-то ему щебечет, в него вливает, а он, как будто даже и слушает. Вот и всё. Пух сейчас совсем побелеет. А потом оттает. Они пиздят, она съедает оба куска, Веня даже не пьет. Сидят полчаса только вдвоем, потом она достает телефон. Пух оглядывает зал. Людей. Взгляд его проскальзывает каждый раз близко, и каждый – мимо. Наконец, Кустова заканчивает трындеть, накрывает его ладонь своей, привлекая внимание, начинает что-то по новой втирать. Веня рассеянно поворачивается. Слушает ее. Как будто. Большой палец у него сам собой начинает отбивать ритм. Засранец. В Жориной сборке уже четвертую неделю никаких изменений, и этот ремикс Леше и самому нравится, хоть он это дело так себе, но этот – хорош: атмосферный, текучий, точно туман над полем, и, одновременно, тревожный, биты рваные, частые, задевающие. Пух поворачивается к воздуху, прислушиваясь, пытаясь понять, что за песня? Смотрит на Лешу, как будто просит о помощи, но тот решает поулыбаться – как будто Веня от радости пяткой не перекрестится – двум смешным и симпатичным девицам... Ночью Леша все-таки и за кой-то хуй и ляд – лад – скидывает ему ту песню.